Текст книги "Три грации на обочине"

Поставив кейс на стол в кабинете, Павел сел на стул

Утро началось не радужно. Несколько дней не было ни плохих, ни хороших вестей от Феликса, что напрягало. С другой стороны, Терехов работал не только по убийству девицы с пустыря, ему выпало «счастье» вытаскивать из петли самоубийцу. Сомнений нет, это самоубийство, но ведь кто-то мог довести до последней черты еще нестарого человека, а хоть бы и старого? Обстоятельства, приведшие к суициду, следует тщательно расследовать и привлечь виновных, если будут основания. Кому-то все равно нужно этим заниматься, поручили Павлу – вот такие серые будни, как говорит Ольга. Он достал мобильник, намереваясь позвонить Феликсу, а тот неожиданно сам ворвался в кабинет:

– Паша, есть! Девчонка наша теперь с именем.

– Наконец-то! – не скрывал радости Павел, ибо девочка с пустыря намного интересней самоубийцы с петлей на шее. – Садись, рассказывай: кто она, как нашел… А ты уверен?

– Обижаешь, начальник. – Феликс уселся напротив, довольный собой, будто Нобелевскую премию получил. – Сегодня, пока ты бегал по паркам и завтракал, я встретился с ее квартирной хозяйкой, понял?

– Да ну! Давай по порядку.

– Училась Анжела… Убитую зовут Анжела. Училась она в частном экономическом и одновременно юридическом институте, обучение платное, дипломы, разумеется, государственного образца… Вот объясни мне, Терехов, как это – государственного образца? Похожие внешне, что ли? Не кажется тебе, что это мошенничество?

– Ты отвлекся, Феликс.

– Я просто беру на заметку данный «образец», понимаешь ли. Идем дальше. Любопытный факт, Паша: наш Сорняк… то есть Жека Сорин приходил в институт, показывал фотку вахтеру, тот не узнал студентку. Ну, может, текучка кадров, может, он из новичков, вот и не запомнил. А в фойе стояла группа девчонок, Сорин показал им фотку. В принципе правильно сделал, институт-то маленький, студенты должны знать друг друга. Но эти змейки не узнали подружку! Представляешь? Подумали, что Анжела подрабатывает моделью, а Сорняк типа фотограф из агентства, ищет ее! Он их заблуждения не развеял, решил, это поможет. Вышло наоборот, змейки из зависти не признали подружку.

– Стоп, друг мой. Ты как дошел до таких выводов? Сам?

Действительно важно – сам Феликс додумался (тогда данный вывод не будет браться в расчет) или опрос свидетелей изобличил студенток, что может пригодиться в дальнейшем.

– Ты мне льстишь, – ухмыльнулся Феликс. – Я пошел по второму кругу, решил перепроверить точки Сорняка, он же совсем сопливый, только-только из учебки, от ошибок не застрахован. Так и пришел в институт экономики и права государственного образца (съязвил). Фотку показывал не вахтерам, а преподам, те свою студентку сразу узнали, как-никак она второй год парится у них за партой. А вчера мы с Сорняком встретились с ее курсом, двух девчонок, которые якобы «никогда не видели Анжелу», Сорин опознал. Цирк был еще тот. Глупышки перепугались и переругались – кто больше врал, позже выложили, что солгали и почему. Видишь ли, они думали, что помешали Анжеле пролезть на подиум.

– Но почему подиум?!

– Из-за фотки. Я же выбрал самый художественный снимок, крупняком, Анжела там как топ-модель на обложке, просто красотка, которая спит! – В упоении Феликс поцеловал кончики своих пальцев. – Наш криминалист мастер фотосессий, не ту профессию выбрал. Короче, Сорняк им не сказал, что мы нашли подружку глубоко мертвую на пустыре, вот девочки и решили: подиум, журналы, слава, гонорары, а они все – мимо! Обидно!

– О чем современные девчонки мечтают! – вздохнул Павел. – Итак, зовут убитую Анжела. А фамилия?..

– Майер. Родители живут в соседней области, но не в областном центре, папа бизнесмен, мама на фортепьянах обучает юных музыкантов.

– И ни разу не позвонили дочери?

– На этот счет у меня нет сведений, – уже серьезно сказал опер, – но теперь добудем. Когда у человека есть имя, в современном информационном поле о нем можно узнать все. Или почти все.

– Что квартирная хозяйка рассказала? У Анжелы были кавалеры?

– У, какой благородный лексикон у нашего нового следака – кавалеры! Про кавалеров она ничего не знает, но уверяет, что не ловила Анжелу за неприличностями, хотя регулярно навещала свою частную собственность из одной комнаты. Боялась: девчонка молодая, красивая, без родительского надзора, способна устроить в квартире бордель. Но Анжела оказалась не мажоркой из новостных программ, а прилежной девочкой, занималась учебой, спортом и рисованием, чистюля. Кстати, училась на отлично.

– Нет, а преподаватели института? Неужели им не пришло в голову выяснить, почему студентка не является на занятия?

– Да им по фиг, – отмахнулся Феликс. – Там учатся детишки богатеньких, чтобы получить корочку с вышкой, а не знания. Хотят – ходят, хотят – нет, лишь бы бабки платили вовремя.

– Прекрасно, – выходя из-за стола, хмуро сказал Павел. – Идем добывать ордер, пора делать обыск на квартире. Надеюсь, нам удастся выяснить и подпольную жизнь идеальной по всем статьям девочки. Неплохо бы парня отыскать, с которым у нее первый секс случился.

– У идеальных девочек бывает только любовь, а не голый секс, поэтому парня найти – плевое дело, с этим справится даже Сорняк.

– Сначала хозяйку привезем на опознание, чтоб уж точно быть уверенными. Итак, план на сегодня: ордер, на квартире забираем хозяйку, морг, потом назад с хозяйкой на обыск…

– Паша, телефон!

– Слышу, – снимая трубку с аппарата, сказал Павел. – Да?

– Павел Игоревич, – это был охранник, – тут к вам свидетель рвется говорит, ему срочно надо к Терехову.

– Свидетель? Я никого не вызывал… А кто такой?

– Ласкин Владимир…

Павел не дал ему договорить, перебил:

– Давай ко мне его. Покажи, куда идти.

Он положил на аппарат трубку и махнул Феликсу, мол, падай на стул и жди. Тот развел руками – дескать, как скажешь, и отошел к противоположной стене, там стоял стул у выхода, на него и плюхнулся опер. А Павел вернулся за стол, почти сразу в дверную щель просунул голову Ласкин:

– Здрасьте. Мне это… можно, да?

– Заходите, заходите, – пригласил его Павел.

Ласкин вошел в кабинет и застопорился, удивленно поднял брови, когда следак привстал и протянул ему руку. Непривычно. Это, конечно, дело обычное – подать руку, так поступают вежливые и воспитанные люди, да где они сейчас? Вымерли. Украдкой вытерев ладонь о полу старого пиджака (наверняка единственного), Ласкин благодарно, вместе с тем с достоинством пожал руку вежливому следователю. После сел на стул напротив Терехова, выпрямил спину и… молчал, тараща немигающие глаза, Павел напомнил ему:

– Мне сказали, у вас срочное дело, я слушаю.

– Вчера двое гадов напали на мою дочку, – произнес Ласкин.

– В какое время это было? – заинтересовался Павел.

– Время? Ну, а в какое время дерьмо из нор выползает? Ночью, конечно… вечером то есть. Поздним вечером… где-то ближе к одиннадцати.

– Можно подробней?

– Подробней? Можно…

После звонка Насти Ласкин засобирался, засуетился

Да что там ему собираться? Тельняшка на нем, штаны спортивные тоже, куртку с кепкой надел – и вперед. Но фонарик запропастился… Без фонарика по ночным улицам никак нельзя, деревня все же, шею свернуть – как нечего делать. И потом фонарик нужен для Насти, это сигнал, что он встречает ее. Поиски привели в комнату с телевизором, перед которым сидела Роза.

– Ты охренела? – сверкая гневом в крошечных глазах, психанул Ласкин. – У нее дочка в опасном положении, а она расселась тут в креслах и кино смотрит! Где фонарик?.. Я кого спрашиваю? Фонарик где, зараза такая?

– На кухне посмотри, – вяло бросила Роза. – Вчера брала, что, нельзя? Свет погас, вот и взяла. Хм, фонарика ему жалко.

– Жалко! – огрызнулся Ласкин. – Потому что на место не ложишь! Сколько раз говорил: берешь – положь на место! Вот сейчас нужен, где он?

– На шкафу глянь, кажется, туда поставила.

Фонарик там и нашел. Ласкин схватил его, проверил – горит ли, чтобы не подвел, и поторопился за курткой, но, надевая ее, вернулся к Розе, потребовав:

– Поднимай задницу! Со мной пойдешь Настю встречать.

На слух Роза уловила нечто новое в муже, который в течение совместной жизни неизменно находился в стабильной пассивности, расшевелить его – легче мертвого из гроба поднять. Она повернулась к Ласкину всем корпусом, в удивлении подняв брови и взявшись за подлокотники, словно готовилась вскочить, бежать за ним на край света. Не вскочила и не побежала, Роза живет в уверенности, что все плохое уже случилось, хуже не будет, она лишь настороженно протарахтела без обычного припадочного крика:

– Не пойду. Учить надо нашу Настьку, что нервы трепать родителям нельзя! А то распустилась: когда хочет, тогда домой и приходит. Пока замуж не вышла, дома в девять обязана быть.

– Сказал бы я тебе… – Ласкин в сердцах махнул рукой, ибо взаимопонимания между ними как не было, так и нет, да пошел к выходу. Однако последнее слово выкрикнул, выходя из дома, и жена услышала: – Дура!

А ночь дышала холодом, но так всегда бывает, когда из комфортного тепла сразу на улицу выскакиваешь, не лето же. Ласкин подумал, зря он не остограмился перед походом, теплее было бы, впрочем, в некоторой степени его грела злость. Ух и зол был он на жену Розу. Шагал Ласкин по темным улочкам, ежась от холода, шагал и ругался вслух, жаль, женушка не слышала:

– Вот поганка мухоморная! Допросишься, я тебе начищу… Будешь у меня бегать по крышам, как кошка драная, ты у меня без диет похудеешь. Люди женятся по залету из благородных позывов, а меня угораздило из жалости! Я тя приютил, прописку дал, зарплату отдавал… почти всю! А ты…

Так было до тех пор, пока не очутился перед двумя дорогами, одна вела к городской окраине, вторая – к пустырю. Отчего-то у Ласкина защемило внутри, сердце словно сжала невидимая рука, а ведь мотор никогда не беспокоил.

– Не-ет, – протянул Ласкин, подумав, что Настя не мама-дура, через пустырь не потащится. – Про бомжей вспомнит, они там ночуют иногда, правда, летом. А вдруг… Нет, ну, я же сказал ей!

Ласкин двинул к городской окраине, дорога предстояла длинная: сначала вдоль поселка, потом вдоль складских ангаров в отдалении, потом она поворачивает и тянется вдоль частного сектора. Не сделал и десяти шагов, как споткнулся о выступ, чуть не растянувшись на дороге. Матюгнувшись, Ласкин посветил фонариком, из земли торчала большая сланцевая пластина толщиной аж в три пальца. Ласкин нагнулся и попробовал вытащить, чтобы отбросить в сторону, а то будет идти старуха какая и убьется на хрен. Пластина прочно сидела в земле, он решил днем прийти с инструментом, стал выпрямляться и вдруг заметил приличный кусок арматуры. Такое добро и валяется?

Ласкин поднял прут – ровненький, прочный, витой, тяжеленький… И вдруг сам от себя не ожидал: он развернулся и быстро зашагал в сторону пустыря. Ну, сопротивлялась душа, на ногах висла, не пускала его по дороге, по которой велел идти Насте. Теперь он матом крыл не Розу, сегодня виноватую во всех смертных грехах, но и дорогу, а главное – себя, ибо только идиоты меняют маршрут…

– Па-па! – долетел до его ушей пронзительный вопль.

Это был голос Насти! Голос отчаяния и ужаса, отчего мороз пробежал по спине. Ласкин рванул на крик, бежал он, пожалуй, быстрее собственных возможностей, не чуя под собой ног, которые частенько крутили на погоду. Одна мысль била в лоб, отчего, казалось, он разламывается на части: успеть бы! Вот и фонарь, как пограничный столб между поселком и пустырем. Стоя в тусклом световом пятне, чтобы его было видно издалека, Ласкин заорал во все горло хрипло и надрывно, размахивая лучом фонарика:

– Настя!.. Я здеся-а! Настя!.. Отзовись!..

Прислушался… Тишина чертовая! Как такое может быть? Отсюда он слышал крик Насти, она где-то недалеко. Ласкин еще позвал ее, бегая из стороны в сторону, но в световом пятне, чтоб она видела его и хотя бы подала знак… Ему ответила тупая тишина, в которой вообще нет звуков! Как будто все люди разом передохли вместе с кошками, собаками и тараканами. Ласкин не знал, куда податься. А правда, куда бежать? Пустырь вот – перед ним, но такой огромный, чуть ошибешься и – не станет Насти, как той девчонки.

– Что же делать, а? – осматривая темноту, пробормотал едва слышно Ласкин. – Да где ж ты, зараза такая…

В какой-то момент, когда он окончательно отчаялся, потеряв надежду, прямо перед ним темнота раздвинулась, как ему почудилось, и Настя выбежала оттуда босая, без пальто, а на дворе не лето. Главное, живая! На этом разбор внешнего вида падчерицы пришлось закончить, так как за ней из той же темноты выпрыгнули два молодчика.

– Папочка! – кинулась к нему Настя, ковыляя и едва не падая.

Из последних сил она добежала до Ласкина и буквально повисла на нем, не дышала, а хрипела, смеялась и плакала одновременно. Теперь она знала: он защитит, спасет, заступится, оттого радость и рвалась, несмотря на опасность. Не ускользнуло от Ласкина и то, что Настя очень напугана, измотана – тут понятно: она убегала по пустырю. Однако не время утешать ее, ибо напротив шагах в двадцати стояли, тоже надрывно дыша, две сволочи, которые гнались за девчонкой – это ж как дважды два. И гнались с самыми плохими намерениями. Устали, гаденыши. Ласкин отодвинул Настю себе за спину, приказав:

– Уходи. Домой беги. А я с ними потолкую культурно. – Он не выпускал их из поля зрения, для начала заговорил мирно: – Мужики, че надо? Зачем девчонку напугали?

– Они… хотели в машину… меня затолкать, – подала обрывисто голос Настя за его спиной. – Гнались… потом… потом…

– Я сказал, домой! – не оборачиваясь, шикнул Ласкин.

– Бросить тебя с этими?.. Н-нет.

Спорить с ней было некогда, тут ситуацию надо разрулить, ведь подонки настроены агрессивно и не собирались отступать. Точнее, отдышавшись, они стали подступать к ним – медленно, вальяжно (особенно длинномордый), чувствуя свое превосходство по всем статьям. А сила-то на их стороне, куда там тощему Ласкину справиться с откормленными жлобами!

– Настька, пошла прочь! – бросил он через плечо.

– Не уйду, не уйду, – упрямо заявила та, а сама дрожала, как лист на осенней ветке от ветра.

– Беги, дура, на помощь позови! – процедил сквозь зубы он.

– Пока буду бегать за помощью, они убьют тебя. Нет!

Упрямства ей не занимать, характером вся в мамашу, так ведь родня. Однако на спор времени больше не осталось, поскольку ублюдки подошли слишком близко, Ласкину пришлось отступать. Настя отступала вместе с ним, держась за его куртку и выглядывая из-за плеча отчима, а тот все еще мирным, но и напряженным тоном, попытался свести ситуацию к нулю:

– Мужики, пошутили, и будет. Идите своей дорогой, а мы…

– Ты и пойдешь своей дорогой, – промурлыкал чернявый и длинномордый, сладко улыбаясь.

– Девку оставь, а сам дуй на всех копытах, пока хребет тебе не сломали, – вступил в диалог второй. – Мы что, зря скакунами тут прыгали? Пошел отсюда, чмо недобитое!

На пару секунд Ласкин замер – нет, для него вопрос не стоял: бежать ему или остаться, он держал в руках кусок арматуры и думал, как будет защищаться, хватит ли у него сил. Пацаны серьезные, не отступятся, значит, быть битве. А жить хотелось… м-да, очень сильно хотелось жить. Неважно, что жизнь не удалась, хреново бывало не раз, она все равно любима и дорога хоть пьянице, хоть трезвеннику и праведнику.

Но Ласкин видел еще одну картинку: девушку в малиновом свечении, которую обнаружил на пустыре. На ее месте он представил Настю, а себя рядышком со свернутой шеей, и тогда со дна его сонной души, забывшей, что она обязана поддерживать хозяина, поднялась волна лютой ненависти. Настю им? Себя за просто так, потому что две мрази сильнее? Ну да! И Вова Ласкин поднял железный прут, держа его обеими руками перед собой, чтобы ублюдки хорошо рассмотрели и поняли: он не намерен сдаваться.

– А ну, стоять, выродки! – грозно зарычал простой мужик Ласкин. – Думаете, я оставлю свою дочь вам и пойду спать? А это видели?

И сделал жест, понятный даже детям: показал кукиш, отбив у локтевого сгиба второй рукой, в которой сжимал арматуру.

– Гляди-ка… – хихикнул длинномордый. – Тушканчик думает, будто он тигр. Жить надоело, алкота? Так мы быстро удовлетворим желание сдохнуть.

Ласкин приготовился к смерти, потому наполнился покоем и его голос стал уверенным, но негромким, одновременно он вычислял, как убить хотя бы одного:

– Слышь, ты! Я хоть и алкота, но до того, как меня пришьете, одного из вас проткну вот этим. Видишь арматуру? Я смогу. Руки у меня сильные, я всю жизнь пахал этими руками. А повезет – второму в глотку зубами… И сжимать их буду, пока не подохну, отдирать зубы будете вместе с мясом, если кто-то из вас выживет. Мне умирать не страшно, я свое пожил, но одна радость сейчас сердце греет: и вас утащу, повезет – обоих. А что? Подыхать, так с багажом, чтоб не скучно было там! Ну?.. Кто первый, сучьи выродки, хочет сдохнуть? Подходи!

В то же время Настя, переминаясь с ноги на ногу, наступила на булыжник, живо нагнулась, подняла его и показала парням, закричав как можно громче, надеясь, что ее услышат жители:

– А я помогу! Хоть одному, но башку проломлю, мозги так и вылетят! Подходите, уроды, подходите!

Сплюнув в сторону, амбал процедил:

– Я это чмо одной левой… Надоел.

И хотел двинуть к отцу с дочкой, ситуацию переломил длинномордый, взяв приятеля за руку выше локтя:

– Да хрен с ними, а то и правда заденет нечаянно, а лом не стерилизован. Не будем мараться… пока не будем, пока! Но ты, алкаш, – обратился к Ласкину, – больше не попадайся мне на пути, я не всегда добрый.

Как по команде, оба попятились к пустырю, а Ласкин с Настей продолжали стоять готовые к обороне, все еще опасаясь, что отступление лишь хитрый маневр. Но они ушли! Однако перед тем как растаять в темноте, чернявый с застывшей улыбочкой на роже поднял указательный палец – то ли угрожал, то ли предупреждал, то ли измывался… Ласкин так и не понял. Постояв некоторое время, глядя в черную пустоту, он взял Настю за руку и увлек за собой к поселку. Сначала шли молча, потом он спросил, будто это сейчас очень важно:

– Туфли где и пальто?

– На пустыре, – произнесла она хриплым голосом. – Туфли скинула, а то как бы я убегала? И пальто тоже. За воротник кто-то из них ухватил, я пальто и скинула… Мамка меня съест, все новое, недавно купленное…

– Хм, пальто, туфли… это ерунда, Настюха. Тряпки купить можно, а жизнь одноразовая, второй не купишь.

– Па, а если завтра поискать? Только я одна боюсь.

– Поищем. С утреца поищем, когда в город поедем.

Настя вдруг расплакалась, сначала тихонько, стесняясь, потом, осознав всю опасность, из которой выбралась чудом, разревелась, словно маленькая, обиженная взрослыми девочка. Это были слезы облегчения, радости, даже удивления, это был и естественный выход наружу эмоций как отрицательных, так и положительных, приносивший, конечно, облегчение. А что Ласкин? Да ничего, собственно. Он, конечно, обнял ее за плечи, попытался подобрать подходящие слова, да не мастак Вова Ласкин утешать, самого бы кто утешил:

– Ты это… брось, Настюха, не плачь. Обошлось же. Вот… идем мы. Живые. Повезло, считай, обоим, да? Хе-хе-хе… Доча! Ну, что ты в самом деле… Ну, ладно, реви. Может, так-то легче, а то ведь страху сколько натерпелась. Но ты молоток, с тобой в разведку можно ходить, надежная.

Дома их встретила Роза: руки в боки, морда, как у статуи патриция (в музей как-то потащила Настюха, видел), а то и самого императора на плацу.

– Ну и где это вы шлялись?

Дальше не дала и рта раскрыть, ее глаза стали шире лица, когда она заметила изодранные колготки, ступни в крови, тут уж дала себе волю:

– Ты почему босая?! Где пальто?! Оно ж новое, весной куплено на распродаже! Ты куда его дела, застранка? А ну, пошла назад, туда, где пальто и туфли оставила! Иначе будешь ждать новой покупки до самой весны, когда следующая распродажа наступит. На кого ты вообще похожа? Признавайся, уже по мужикам бегаешь?

Настя открыла было рот, следом зажмурилась и втянула голову в плечи, так как мама замахнулась, намереваясь влепить пощечину дочери. И тут вперед выступил герой вечера, заслонив собой девочку:

– Чего орешь, как ворона, скрещенная с медведем? Руку опусти! Настюха, иди в свою комнату отдыхать, иди, доча.

– Отдыхать?! От чего отдыхать? – кинула ей в спину Роза.

– Хлеборезку закрой! – рявкнул всегда смирный Ласкин. – Не видишь, что с твоей дочкой? За ней гнались два ублюдка! Не знаешь, чего гнались? Может, поговорить хотели, а? Через весь пустырь убегала от них, я тому свидетель, потому как встречал Настю. Какого хрена заставила ее ехать домой так поздно? Сказала же тебе: развезут их! Не умеешь думать башкой, подумала бы жопой, может, она умнее у тебя: девчонке идти – хрен знает куда от остановки! Так и встретились ей те козлы!

– Ой, господи! – схватилась за сердце Роза. – Не ори, я не знала!

– Ты же мать… твою! Где, в каком месте у тебя материнство застряло? Это ж твоя родная дочка, родная! А ты с ней – как с подкидышем, чуть что – орешь! Не живется мирно? Вот скажи, че те не хватает? Ну, все же есть…

– А что – все? – окрысилась Роза. – Ты про этот курятник?

– Помнится, двенадцать лет назад тебе мой курятник нравился, аж рыдала от счастья, но, видно, маразм тебя раньше времени накрывает, вот и не помнишь. Завидуешь дочке? У нее все впереди, а ты свое отгуляла…

– Дурак! Девушек надо в строгости держать, чтоб не распускались.

– Ой, ой, ой, – мрачно произнес Ласкин. – Короче, слушай сюда, дорогая моя Роза. Тронешь Настю, имеются в виду и оскорбления, которыми ты задолбала ее! И меня тоже. Так вот запоминай: в следующий раз получишь по роже (кстати, он ее и пальцем не тронул за всю совместную жизнь). Я рабочий класс, рука у меня тяжелая… Запомнила? А теперь пошла к телику и чтоб ни звука!

Ласкин двинул не в спальню, где спит на кровати с Розой, когда трезвый, что случается нечасто. Обычная его среда обитания – каморка. А он и не против, Розочка же храпит, как заправский мужик, вот одна пусть и храпит себе на здоровье. В шутку Ласкин прозвал кабинетом любимый угол, где наслаждался уединением, туда и пришел. Наконец он снял куртку и сморщился, досадливо взмахнул руками, потому что забыл бутылочку достать из тайничка, сейчас бы в самый раз накатить грамм сто пятьдесят…

– Папа… – приоткрыв дверь, позвала его Настя. – Пап!..

– Чего тебе?

Настя метнулась к нему, села рядом на кровать и порывисто обняла.

– Папа Вова, ты… ты самый лучший. Я тебя люблю.

Он, конечно, распух от важности, но:

– Мало одной благодарности, мало. Хочешь сделать папу счастливым? Значится, тащи из тайника… сама в курсе, вот тогда твоя благодарность будет полномасштабной. Сам не могу при мамке твоей, куда я – туда и нос ее ползет впереди грудей нашей мамаши, пронюхать хочет, где мой тайник. А хрен ей. Ну? Чего расселась? Бегом делать папу счастливым. Закусить принеси вкусненького.

Настя хрипло рассмеялась и отправилась за «счастьем».