Текст книги "Наследник из Сиама"

М-да, Ирак-Батон с болезненной худобой, с густой шевелюрой седых волос, с люто-голубыми глазами, мясистым носом, впалыми щеками и прямой линией рта не производил впечатления больного. Да, у него впалые щеки, кожа, напоминающая неглаженное белье и землистого цвета, но при всем стариковском наборе он не смотрелся развалиной. Ирак давно отошел от дел, сидит себе в загородном доме на тысяче квадратных метров и в ус не дует. Из человеческих радостей у него осталось: три собаки, охота с рыбалкой и телик. Пьет Ирак редко, не курит из-за эмфиземы, не ест всласть из-за проблем с желудком, по этой же причине не путешествует, ведь соблазн велик – попробовать заморских яств, баб не щупает из-за возраста. Короче, пенсионер и затворник, а было время… Но кто об этом помнит? Зоркое око Артема заметило капли на ресницах Ирака и даже мокрые пятна под глазами – то ли не успел их вытереть, то ли забылся и пролил скупые мужские слезы. Оказывается, легендарный вор умеет плакать, значит, и ему бывает больно…

В то же время София, подложив под спину маленькую подушку, взяла банан – пора было подкрепиться, обед-то теперь будет нескоро. Устроившись поудобней, она ела, уткнувшись в планшет на коленях, ее интересовала информация о наследственном праве в девятнадцатом веке, возможно, это и не пригодится, но материалов много не бывает. А в голове уже формировался…

Новый роман о Марго

– Умер! Умер! – словно с десяток змей зашипело на все лады.

То не змеи прошипели зловещий приговор, то любимые родственники новопреставленного устроили перекличку. Заветное и долгожданное слово «умер» прозвучало достаточно явственно, чтобы его не услышать даже мертвому, оно вырвалось из уст невзначай, словно чахлая птичка радостно чирикнула, вылетая из клетки. И тут же родственники переглянулись, дескать, кто посмел счастливым шипением возвестить о безвременной кончине Гаврилы Платоновича?! Но блеск в глазах… Но свет в них же… Нет-нет! Рано радоваться!

И страдальческие рожи одновременно склонились над телом князя, желая удостовериться, что долгожданный час пробил. Не дышали. Боялись ошибиться. А то ведь и так случается: покойник вовсе не покойник, всего-то забылся сном праведным. Но вот толпа у смертного одра вскинула друг на друга очи, в которых без труда читалось: все-таки умер!

Наконец-то! О счастье, о радость! Но только все они разом набрали в грудь воздуха, чтобы выдохнуть из себя многолетние мытарства в доме покойного, месяцы мечтаний о его смерти, унижения и прочие неприятности, как вдруг…

С постели медленно поднялась рука новопреставленного! Будто тот хотел уцепиться за ускользающую жизнь, внезапно растопыренные пальцы сложились в большущий кукиш. Ручка-то у него ого-го! Как и сам князюшка. Кукиш получился весьма солидный, легко пролетел в воздухе полукругом, чуть ли не касаясь носов любимых родственничков, чтобы каждый (!) увидел его. А то и понюхал, чем пахнут надежды. Также неожиданно, как поднялась, рука князя безвольно упала на кровать. Он снова замер. Точь-в-точь мертвец. Так умер или нет?

Родственники в замешательстве выпрямились, наконец-то бесшумно выдохнули, но не радость по поводу кончины, а разочарование выдохнули. Стало быть, его светлость живехонек, слышал шепоток «умер» и, судя по кукишу, помирать отказывался. А так чудненько замер, уж и не дышал! Но на смертном одре князь Гаврила Платонович кукишем дал понять: не дождетесь.

Печально. Весьма печально. Однако какой конфуз! Какое оскорбление – фига под нос! Это ж выходит, его светлость уличил ближайших родственников в коварных помыслах. А ежели у него хватит сил переписать завещание? Эдакий разворот хуже конца света.

Они переглядывались и с пониманием кивали, ободряя друг друга, мол, хоть и не умер ненаглядный князюшка, но умишком тронулся. Все дружно собрались почтить его своим присутствием при переходе в иной мир, а он кукишем размахивает! Да-с, из ума выжил-с. Знать, помрет все одно скоро.

А князь Гаврила Платонович, лежа на огромной кровати под балдахином, с грустью про себя рассуждал: вот ради чего он прожил длинную жизнь? Ради чего кормил, поил, в платье дорогое рядил всю эту стаю, которая ждет не дождется, когда он окочурится? Так и хотелось разогнать племянников с племянницей, а также двух овдовевших троюродных сестриц с отпрысками-бездельниками, и тетушку, и двоюродную сестрицу Натали, которая младше Гаврилы Платоновича на пятнадцать лет, ее дочь (старую деву) и сына – не пришей кобыле хвост, что означает – дурак. Каждый из них мечтал получить наследство, оттого потчевали князя лестью и ложью наперебой, оговаривая друг друга, чтобы стоять в завещательном списке первыми. Думали, старый князь глуп и на лесть падок. Куда б их, нахлебников, теперь деть? Кому оставить состояние? Ведь перебьют друг дружку, коль завещания не найдут, растащат по кускам то, что преумножалось предками и им самим веками.

Почувствовав острую необходимость остаться одному, Гаврила Платонович нарочито громко захрапел, причем захрапел, как вполне здоровый человек, но никак не умирающий.

– Спит… Спит… – снова зашипели наследники.

Клубок змей тихо, бесшумно расползался по сторонам, вскоре все твари до одной выскользнули из спальни, а Гаврила Платонович открыл глаза, повернулся на бок и снова задумался…

* * *

Очаровательная молодая дама Маргарита Аристарховна Ростовцева с постели поднялась рано: в десятом часу. О, это хмурое утро… Оно внедрилось в мозг, давило на виски, навевало грусть с тоской. Графиня прошлась к окну, отодвинула занавеску и недовольно опустила уголки губ. Январь наступил, пасмурно, наверно, снова пойдет снег. Опять снег, опять мороз… Миниатюрной и прехорошенькой Марго с удивительно живым и притягательным лицом стало скучно, очень-очень скучно. Просто некуда себя деть – вот досада!

– Ммм! – протяжно вздохнула она. – Чертовски надоела зима… и постная еда… и постные лица… О! А кто это к нам?

У парадного остановилась карета на полозьях, стало быть, кто-то с визитом пожаловал, странно, потому что сегодня не визитный день. Увидев княжну Дубровину, особу малоприятную, Марго поспешила вниз, понимая, что у той срочное дело, ибо дружбы между ними не водилось, чтобы вот так запросто приезжать. Едва она ступила на лестницу, а с докладом уж лакей спешил, держа маленький поднос для визиток:

– Ваше сиятельство, к вам пожаловали-с…

– Знаю, – перебила Марго, – в окно вида́ла. Проси.

Марго приняла княжну в белой гостиной, а не в будуаре, дав понять, что на светскую длинную болтовню не настроена, тем не менее готова выслушать. Из вежливости, как гостеприимная хозяйка, предложила испить чаю. Княжна… М-да, до чего ж неудачное творение Господа – княжна Татьяна, она напоминала растение, которое постоянно забывали полить, оттого оно выросло чахлым и ядовитым. Замужем не была, а ей уж лет тридцать, да теперь никто и не возьмет за себя – кому нужна столь непривлекательная, с вечным выражением обиды на невыразительном лице старая дева? Впрочем, она тщательно скрывала возраст, полагая, что кругом одни слепые и жаждут обмануться. Итак, княжна, усевшись на канапе с выпрямленной спиной и вытянутой шеей, словно ее некто невидимый придерживал за макушку, от чая отреклась:

– Не извольте беспокоиться, Маргарита Аристарховна, я ненадолго. Князь Гаврила Платонович послал за вами, просил приехать к нему немедля!

Странно, что князь не прислал письма с лакеем Карпом – его любимцем, а послал родственницу, подумала про себя Марго, вслух осведомилась:

– А что такое? Отчего эдакая срочность?

– Князь… – Княжна поднесла к глазам белоснежный платочек с широкой полоской кружев по краям, трагически вымолвив дрогнувшим голосом: – Умирает.

– Крестный умирает?! – ахнула Марго.

Трудно поверить, что князь, обладающий невероятной силой и крепостью, весельчак и обжора, отсюда за глаза прозвали его Гаргантюа, как персонаж романа Рабле, умирает. На осенней охоте он гнул двумя пальцами медные пятаки, скакал на лошади наперегонки с Марго, плясал на балах, ел за четверых, а ему без малого шестьдесят восемь – с чего бы князю помирать?

– На ладан дышит, – тем временем убеждала княжна. – Он уж тому недели две не встает с постели, ничего не ест. Поторопитесь, Маргарита Аристарховна, ваше свидание с князем может оказаться последним.

Марго позвала горничную, переоделась и поспешила к крестному.

* * *

– Мамаша! – вваливаясь в дом, крикнул Прохор.

В руках держал он свою шубу медвежью, сам был в одной рубахе – это в мороз-то! Завидев прислужницу Нюшку, некрасивую и глупую девчонку, чистившую сапог, рявкнул:

– Где мамаша?

– Чай пьют, – пискнула та.

– Чего стоишь, дура? Зови!

Девчонка не успела кинуться исполнять приказание, как дверь, ведущая в комнаты, распахнулась, в проеме обозначилась дородная фигура Гликерии Сазоновны, вышедшей на шум. Женщина она тихая и набожная, боявшаяся всего на свете, особенно мужа, мамаша, всплеснув пухлыми руками, ахнула:

– Господи, Прошенька! Ты ж далече должо́н быть. А отчего без шубы?

– Мамаша, куда мне ее положить?

– Кого, Прошенька?

– Барышню, – потряс шубой сын.

Только после его слов Гликерия Сазоновна заметила в руках сына нечто тяжелое, правда, барышню не рассмотрела, но растерянно указала:

– Может… в горницу?

Уж и дом новый выстроили по господскому образцу, а она все – горница да горница. Ко всему прочему в наряды барские не рядится, у нее все по-простому: юбку да кофту навыпуск наденет, сверху кацавейку, шальку на плечи приладит, ну и – чепец на голову с рюшами. Скромна матушка и неприхотлива, уступчива, едва Прохор решительно двинул на нее, она отступила, давая сыну дорогу. Еще ничего не понимая, мамаша засеменила за ним, да так и замерла, когда сын уложил шубу на кресло, раскрыл ее, а там… молоденькая девица в скромном шерстяном светло-коричневом платье, на белом воротничке пятна алели, поло́вые волосы рассыпаны по плечам и спутались у локтей. Более ничего на ней не было – ни шубки, ни шляпки, ни шальки. И как будто спала барышня, что обеспокоило Гликерию Сазоновну: а спит ли она, а не померла ли? А Прохор стал на колени и отогревал дыханием безвольные руки барышни, между делом расшнуровывая ботиночки. Разве ж можно парню снимать ботиночки с девки? Срамота!

– Где ж взял-то ты ее? – робко спросила мать.

– Нашел.

– Это как же? – вытаращила малюсенькие глазенки мамаша.

– А так. Выехали за город, кучер заметил у дороги коричный тюк, подъехали ближе, а это она лежит, на голове рана, кровь замерзла. Гляжу – дышит малость! Ну, я в шубу ее завернул, в сани отнес и домой приказал ехать. Не бросать же на дороге барышню.

– Так ты по морозу без шубы ехал?! – всплеснула руками мамаша, заголосив и ладонями за щеки взявшись. – Захвораешь, Прошенька! Ты чаю испей с малинкой да медом, я прикажу подать.

– Напрасно беспокоитесь, мамаша, ничего мне не сделается, – отмахнулся Прохор. – Здоровей буду.

Да, здоровьем Бог не обделил сына, а уж как хорош собою Прошенька – не рассказать. Недаром девки ума лишаются (да и чести тоже), когда он их в оборот берет, из-за чего скандалов случалось немало, ведь жениться сын отказывался. Мамаша всегда принимала сторону сына. Да, всегда! Считая так: плохо девок воспитали, раз чести не уберегли! Такая жена доброй не будет, на чужих мужчин заглядываться станет, но не это тревожило ее нынче, а неизвестная девица.

– Помилуй, Прошенька, не мертва ли она? – обомлела Гликерия Сазоновна, подойдя ближе. – Вона какая бледная. Ты зачем в дом мертвую привез?

– Да нет же, мамаша, жива она, жива. Только б не обморозилась, однако снегом я растер ее… Вы прикажите баню истопить, согреть ее надобно.

– Нюшка! – позвала Гликерия Сазоновна. На зов прибежала девчонка, которую Прохор встретил в доме первой. – Баню топи. Живо! Ох-хо-хо… Девица ента, что же, так вот без одежи и лежала на снегу?

– Ага. – Прохор согревал ладонями узкие ступни девушки. – И кровь у нее на голове была… Я отер шарфом, чтоб шубу не испачкать.

– Да что ж она делала за городом одна?

– То и мне показалось необычным. Видать, ударили по голове ее, полагаю, грабители, раз теплых одежек на ней нету. По следу я понял, ползла долгонько, оттого и не замерзла до смерти. А гляньте, мамаша, хороша-то как, точно ангел.

Мамаша плечиками пожала, выражая… да ничего не выражая, одну только потерянность. Оно-то так, девица наружностью весьма недурна: личико точеное, нежное, бровки дугой, носик махонький, губы – что лепестки розы, станом тонка, ручки беленькие с тоненькими пальчиками… Вовсе не рабочие ручки. Мамаша враз определила: девица мещанского происхождения, а это люди с незавидной долей, в нищете прозябающие. Сыновей своих мещане стараются отдать на военную службу, коль повезет, только там можно сделать карьеру, а дочерей – куда придется: в белошвейки, горничные, содержанки, в лучшем случае – замуж за состоятельного старика. Не жаловала мещанское сословие Гликерия Сазоновна, бедность – это нехорошо, бедные люди на всякие подлости с хитростями способны. Глядя, как сын хлопочет над юной девицей, а также зная, что он до юбок охоч – ни одной не пропустит, – она заворчала, кутаясь в шаль, хоть и натоплено в доме:

– Да чего ж хорошего-то в ней? Худа, бледна, видать, недоедала. – Тем временем девушка застонала, но глаз не открыла, лишь перекатила головку набок. – Ой, Прошенька, не знаешь, кто она да откудова, а в дом принес. Кабы б беды от нее нам не стало…

– Будет вам, мамаша, – отмахнулся сын и легко поднял бесчувственное тело на руки. – Отнесу-ка я в баню ее, там и обожду, когда натопится. Ей постепенное тепло надобно.

– Бог с тобой, Прохор! – замахала мать руками. Разврата только и не хватало прямо в доме. – Ты никак надумал мыться с нею? Не допущу!

– Да согреть хочу, а не мыться… – начал было оправдываться он.

– Ладно, неси, но греть я сама буду! Иначе повезешь в приют аль в больницу для бездомных, – твердо поставила она условие.

И аж испугалась твердости своей, ведь ни разу до сего дня сыновей строгостью не охлаждала.

– Да какая ж она бездомная, мамаша? Бездомные одеты иначе…

– Я свое слово сказала! Неси!

Прохор отнес девицу в предбанник, где было тепло и держался терпкий травяной дух, уложил на лавку. Вскоре пришла мамаша с Нюшкой, выдворили его и начали раздевать безвольную девицу. А платье-то на ней с виду вроде скромное, но из ткани весьма дорогой, в тканях-то мамаша толк знала, чай, из купеческого сословия сама и супруг. Да и под платьем исподняя одежда не всем дворянам по карману, не говоря о мещанах. Кто же барышня? В сознание она не пришла, хотя и в парной лежала, и прохладной водой ее окатили из ушата.

– Вот напасть так напасть, – сетовала Гликерия Сазоновна, вытирая насухо полотном нагое тело девушки. – Ну как помрет, чего делать будем? Чего полиции скажем? Кто она, откудова, где родители ее? Ни имени, ничего не знам.

Натянули на барышню полотняную рубаху, закутали в шали, Нюшка позвала Прохора, чтобы снес девицу в свободную комнату на кровать. К тому времени домой пришел сын Федор и немало изумился:

– Прохор, ты кого несешь?

– Да так… дивчину нашел. Без памяти она.

– Ух, ты! – рассмеялся младший брат, следуя за Прохором. – Везет тебе на девиц. А ей не повезло – таково мое мнение.

– Не болтай, – бросил Прохор через плечо.

– А как же твоя поездка?

– Обождет.

– Тебе б только батюшку сердить…

Останавливаясь, Прохор одновременно развернулся к брату, строго рявкнув:

– Федька, не зли меня! Открой лучше дверь.

Ухмыляясь, младший брат неторопливо обошел старшего, распахнул перед ним дверь и, придерживая ее рукой, сделал шаг в сторону, освободив дорогу. Прохор положил девушку на кровать, раскутал и накрыл одеялом по самый подбородок. К вечеру у нее начался жар, в бреду она говорила, но непонятно:

– В чем же вина моя, скажите?.. Простите, простите… Не надо!.. Господи, отчего они так злы?.. Как страшно… Помогите!..

Чувствуя ответственность перед семьей, Прохор не отходил от кровати, вслушивался в слова, стараясь найти в них связь. Гликерия Сазоновна приносила лечебное питье и лично поила больную, тихонько причитая:

– Огнем горит вся, видать, простыла. Не жилица она, ох, не жилица…

– Будет вам, мамаша, – урезонивал ее сын. – Надобно доктора позвать.

– Коль разрешение на то получишь от папаши, то всенепременно.

– А как без него поеду за доктором?

– Дождись батюшку, – попросила мать со слезой в голосе. – Хм, про какую такую вину она бормочет?

Сын оставил мамашу без ответа. Недовольства она не скрывала, одновременно боялась, что в доме из-за девицы возникнет раздор, ведь Аким Харитонович нравом крут, строг, не терпел вольностей. А тут старший сын подобрал девицу в чистом поле, нет бы – отвезти ее, куда положено, так он домой сподобился привезти! Эдак их уважаемый купеческий дом в ночлежку превратит, подбирая людей без роду без племени. В том, что девица безродная, Гликерия Сазоновна не сомневалась, иначе не очутилась бы с разбитой головой за городом. Что она там делала? А откуда одежда на ней не грошовая? Вдруг девка содержанка? И сынок на себя не похож: в сестры милосердия записался! Полотенце в уксусном растворе смачивал, ко лбу и вискам девицы прикладывал, ручьи пота сухим полотном промокал, а как требовалось поменять намокшую простыню с наволокой, на руки брал девицу и держал. Мать не понимала…

Аким Харитонович пожаловал точно к ужину, работал он много и сыновей приучал к труду. Прохор спустился в столовую, понял, что отец уже все знает, потому сразу, рискуя впасть в немилость, сказал:

– За доктором надобно съездить.

– Поезжай, – сухо разрешил отец.

Прохор хорошо его изучил: глаз не поднял, стало быть, не желал, чтобы старшенький узрел гнев в его очах. Однако разрешение ничего не означало, вероятно, буря ждала впереди, коль судить по суровому лицу отца. Аким Харитонович производил впечатление аскета – не в меру худ, со впалыми щеками, заросшими заостренной книзу бородой, с глубоко запавшими глазницами, отчего лицо казалось длинным и немного изможденным. Он скуп на слова, не суетлив, внушал семейству трепет. Только не Прохору, который достиг того возраста, когда родителей – святая святых – перестают бояться, тем не менее уважают, потому нечасто осмеливаются перечить им. Но уж если родитель переступит грань, перечат, и еще как. Когда б у Акима Харитоновича была уверенность, что найденная девица не помрет, не дал бы разрешения на доктора. Но, может быть, он заметил в лице сына готовность идти наперекор отцу, посему надумал промолчать пока, ибо спровоцированная непокорность дорого обходится – рушатся устои.

Идя к выходу, Прохор чувствовал впечатанный в его спину взгляд отца, не укоряющий, а изучающий, что, по всей вероятности, и оттянуло бурю. Он оделся, поскольку приказал запрячь лошадей много раньше, запрыгнул в сани, едва выбежав из дома, и взял кнут…

2
Неприличное предложение

Бубнов изучал Артема внимательно, с заинтересованностью, которую не выпячивал, но она подразумевалась, ибо паузу завесил он весомую. Бывший вор не шелохнулся ни разу и был похож на застывшую игуану – всю в складках, немигающую, будто вынырнувшую из доисторических времен, чтобы посмотреть, как устроен мир будущего, а он неузнаваем и чужой. Глаза Бубна огромные и круглые на безжизненно-сером лице, но, как странно, не было в них эмоций – ни одной, даже удивления. Скорей всего, находился он в некотором замешательстве, а через минуту Артем понял, что его не устраивало, но сначала услышал вопрос:

– Майор?

– Он самый, – ответил гость.

– Ты молод для майора. И для начальника молод.

Вот оно что! Действительно, ему всего тридцать один год и вдруг – майор. Но есть еще такое понятие, как внеочередное звание, его дают не за выслугу, а за работу, риск, ум, навыки. Вор-то, хоть и бывший, должен об этом знать.

– Мне уйти? – равнодушно бросил Артем.

Фамилию Бубнов взял матушкину, а числился всю жизнь грузином, отсюда, наверное, и проскальзывал изредка легкий акцент, позаимствованный у папеньки, но придающий шарм этому, в общем-то, яркому человеку. Всем бывшим Артем не верил ни на йоту, они же прирожденные артисты – снимай кино, не ошибешься, и акцент считывал как дешевую рисовку, что, скорей всего, так и было. Кажется, Ирака не устраивал майор еще по каким-то причинам, а не только молодостью не глянулся, в его интонации послышалось некоторое сожаление:

– Я верю рекомендациям.

– Весьма польщен, – держался холодно гость.

Папаша Ирак выдержал добавочную паузу, во время оной Артем уже хотел попрощаться, удержало любопытство: его выловили на дороге, где-то есть два трупа, но компашка во главе с Ираком не связалась с полицией – почему? Неужто остался священный трепет перед правоохранительными органами, включая их кабинеты? А может, вор боится, что трупы на него повесят? Тут вариантов много.

– Присаживайся, – наконец вымолвил хозяин.

– Может, лучше сразу к делу? – не двинулся с места Артем.

– Вначале договоримся.

Пришлось Артему плюхнуться в кресло почти напротив, иначе игуана паузами замучит; после минутного молчания Ирак все же начал говорить о деле:

– Утром мне позвонили и сказали, что Лала застрелена в своей комнате. Я хочу, чтобы ты поймал этого человека. Быстро поймал.

– Ну, вообще-то, уголовный розыск держит на контроле все дела по убийствам, по ним ведь работают наши оперативники. Так зачем же было устраивать на меня облаву?

– Мне нужно, чтоб ты тихо искал убийцу. Без огласки.

– То есть… никто не должен знать о расследовании, так?

– Ты правильно понял.

Теперь Артему понадобилась пауза, он откинулся на спинку кресла и обвел глазами… пожалуй, антикварную лавку в бежевых тонах с яркими цветовыми вкраплениями. Чего тут только нет: Запад перемешан с Востоком без какого бы то ни было стиля, впрочем, красота сама создает стиль. Жилье – зеркало хозяина, а Бубнову при его богатстве чего-то не достает, поэтому обложился натурой центровой (ценными вещами на их жаргоне), а может, эта натура вообще темная (краденая). Кстати, о хозяине шедевров: в принципе Бубнова понять можно, абсолютно всем хочется только денег, а известность далеко не каждому в кайф. Некоторые мечтают залезть под золотую корягу и оттуда иногда выглядывать, как сделал Ирак в настоящем. Однако прошлое его догоняет, по всей видимости. Но даже ворье, когда обстоятельства прижимают, обращается в полицию – вот такая ирония судьбы, значит, и диалог с ним вести надо на понятном им языке.

– Вот ты, папаша, вроде образованный… (Образованный вор на жаргоне – опытный, Артем намеренно намекнул, что в курсе наследственного призвания Ирака.) Понимаю, сейчас трудно думать о практической стороне, но я обязан напомнить о некоторых моментах. Итак, если я буду искать «тихо»… как ты собираешься хоронить Лалу без свидетельства о смерти? Тайком? Это уже неправомочные действия, обязательно кто-нибудь стукнет, и тогда убийство повесят на тебя. Ну, сам подумай: кому выгодно скрыть не просто смерть, а убийство? (Про себя отметил, что данная мысль может быть и первой версией.) Нет-нет, не верю, что закопаешь родную племянницу как собаку. Значит, должен понимать: условие без огласки невыполнимо.

Казалось, Ирак не столько слушал, сколько пытался проникнуть своими голубыми, не потерявшими сочный колер глазами внутрь гостя – в его мозг, его мысли, его душу. А может, у старого вора было еще и желание посмотреть, как устроены внутренности майора? Люди подобный взгляд называют тяжелым, только Артема смутить не смог бы сам василиск на пару с горгоной Медузой, потому он тоже беззастенчиво вперился в хозяина, пока тот не произнес медленно ровным голосом:

– Я не о той огласке сказал.

– Не о той? В смысле?

– Лала была девушкой… незамужней, – нахмурившись, произнес Ирак, что стало первой его реакцией, а то на высушенную мумию был похож. – С ней… ну, там… молодой человек, его тоже шлепнули. Коротко говоря, обстоятельства нехорошие, газетчики начнут трепать ее имя… да и мое… я ведь известен в городе. А смерть любит тишину.

Ну и причина! Кого удивишь в наше время постельными отношениями? Как ни цинично звучит, Артем про себя посмеялся над такой щепетильностью. В бытность воровских «подвигов» Ирак, без сомнения, не мучился морально-этическими предписаниями, когда пичкал наркотой юнцов и грабил добропорядочных граждан.

– Их застрелили в постели? – уточнил Артем.

– Увидишь. И вторая серьезная причина: мать Лалы в больнице, ей сделали операцию на сердце. У меня больше никого не осталось, чтобы рисковать и ею.

На этот раз объяснение приемлемо, Артем лишь напомнил:

– Но сказать-то придется, лишать мать прощания с дочерью…

– Я не собираюсь лишать, – перебил Ирак без тени раздражения. – Валюша узнает, когда окрепнет, не ранее. До этого тело Лалы будет ждать в морге. И третья причина: тот, кто убил ребят в моем доме, рассчитывал на шумиху. Я так думаю. У меня нет желания доставить ему удовольствие.

– Ага! – подхватил Артем. – Значит, этот кто-то из твоих недругов? А кто-нибудь есть на подозрении?

– Нет, – уверенно сказал Ирак. – До твоего приезда я думал об этом, но никого не подозреваю. До похорон ты найдешь убийцу, за работу получишь миллион, но ты должен отдать его мне.

Круто. Все условия – круто. Миллион заработать – кто ж откажется? Но преступника отдать… это чересчур и типично бандитский подход в оценке человеческой жизни – какой бы пакостной она ни была. А ведь не исключено, что ныне уважаемый человек Ирак-Батоно сам явился поводом-провокатором. Но это был не последний сюрприз от перековавшегося в бизнесмена вора:

– Пока ты будешь вести поиски, твоя девушка побудет у меня, это подстегнет твои усилия. Я предоставлю ей самые лучшие условия…

– Что ты сказал?! – процедил Артем, поднявшись и по-хозяйски поставив руки на пояс.

– Два миллиона.

– Можешь не повышать ставку! – свирепо процедил Артем. Ему-то незачем держать марку невозмутимого мэна, правда, он мгновенно взял себя в руки и заговорил спокойно, хотя и зло, зато доходчиво: – Считаешь, я больной, чтобы согласиться на твой ультиматум? Моя жена на пятом месяце, каждая минута, каждый час, проведенный у тебя, ударит по ее здоровью и здоровью ребенка.

– Послушай, я…

– Нет, ты сиди там и слушай сюда. Сегодня не девяностые, когда вы банковали, понял? Мы преступников ищем и год, и два, и десять лет. Ты столько собираешься держать мою семью у себя? А доживешь? Попробуй только попытаться… – Артем выставил указательный палец, – …взять Софию в заложницы – я разнесу твой теремок по кирпичику! А тебя, папаша, с твоей бандой закрою на много-много лет, доживать будешь на зоне. Так что засунь свои миллионы… не будем уточнять – куда. Я понятно объяснил, ты все понял?

– Молодец, – вяло проговорил Ирак. – Не купился. Идем.

– Куда?

– В комнату племянницы.

– А моя жена?

– Я проверял тебя.

«Понты, кругом одни понты», – раздраженно подумал Артем, глядя, как поднимается Ирак на ноги. Он оказался довольно высоким – вровень с гостем; стоя визави, Артем все-таки заметил отпечаток боли на его лице. Боль – это такая субстанция, которую сколько ни прячь, она все равно смотрит на тебя, смотрит изнутри глазами стоящего напротив человека.

Комната Лалы находилась на четвертом уровне, до последнего лестничного пролета первым шел Ирак, но вот он остановился. Опершись одной рукой об изгиб перил, опустив голову, второй рукой указал наверх, после чего рука Бубнова безвольно повисла вдоль тела. Артем обошел его и начал подъем, но буквально через пару шагов остановился. Дверь в комнату была полуоткрыта, из-за нее выглядывала мужская рука, лежавшая на полу, и макушка со светлыми волосами.

– В комнату кто-нибудь заходил? – спросил Артем, не оборачиваясь.

– Домработница говорит, как только увидела тело парня, испугалась и не стала заходить, а сразу позвонила мне. Я приехал. И зашел. Но ничего не трогал, к Лале не подходил… и так понятно, что ей ничем нельзя помочь.

Поднявшись на небольшую площадку, Артем одним пальцем (боковой частью) приоткрыл дверь и некоторое время стоял, глядя вниз. Обнаженное тело юноши в луже крови перегородило вход, чтобы войти в комнату, нужно переступить через него. Артем не стал этого делать, сначала трупом должны заняться эксперты, но, осторожно ступая, тщательно выбирая место, чтобы не наступить на кровь, он просто заглянул в комнату девушки.

Метров сорок квадратных. Взгляд сразу уперся в кровать, стоявшую у левой стены. Постель разобрана, в беспорядке, одна подушка на полу, мужские и женские вещи разбросаны. Весело вчера проводили вечерок, об этом можно судить не только по разбросанным вещам. На ковре посреди комнаты (за столом как-то не комильфо праздновать) стояло два подноса с фруктами, конфетами, шампанским и двумя бокалами. Здесь же в беспорядке лежали диванные подушки в количестве шести штук с тиграми и леопардами.

А на кровати полусидела, опираясь спиной на подушки, обнаженная девушка лет двадцати, черненькая, худенькая, внешность на троечку с минусом. Да, Ирак прав, достаточно одного взгляда, чтобы понять: жизнь улетучилась из нее давно, хотя глаза широко распахнуты и смотрят прямо перед собой, но это уже стеклянные глаза. Грудь в крови и в темно-бордовых запекшихся сгустках… Девчонку уложили наповал. Кровь стекла по животу и между ног на постель, заливая белую в мелкий цветочек простыню. У Артема промелькнула мысль: вряд ли при жизни ей было бы все равно, какой найдут ее после смерти, а также сколько народу будет глазеть на мертвое тело. Но сейчас ей все равно. Он вынул из нагрудного кармана телефон и, спускаясь по лестнице, сказал в трубку:

– Вовик, давай с группой ко мне, здесь двойное убийство. – Потом обратился к Ираку: – Папаша, у тебя тут, говорят, собак полно?

– Собаки охотничьи, к тому же заперты, – успокоил Ирак. – А… твой Вовик знает, куда ехать?

– Обижаешь, папаша. Мой Вовик выяснил про тебя все, как только твои олухи повисли у меня на хвосте. Он, кстати, недалеко.

Но каким образом Володя оказался недалеко, Артем не распространялся, а Ирак не удосужился расспросить, его беспокоило другое:

– Я просил сохранить расследование…

– Послушай, папаша. Ты просил найти убийцу быстро, а как искать без экспертов и сыщиков? Это только в книжках и кино один в поле воин, на деле все обстоит иначе, уж кто-кто, а ты должен знать нашу кухню. Но я обещаю, что переговорю со всеми, у нас работают нормальные ребята, они войдут в положение твоей сестры. Короче, дело долгое, я пошел за женой, а то она в машине жарится.

* * *

Начали, конечно, с загораживающего вход в комнату трупа юноши, имени которого Бубнов не знал – это же друг племянницы, а друзей она меняла, к сожалению, часто. Но! Вчера в доме была вечеринка, о чем свидетельствовал бардак в гостиной на втором уровне, короче, гуляла парочка не в гордом одиночестве, а дружной компанией. Эксперт занимался трупом парня, и пока беднягу, попавшего сюда по иронии судьбы, не уберут, в комнату не войти. Дело не в этических нормах, мол, переступать через труп – ах-ах, нехорошо, просто Артем решил первым туда запустить криминалиста, чтобы тот исследовал каждый сантиметр, а пока отправил его на второй уровень заниматься вечеринкой. Он не мог скрыть недовольства, потому что не любит работать с новенькими, тем более неопытными. Ну что может знать о криминалистике человек, которому всего двадцать шесть лет, к тому же недавний выпускник? Когда поднимались наверх, он схватил Вовчика выше запястья и задержал, процедив тихо: