Текст книги "Пиковая дама и благородный король"

Вдруг Вероника, потеряв интерес к теме, обхватила голову руками и захлюпала носом, жалуясь новой знакомой:

– У меня сплошной завал. Этот урод – Ларичев, есть такой следователь, из железа сделанный, заманил меня сюда и выдрал подписку о невыезде, я у него запасной вариант. Он прекрасно понимает, что к смерти сестры я не имею отношения, но не выпускает меня из города. Что я здесь должна делать, на какие шиши жить?

– Хочешь, узнаю, что этот Ларичев думает на твой счет?

– А ты можешь?

– Ничего не обещаю, но у меня есть знакомая в милиции, правда, она рядовой сотрудник…

– Узнай, а? – Вероника даже слегка протрезвела. – Хоть примерно.

– Попытаюсь. А теперь давай я тебя уложу…

Даша взяла ее за плечи, помогая встать, и Вероника покорно пошла с ней в спальню, сонно бормоча:

– Не уходи. Переночуй здесь. Мне так не по себе… Знаешь, откуда-то берется ощущение, будто я в этой квартире не одна. Нет-нет, в ахинею типа призраков я не верю, но мне тут неспокойно… очень тревожно.

– Хорошо, не уйду.

Вероника улеглась, не раздеваясь, свернулась калачиком, подложила ладони под щеку и закрыла глаза. Она привыкла самостоятельно решать свои проблемы, не жалуясь на судьбу и не требуя участия посторонних. Однако сейчас одиночество ее угнетало и пугало.

Последней перед сном мыслью бедняжки было: «Собаку завести, что ли? Здоровую, злющую, с клыками… Да где ж ее взять, готовенькую?»

Даша накрыла уснувшую Веронику одеялом, понаблюдала за ней и, удостоверившись, что та спит, спустилась вниз. Взявшись за телефон, в ту же минуту передумала звонить – поздно уже, к тому же нечем порадовать. Она отыскала плед, диванные подушки уложила друг на друга и легла, взяв старые женские журналы, имевшиеся в избытке. Очевидно, покойная Зина обожала сплетни, слезливые истории про любовь, моду и кроссворды…

Спала Даша чутко. Новое место и отсутствие комфортной постели как-то не располагают к крепкому сну. Под утро она услышала щелчок, вернее, проснулась до того, как щелкнуло в прихожей.

Приподнявшись на локте, Даша прислушалась, гадая, что могло так характерно щелкнуть – будто ключ провернулся в замке. Потом ей показалось, дверь кто-то тихонько притворил. А если не показалось? Кто пожаловал ни свет ни заря?

Даша откинула плед, спустила на пол ноги, замерла, лихорадочно припоминая, где оставила сумочку. Ага, брала телефон, потом кинула его назад в сумочку, значит, где-то тут… под рукой…

В прихожей загорелся свет, о чем свидетельствовали яркие и узенькие полоски по щелям. Дашу нельзя назвать трусихой, но, пардон, не в этой ситуации.

Ей точно известно, что в квартире никто, кроме Зинаиды, не жил, разве что сама покойница забыла какую-то вещь забрать в могилу и вернулась за ней. Но призракам электрический свет не нужен, они и без ключей обходятся по идее…

– Кто здесь?! – громко, с паникой в голосе, крикнула Даша, шаря руками по креслам в поисках сумки. А обстановка чужая, к тому же темно, одной страшновато. Но разве она одна? – Вероника! Вероника, иди сюда! У нас гости!

Даша нащупала сумочку, лихорадочно расстегнула «молнию», вытрясла из нее все, что там имелось, на стол.

В прихожей кто-то затопал…

– Вероника! – звала Даша, ощупывая предметы на столе, что-то попадало на пол.

– Верони…

– Что случилось? – появилась та. – Где же тут выключатель?

Громко захлопнулась входная дверь, а через минуту Даша включила первый попавшийся светильник, к счастью, в комнате их несколько, искать долго в темноте не пришлось.

– Ты чего? – щурясь, произнесла Вероника. Даже со сна и сослепу заметила бледный вид новой подруги.

– Здесь кто-то был… – полушепотом произнесла Даша.

– В квартире? Кто? Когда?

– Только что. Я слышала… и… и там свет горит…

Непроизвольно Вероника ахнула: в руках Даша держала пистолет и осторожно приближалась к двери, ведущей в прихожую… Она смелая. И очень современная.

6

Лайма спрыгнула на перрон, поежилась, передернув плечами. В электричке пригрелась и даже вздремнула, а на воздухе ее обдало утренней прохладой, влажной и типично осенней. Солнце поднялось к верхушкам деревьев, слепило глаза сквозь ветви и пожухлую листву, тем не менее от него шел только яркий свет, но не тепло. Лайма повесила большую сумку на плечо, вторую взяла в руку и энергично зашагала к деревне. Дорога от полустанка вела через лесок, весной здесь раздается птичье многоголосье, а сейчас скромно чирикали воробьи и летали вороны, как бы наблюдая за порядком на захваченной территории.

Лайма торопилась, да на каблуках по проселочной дороге не разгонишься, а без них вид не тот, самочувствие не то. Она из тех женщин, для которых порванный чулок – драма, сломанный ноготь – трагедия, внешнему виду Лайма придает огромное значение, не распускается даже дома, чтоб в привычку не вошло. Тем более перед НИМ появиться в кроссовках, сознательно укоротив свои стройные ухоженные ножки и рост, не рискнула бы. До деревень ходит автобус, только его можно прождать и полчаса, и час, а идти по лесу, вдыхая хвойно-лиственный аромат, сдобренный крепкой земляной отдушкой, наслаждаться покоем – от этого удовольствия отказываются болваны.

Периодически отдыхая, Лайма добралась до ограды бывшего дома отдыха с санаторным режимом под кодовым названием «база». Над въездом полукругом белела надпись «основа оща», что означало «Сосновая роща», просто отпали буквы, а приставить их некому. Ограда капитальная, но без ухода обветшала, за ней располагался парк, за ним – лес. По центральной аллее Лайма дошла до главного здания эпохи сталинизма, вот ему-то ничего не сделалось, стоит себе монументом с колоннами и балюстрадами, разве что штукатурка кое-где обвалилась. И внутри все тот же паркет, те же высокие потолки, большие окна, все целехонькое, лишь требует косметического ремонта. Умели раньше строить, умели.

Его комната была открыта, он не запирает дверь, и окно у него постоянно настежь, сюда воры-домушники не заглядывают, брать нечего. Лайма поставила сумки на стулья, сбросила куртку, подошла к окну и сладко потянулась, подняв руки над головой. Она успела и дикой красотой из окна полюбоваться, и сумки разобрать, и порядок навести, потом решила узнать, куда он подевался. Только Лайма решительно двинула к выходу, дверь распахнулась.

– Господи, где ты был? – обомлела она от его расхлябанного вида.

Мирон без суеты поставил удочку в угол, туда же на пол кинул сумку, после этого, поставив руки на пояс, хмуро ответил:

– На рыбалке.

– Ты любишь удить рыбу?

– Терпеть не могу. А чем еще здесь заняться?

С мелодраматичным стоном Лайма бросилась ему на шею, неистово целовала лицо, запустив пальцы в его соломенные волосы, успевшие за лето не только отрасти до плеч, но и выцвести. А Мирон так и стоял: руки на поясе, ноги широко поставлены, казалось, ему глубоко безразличны ее страстные, почти истеричные, поцелуи, что остудило Лайму, но чуть-чуть, она беспокойно заглянула в его лицо с тонкими чертами.

– Новости плохие? – спросил он, а не Лайма задала вопрос: мол, неужели ты не соскучился, не хочешь меня, как я хочу тебя?

– Мне… – Она сглотнула, подавляя бурление страстей внутри. – Мне не хотелось бы тебя расстраивать…

– Значит, плохие. Тогда не сейчас…

Внезапно Мирон рывком притянул ее, жадно впился губами в губы Лаймы, сжимая до боли и хруста костей. Одновременно он продвигался к кровати и при этом умудрялся стаскивать с нее одежду, отбрасывая куда попало то рукой, то ногой, если что-то падало на пол.

Соскучился, это радовало ее. И невозможно было предсказать, каким он будет сейчас – нежным и ласковым или в нем проснется животный инстинкт. Именно эти перепады, всегда неожиданные и диковатые, при всем при том искренние и непосредственные, доводили ее до исступления, до полного освобождения от самой же себя. Только с ним она поняла, что значит очутиться между жизнью и смертью, когда смерть перестает страшить, а жизнь хочется остановить на сиюминутном моменте, потому что дальше снова начнется одна бессмыслица. Не бессмысленно лишь сегодня, сейчас, этот миг, она и он, ведь скоро все закончится. А сейчас есть…

* * *

И кто бы это уснул после ночного проникновения в квартиру? Конечно, девушки больше глаз не сомкнули, сидели на кухне, пили чай и гадали, кто открыл собственным ключом квартиру, затем бесславно бежал.

– Может, любовник? – предположила Даша. – Точно! Кому еще, например, ты дала бы ключ?

– Не знаю. – При всей логичности предположения Вероника отнеслась к нему недоверчиво. – Клавдия Васильевна про любовника ничего не говорила…

– И что? – фыркнула Даша. – А если твоя сестра и он по каким-то причинам таились? Он женат, к примеру! А его тесть (или теща) занимает ответственный пост и при деньгах, сделает из зятя отбивную и скормит дворняжкам, если узнает.

– Неубедительно. Почему он под утро пришел, а не раньше?

– Ждал, когда жена крепко заснет, – хихикнула Даша, сама не принимая всерьез свое толкование. – Но раз он пришел и не таился, даже включил свет, то, выходит, о смерти Зинаиды не знал.

– Или знал, но был уверен, что в квартире никого нет. И потом! – вспомнила Вероника. – Клавдия Васильевна обзвонила всех, чего же он не пришел на кладбище? Полагаю, номер любовника Зина внесла бы в мобильник.

Ценная мысль, однако, не объясняющая, кто и зачем пытался проникнуть в квартиру. В подобных случаях что делают? Советуются с компетентными людьми, Вероника принесла на кухню сотовый телефон и углубилась в список контактов.

– Кому ты звонишь? – осведомилась Даша.

– Следователю. Я говорила тебе про него.

– Помню, помню. «Урод, сделанный из железа».

– Именно. Мы все равно не додумаемся, кто приходил, а для него информация будет полезна. Не берет трубку…

– Мало ли, по какой причине он не берет, а ты сразу раскисла. Позвонишь позже.

Вероника проголодалась. К счастью, вчерашние гости, если их можно так назвать, не все съели. На стол из холодильника перекочевали закуски, оставшиеся после вчерашних поминок, Даша, потирая руки, оживилась:

– Как вовремя! А то одну воду хлебаем. Давай помогу нарезать…

Вероника отдала девушке сыр и колбасу, та сосредоточенно начала резать на тонкие ломтики… Неожиданно гадкая мысль гвоздем засела в голове: кто Даша – друг или враг? Вот так вдруг ударило и что хочешь с этим, то и делай. Впрочем, вдруг ничего не бывает, любая идея имеет базу.

Виной ночное явление, а в том, что оно было, Вероника не сомневалась, потому что, помимо света в прихожей, достаточно было взглянуть на новую знакомую и увидеть, как она напугана. Казалось бы, раз напугана, то не должна вызывать подозрений, а у Вероники, с ее-то богатейшей фантазией, они, наоборот, разрастались. Но самое удивительное, подозрения выстраивались логически – как раз ночной визитер и заставил задуматься: так ли все безобидно, если не считать подписки о невыезде? А почему не считать? Творятся престранные странности, начиная с этой идиотской подписки.

Вероника обвела глазами кухню, собственно, не интерьер ее привлек, она словно искала ответ на стенах: почему ее впустили жить в квартиру убитой сестры, тогда как законами запрещено хозяйничать до вступления в права наследования? Да, люди хозяйничают, но делают это втихаря, а тут ключ выдали без особых уговоров. Мало убеждает, будто Ларичев проникся, так сказать, жалостью к ее безденежью, эти товарищи никого не жалеют – всем известно.

Не найдя удобоваримого ответа, Вероника вновь переключилась на Дашу, единственную подругу убиенной сестры. Но это с ее слов Зинка и Даша были подругами, а кто подтвердит?

– Что ты на меня так смотришь? – не поднимая глаз, спросила Даша. Интересно, как она увидела, что Вероника смотрит на нее? Внутри у Даши есть камера слежения?

– Любуюсь. – Вероника ни на секунду не задумалась, давая ответ, ибо частично говорила правду, ведь Даша действительно очень привлекательная. – Я же художник в некотором роде, меня, как художника, привлекает красота.

– Спасибо.

А не специально ли она убеждала Веронику в дружбе, планируя заночевать у нее? Вдруг ей нужно найти здесь нечто важное, как и ночному гостю… Да-да, ночной гость явился что-то забрать из квартиры. Если б он был любовником, как предположила Даша, то, услышав чужие женские голоса, не убежал бы. Он к кому пришел? К Зинке? А у Зинки подружки заночевали, испугались посторонних и неожиданных шорохов – разве так не бывает? Да пусть он женат сразу на двух телках – не ушел бы, к тому же остаток ночи обещал быть веселеньким, когда все выяснилось бы, но гость (или гостья, что тоже не исключено) убежал. А Даша! Даша готовилась встретить его с настоящей пушкой в руках. Неужели выстрелила бы в него?

– У тебя пистолет… – сказала Вероника, стараясь придать интонациям беспечную легкость. – Где ты его взяла?

– Пф! Купила, разумеется. Но после истории с твоей сестрой и сегодняшней ночи я, пожалуй, на улицу с газовым пистолетом больше не выйду. Приобрету гранатомет, на худой конец автомат Калашникова.

Ах, пистолет газовый… Это же другое дело, Вероника тоже давно хотела приобрести нечто подобное для самообороны, да все как-то не получалось выкроить денег.

– И я бы не прочь автомат заиметь, – мечтательно произнесла она. – К сожалению, сейчас денег нет даже на пистолет. Но как только появятся…

– Готово, – улыбнулась Даша, смахивая крошки и обрезки со стола. – Не сиди сложа руки, тарелки ставь.

Приходит же всякая дурь в голову! Пистолет еще не повод подозревать человека черт-те в чем.

Выполнив просьбу, Вероника, пока новая подруга раскладывала еду на тарелках, позвонила Ларичеву, он не взял трубку – вот змей на лапах! Пришлось приступить к завтраку, который уже не казался желанным, у Вероники всегда так: неприятность или повышенная тревожность приводят к потере аппетита. Неприятностей хоть отбавляй, а почему тревога укоренилась? Вон в чем дело… Визитер действовал так уверенно и безбоязненно потому, что он точно знал: в квартире никого нет. Приходил чужой Зине человек, а это уже страшно.

Он устал. Затаив дыхание и боясь потревожить его состояние покоя, Лайма смотрела на безупречно выточенный профиль, на тени от сомкнутых ресниц и бледное лицо, похожее на мраморное изваяние, в котором живет душа камня, но не человека. Мирон красив, как сказочный принц, правда, нрав у него кошмарный, но на то есть причины, эти причины и портят характер, а характер в свою очередь отравляет жизнь Лайме. В общем, получается своеобразная цепь дурных закономерностей, да только от них не уйти слабовольным людям. Он младше на целых шесть лет, Лайму часто охватывал ужас, что кто-то из женщин, моложе и красивей, может заменить ее. Для Лаймы это было бы смерти подобно.

Она думала, он заснул, но Мирон не спал:

– Давай свои новости, только без вступлений.

– Без? Хорошо. Зину убили. Зарезали ночью около дома.

Он открыл глаза, повернул лицо к ней и выругался:

– Мать твою… Когда?

– Вчера было девять дней, ее похоронили…

– Почему мне не сообщила?!

Мирон резво вскочил, походил от стены к окну, потирая плечи и не подумав прикрыть наготу. Нет, он не принц, он божество – настолько безупречен, а богу можно все. Лайма, перевернувшись на живот и уложив подбородок на скрещенные руки, не сводила с него озабоченных глаз, ведь Мирон разволновался. Сейчас ей предстоит своим спокойствием погасить его нервозность, она и сказала ровно, без эмоций:

– А что изменилось бы? Я сама узнала дней пять назад, решила не ехать к тебе, не звонить, вдруг за мной следят, а мой телефон прослушивают…

– Дура. – Он закурил, отойдя к окну, хмыкнул: – Следят за ней… Мнительная дура. Кому ты нужна, чтоб твои пустые разговоры прослушивать?

– Мирон, не кури, тебе же нельзя.

– Не твое дело, – огрызнулся он. – Теперь на все плевать… А документы? Ты знаешь, где они?

– Нет, не знаю. Зачем тебе чужие бумажки?

Мирон лишь застонал, запрокинув голову и давая понять, что она не просто дура, а дура в квадрате, что равнозначно идиотке. Лайма не обиделась, она и не к таким выпадам привыкла, к тому же вспомнила более важный факт:

– И Сашка пропала.

– Сашка? Она звонила мне.

– Давно? – оживилась Лайма, ну, хоть одна новость хорошая.

– Последний раз позавчера, я не брал трубку.

– Почему? Почему не поговорил с ней? Мне она не отвечает, я не знаю, что думать. Ничего не понимаю, что происходит.

– А тебе не надо понимать. – Мирон загасил сигарету в консервной банке, завалился рядом на кровать, закинув за голову руки. – Поговорить? Мне? С ней? О чем? Про Зинку я не знал, а просто так с твоими подругами не болтаю, они действуют на меня отрицательно.

Несправедлив он к девчонкам – собственно, Мирона таким сделала как раз несправедливость. Лайма прижалась к нему всем телом, обняла его, терлась щекой о плечо, в такие моменты ей хотелось забыть все и всех. Настолько было хорошо, что даже смерть Зиночки отодвинулась на десятый план, а губы расплылись в улыбке.

– Мент, который допрашивал меня, подумал, что ты женщина. К ментам попала трубка Зины, в ней наши имена обозначены лишь согласными буквами, меня и Сашку они вычислили. Позвони Сашке со своего телефона…

– Потом. Выкладывай не по чайной ложке в час, а сразу: что за мент, почему тебя допрашивал?

Его приказ – для нее закон. Что помнила, то и рассказывала, изредка проверяя его реакцию, так как Лайма заботилась о его самочувствии, ведь Зинулю все равно не вернешь.

Она знала, что никогда не выйдет за него замуж, хотя оба свободны от брачных оков. Она не родит ему детей, у них не будет крепкой и дружной семьи – это предопределено той самой несправедливостью. Лайма сознательно шла на порционную любовь, которой скоро, очень скоро наступит конец в самом прямом смысле этого слова, но точного часа никто не знает.

А время-то идет, отбирая у нее шансы к счастливым переменам. Времени не скажешь: ну погоди чуточку, я не могу бросить его, мне с ним хорошо, а ему без меня плохо. По правде говоря, ему и с ней, и без нее плохо, не догадываться об этом она не могла. Просто Лайма нуждается в нем больше, она зависима от Мирона, как наркоман от дозы, алкоголик от спиртного – так выражались девчонки. В результате он обнаглел, безраздельно властвовал над ней, а она прощала ему абсолютно все, потому что беспросветная дура.

У всех Лайма числится в дурах! Это далеко не так, она видит и понимает многое, только не афиширует, а маскирует свои знания. И что понимают девчонки? Им досталась грубая имитация любви, доподлинно обеим неизвестно, каковы переживания женщины, когда ее обнимает и целует любимый мужчина. Да, любовь, и это – прекрасно! Пусть односторонняя, исключающая всякую попытку одной половины (Лаймы, разумеется) иметь собственное «я» и какие-либо свободы.

– Почему не говоришь, что думаешь по этому поводу? – промурлыкала она, поглаживая своего ненаглядного по впалым щекам.

– Ты должна была сообщить мне, когда узнала про Зину, – не посчитал нужным отвечать на ее вопрос он. – Все же мы с ней тесно общались, вроде как дружили…

– Тебя не поймешь, то девчонок терпеть не можешь, то считаешь, что у вас дружеские отношения…

– Чтобы включить функцию понимания, надо вначале положить в черепную коробку мозги, а ты их потеряла по дороге из средней школы в институт, – ворчливо пробубнил Мирон, повернувшись на бок, но лицом к ней, это означало, что он не сердится.

– Мне и так неплохо, – шутливо заявила Лайма, а он смотрел уже не на нее, куда-то внутрь себя, хотя говорил ей:

– Когда люди живы, они могут ссориться до драк, даже ненавидеть друг друга, притом тянуться в один кружок по необъяснимым причинам. Впрочем, причина всегда одна: скука. Тянет туда, где есть интерес, но никто вслух в этом не признается. И вдруг смерть… кого-то не стало… Смерть указывает, что ты потерял. Ссоры и споры, посиделки у костра с печеной картошкой и мутным самопальным вином, подначивание, раздражение, общие идеи с надеждами – все это и составляет бытие. А с уходом одного из членов кружка отмирает частица и твоей жизни, потому что с этим, казалось бы, неудобным человеком уйдет все, что будоражило, заставляло чего-то доказывать, куда-то карабкаться. И приходит позднее осознание, как он был тебе нужен.

Излюбленная Мироном тема смерти и жизни здоровую Лайму не волновала, однако она внимательно слушала и включилась в диалог, ведь по душам они разговаривали нечасто:

– Все, о чем ты затосковал, может повториться с другими людьми.

– Повторов не бывает, запомни. С другими по-другому будет, не лучше и не хуже, а по-другому.

– Какой ты умный, красивый, – с баюкающей интонацией зашептала Лайма. – Я люблю в тебе все-все… Твои волосы… твои губы… глаза…

Его взгляд изнутри вернулся к ней, соединились брови, Лайма уже приготовилась услышать длинную тираду, мол, дура и так далее, но он не был настроен на ссору. Вообще-то ссора предполагает как минимум двух участников, а Лайма никогда с ним даже не пререкалась, она его жалела, поэтому щадила, в отличие от Мирона. Щадила, потому что любила.

– Сестре-то она, полагаю, сообщила о документах, – предположил он.

– Не знаю.

– Надо узнать. И чем скорее, тем лучше.

– Хорошо, я выясню.

– Сам выясню. И это срочно…

– Мирон! – Лайма приподнялась на локте, беспокойно вглядываясь в его синие глаза, в этой комнате – темные и таинственные, как становится таинственным все, что покрывает плотная тень. – Ты поедешь в город?! Не стоит, тебе нельзя… Я сама с ней поговорю… обещаю… Мы с ее сестрой были подруги…

Он схватил ее за плечи и слегка тряхнул:

– Эти бумажки могут помочь мне выкарабкаться, я знаю, из-за них Зинку прирезали. Ну и жуткая смерть…

– О них никто не знал, мы сами толком не знаем, что там.

– Добудем – узнаем, хотя примерно я догадываюсь… Как думаешь, Вероника отдаст их?

– Откуда мне знать. Может, они у Сашки? – осенило ее. – Если эти бумаги важны, то Зина не хранила их дома.

– Исключено.

– А как они помогут?

– Я продам их тем, кто убил Зинулю.

– Кто убил Зину?.. – разволновалась Лайма. – Ты знаешь кто?..

– Понятия не имею. Просто думаю, господа убийцы сами нас разыщут. Да, если я правильно мыслю, то скоро они объявятся.

У Лаймы кожа покрылась мурашками, стоило ей представить убийц с ультимативными требованиями, которые в ее воображении бандиты держали в руках в виде старинных свитков. Шутки шутками, а Мирон, если что-то надумает, попрет к цели тараном, невзирая ни на что, и по всему видно, цель он наметил. Не убийцы его найдут, так он сам их отыщет…

– Твой план опасен, мне он не нравится.

Редкий случай: она позволила себе негативно высказаться по поводу его намерений, но и на сей раз Мирон не взбесился, а, окрыленный призрачной надеждой, почувствовал приток энергии, которую обрушил на Лайму.

Выключившись из предыдущей темы, она задохнулась от счастья. Сегодня, сейчас, эта минута, а не та, которая будет, – вот для чего стоило жить. Потом можно и умереть, как ей чудилось. Правда, когда наступает «потом», жизнь, хоть и пакостная, становится во сто крат привлекательней смерти.