Текст книги "Женька и миллион забот"

* * *

Дмитрию не работалось. Катастрофически. Не шел текст, да и только. Хоть бери пистолет и стреляйся. Финальная сцена, развязка романа, и на тебе – сидит уже часа два и тупо пялится в последнюю страницу: «Шалый быстро выглянул из-за угла старого ржавого контейнера, окидывая территорию заброшенного склада цепким профессиональным взглядом. Затем обернулся к Горбуну и лишь отрицательно покачал головой. Край контейнера запоздало взорвался ржавым крошевом. Тупит снайпер. То ли новичок, то ли отвлекся на секунду. Шалый перемигнулся с Горбуном.

– С водонапорки…

Горбун молча кивнул, взвесив на лопатообразной ладони последнюю гранату. Шалый только головой покачал, нет, мол, не добросишь. Горбун мотнул подбородком в сторону цистерны с бензином. А что, может получиться неплохой отвлекающий маневр…»

Стоп! Взгляд вернулся на несколько строк выше. Память услужливо подсказала, что эта «последняя граната» уже имела место быть. Писатель прошерстил текст, ну точно: вот она! Переделал. Вернулся к злополучной сцене… а сколько всего было гранат? Четыре? Снова пришлось перечитывать всю главу… Вот же мозготня!

Но дальше цистерны с бензином текст не шел. Дмитрий нервничал. Обещал сдать роман еще месяц назад, и вот все никак не может закончить. Последняя глава осталась. А ведь еще вычитывать. Правда, в последнее время у него появился новый бета-ридер под ником «Гога», за неделю текст вылизывает до идеальной гладкости, и когда только мужик успевает? Ведь наверняка своих дел навалом… Стилистику правит, вычищает баги, находит мелкие ляпы, да что там говорить: не бета-ридер, а настоящая находка. Уже два месяца по мылу интересуется, когда же автор, наконец, роман закончит и ему переправит. А автор сидит за компом, репу чешет, и в голове ни одной умной мысли. День за днем одно и то же. И хоть бы какой сдвиг в сознании!

Да, случается.

Дмитрий вздохнул, поднялся с вертящегося стула, взял кружку с остатками кофе и направился в кухню. А зачем? Есть не хотелось. Пить – тоже. В душе гнездилась какая-то непонятная тоска. Вчера из издательства интересовались, когда роман будет готов. Последний роман из трилогии. Понятно: у них свои планы. А он подводит. Дали ему еще месяц, но если не уложится… Авторов много, молодых и талантливых в особенности. Здоровая конкуренция заставляет людей шевелить не только пятой точкой, но и мозгами. А читатель – человек капризный и изменчивый, ему же никакого дела нет – творческий кризис у писателя или просто работа надоела. Ему хочется новых романчиков почитать. А не будешь стараться, не будешь печататься регулярно, забудут, и станешь ты никому не нужным. От одной мысли об этом Дмитрию стало еще тоскливей. Он задумчиво потер подбородок, колкая щетина царапала пальцы. Побриться бы.

И почему так получается? Начинаешь роман, ну всё, думаешь, вот теперь-то я точно напишу настоящий шедевр. А дойдешь до середины, и уже сюжет кажется избитым, и главный герой не такой, как хотелось бы, а к концу работы так вовсе потеряешь всякий интерес. Может, правы те, кто сразу несколько романов пишет? Надоел один, взялся за другой, всё какое-то разнообразие. Дмитрий так не умел. Мысли всегда концентрировались на чем-то одном. Все двадцать четыре часа в сутки.

Это только с точки зрения читателя писатель работает, лишь пока за компьютером или за машинкой сидит. А на самом деле, рабочий день писателя ненормированный. Иной раз ночью подскакиваешь мысли записать. А то и до утра сидишь: то текст поправить надо, то сцену переделать в очередной раз. Вот когда читатель пробегает по тексту взглядом и зачитывается книгой, забывая о времени, тогда, считай, писатель свою задачу выполнил. А если взгляд за каждую мелочь цепляется, если весь текст из предложений на страницу, и, дойдя до середины, мысль теряешь, вот тогда сразу ясно: писателю до читателя дела нет. Мастерство в легкости, когда внутренняя работа не замечается. Иной раз вылизываешь текст, вылизываешь, а потом отдаешь бета-ридеру, и тот незамыленным взглядом с маху находит такие ляпы, что ходишь потом от стыда красный, как свекла.

От досады Дмитрий поскреб затылок. Надо же какие «умные» мысли приходят в голову, когда работа не идет, хоть садись и пиши очередную статью. Но их Дима писал только когда впадал в депрессию. И раньше пессимизм еще можно было как-то оправдать. Жил с родителями, работал на заводе электриком, даже комнаты собственной не было. Печатал на машинке, родители шипели и ругались: «Зачем тебе эта дурь? Лучше бы женился. Лучше бы на вторую работу устроился! Лучше бы на даче грядки переполол…»

А теперь-то с чего депрессия? Ведь не все так плохо. Книги его раскупаются, издательство готово печатать, квартиру купил. Правда, маленькую, старую, но свою. Отдельную. Чего еще желать? Пиши себе в свое удовольствие… Так нет же! Грянул кризис, когда не ждали. Еще Эдик в Москву уехал. Эдик «подрабатывал» литературным агентом. Совсем недавно Дима закончил писать один весьма необычный роман. Не фантастику, не детектив и не триллер, и даже не мистику, а нечто среднее между мифологией и философским трактатом с трагической концовкой, хотя сам ненавидел такие вот драмы. Не было в романе ни веселья, ни жизнеутверждающего начала. Только мрачность да безысходность. И чего вдруг его потянуло написать такую вещь, Дмитрий и сам не мог сказать. Просто хотелось попробовать себя в каком-нибудь ином жанре. Вот и написал, забросив основную работу. А теперь ступор напал.

И главное: время потеряно, а еще неизвестно, возьмут роман в печать или нет. Тем более что подписался псевдонимом. И то, что роман понравился куче знакомых, вообще не показатель. Эх, был бы сейчас рядом Эдик, он бы наверняка нашел способ поднять настроение.

Дмитрий снова провел пальцами по трехдневной щетине: всё, раз работа не идет, надо отвлечься. Бреюсь, одеваюсь и еду в центр, прогуляюсь по набережной, попью кофейку в уже облюбованной забегаловке, и встряхнусь немного, а еще лучше – отправиться в тренажерный зал. А то пропустил последние три тренировки. Так, решено. Сначала в зал, потом гулять!

Эх, если бы только он мог видеть то, что недоступно обычному человеческому взгляду, он бы заметил развалившуюся на родимом диване незнакомую толстую голую тетку, державшую растопыренные веером карты.

– А я твоего короля шестеркой козырной!

– А у меня вот тебе, вот и еще раз – вот! – задорно кричал маленький старикашка, величиной с небольшую собачку, слюнявя пальцы и выдергивая карты из целого веера в руке. – На, держи!

– Ой, напугал! – толстая баба басовито хохотнула, обнажая белые ровные зубы. – А вот – видел! И еще на! – с таким же азартом выкрикивала она, отбиваясь.

– Слышь, – вдруг словно бы пришел в себя мужичок, – а может, ты того… подкинешь ему идейку-то! А то не ровен час…

– Тьфу! Тьфу! Тьфу! – баба постукала костяшками пальцев себе по голове. – Не каркай. Это еще успеется. Я и так на него пять лет подряд пахала, как папа Карло. Обойдется. Пусть помучается. Ему полезно.

Муза и домовой играли в карты, напрочь забыв о своих обязанностях.

* * *

Кирюшку одолевали два чувства: ликование по случаю успешно провернутой операции, и страх, что когда там, наверху, дознаются о том, какой фокус он выкинул, то в обязательном порядке применят к нему административные меры в полном соответствии с Кодексом Порядка. Мало того, что умышленно нанес материальный ущерб высокоментальной живой единице, так еще и раскаиваться не собирался. Кирюшка прислушался к внутренним чувствам. Раскаяния не обнаруживалось. АУ! Где ты? Нет его. Нет!

Наверное, плохой из него ангел индивидуального довольствования. АИД, он и в Африке АИД. Кирюшка вздохнул. Пока он сам был послушником, то Игнат – тоже ангел-хранитель, только с большим стажем работы, заставлял его по струнке ходить. В меру хвалил, в меру ругал. Однажды даже применил физическую коррекцию. Кирюшку невольно передернуло при этом воспоминании. Пять лет он трудился под неусыпным руководством. Вот уж истинно: неусыпным. Как известно, ангелам спать некогда, да и незачем. Сущность у них иная. А вот работы – выше крыши, что называется. Пашешь сутки напролет, и никакой тебе благодарности ни со стороны высшего руководства Верховной Канцелярии, ни от высших эгрегоров, а уж о самих патронируемых и говорить нечего. С ними всегда хлопот полон рот. Не люди, а настоящие ходячие катастрофы! Сами себе зла желают. Только про гадости и говорят! И ладно бы только говорили, а то ведь если к ним в мысли заглянуть! Мама дорогая! Чего там только не найдешь! Пакость на пакости, и пакостью погоняет.

Вот, например, встречаются три подружки, все такие милые, пушистые, беленькие, аж прямо дальше некуда – ну хоть ангельские крылышки к плечикам лепи. Воркуют втроем, голубушки. Друг другу комплименты отвешивают, обнимаются, целуются. А стоит одной уйти, и начинается:

– Ой, да на ней эта кофточка, как на корове седло!

– А прическа у нее – я у мамы вместо швабры!

– Она вот всё мужиком своим хвастается, а что он из себя представляет? Видала я его – маленький, плюгавенький, кривоногий и волосатый весь, как гамадрил. Так если бы ещё зарабатывал прилично, а то так – задницей к одному креслу приклеился и сидит уже лет десять, и все на дачу скопить не может…

Видели бы эти две дурочки, каких черных сущностей плодят! Самых-самых что ни на есть низших, безмозглых, безментальных, что называется, но уже злых и враждебных ко всему живому. И уж будьте покойны, рассорится эта красавица со своим плюгавым по какому-нибудь вздорному поводу, потому что сущности эти так просто жить на свете белом не могут. Им деятельность подавай – кипучую и плодотворную. А поскольку, раз появившись на свет, такая сущность уже сама собой пропасть не может, то этим же дурехам, которые просто так языками чесали, и аукнется. И начинаются у них сплошные неприятности: то начальник отругал, то ногу подвернула, то заболела, а бывает и того хуже – когда семья разваливается… а потом кричат: сглазили, сглазили! Кого наплодили, от того и страдаете. Этим безментальным ведь все равно, кому пакости делать, а питаются они исключительно отрицательными эманациями, потому как флуктуации от них для чернышей самые что ни есть аппетитные. Так бы эти черныши весь свет и заполонили, если бы ни работники среднего звена. Утилизируют низших, разматериализовывают, что называется. Работа сложная, кропотливая. Ее же – сущность – не просто отыскать, ее поймать требуется. Она же еще и извернуться норовит, локацию сменить, упрыгать в иное измерение, а то и вовсе окраску сменить. Но в бригадах по утилизации такие доки работают, не чета ангелам. Они свое дело на раз секут. Трудятся, не покладая… ну, будем говорить, рук. И ведь не справляются. Людей-то все больше становится.

Эх, жаль: человек не может видеть энергетическую материю. А то бы сразу сообразил, какую дрянь на свет произвел. Была бы его, Кирюшкина, воля, он бы так сделал, чтобы каждый мог углядеть.

Правда, надо отдать должное, не все такие уж плохие. Попадаются и приличные. Так только, слегка в корректировке нуждаются. Но даже с ними возни много. Ты ему подкидываешь, подкидываешь подсказки, а он, как бульдозер – прет вперед, ничего не разбирая. Ну, что твой слепой, только без палочки. И ведь разуй глаза-то! Куда прешь? Впереди стена! Лоб расшибешь! Нет, не видит! Ка-ак лбом навернется! Аж треск стоит… были бы мозги, получил бы сотрясение мозга. И хоть бы раз кто присмотрелся, прислушался. В народе это интуицией называют. Ну да, как же! Ангел во всю глотку орет, а они: интуиция!

Вот, например: собралась патронируемая в магазин на другом конце города. А он (ангел, в смысле) – раз! – и дождь зарядил с утра. В качестве предупреждения. Так нет – ноги в руки, и вперед. Прется, под дождем, по грязи. Он ей следующее предупреждение: машина по луже проехала, грязью с ног до головы окатила. Тут бы ей домой повернуть. Опять прет дальше. Ругается на чем свет стоит, но прет. На остановку придет, маршрутки, как назло, ни одной! И даже после этого ее не остановить! Ну, сдастся ангел, плюнет и руки опустит. И, правда – чего шебаршиться, коли в патронируемом этой самой «интуиции» – что кислороду в космическом пространстве. А потом эта патронируемая припрется в магазин, а там того, чего хотела, и нет вовсе. А если и было, то кончилось. Потом руками разводит, говорит: день неудачный. Да он бы удачным стал, коли бы ты глаза разула да ушки на макушке держала. Но и это полбеды, что называется.

Хуже, когда патронируемый только о плохом и думает. Увидел девушку: глаза косые, ноги кривые, попа толстая… Приятеля встретил: и улыбается он не так, и одет плохо, и беседу заводит не о том. Или, купил, к примеру, спальный гарнитур. Домой привез, и начинается: кровать недостаточно широкая, матрац не такой мягкий, как хотелось бы, в тумбочках места маловато… а вот у соседей какой гарнитур! Какие ковры! И серебра столового навалом! Вот бы мне! И начинает завидовать. Или: а почему это Ивана Ивановича Иванова назначили начальником отдела, а меня – нет? Чем я его хуже? Он же – форменный козел. Туп, глуп и блеет не по-нашему!

А как начинает патронируемый кому-то завидовать, тут, считай, дело пропало. Не вывезешь его из ямы никакими средствами.

Кирюшке еще повезло. Повезло во всех отношениях. Во-первых, на свет он появился сразу ангелом-хранителем, то есть со средней светлой ментальностью. Во-вторых, наставник ему попался толковый – Игнат. Где он теперь? Чьи-то грехи разгребает. В-третьих, послушником ему всего пять лет довелось побыть. Иные по сотни лет из послушничества выбраться не могут. Выездная Комиссия по ментализации, она ведь из таких спецов состоит, что еще не всякий даже заслуженный послушник освидетельствование пройти может. Десять шкур сдерут, пока статус повысят. В-четвертых, патронируемая у него легкая. Не злая, не завистливая, разумная, в меру талантливая, молодая… вот только аура у нее – что твой нимб у святого. Ей бы самой в эгрегоры. Но это, что называется, запрещено. Это только после распада материальной оболочки, а пока…

…пока Кирюшка мучился с ней несказанно. Он и в самом деле волок ее к счастливому ЗАВТРА. Но Женька упиралась, как могла. Формировала собственные события. Только Кирюшка сделает все, как надо, только вздумает отдохнуть да расслабиться, ан глядь! – снова все сикось-накось. Это напоминало ему войну с переменным успехом. Только покажется, будто победа не за горами, как тут же на тебе бронебойными по флангам!

К примеру, год назад, только он приглядел ей приличного парня с дуальной ментальностью, как эта дурында возьми и спишись со своей подружкой из Америки. Та ей и подсунула своего двоюродного братца. Теперь вот собралась в Америку ехать. А зачем? Только деньги зря протренькает. А счастья там никакого не найдет. Уж это-то Кирюшка точно знал. Да и не хотелось ему, если честно, тащиться туда. Это же сколько тысяч километров от родной локации! Уму непостижимо! Да и кто знает: отпустят ли его вместе с Женькой на место новой локации. Может статься, нет. А если так, то придется Кирюшке помахать лапой на прощание своей патронируемой, пустить в замызганный платочек скупую ангельскую соплю и утереться.

Он набрал полную грудь воздуха и выдохнул, подняв целый фонтанчик пыли. Сидел он на конторском шкафу, в котором хранились многочисленные проекты, и никто здесь, конечно же, не думал убирать. Вот и приходилось ему пылью дышать. Это еще хорошо, тут домовой покладистый, иногда порядок наводит, а то бы эти живые Веды (как вы уже сами поняли, это понятие от сокращенного «высокоментальная единица») фиг чего нашли в таком перманентном бедламе.

Кирюшка сверху вниз посмотрел на суетившихся женщин, которые уже готовились усесться за праздничный стол. Ничего, пусть веселятся, будет и на его улице праздник. А пока придется поработать.

За следующие два часа ему еще предстояло устроить увольнение Костыриной. Как там говорится в «Кодексе Порядка»? Запрещено наносить моральный, материальный, физический ущерб? А вот вам, видали? Кирюшка задорно показал пустому потолку кукиш. Надо будет, так еще и не то сделает. Кирюшка хмыкнул и мгновенно переместился, поменяв локацию. Потревоженная его пушистой попой пыль наконец успокоилась и улеглась на законное место – досматривать свои пыльные сны.

Глава 2, в которой Ниночка едва не умирает от горя

Веселое застолье, устроенное в честь нескольких праздников сразу, закончилось только к вечеру. Через час тряской и душной поездки в переполненной маршрутке, усталая и раздраженная Женька, наконец, добралась до дома. Поднявшись на пятый этаж, она вставила ключ в замочную скважину и с облегчением подумала: ну, вот и все, наконец-то этот долгий день кончился. Отшумел банкет, к которому они готовились чуть ли не неделю; сутолока и трескотня подружек ушли в прошлое. Впереди намечались выходные. Конечно, на праздники у них всегда веселая и шумная компания, но она – Женька – уже уедет в Москву, а оттуда в Соединенные Штаты, которые манили чем-то неизведанным и таинственным. Уж там-то у нее наверняка начнется новая жизнь… эх, мечты, мечты…

Сейчас Женька переоденется, примет благословенный душ, завалится на постель в халатике почитать какой-нибудь детективчик, а как отдохнет от суеты и шума, возьмется собирать сумку – объемистую и увесистую, навроде бабушкиного сундука со старым тряпьем. Правда, у нее уже все давно сложено, но не мешает проверить кое-что, и… да, самое главное, сказать своим, что послезавтра отправляется в Москву. Женька ощущала, что в ее жизни начинается новый, неизведанный этап. Уж чего-чего, а разнообразие она любила. Ее всегда тянуло на что-нибудь новенькое и неизвестное: например, в поездку по Алтаю или на Красноярские Столбы… Теперь вот Америка! Женьке хотелось верить, что ее невезение когда-нибудь кончится, и дай Бог, кончится именно сегодня. И уже с завтрашнего дня ей начнет везти, как никому, все дела будут решаться сами собой, и жизнь, наконец, повернется к ней счастливой стороной. Она была в этом почти уверена… Вот только бы немного отдохнуть.

Но когда она открыла дверь и вошла в прихожую, то сразу же услышала гомон голосов на кухне: у мамы, как всегда, сидели подружки. Женька стянула ветровку, повесила ее на вешалку, скинула кроссовки и тихонько, на цыпочках прошмыгнула в свою комнату – махонькую, с единственным окном, выходящим на глухую стену соседнего дома. В этой «бендежке», как называла ее сама Женька, с трудом втискивалась односпальная тахта, платяной шкаф, тумбочка с аквариумом – старым, страшным и давно нечищеным, в котором лениво шевелили обкусанными хвостами три снулые золотые рыбки, да полки с книгами, большая часть которых повествовала о художниках, живописи и тому подобном. По секрету скажем, что антресоли по самую завязку были забиты Женькиными рисунками. Художница уже давным-давно собиралась навести там порядок, да повыкидывать лишнее, но как-то времени не хватало… да и жалко было, жалко.

Между тахтой и шкафом пространства оставалось только на одного человека, да и то не слишком крупного, такого, как сама Женька. А открытые створки так и вовсе перегораживали единственный проход. Женька давно мечтала купить шкаф-купе, но никак не могла денег на него накопить. Все-таки зарплата рядового художника в маленькой конторе провинциального городка далека от московской. Конечно, как все прочие, она мечтала о приличном заработке и о собственной квартире. Стоило только глаза закрыть, и ее живое воображение сразу рисовало шикарные апартаменты, высокие потолки, широкие светлые окна…

Женька тяжело вздохнула и принялась переодеваться. Не с такой зарплатой мечтать о собственной квартире! Еще хорошо, что в свое время, занимая неплохую должность, ее отец получил эту трехкомнатную квартиру. А то бы куковать им в коммуналке. Впрочем, эта же самая должность довела отца до инсульта. Случилось это уже больше пятнадцати лет назад, с тех пор так и живут без кормильца. Но вспоминать о грустном в такой день не хотелось.

Надо заметить, Женька вообще отличалась невиданным оптимизмом, стараясь в любой, даже самой плохой и отчаянной ситуации увидеть что-нибудь полезное для себя. Она уже накинула на плечи домашний халатик, когда дверь распахнулась и в комнату вошла мать – низенькая, но все еще стройная седовласая женщина, которую все ее подружки-ровестницы уважительно называли не иначе, как по имени отчеству – Валентина Георгиевна.

– Женечка, а мы не слышали, как ты вернулась.

– У тебя гости?

– Да… вот, пришли, сидим, болтаем, в карты играем. Ты переодевайся и приходи к нам, поешь.

При одной мысли о еде Женьке стало дурно, она отчаянно замахала рукой:

– Не хочу. На работе наелась. У нас сегодня такой банкетище был, – она закатила глаза и потрясла головой, – праздник все-таки, сама знаешь, к тому же вся наша контора вскоре переезжает. Да, и самое главное: я послезавтра…

Договорить она не успела, потому что из-за стенки послышался какой-то грохот, потом ругань и крики Марины – жены ее братца Юрика.

– Что там такое? – Женька удивленно уставилась на мать. – Воюют? С переменным успехом?

Мать махнула рукой:

– Да нет, они сегодня мебельный гарнитур купили. Ладно, я к гостям пошла, и ты подходи.

– Гарнитур!? – Женька так и присела, изумленно всплеснув руками, глаза ее загорелись. Вот это уже действительно интересно. Она тут же ринулась в комнату брата, на ходу пытаясь всунуть пуговицы в обтрепанные петли халата. Но на полпути остановилась. Черт побери, вспомнила Женька, она же до сих пор не сказала матери, что завтра собирается взять билеты на Москву!

– Ма, – крикнула она вдогонку. – Ма, я послезавтра уез…

В этот самый момент в дверь позвонили.

– Женечка, открой пожалуйста, – откликнулась Валентина Георгиевна уже из кухни.

Не вовремя кого-то черти принесли.

Женька побежала открывать. По привычке, даже не спросив, и не заглянув в глазок, она распахнула дверь. На пороге стояла зареванная Ниночка. И одного взгляда, брошенного на ее убитую горем физиономию, было достаточно, чтобы понять – перед ней не просто зареванная Ниночка. Перед ней катастрофа и стихийное бедствие в одном лице.

– Ниночка, что случилось? – это были единственные слова, которые успела выпалить Женька, потому как в следующую секунду Ниночка разразилась такими отчаянными рыданиями, что даже железобетонные стены старого дома едва не прослезились. Веселые голоса игроков на кухне смолкли, как по команде.

– Женечка! – Ниночка зарылась лицом в руки и рухнула на спасительное Женькино плечо. – Этот него… ик… него-дяй… – с трудом выдавливала она из себя, заикаясь и пытаясь преодолеть рыдания, – …он на-ох-рал… наорал на меня… ой, не могу! – и она залилась слезами пуще прежнего.

Женька почувствовала за спиной молчаливое напряжение. Она оглянулась, и обнаружила, что посмотреть на них сбежался народ со всей квартиры. В дверях кухни, вместе с хозяйкой квартиры, столпились несколько ее престарелых подружек. В коридоре, сложив пухлые руки на груди, словно египетский сфинкс, с деланно невозмутимым видом стояла Марина, перегородив собой все пространство от стены до стены – дородная дама чуть за тридцать. Ей в затылок дышал Юрик – брату Женьки было всего тридцать два, но выглядел он на все сорок, так как любил поваляться на кровати в любое время дня и ночи, уважал пиво с рыбкой, а занятия спортом презирал, и на предложения Женьки потягать гантельки для поднятия тонуса отвечал неизменно: «что я, дурак, что ли?» Сбоку от отца семейства выглядывала любопытная мордашка его вихрастого отпрыска – восьмилетнего Вадима. А из-за плеча Юрика торчала незнакомая пропитая физиономия тощего, как шпала субъекта – видимо, его приятеля, приглашенного для помощи в установке мебели.

– Ты только не расстраивайся! – она погладила Ниночку по кудрявой, одуванчиковой головке. – Все будет хорошо. Успокойся. Пойдем ко мне в комнату, сейчас я налью тебе чаю, и ты успокоишься. А потом мне все расскажешь… по порядку…

– Он меня дурой обозвал! – наконец прорвалось сквозь рыдание нечто членораздельное. Ниночка оторвалась от Женькиного плеча и, вытирая зареванное лицо, со следами туши на щеках, повторила: – Обозвал меня… ик… дурой. Пре-е-едс-тавляешь? Накану-ук-не свадьбы!

И только сейчас она увидела зрителей, расположившихся в коридоре. Какую-то долю секунды ей понадобилось время, чтобы осмыслить происходящее.

– Здра-асте, – любопытные сразу как-то неловко замялись, Валентина Георгиевна повела своих подруг обратно в кухню, а Юрик с женой и приятелем вернулись в зал, видимо, к своей свежекупленной стенке, заодно прихватив за ухо Вадима.

Женька схватила подружку за руку и повлекла в свою комнату, облегченно вздохнув только после того, как усадила Ниночку на тахту и поплотней прикрыла за собой дверь в комнату. Сама она прислонилась к краю тумбочки и выжидающе уставилась на подругу, которая продолжала безутешно рыдать: постороннее участие придавало ей силы.

– Что у вас там произошло? Только перестань плакать, – Женька, точно нянька, достала чистый носовой платок и вытерла подруге слезы. – Высморкайся, – менторским тоном приказала она. Ниночка беспрекословно подчинилась. Размазанная по щекам тушь теперь чернела на платке.

Женька горестно вздохнула. Ниночка имела обыкновение краситься "французской" тушью, произведенной где-нибудь в Турции или Китае. Эта краска была действительно на удивление стойкой, в том смысле, что, раз попав на белье, ее уже невозможно было вывести оттуда никаким порошком. Все, подумала Женька, теперь платок, считай, только выкинуть. И тут же почувствовала укол совести: у ее лучшей подруги такое несчастье, прямо надо сказать – трагедия, а она печется о каком-то платке.

– Ну, так что у вас произошло? Только рассказывай по порядку и толково.

– Он обозвал меня дурой, – наконец произнесла несчастная довольно членораздельно. – Ты представляешь?! Это накануне свадьбы! А что будет потом? Нет, я решила, – Ниночка последний раз сморкнулась и отложила платок. – Я не выйду за него замуж. – Она решительно вскинула голову, и хотя в глазах по-прежнему сверкали слезы, вид у нее был неумолимый.

Женька всплеснула руками:

– Ну что ты все заладила: дура, дура, и так понятно, что… ой! – Женька вовремя захлопнула рот. – Что у вас там произошло? Из-за чего поругались-то?

– Из-за фаты, – Ниночка старательно смотрела в сторону и часто-часто мигала, не давая слезам пролиться обильным дождем. – Он заявил, что с него хватит. Видите ли, он никогда не думал, какая я привередливая. Что у меня вздорный характер, и вообще я только и делаю, что ворчу и возмущаюсь, а я, между прочим, при нем и слова не могу вымолвить. Он мне рта не дает открыть. Ну, вот скажи, Женечка, у нас ведь в стране равноправие, правда? Ведь равноправие? – она умоляюще заглянула в Женькины глаза. – А он ведет себя, как самодур недорезанный… ой, – она снова икнула, – обозвал меня трескушкой и дурой, а я всего-то сказала, что…

– Погоди, – перебила ее Женька. Она знала, что если Ниночке позволить бесконтрольно выговориться, то они никогда не доберутся до конца истории. Когда-то какой-то писатель, кажется французский… а, может, и нет… говорил, что легко начать роман и даже его продолжить, но вот закончить… на это требуется талант. Женька благодарила Бога, что Ниночка не берется за перо, ее романы были бы бесконечными, похлеще бразильских сериалов. – Погоди, ты же порвала фату, но у тебя есть очень даже миленькая шляпка…

– Да как ты не понимаешь! Не хочу я шляпку! – в сердцах выкрикнула Ниночка, взмахнув рукой, грязный платок вспорхнул к потолку и плавно спланировал прямо в аквариум с золотыми рыбками. – Она будет мять прическу. А фата…

– А фата, между прочим, длинная, довольно тяжелая и тоже будет мять прическу, – вставила Женька, сунув руку в аквариум и вынимая платок. Она машинально принялась его выжимать, черная вода грязной струйкой потекла на головы рыбкам. Такое приобщение к французской косметике их не порадовало. Вся троица мигом сбилась на дно, но Женька этого даже не заметила. – Глупости ты говоришь, милая моя! – заявила она безапелляционно, мысленно поймав себя на том, что сейчас подражает Татьянке. – Какая тебе разница: в чем идти под венец? Да хоть в домашнем халате и тапочках на босу ногу!

– Может быть и так, но теперь это дело принципа! – запальчиво возразила Ниночка. – А этот негодяй… – Женька невольно поморщилась, вывешивая жеваный платок на холодную батарею, – …заявил, что таких приверед он еще не видел. А я ему сказала, что таких женихов, как он на базаре дюжина по рублю…

– Так и сказала?! – ужаснулась Женька. Она плюхнулась на единственную маленькую табуретку, с хрустом подмяв под себя бумажный макет домика, который Вадим мастерил три дня. – Ой! – она приподнялась и вытащила пострадавшее произведение искусств. От него остались, как в песенке: только рожки да ножки.

– Так и сказала, – с гордостью заявила Ниночка, вздернув курносый носик.

– А он что?

Ниночкина физиономия снова искривилась в кислой гримасе.

– Он обозвал меня дурой, хлопнул дверью и ушел, – она умоляюще посмотрела на Женьку, но та была непреклонна.

– Ты и в самом деле дура, мать моя. Ругаться с женихом накануне свадьбы!

– А что же, по-твоему, я должна была все сносить? – От возмущения и обиды ее губки надулись, похоже, она снова собралась разреветься, и теперь уже с удвоенной силой. Женька вздохнула и укоризненно покачала головой.

– Скажи спасибо, что он еще так долго терпел. Другой на его месте уже давно бы от тебя деру дал.

– И это говоришь мне ты, лучшая подруга? – Ниночка никак не могла опомниться.

– Да, подруга, да еще какая! Потому и говорю, – недовольно отрезала Женька. – Ты запомни такую простую истину: мужика никогда нельзя доводить до белого каления. Может твой Геночка и тряпка, но знаешь, в тихом омуте черти водятся.

– Какие черти?! – переполошено округлила голубые глаза Ниночка, с ужасом прижимая руки к груди.

– Это поговорка такая, – отмахнулась Женька. – Знаешь, тихонь так вообще нельзя злить – опасный народ. Молчит, молчит, а потом возьмет и отетенит утюгом по голове. Разве поймешь, что у него там… – Женька красноречиво постукала себя кулачком по лбу и тут же потерла это место, – …происходит.

В глазах Ниночки загорелись огоньки страха. Губы задрожали, она вся подобралась, вобрала голову в плечи. Женька с сомнением посмотрела на подружку. Кажется, перестаралась.

– Ты думаешь… он меня убить может?

– Да ты что?! – Женька так и подскочила. Она и допустить не могла такой мысли! – Ну, ты и удумала, мать моя! Сама же говорила: он в тебе души не чает! Вот увидишь, все обойдется. Он еще будет у тебя в ногах валяться и прощения просить!