Текст книги "Герман"

Странно, что Пузырь замер так надолго, начал раздражаться Герман. Может, достригся до мозгов и теперь читает мои мысли? Такого уговора не было.

Наконец Пузырь распрямился, достал мокрую расческу и сделал Герману прямой пробор.

– Будем считать, что так сойдет?

– Вполне сойдет, – ответил Герман.

– Можешь передать маме, что я хочу поговорить с ней?

– Она же только сделала пермент.

– Не пермент, а перманент. Но я все равно хочу с ней потолковать.

– Хорошо, Пузырь.

И на десерт самое приятное: Пузырь обмахнул ему голову и шею мягчайшей щеткой, сделанной в перуанских Андах из хвостов тамошних лам.

Потом Герман получил две кроны сдачи с пятерки, сунул их в карман и вышел на улицу.

Ветер холодил стриженую голову. И вдруг прямо ему на черепушку упал каштан и чуть ли не прилип. Пришлось долго трясти головой, чтоб его скинуть, мягкие мытые волосы рассыпались по лицу. Но Герман спокойненько достал из кармана железную расческу, встал перед тройным зеркалом в окне и занялся пробором. Немедленно позади зеркала возникла физиономия Пузыря. Он пристально посмотрел на Германа, и глаза у него сделались такого же грустного цвета, как у Муравьихи.

Герман решил его подбодрить и весело поднял вверх расческу, чтобы Пузырь рассмотрел ее вблизи – он же страшно любопытный. Пузырь деланно улыбнулся, но вышло криво. Герман сунул расческу в карман и бегом припустил по аллее Бюгдёй.

У Якобсена за прилавком стояла мама. Здесь она совсем не такая, как дома; на ней белый фартук, а на волосах сеточка, похожая на паутинку.

На кассе был сам Якобсен-младший. Все говорят, что он похож на какого-то известного американского киноактера. Черные волосы зачесаны назад, на подбородке ямочка, как бывает у смешливых, хотя Якобсен не улыбается никогда, разве что огромным чекам. Из нагрудного кармана у него торчит несколько авторучек.

Герман первым делом подошел к кофемолке, зажмурился и втянул запах, раздув ноздри что есть сил. Если бы он помнил свои сны, они наверняка пахли бы ровно так.

Пришла мама и встала рядом, у нее за ухом карандаш.

– Смотри, какая у тебя теперь аккуратная голова.

– Спасибо, не надо.

Якобсен-младший пробил кому-то чек, громко прокашлялся и обвел глазами магазин. Не иначе продал килограмм мясного фарша или даже антрекот. Когда вся покупка – соль да хлебцы, он не кашляет вообще. А уж если бутылки хотят сдать, он встает и уходит в свою каморку, там у него радио и заграничные журналы.

– Сегодня на вас не нападали?

– Нет, сегодня только собака пописала на капусту, теперь продаем за полцены.

– А у нас что будет на обед?

– Зыбная рапеканка и рактошка.

– С шоколадным соусом?

– Конечно! Ты про дедушку не забыл?

– Никто не забыт.

Мама поставила на прилавок бумажный пакет. Герман точно знает, что в нем лежит: шесть зеленых яблок, восемь морковок, пять рыбных котлет, бутылка молока и две плитки простого шоколада. Дедушка здоров как лосось, поскрипит еще авось.

– Пузырю надо с тобой поговорить.

– Поговорить со мной? О чем?

– Он хочет состричь твой перманент.

– Опять шуточки.

– Ничего подобного. Пузырь правда хочет с тобой поговорить.

Мама отдала ему пакет и подтолкнула к двери. А в нее как раз ввалился Бутыля, и Якобсен-младший вскочил из-за кассы и исчез в каморке. У Бутыли в каждой руке по полной авоське бутылок, стеклотару пришел сдавать, и она гремит как янычарский оркестр за три недели до Дня Конституции.

– У тебя тоже муравьи в ногах? – спросил Герман.

От этих слов у Бутыли вдруг подогнулись ноги, он рухнул на пол и растянулся, засыпанный бутылками.

Сегодня все ведут себя очень странно, подумал Герман и выскочил на улицу. В спину ему летели крики Бутыли:

– Нет муравьев! Нет! Уберите муравьев! Уберите! Оставьте меня в покое!

И спокойный голос мамы:

– Конечно, нет, Францен. Сейчас мы сосчитаем бутылки и посмотрим, что у нас сегодня выходит.

К счастью, идти до дедушки недалеко: надо перейти трамвайные пути, миновать сосисочную и спуститься почти к самому метро. Но он живет на четвертом этаже, а это слишком много ступенек для обезножевшего человека. Герман давно решил, что, как только разбогатеет, купит дедушке лифт.

Дверь у него никогда не запирается, Герман просто толкнул ее и вошел. Сначала попадаешь в узкий коридорчик, здесь по стенам развешаны фотографии. На одной из них мама и папа Германа на борту задравшего нос корабля. Они тут еще совсем молодые, и Герман всегда сомневается, нравится ли ему этот снимок. На другой фотографии он сам. Сидит в каком-то уродливом плавательном круге и отчаянно орет, а голова лысая, как голубой шарик. Что-то Герман не помнит, когда это он так выглядел; может, это и не он.

В комнате на большой кровати под красным балдахином лежит дедушка. Он так лежит со дня бабушкиной смерти, а она умерла до рождения Германа. Ноги у дедушки тонкие, как карандашики, они свое уже отходили, как говорит мама. Но лежит он, во всяком случае, удобно. Запах в комнате, правда, не ахти.

Герман открыл окно, поставил еду на ночной столик, потому что по совместительству тот работает еще и просто столом.

Первым делом дедушка отпил молока прямо из горлышка. Пока Герман ходил в ванную вылить горшок, дедушка съел четыре котлеты, и вид у него стал довольный. В углу по заведенному порядку тикали старые ходики.

– У нас есть время поболтать? – прошелестел дедушка своим странным тихим голосом и положил Герману руку на плечо.

– У меня на кухне что-то пригорает.

Так всегда отвечает мама, когда в дверь звонят торговцы или мормонские проповедники.

Дедушка заржал и долго смеялся – тем же тихим голосом.

Эти кровати с балдахином – отличная вещь, наверно, в них и сны запоминаются.

– Что ты делал сегодня?

– Сегодня я много врал.

– Это не совсем хорошо. Но завтра будешь говорить правду.

– Не знаю, хватит ли у меня сил.

– Не оправдывайся.

– Прости.

– А зачем ты врал?

– Гленн, Бьёрнар и Карстен заставили. Они воткнули мне нож в сердце, и я валялся на полу как зарезанный.

– Это меняет дело. Я помню, однажды тоже соврал. Дело было в Турции в войну. Они содрали мне восемь ногтей, тогда я заговорил. Но это не считается.

Дедушка совсем лысый, у него три волоска за левым ухом, три за правым – и всё. Больше деду похвастаться нечем. Да и эти скоро выпадут. Голова шишкастая и неровная, как щебенка, и цвета похожего. Но мысли не просвечивают, и Герман рад, что их не видно. Он часто думает: а как бы выглядел без волос он сам? Как дедушка? Поди узнай… Дедушка, наверно, самый старый человек в мире. Вот странно, что и старики, и младенцы почти без волос.

– А я рассказывал тебе, как однажды сверзился с лестницы с двумя ведрами краски?

– Ага.

– В одном была синяя, в другом – желтая. Хоть убей, не помню, что я красил.

– Ты красил рамы на втором этаже дома на Несоддене.

– По счастью, я упал на траву, но на меня вылилась вся краска, и, естественно, я стал зеленым. Свалился я на Троицу, а нашли меня только в конце августа. Хочешь доесть последнюю котлету?

– Нет, лучше мне не кусочничать перед обедом.

– Тогда я доем. Я здоров как лосось, поскриплю еще авось. На что ты там смотришь, Герман?

– На твою голову. Почему на ней волосы не растут?

– Потому что мне помирать пора. Старость как осень. Листья опадают.

– А потом ты превратишься в зиму?

– Да. В долгую-долгую зиму.

Входя в дом, Герман с порога услышал, как мама уронила две тарелки – это вдвое больше нормы. А папа стоял в двери ванной, перекинув полотенце через плечо, и смотрел на него, точно в первый раз увидел.

– Приветик, – сказал папа наконец, но голос звучал непривычно глухо и гулко, как будто папа говорил из большого горшка.

Тут до Германа дошло, что папе с его башенного крана все видно. И как он про Руби врал, папа тоже видел.

– Я не нарочно, – промямлил Герман.

– Что не нарочно?

– Ты следил за мной?

Папа долго обдумывал ответ и даже закрылся полотенцем. Потом скинул его и сказал:

– Сегодня я тебя весь день не видел. Облака слишком толстые были. Зато я помог самолету приземлиться в Форнебю. – Он кинул полотенце Герману. – Это я привираю. На самом деле я видел только птицу. И покормил ее хлебом.

Появилась мама: глаза усталые, лицо в саже.

– Ты можешь не мыться. Еда на столе.

– Зато тебе помыться надо, – засмеялся Герман и кинул полотенце маме.

Рыбная запеканка пригорела, а картошка разварилась почти в пюре. Герман пожалел, что не покусочничал у дедушки. Мама, похоже, сегодня не голодная, она не закрывая рта рассказывает про Бутылю, как он уверял их, будто в пивных бутылках полно муравьев. И про то, что к Якобсену-младшему пришла дама в широкополой шляпе и длинной юбке.

– Мам, ты не заболела? – спросил Герман.

Она резко обернулась к нему и сказала удивленно:

– Заболела? Почему ты спрашиваешь?

– Ты не ешь ничего.

– Она опять худеет, – объяснил папа.

Мама, словно опомнившись, откусила кусочек горелой запеканки и спросила с полным ртом:

– Тебе кажется, я слишком толстая?

– Нет, я тебя одним пальцем подниму, – откликнулся папа, но поднимать никого не стал.

– Может, ты подцепишь краном дедушку и спустишь на улицу? – предложил Герман.

– Идея неплохая, но надо хорошенько все продумать.

– Мы вытащим его через окно. Только это надо делать, пока зима не наступила.

– Как там дедушка, кстати?

– Поскрипит еще авось.

Папа встал из-за стола и начал убирать посуду, но уронил на пол вилку, а когда наклонился поднять ее, упустил еще и стакан.

– Ты с Пузырем говорила? – спросил Герман маму, чтобы не смотреть, как папа ползает по полу, собирая осколки, и загривок у него красный, аж жуть.

– Да, говорила. А сдача где?

– Я уж надеялся, ты забыла! – рассмеялся Герман.

– Забыла не забыла, но можешь оставить сдачу себе.

Герман уставился на маму в недоумении.

– Нам это по карману?

– Да, не волнуйся.

Папа резко выпрямился, чуть не врезавшись головой в потолок.

– Я поговорил с бригадиром. То есть мне не обязательно спрашивать у него, но, короче, ты можешь как-нибудь на днях подняться со мной в кабину. Что скажешь?

Что на это скажешь, подумал Герман, но расстраивать папу не хотелось.

– Здорово. Я наконец рассмотрю свою спину.

Папа выбросил осколки в мусор и поспешно вернулся за стол.

– Ну и на рыбалку съездим, за угрем.

Герман отвел глаза. А папа перегнулся через стол и, размахивая руками, стал показывать размер будущего улова.

– На набережной у «Фреда Ульсена»[8]8
  «Фред Ульсен» – крупная судоходная компания.


[Закрыть]. Там самые жирные пасутся, где слив канализации.

– Прекрати! – крикнула мама и с грохотом встала.

Папа водил глазами с несчастным видом, и Герман понял, что надо его выручать.

– Но душить их я не хочу.

Папа улыбнулся ему с большим облегчением.

– Мы их не душим, Герман. Гвоздь номер три – и всё. Аккуратно в башку тюк – вот так – и всех делов.

Мама выскочила из кухни.

Да уж, вечер становился все страннее и страннее. Папа сегодня сел ужинать не помывшись. Мама взялась довязывать шапку, начатую два года назад. Лучше не отсвечивать, подумал Герман, а пожелать всем спокойной ночи и лечь.

Все каштаны он взял с собой в кровать. Вытаскивать их из скорлупы – одно из самых больших удовольствий. Удивительно, что такое гладкое, такое приятное может прятаться в зеленой скорлупе с шипами, прямо чудо. Он сложил каштаны на подушку рядом с собой, но один все-таки засунул за щеку. Тут же зашла мама и села на краешек кровати.

– Герман, ты ешь каштаны?

– Это я как будто курю.

Мама нежно провела пальцем по пробору, Герман расхохотался, каштан выстрелил изо рта и попал в Америку на глобусе.

– Очень у тебя красивая стрижка.

– Неплохая.

– А уроки ты сделал?

– Нет два раза.

– Ничего страшного. Ты завтра в школу не пойдешь. Нам с тобой надо сходить к врачу.

Сон слетел с Германа в одну секунду.

– Мама, ты заболела?

Она приставила палец Герману ко лбу и мягко уложила его снова на подушку.

– Доктор просто посмотрит на нас. Ничего страшного.

Когда она так говорит, Герман нервничает сильнее.

– Это не аппендицит? – спросил он.

– У тебя болит живот?

– Может быть. Но я не нарочно съел этот листок.

– Герман, ты съел лист с дерева?

– Да, покусочничал. Он мне сам свалился в рот. Во Фрогнер-парке.

– Но ты его выплюнул?

– Потом. Мам, а ты когда-нибудь ела листья?

– Я однажды наелась смолы. Но это давно было, еще до твоего рождения.

– Тогда прорвемся, – сказал Герман.

Мама потрепала его по волосам, но потом зачем-то взялась рассматривать свои пальцы и ладонь. Совсем она сегодня странная, подумал Герман, закрыл глаза и притворился спящим.

Когда мама погасила свет и ушла, закрыв за собой дверь, Герман подошел к окну и приподнял раскрученную донизу штору. В руке он сжимал каштан, глобус мерцал рядом темным желтым цветом, а на черном небе белела круглая луна.

Может, луна – единственный глаз ветра? Тогда сам ветер – одноглазый пират с черной повязкой.

Герман снова забрался под одеяло, залез поглубже; он злился, что придется тащиться с мамой к врачу. В кабинете врача всегда пахнет опасностью. Правда, за это он в школу завтра не пойдет. Быть может, мама приболела. Она к слову и не к слову говорит, что у нее нет времени. Герману слышно, как она шепотом рассказывает что-то папе в гостиной, – значит, какая-то у нее тайна. А потом папа пошел и достал бутылку с верхней полки кладовки, хотя сегодня только вторник. Как бы ему не пришлось совать два пальца в рот и в среду.

Уже засыпая, Герман решил обязательно запомнить в эту ночь свои сны. Но наутро ему помнятся только луна, дедушкина лысина и каштаны. Разве ж это сон?

4

Когда мама разбудила его, он все еще держал в кулаке каштан. Луна давно скатилась с небосклона, а папа ушел на стройку. Времени одиннадцатый час. Так долго Герман не спал по средам с того лета, когда он научился плавать и заразился ветрянкой.

На маме синее платье в белый горошек, она принесла Герману завтрак в постель: жареный хлеб с апельсиновым мармеладом без корочек и чай из пакетика с лучших плантаций Индии. Вид у мамы не очень больной, по крайней мере, она не сетует, что времени у нее совсем нет. Зато велит Герману выпить большой стакан воды, медленно.

– Доктор возьмет мочу на проверку, – говорит она. – Постарайся потерпеть до приема.

– Зачем она ему?

– Все, кто приходят к доктору, сдают анализ.

Герман выпил половину и протянул стакан маме:

– Ты тоже не забудь попить.

Она выпила все в четыре глотка и стала внимательно следить, как Герман умывается. Потом ему пришлось надеть серые брюки, хотя они кусаются, и рубашку, которую он носит только на Рождество и День Конституции семнадцатого мая. С прошлого раза рубашка сделалась теснее. Это приятно.

Мама встала у Германа за спиной и начала наводить марафет у него на голове своей личной щеткой, похожей на поникшего ежика. Он протянул было ей железную расческу, но мама странно изменилась в лице и подтолкнула его в коридор, где ждала наготове куртка из кожзама.

– Угадай, что сегодня на обед, – выпалила мама.

– Зясная мапеканка с кобеном?

– Нет!

– Котные рыблеты с моршёной туковкой?

– Нет!

– Сдаюсь.

– Курица!

Почти всю дорогу до врача Герман думал об этой курице. Если в среду на обед курица, то удивляться в такую среду уже ничему не стоит.

Мама в перчатках из гладкой кожи и шляпке держала Германа за руку. На аллее Бюгдёй с непрерывным грохотом падали каштаны – зеленые бомбы. У деревьев жалкий вид, скоро они совсем оголятся и уже сейчас, похоже, мерзнут, но держат ровно ряды и шеренги.

Герман на секунду отвлекся от курицы и подумал о дедушке. А он не мерзнет? Не зябко ему лежать в кровати под балдахином?

Кабинет доктора оказался совсем рядом с кинотеатром «Фрогнер».

Ух ты, на этой неделе «Зорро»!

– Может быть, папа сводит тебя на пятичасовой в субботу.

– Может быть?

– Точно сводит.

Герман от всех этих внезапных подарков судьбы так растерялся и удивился, что перешел на галоп. Он мчался по улице как лошадка и отфыркивался, Зорро готов был сорваться с плаката и скакать рядом. Но когда они зашли в подъезд и начали подниматься по кривым ступенькам, Герману стало не до курицы и Зорро, и мама тоже была не выше плинтуса, как говорит папа, вернувшись с футбольного матча со шведами. Воняло чудовищно, в нос бил запах протухших аппендиксов, заспиртованных ампутированных ног, гнойников и вакцины от оспы. Герман резко затормозил и уткнулся лицом в мамино пальто.

– Герман, что такое?

– Не знаю.

– Доктор не будет ничего делать, он просто посмотрит на нас с тобой. А знаешь, что у нас сегодня на сладкое?

Герман отлепился от мамы, посмотрел ей в лицо. У него снова закружилась голова, потому что мама снова стала гораздо выше плинтуса. Все-таки жалко, что ему не быть крановщиком.

– Гоголь-моголь?

– Нет.

– Оладушки?

– Нет.

– Сдаюсь.

– Мороженое!

Так, надо тщательно все спланировать. Не переесть курицы, чтобы осталось место на много мороженого.

Он взял маму за руку и крепко сжал ее.

– Не бойся, все будет хорошо.

Мама открыла дверь в приемную, и Герман навек потерял аппетит, даже не уговаривайте, хоть озолотите. На колченогих стульях там сидели очень больные люди и так терли руки и пальцы, что пахло жженым. И тишина была как в могилке (так дед говорит, рассказывая о бабушке). Мама углядела им местечко в углу. Герман втиснулся рядом с печальным человеком почти без головы. С другой стороны однорукая женщина с усиками красила губы и постоянно промахивалась. А в центре комнаты стоял кондуктор трамвая, лишившийся пальца на Майорстюен. Стены сплошь были завешаны плакатами, на них дородные медсестры держали наизготовку огромные шприцы или бутылки рыбьего жира размером с Монолит. Герман закрыл лицо руками, но сквозь пальцы все равно было видно.

Внезапно открылась дверь, из нее, хромая, вышел полицейский. Наверняка сюда он явился печатая шаг. Герман положил голову маме на колени и задремал с надеждой, что здешний сон он не запомнит.

Вдруг тишина сделалась даже тише могильной, было слышно, как идет время в дамских часиках в Токио. Герман приоткрыл один глаз и увидел, что доктор стоит в дверях кабинета и выбирает, кого позвать. Все потупились, с громким стуком упало на траву стеклянное яблоко на Несоддене. А потом тишину разорвал грохот. Доктор достал из кармана небольшую простыню и принялся чистить нос до блеска, заглушая учиненный шум громким воплем:

– Следующий – Фюлькт!

Мама втащила Германа в кабинет, дверь захлопнулась, назад дороги нет. В ближайшем углу стояла медсестра, она кашляла, не могла остановиться, но одновременно силилась улыбаться. Это давалось ей с трудом. В другом углу был шкаф с заточенными кинжалами и бинтами. В третьем углу – кушетка, закутанная в бумагу. А в оставшемся углу стоял Герман. Стоял он не очень твердо.

Единственное приятное в этой комнате – зеленое растение на подоконнике – свисало во все стороны из своего горшка, как раскидистая пальма без ствола. Но воняло оно исключительно мерзко. Наверняка это из-за него кашляла медсестра и сморкался доктор. Теперь он навис над Германом, который целиком отражался в его выдающейся носопырке, и лицо его опять приняло странное выражение; вылитая рыба в раздумьях, как утечь из аквариума. Германа пробрал неприятный холодок: вдруг он все-таки здоров не совсем как лосось?

Выше белого халата прорезался голос:

– Как у нас дела?

– Видимо, не ахти, – прошелестел Герман и поднял глаза на маму: она пряла пальцами, как будто тоже вырывалась из аквариума.

– А лет нам сколько?

Разговаривал доктор как-то странно, будто держал Германа за собачку-пуделя.

– Я что-то сбился со счета, но у меня на следующий год опять будет день рождения.

Доктор загоготал и снова зарылся носом в платок.

– Я тоже никак не могу выучить свой номер телефона, – просипел он.

– Ничего страшного. У нас телефона все равно нет.

Мама покраснела, а доктор заржал громче и подошел ближе. От него пахло солеными пастилками.

– Ты не мог бы сесть? Мне надо тебя посмотреть.

– Смотрите так.

– Хорошо, хорошо.

– И без уколов.

– Слово даю.

Герман притянул маму к себе и прошептал:

– Он хочет начать с меня. Возможно, это заразно.

Мама посмотрела на него растерянно, хотела что-то сказать, но только вздохнула, отчего у него встали дыбом все волосы. Ее очередь следующая, вот она и боится, подумал Герман и совсем уже собрался напомнить ей о курице и мороженом, как она принялась стягивать с него рубашку и майку.

Доктор приставил холодную штуковину ему к спине и велел глубоко дышать. Герман справился на отлично.

Мама стояла рядом и улыбалась, но улыбки у нее сегодня были кривые, точно сваренные из резинок от банок для варенья.

Доктор распрямился и вытащил из ушей дужки с резиновыми наконечниками.

– Я скоро умру? – спросил Герман.

– Не говори так! – вскрикнула мама.

– Ты здоров как лосось, поскрипишь еще авось, – усмехнулся доктор и потер свой нос.

– Дедушка тоже так говорит, но скоро зима.

Мама села на стул, доктор за своим носовым платком тоже растерялся.

– Зима? Ты на лыжах будешь бегать?

У Германа нет сил отвечать. Он замерз. Неудивительно, что они тут все сопливые и простуженные.

Доктор взял лупу, упер пальцы в голову Германа и склонился над его затылком. Рассматривал его очень долго. Поразительно, какие все стали любопытные. Было очень тихо. Так тихо, что слышно, как крошится мел в руках Борова на третьем уроке.

Наконец доктор закончил осмотр и высморкал ураган.

– У меня вши? – спросил Герман.

– Нет, конечно, – встрепенулась мама. – Как ты мог такое подумать?

– У Бьёрнара в прошлом году были. Шестьсот тридцать две штучки.

Медсестра, которая тем временем тоже стала чихать, вручила ему стакан с узким донышком, но широким горлышком.

– Давай соберем анализ мочи. Ты припас немного?

– Тут давно припасено.

Герман повернулся к ним спиной, расстегнулся, прицелился и пустил струю. Она оказалась нескончаемой. Уровень рос, рос и дошел почти до края стаканчика. У Германа затряслись плечи.

– Ты все? – спросила мама у него за спиной.

– Пока нет, – пропищал Герман.

Оно лилось и лилось, теперь уже через край, медсестра подбежала к нему с новым стаканчиком, они поменялись, но брандспойт еще полон. Мама нервно топталась рядом. Герман смотрел в стену, никогда еще он не писал так много. Второй стакан тоже заполнился быстро, доктор принес две кофейные чашки, но и они закончились в две секунды. Все бегали и перекрикивались. Доктор притащил горшок с цветком, Герман основательно полил его. Наконец поток иссяк, последние капли скатились на листья. Доктор промокнул пот со лба и лег на кушетку перевести дух.

– Дело сделано, – сказал Герман, застегиваясь и улыбаясь маме довольной улыбкой. – Теперь твоя очередь.

Но доктор, оказавшийся уже на ногах, надвигался на него со шприцем в руке.

У Германа разбежались мурашки по ногам, он попятился, но уперся в медсестру; она положила ему на плечи тяжелые руки.

– Врун, – Герман наставил палец прямо на доктора.

– Это не укол, просто анализ крови, – начал мутить доктор.

– Больно похоже, – сказал Герман.

– Может, ты сядешь?

– Нет уж, я тут постою.

– Хорошо. Напряги руку, чтобы я нашел вену.

Легко сказать, а сделать трудно. Они ищут по всей руке, доктор щупает, давит и нажимает тут и там, но вдруг резко всаживает иглу и начинает отсасывать кровь.

– Я отрубаюсь, – прошептал Герман.

– Увидишь, все будет хорошо.

Голос у мамы бодрый, но вид – не слишком.

– Отрубился, – сообщил Герман и осел на пол. А очнувшись, обнаружил себя лежащим на кушетке и с мокрой тряпкой на лбу, рядом стояла бутылка кока-колы.

Сначала Герман решил, что это сон и он пока пришел не в себя, а неизвестно куда. Но потом он узнал и медсестру, и доктора, только мама держалась за стенку и выглядела не как раньше, лицо у нее было похоже на теннисный мячик. Голоса он тоже слышал – значит, все-таки пришел в себя, хотя лучше бы он сперва пришел домой. Кстати, кола оказалась вкусная.

– Вы давно заметили, что волосы выпадают?

– Нет, не замечала, – ответила мама.

– Вы не находили волос в сливе или на расческе?

– Находила, но не столько, чтобы думать об этом, – ответила мама.

– Я не могу ничего сказать, пока мы не получим анализы. Но вам надо готовиться к худшему. Что все волосы выпадут.

Все повернулись к Герману. Мама подошла к нему.

– Ты проснулся?

– Почти. Надо еще колы глотнуть.

Их проводили из кабинета обратно в приемную. А там все разболелись пуще прежнего, хныкали, ныли и закатывали глаза.

– Доктор делает не очень больно, – доложил очереди Герман, – только чуточку.

На улице тем временем пошел дождь. Осенняя хилая морось, что облепляет лицо как паутина. Мама крепко держала Германа за руку, так сжимала, что даже больно немножко, и по ее лицу было видно, что она по-прежнему где-то далеко, этот теннисный мячик запузырили выше крыш. Герман попытался представить себе маму совсем без волос. Нет, это невозможно.

– Ты молодец, – мама прокашлялась.

– Ты тоже.

Тут он услышал странный звук и поднял глаза. Непонятно, мама правда плачет или это просто дождь.

– Ну не расстраивайся так, – сказал Герман. – Можно ведь парик тебе купить, если уж слишком много выпадет.

Теперь она точно плакала. Шла не разбирая дороги и на аллее Бюгдёй чуть не врезалась в каштан.

– Можно даже рыжий парик тебе купить, – громко рассуждал Герман. – Мне рыжие больше всех нравятся.

Он взял маму за руку и уверенно перевел через улицу.

На обед у них и курица, и мороженое. Но обстановка в доме непонятная. Теперь и у папы лицо стало странное, и он несколько раз переходил на английский, а это не сулит ничего хорошего. Германа не загоняли спать до половины десятого, папа показал билеты на «Зорро» в первый ряд и спросил, не надо ли еще купить Герману маску и шпагу. Короче, родители сделались на себя не похожи, и Герман только рад был отправиться спать.

Мама с папой вдвоем пришли поцеловать его на ночь. Папа фокусничал с каштанами и так усердствовал, что два бесследно пропали. Пришлось Герману утешать еще и папу.

С потолка свисали пять канатов. Яйцо стоял уперев руки в боки и широко расставив ноги, во рту свисток. Герман надеялся незаметно пробраться в задний ряд, он опустил голову и втянул ее в плечи. Но волосы все равно торчали, и в глубине души Герман знал, что план не удастся; наоборот, чем сильнее он старается быть незаметным, тем больше внимания к себе привлекает. Вот и теперь Яйцо уже вперил в него взгляд, согнул палец и выплюнул свисток.

– Герман, ты в прятки решил поиграть?

– Да вроде нет.

– Поди-ка сюда.

– Я здесь хорошо стою, спасибо.

Яйцо жирно улыбнулся, это не к добру.

– Герман, сюда – это сюда.

– Будет сделано.

Все восемь шагов до Яйца в кедах что-то кусается. Наконец Герман остановился перед ним. Яйцо когда-то был гимнастом. Теперь мышцы висят обвислыми складками. Говорят, со спортом он расстался после неудачного прыжка через коня. Разговаривает он всегда фальцетом.

– Сейчас ты полезешь вверх по канату, пока не стукнешься своей маленькой головой о потолок.

– Не получится, – прошептал Герман.

Яйцо наклонился и ощерился во весь рот.

– Герман, что ты сказал? Я не услышал.

– Не получится.

– Не получится, говоришь? А почему ж не получится-то, Герман?

Герман показал руку, заклеенную там, где доктор качал кровь.

– Пока не слушается, – сказал он.

Яйцо поднял его руку повыше, долго рассматривал, вдруг улыбнулся плотоядно во все лицо, как удав, только что проглотивший теленка, и содрал пластырь. Герман вскрикнул про себя и сжал зубы до скрипа.

– Ты слабак, да, Герман?

Герман не ответил. Послышались первые смешки.

– Слабак?

Герман уставился на Яйцо, смотрел ему в глаз, в зрачке отражался весь физкультурный зал, все те, кто стояли сзади Германа и напирали, чтобы видеть, и он сам с большой головой и тонкими ножками, вылитая муха, только самого Яйца не видно.

– Может, ты хочешь заниматься физкультурой с девочками?

Теперь смеялись уже все. Яйцо размахивал пластырем, на нем виднелось красное пятнышко крови. Герман повернулся и пошел к среднему канату. Смех умер. Но эта тишина еще хуже, она полна битого стекла и все равно невидима. Герман ухватился за канат двумя руками, зажмурился и подтянулся. Сжал колени, перетащил руки. Воздух стал жидким, рука болела, сердце крутилось как динамо-машина, перед глазами белел больной свет. Герман с натугой открыл глаза, и зал тут же опрокинулся, пальцы разжались, он свалился вниз (или вверх?), руки выдернулись из плеч. Он приземлился на спину, над ним навис Яйцо.

– Не боишься идти в душ со всеми, а, Герман? Девочка ты наша…

В раздевалке стояла очередь к зеркалу, первый в ней Гленн, конечно. Он зачесал волосы назад, но одну прядь пытался уложить на лоб, вид у него был недовольный. Внезапно Гленн развернулся, все расступились, и он шагнул к Герману, который сидел на скамейке и возился с последними пуговицами рубашки.

– Дай твою расческу, – сказал Гленн.

Герман натянул свитер, а когда высунул голову из горловины, все уже стояли вокруг него.

– Дай расческу причесаться.

– Расческу?

– Железную. Живо!

– Нет, – сказал Герман.

Гленн огляделся по сторонам и хмыкнул.

– Да я не взаймы прошу. Мне насовсем надо.

Герман надел дождевик и потянулся снять с вешалки зюйдвестку, но Гленн цапнул ее первым.

– Зачем тебе расческа? Все равно ты лысый.

Герман поднял глаза. Гленн запузырил зюйдвестку в душ.

– Я постригся позавчера… – пробормотал Герман.

– Значит, неправильно постригли. У тебя же плешь!

Все придвинулись. Гленн схватил Германа за голову и пригнул ее.

– У Германа плешь! Дырка на башке! Лысый-пысый! Гунявый!

Вокруг орали, перекрывая друг дружку. Герман вывернулся и стряхнул руки Гленна. Тот ухмылялся.

– Попроси волос у Руби, рыжих-пыжих!

Прозвенел звонок, все гурьбой рванули вверх по лестнице, Герман остался сидеть. Смех постепенно затих вдали, но эхо от него застряло у Германа в ушах. Он осторожно положил руку на голову и ощупал ее, поскоблил пальцем, уперся во что-то гладкое, шишкастое – и отдернул руку, сунул ее под дождевик. Вокруг сгустилась тишина, и в тишине Герман вдруг начал понимать, что к чему. И понял. Он подобрал зюйдвестку, крадучись подошел к зеркалу, нагнул голову, скосил глаза, но ничего не увидел. Поднял руку, но духу не хватило, и он, наоборот, натянул зюйдвестку по самые уши и туго-туго завязал под подбородком. Снова посмотрелся в зеркало: глаза черные.

А за спиной стоит Яйцо, обнаружил Герман и медленно повернулся.

– Давай-ка быстро, – сказал Яйцо. – Уже звонок был.

Герман закинул за плечо пакет с формой и не спеша пошел к двери.

– Ты меня слышал? Звонок уже был!

Герман остановился. Ему вдруг остро, как никогда раньше, ударил в нос и в голову запах пота, тухлый, кислый, и он вспомнил все другие гадкие запахи и разом почувствовал их тоже – вонючего клея в мастерской, прелых листьев, папиного дезодоранта, пригоревшей рыбной запеканки, дедушкиного горшка, крови в кабинете врача и прыскалки для волос в парикмахерской.