Текст книги "Полубрат"

Она все-таки заснула, хотя и не запомнила этого. Когда она проснулась – подскочила как ужаленная, разбитая и невыспавшаяся – Веры рядом не было. Комнату заливал свет. Болетта села. В кровати рядом пусто, Веры нет. Времени восьмой час. Болетте пора на службу. Сегодня еще только среда и лишь начало мая. В столовой кто-то разговаривал. Болетта поспешила туда. Пра заснула под радио. Говорит Норвежское государственное радиовещание. Действительно объективное вещание. Болетта выключила приемник и в наступившей тишине разобрала другой звук, давешнее бормотание, клекот, но еще утробнее, чем вчера, как если б кто-то полоскал горло. Звук шел из ванной, от него стыла кровь. Болетта растолкала Пра и потянула за собой в прихожую. Дверь в ванную была заперта. Внутри гудела Вера.

Болетта постучала: – Вера?! Открой, ладно… – Бульканье сошло на нет, как вздох. Стало тихо-тихо. Но изредка из-за двери доносился звук то ли капающей воды, то ли тряпки, которой возят по полу, он был сродни тому гудению, которое Болетта услышала накануне на чердаке. – Вера, что ты там делаешь? Выходи! – Пра нагнулась и заглянула в замочную скважину. Она почувствовала слабое дуновение, что-то подуло в левый глаз. – Ничего не видно. В замке ключ. – Болетта вдруг кинулась на дверь и стала дергать ее с воплями: – Вера! Открой немедленно! Хватит дурить. Ты меня слышишь? Сейчас же выходи! – Пра пришлось схватить ее, чтобы утихомирить. – Держи себя в руках! Так ты весь дом разнесешь! Болетта отпустила ручку, зажала рот рукой и прошептала сквозь пальцы: – Что ж нам делать? – Во-первых, не надо крика. Я этого не выношу. – Болетта хохотнула: – Вот как? Ты теперь так хорошо слышишь, что тебе режет ухо? – Не твое дело. – Или твои уши промыла победа? – На это Пра нечего было ответить. Вместо пререканий она вытащила шпильку, вставила ее в скважину и принялась крутить и тыкать, пока они не услышали, что ключ упал на пол ванной. Болетта дернулась распахнуть дверь, но она оставалась запертой. Пра опять заглянула в замочную скважину. – Что-нибудь видно? – прошептала Болетта. – По-моему, она сидит в ванне. Я вижу руку. – Болетта тут же наклонилась к замку. В глаз засквозил холодный ветер, и с тех пор всегда, сколько я помню, Болетта выставляла этот сквозняк единственной причиной того, что один ее глаз иногда вдруг краснел, распухал и начинал течь, словно заливался слезами из-за своего одиночества.

Болетта тоже увидела Верину руку, голую руку, свесившуюся через бортик ванны, кисть, тонкие пальцы и тяжелое кольцо Рахили. – Я приведу домоуправа! Пусть взламывает дверь! – Болетта уже готова была ринуться в кухню, но Пра сумела остановить и удержать дочь. – Наверняка у педеля сейчас других дел по горло, – сказала она. – Но кто-то должен открыть дверь! – Ты что, хочешь, чтобы этот любопытный придурок увидел ее в таком виде? Голую! – Болетта зарыдала: – И что прикажешь мне делать? – Говори с ней. Говори со своей дочерью! – Болетта набрала воздуха и снова подошла к двери: – Вера? Ты скоро? – Но та не желала отвечать. Они ждали. Они различали лишь ленивый плеск переливающейся воды. Вдруг внимание Болетты привлекли ходики, утекающие из них секунды, ее как будто коснулись тени стрелок. – Вера, я опаздываю на работу! Мне надо привести себя в порядок! Открой, пока я не опоздала на службу. – Пра схватила ее за локоть. – На службу? В такой день? – Ты думаешь, в мирное время люди не перезваниваются? – По правде говоря, я считала, у них нет на это ни сил, ни времени. – Болетта отпихивает Пра в сторону. – Вера, милая, знаешь, что я придумала? У меня завтра выходной, давай сходим в парикмахерскую на Адамстюен? – Теперь Пра отодвигает дочь: – Парикмахерша с Адамстюен! Фи и фу! – Цыц! – Ты думаешь, парикмахерше нечем заняться, кроме как обслуживать клиентов? Ошибаешься! – Это просто предложение! – Предложение? Да ты ни о чем другом вчера вообще не говорила! – Не выдумывай. – Да, ты сказала, что у меня прическа как у бродяжки. Я этого не забуду. – Я сказала, что ты старая ведьма, вот и все.

Тут Вера снова захныкала за дверью, тихо, бессильно, едва слышно. Болетта вздрогнула, дернулась, прижалась к матери. – Я так боюсь, – прошептала она. – Только б она с собой ничего не сделала. – Сделала с собой? Что ты несешь? – Ой, я уже не знаю. – Еще немного, и мы тут все начнем заговариваться. – Пра повернулась к двери и решительно постучала, три раза. – Вера, это я. Выходи немедленно, я больше не могу терпеть! – Но Вера не открывала и не отвечала. Только бубнила без остановки. Пра еще трижды стукнула в дверь, не жалея сил. – Послушай, ты ж не хочешь, чтоб твоя несчастная бабка ходила в туалет в мойку на кухне, а?! – Две женщины замерли, щека к щеке, слыша дыхание рядом и ловя каждый звук из ванной, где вдруг все стихло. Вера не курлыкала, и даже вода не шумела. И вот тогда Пра взяла разбег. Особо разбежаться было негде, но она все же кинулась на дверь, выставив вперед плечо. Тщетно, и Пра принялась биться в дверь раз за разом, она выгнула спину, подняла плечи, втянула голову и стала похожа на быка, быка, разъяренного исступленной силой горя, и этот бык налетел на дверь и вышиб ее с треском; Пра едва не грохнулась об пол, но Болетта успела подхватить ее, и они замерли на пороге в ужасе от того, что открылось взору, но успокоенные, у них отлегло от сердца, хоть и тряслись поджилки, потому что Вера была жива.

Она сидела в ванне, свесив одну руку за изогнутый бортик, а в воде черного цвета плавала щетка, жесткая кухонная половая щетка, и Вера не заметила их, а может, не пожелала увидеть, она уставилась в никуда, как накануне на чердаке, и глядела в него безотрывно глазами, слишком большими для лица, ясными и почти черными, кожа на шее, груди, плечах и лице была содрана полосами, точно она пыталась смыть ее с себя, соскрести и выкинуть. Худенькое тело била дрожь.

Болетта опустилась на колени перед ванной: – Вера, дочка, милая моя, что ж ты натворила?! – Серая, остывшая вода мало-помалу переливается через край. Вера молчит. – Все уже прошло. Все позади. Чего теперь бояться. – Старуха села на бак с грязным бельем, в углу, она трет плечо и вздыхает. Болетта опасливо проводит ладонью по руке дочери. – И Рахиль скоро вернется. Ты же не хочешь оказаться тогда больной? А если так лежать, схватишь воспаление легких. – Пра вздыхает громче прежнего. – Да вытащи лучше пробку. Наговорились уже. – Вера притянула руку к себе. Болетта хотела было удержать ее, но тоненькая мокрая ручка просто ускользнула сквозь ее пальцы. – Ну скажи что-нибудь! – кричит Болетта. – Скажи мне хоть слово!

Но Вера нема, единственное, что она может, – гундосить. Губы синие, дрожат, она курлычет. Пра вскочила, сцепила руки над головой в замок, как в кулак. – Ради всего святого, вытащи уже эту проклятую пробку! Или мне вытащить? – Болетта сует руку в воду. И тут Вера бьет ее. Она ударяет мать половой щеткой по лицу, и Болетта начинает орать, да так, что сама зажимает уши. Те из старожилов улиц Якоба Ола и Киркевейен, кто зажился настолько, что помнит описываемые дни, рассказывают, что никогда не забудут этого крика, о котором судачили долгие годы, от которого треснула штукатурка, закачались люстры и посыпалась побелка и из-за которого кое-кто решил, что война началась по новой. Дело было не в зверской силе удара, Болетта вопила от страха, от неоспоримости доказательства того, что все как один посходили с ума, что война лишила людей остатков разума, вот Вера и подняла руку на мать: как сидела в ванне с щеткой, так и звезданула ею матери в лицо.

Пра пришлось силой утихомиривать Болетту, и когда она наконец совладала с ней, когда обе, ловя ртом воздух, повалились на колени на холодный плиточный пол, Вера принялась скоблить себе затылок, она драла его жесткой, негнущейся щеткой, точно ровнехонько туда, в затылок, въелось пятно, которое она никак не может убрать. – Я не могу больше, – заплакала Болетта.

В этот момент в дверь позвонили. На миг, но всего лишь на миг, Вера перестала скоблить себя, возможно, она решила, что это Рахиль, мол, Рахиль вернулась и забежала позвать ее гулять, и она поверила, наверно, в это на миг между двумя секундами, но тут же с удвоенной силой принялась тереть себя дальше, наклонила голову, шейные позвонки обтянулись кожей, как тугая гирлянда раскаленных костяшек. – Кто там? – прошептала Болетта. Пра оперлась о бортик и поболтала в воде рукой, пять скрюченных, морщинистых пальцев осторожно потыркались в темной воде вокруг Вериного тела. Его бьет сильная дрожь. – Ну, ну, малышка. Ты уже чистая теперь, отмылась. – В дверь снова позвонили. Старуха вытащила руку из воды: – Нет, ну что за черт, а? Никакого покоя от них. Правда, Вера? – И Вера повернулась к ним, казалось, она готова сдаться, готова покориться Болетте и бабушке, только за немоту свою она цеплялась по-прежнему. Пра снова сунула руку в воду и вытащила пробку. – Ну вот, а теперь пойду спущу с лестницы этого типа.

Вода начала неспешно оголять Веру. Болетта положила ей на плечо руку, Вера приняла это безмятежно. Старуха ринулась на кухню и распахнула дверь. Естественно, Банг собственной персоной, кто ж еще, домоуправ, обладатель служебной квартирки в нижнем углу двора у помойки, защитник клумб, хранитель уличной сушилки для белья, гроза бродячих котов, поборник регламента и порядка. Сорока двух лет, холостой, бывший чемпион в тройном прыжке, не годный к строевой службе. Он стоял при полном параде: широкий пиджак черного костюма висел мешком на тощей фигуре, а на просвечивающих коленках слишком коротких брюк сверкал плевок. В петлице бант, накрученный из лент государственных цветов, такой огромный, что держится каким-то чудом. Лицо заливает пот, как будто он сбегал бегом на чердак и обратно, а потом обежал двор – или же захаркал слюной и лоб тоже. – Чем обязаны визиту педеля? – начала Пра. Рот Банга перекосило. – Что здесь происходит? – спросил он. За ним, на почтительном расстоянии, маячили соседки, образцово воспитанные дамы нашего подъезда. Они теснили друг дружку, чтобы рассмотреть получше: прабабушка Пра в одной ночной рубашке, на календаре девятое мая, времени уже восемь с четвертью, а здесь в исподнем, с покрывшим сутулые плечи колтуном седых волос стоит эта пришлая датчанка, которая изъясняется точно так, как выглядит, и которую им никогда не удавалось понять толком, хотя еще немного – и окажется, что она дольше всех них прожила в этом доме, в квартире углом на Гёрбитцгатен и Киркевейен, где до сего дня не водилось ни одного мужика. – Происходит? – переспросила Пра. – А что должно происходить? – Домоуправ Банг оперся о косяк: – Я слышал крик. Мы все слышали крик. – Соседи закивали и поднялись на ступеньку ближе: верно, они тоже слышали чудовищный крик. Пра улыбнулась: – А, это я обожглась о плиту. – Она собралась уже закрыть дверь, но нога домоуправа Банга оказалась чуть дальше порога. Он во все глаза смотрел на ее мокрую руку. – Вы уверены, что все в порядке? – Совершенно уверена, но большое спасибо за заботу. – Банг не собирался сдаваться так легко: – А как дела у Веры? Мальчишки говорили, ей нездоровится? – Что вы сказали? – Они сказали, что вы им сказали, что Вера нездорова. – Пра взглянула на его ногу, ботинок скособочен, шнурок продет не во все дырочки. – Если вы не уберете ногу и будете кричать, то станете следующим. – Банг молниеносно отпрянул назад, но глаз с нее не сводил: – Я хотел только спросить, фру. В эти дни столько всего происходит. – Я в курсе. Но с обысками вроде покончено?

Пра еще раз попробовала захлопнуть дверь, но Банг нагнулся к ней, а улыбки он на сегодня все растратил: – Кстати, вы кое-что забыли на лестнице. – Он пошарил по карманам и вручил ей пригоршню прищепок: – Пожалуйста, поосторожнее с этим. Кто-то может поскользнуться и упасть. И желаю, чтоб все обошлось с вашей рукой. И Верой.

Банг похромал к дамочкам, которые немедленно окружили его. Пра заперла дверь, ссыпала прищепки в шкаф и метнулась в ванную. Вера сидит в пустой ванне, обхватив себя руками, упершись лбом в острые коленки, на плечи наброшено полотенце. Болетта бережно гладит ее по спине, Вера позволяет ей это. Болетта и Пра вдвоем уносят Веру назад в спальню. Здесь они укутывают ее в плед, одеяла и шелк, натирают мазями, и она моментально засыпает при ярком свете. – Я посмотрела в грязном. Она больше не кровит, – шепчет Болетта. – Отлично, тогда и врача не надо. – Они уходят в столовую, чтобы не тревожить Веру. Над мебелью, у стен, в абажурах и на картинах тихо дрожит пыль. Окна грязные и закопченные. Пора приниматься за весеннюю уборку. – Кто это был? – спрашивает Болетта. – Идиот педель! – Мама, не называй его педелем. Его зовут Банг. Домоуправ Банг. – Домоуправ Банг! – Старуха издала короткий басовитый смешок: – У него в петлице целый флаг. А что педель делал во время войны? Мародерствовал на чердаке после евреев! – Тсс! – кричит Болетта. – И не шикай на меня. Что хочу, то и говорю. – А что ему было надо? – Принес прищепки. Которые ты рассыпала на лестнице. – Он что-нибудь сказал? – Сказал? А что он должен был сказать? – Может, он видел что-то? – Он слишком любопытен, чтоб что-нибудь увидеть. – Старуха опустилась на диван и вздохнула: – Времени девять утра, а позади уже длинный трудный день. Я утомилась снова. – А ты не можешь лечь с Верой? – Я присмотрю за ней. Иди на работу. И если тебе встретится бутылочка «Малаги», прихвати ее домой.

Пра повернулась спиной и заснула. Болетта пошла в ванную привести себя в порядок. Горячая вода вся вышла, но она побрызгалась одеколоном, который долго экономила. Во всяком случае, от нее не будет дурно пахнуть, когда она в первый день мира придет на Центральный телеграф.

Она заглянула к Вере. Дочь спала и сейчас, в этом свете, действительно была похожа на ту маленькую девочку, которой была чуть ли не вчера.

Пра услышала хлопок двери и быстрые шаги вниз по лестнице. Тогда она сложила руки перед грудью и коротко, стыдливо почти, помолилась, потому как наверняка у Бога, если он существует где-то, среди нас или в нас, в силе слов и мыслей, полно других забот при такой-то жизни. – Присмотри за Верой, – прошептала она. – И за Болеттой. А обо мне не тревожься. – И она впала в сонное забытье с открытыми глазами, так она часто лежала ночи напролет с тех пор, как Вильхельм не вернулся из страны холодных льдов и снегов. Для людей, которые ждут, это считается хорошим сном.

(телеграф)

Восемнадцать женщин сидят рядком вдоль главного пульта на втором этаже Центрального телеграфа, и все еще в девять сорок одну не объявилась девятнадцатая из них. Восьмой стул справа пуст, Болетта со всех ног летит к нему через комнату с низкими сводами, она на ходу скидывает пальто у стола сменной и кидается на место, ибо фрекен Штанг в зале. Эта госпожа начальница, прослужившая здесь дольше всех и наработавшая, соответственно, самую больную шею и самые сильные мигрени, скрупулезно помечает что-то в журнале, не сводя неумолимого взгляда с Болетты, которая плюхается на стул, попутно нахлобучивая наушники и цепляя микрофон. Товарки оглядываются на нее и сокрушенно улыбаются. Все равно сегодня полный хаос. Телефонная сеть трещит по швам. Больше, чем в их силах, им не сделать, но Норвегией сегодня дирижируют эти девятнадцать женщин во главе с госпожой начальницей. Это они шлют сигналы на вышки в горах по проложенным под городами кабелям, на правильный номер в нужной квартире в определенном доме, где вдруг затрезвонит телефон и кто-то поднимет трубку и услышит голос, без которого тосковал, голос любимого человека, который спешит сказать самые нужные сегодня слова. И они соединяют эти голоса для беседы, связывают страну ожерельями фраз, звуковыми волнами, они задают тон языку и решают, кому дать слово. Рыбак из Нюксунду хочет сказать пару слов дочке, она в домработницах на улице Габелсгатен. Женщина из Тёнсберга требует соединить ее с номером 204 в «Бристоле». Девчушка из Хамара разыскивает своего парня и, рыдая, просит телефоны тюрем гестапо на Виктория Террасе и Мёллергатен, 19, а также всех городских больниц. Кто-то пытается дозвониться до концлагеря «Грини», учитель из Драммена ищет следы коллеги из Финнмарка, но Финнмарк еще заблокирован, с ним пока нет связи, и конца-краю этому не видно, на линиях из Стокгольма, Копенгагена и Лондона очереди, все горит, реле плавятся, несколько раз линии спутываются, и разные звонки попадают на один номер. Но это не беда, сегодня такой день, по случаю наступления мира царит благословенный хаос, и теневой кабинет Норвегии составляют эти девятнадцать женщин, с Болеттой на восьмом месте справа, я видел однажды всю команду и запомнил в наимельчайших подробностях, потому что это было в тот день, когда одновременно умерли король Хокон и прабабушка Пра. Мне было семь, мама забрала меня из школы и повела на Телеграф, чтобы сообщить Болетте все это, что Пра насмерть задавила машина, а Фред в больнице «Уллевол», невредимый, но в шоке и потерявший речь. Сперва мы вошли в огромный зал для публики, и я остолбенел при виде колоссальной картины, закрывавшей дальнюю стену почти целиком, но мама потянула меня мимо, на второй этаж, в операторскую, остановилась в дверях, держа меня за руку, мы оба не могли разглядеть Болетту среди женщин в зале, сухоньких и в черном, я сразу подумал, что они уже в курсе, что Пра умерла, и поэтому такие мрачные, осунувшиеся, хотя на самом деле им это было невдомек, только мы с мамой знали, что Пра попала под машину в Дворцовом парке, куда она повела Фреда посмотреть траурный венок, вывешенный на балконе монаршего дворца в день кончины короля Хокона, двадцать первого сентября 1957 года. Я знал, что они здесь слышат все разговоры, обо всем осведомлены, и решил, что они пошли передавать по цепочке про гибель Пра: пока мы высматривали Болетту, женщины неумолчно говорили что-то в штуки типа мундштука, а уши у женщин были закрыты тяжелыми наушниками, в которых что-то трещало, но тут к нам подошла совсем старая женщина, тоже в черном, но с шеей сказочно кривой, как будто ее скособочили и прикрутили так намертво, и она спросила, без всякой любезности, что нам надо, а мама ответила, что мы ищем Эбсен, было так странно слышать, как она произнесла полное имя: Болетта Эбсен, не перерыв ли у нее? Тогда дама улыбнулась столь же криво, как несла свою шею, и смогла нам сообщить, что Болетта Эбсен уже много лет как не работает здесь, в операторской, а искать ее следует внизу, неужели маме об этом не известно? Мама покраснела, изменилась в лице, и мы вернулись в зал для публики, где мама попросила меня подождать, пока она приведет Болетту. Я остался стоять в высоченном зале и рассматривать фреску Альфа Рольфсена. На ней были изображены только мужчины: вот они прокладывают широкие просеки в чаще, тянут кабели по горам и под городами, вкапывают телеграфные столбы, в их позах, ясно мне теперь, Рольфсен запечатлел выверенную пластику тяжелого труда, крестовоздвиженья, который женщины благословляют тем, что потом доводят его до ума, стыкуя электрические сигналы и отправляя голоса по назначению. Возможно, я лишь приписываю это моей памяти, приукрашиваю истину, наслаиваю сочинительство на воспоминания по ходу этого серьезного разговора с самим собой, но тем не менее я скажу: мне было семь и я решил, что нахожусь в церкви. В тот день, когда преставились прабабушка Пра и король Хокон, а Фред онемел, здание Центрального телеграфа на Толлбюгатен стало для меня храмом, а бесплотные женщины в черном обернулись скорбящими душами, взывающими в свои мундштуки к Господу Богу. Я помню, что мама отсутствовала долго. Наконец она вернулась, одна, так и не отыскав Болетту. – Наверно, обедает, – прошептала мама. И мы спустились в столовую. Мама до боли стиснула мою руку. В столовой Болетта была, но она не обедала. Она стояла за прилавком и подавала кофе. А в такси по дороге в больницу Болетта буркнула, что до чего причудливые бывают совпадения, вот Пра приехала в Норвегию одновременно с Хоконом, в 1905 году, а теперь они умерли в один день. – Повело Господа на шутки, – вздохнула Болетта и закурила, а мама вдруг рассердилась и одернула ее. Но до этого еще далеко, и даже я не могу не понимать, что негоже так прерывать повествование, недаром часто директора фильмов вымарывают ретроспективу, не удосужившись хотя бы проглядеть ее, говоря, что flashback означает ненужное утяжеление, хуже которого только flashforward, и место этим метаниям во времени в мусорной корзине монтажера, а когда я бережно приоткрываю завесу моих воспоминаний и извлекаю на свет поэтичные, интригующие моменты из моего прошлого, мне неминуемо приходится выслушивать, что то, чего человек не в силах представить в настоящем времени, в реальной твердой валюте, по большей части оказывается дерьмом и пустыми претензиями, так что этот хлам я могу захватить домой и на досуге настрогать из него любительского кино.

Посему я возвращаюсь к Болетте, которая в первый день после войны сидит на восьмом месте справа и принимает звонки со всей страны, а сама думает о Вере. Впрочем, времени подумать о чем-то, кроме абонентов, которых нужно соединить друг с другом, нет, поскольку вся страна болтает взахлеб, а Болетта обретается в настоящем времени, в потоке событий, и она чувствует, как схватило голову и боль ползет вверх по шее и растекается до лба, точно магнитный ветер, они называют морзянкой эту муку, которая раньше или позже, но настигает всех телефонисток, лишает многих из них сна и превращает в неврастеничек, и когда стрелка наконец доползает до часа, Болетта вместе с половиной смены идет в комнату отдыха, но разговоры гремят и здесь, в полный голос, только Болетта молчит, она думает о Вере, о кровотечении, но никто не обращает на нее внимания, все привыкли, что Болетта дичится, она не стала своей в этой компании настоящих сотрудниц Телеграфа, несмотря на разницу в возрасте, они все одного поля ягодки: обитательницы роскошных квартир на аллее Бюгдёй или Парквейен, часто последыши в большой семье, внезапно предоставленные сами себе. За ними числится как минимум один курортный сезон во Франции, и если они отважились выйти на пляж, в Ницце или Биаррице, то лишь прячась под зонтиком, и чем они старше, тем бледнее от всего того уксуса, который втерли в себя. Они незамужни, бездетны, вряд ли испытали прикосновение мужской руки и бегло говорят на двух языках, одинаково поджимая губы. Болетта хоть не замужем, но растит дочь, что не только необычно, но неслыханно, особенно поскольку им не удалось докопаться до подробностей этой скандальной истории и они давно отчаялись выпытать что-то сверх того, что они знают, а это, считай, ничего. Им известно лишь, что Болетта Эбсен живет со своей матерью, датчанкой, бывшей в молодости в некотором роде звездой немого кино, и дочерью Верой, появившейся на свет в 1925 году, и хотя все эти исхудалые барышни с Телеграфа ходят по воскресеньям в церковь, читают Библию и богобоязненны до одури, в непорочное зачатие и прочие чудеса они верят слабо. Теперь они гомонят все хором, перебивая друг дружку, рассказывают о своих мужественных отцах, освобожденных из «Грини», братьях, числившихся погибшими, но неожиданно обнаружившихся в укрытии где-то на севере Нурмарка, у каждой в семье по герою и хотя бы одна потрясающая история в запасе, но вдруг все разом смолкают, как будто их отключили, и Болетта замечает, что все взгляды прикованы к двери, она тоже поворачивает голову и видит фрекен Штанг. Начальницу, не одобряющую болтовню во время обеда и не отказавшуюся бы ввести запрет на разговоры и обет молчания. Она кивает Болетте, склонив голову набок: «Господин директор Эгеде хочет поговорить с вами. Немедленно». И фрекен Штанг удаляется к своему столу прежде, чем Болетта успевает спросить, в чем дело, и никто в комнате ничего не говорит, возможно, они думают с торжеством и злорадством, что у директора наконец лопнуло терпение, он решил навести порядок и сегодняшнее опоздание Болетты Эбсен станет последним, ибо немало найдется девушек с незапятнанной репутацией, которые почтут за счастье получить место на Центральном телеграфе. Может, они и думают так про себя, но высказать это вслух им и в голову не приходит, потому что против Эгеде, бонзы с верхнего этажа, они выступают единым фронтом, и Болетте помогают привести в порядок прическу, суют пудреницу, ее трогает это сочувствие; поднимаясь по длинной лестнице на начальственный этаж, Болетта вспоминает торопливые слова утешения, а когда она наконец собирается с духом и стучится, то тоже думает, правда, без торжества: сегодняшнее мое опоздание было последним, теперь будем на мели горе мыкать. Она слышит голос Эгеде, говорящий «Войдите», как во сне отворяет дверь, потом прикрывает ее за собой. Эгеде сидит в кожаном кресле за огромным столом, Болетта подходит ближе и ловит себя на книксене, она готова лопнуть от досады на себя, что сдуру присела в книксене, как школьница перед директором, а злость всегда идет ей на пользу.

Эгеде расплывается в улыбке и указывает ей на стул. Болетта остается стоять и глядит прямо на него. Когда-то он, может, и был хорош собой, но теперь поперек себя шире, и даже мировая война не повлияла на толщину его подбородков, расплывающихся над воротником как жабо из светлого жира, который тянет голову вниз, отчего директор то и дело клюет носом. Он не торопясь раскуривает трубку. Болетта ждет. Она держит руки за спиной и сию секунду готова скрестить взгляды с кем угодно. – Так, так, – говорит наконец Эгеде. – Все, слава богу, позади. – На это Болетта не отвечает ничего. Хотя ее удивляет, что он ходит вокруг да около. Ей это не по нраву. И ее благая злость раскаляется пуще прежнего. Но все же она говорит тихо: – Да, слава богу. – Эгеде кладет трубку в пепельницу и отирает уголки рта. Сейчас, догадывается Болетта, и сжимает руки за спиной в кулаки. Сейчас он скажет, что всему есть предел. – Дома все в порядке? – спрашивает он. Болетта не знает, что отвечать. Она кивает. – Ваша мать играла в кино, так ведь? – Болетта обескуражена. – Да, – говорит она. – Но это было очень давно. – Наверно, еще во времена немого кино. Между нами говоря, я преклоняюсь перед Великим немым. – Директор Эгеде встает, на то, чтобы выбраться из кресла, уходит определенное время. – И еще у вас есть дочь, да? – Да, есть. – Болетту опять щекочет злость. Если он решил обидеть и унизить ее, прежде чем выставить за дверь, пусть попробует. Ей нечего стыдиться. Смотри, как бы я не выпотрошила трубку тебе в лицо, думает она. – Сколько ей сейчас? – Летом будет двадцать. – Эгеде качает головой и вздыхает. – Печально, когда война отбирает твою молодость. А школу она успела закончить? – Болетта теряется с каждой минутой все больше. Она не поймет, куда он клонит, и мучится от этого. Но решает отвечать учтиво и особо не распространяться. – Она закончила среднюю школу. – Это хорошо, – роняет Эгеде, отходя к окну. Он стоит спиной к ней и любуется городом. – А чем ваша дочь думает заняться? – Ей нравится все, связанное с фотографией. – Эгеде поворачивается к Болетте и вдруг прыскает: – Фотографией? Так молодая леди хочет стать фотографом? – Болетта сглатывает, ей приходится сглотнуть, чтобы ответить хоть как-то, она готова растерзать эту разодетую гору жира, которая позволяет себе смеяться ей в лицо, но, заговорив, она слышит, что ее голос звучит вежливо и смиренно, как будто ей стыдно, что она так завралась. – Она хочет работать в фотомагазине. – Эгеде нетерпеливо машет рукой, ему вдруг наскучили досужие разговоры, хотя он сам их завел. Он грузно опускается в кресло, Болетта молчит, молчит мрачно, она вообще может рта не открывать. – Вы работаете на Телеграфе много лет, – говорит он неожиданно любезно, почти льстиво. У Болетты перехватывает дыхание, она понимает, что ничего не понимает. Эгеде снова раскуривает трубку, у табака не совсем свежий запах. Болетте хочется повернуться и уйти, но она остается стоять. Ну сейчас точно, думает она. Он вознес ее выше некуда и теперь кинет оттуда в грязь. – Этого больше не повторится, – выпаливает она. Эгеде вылупил глаза. Трубка свисает с вывороченных губ, как крючок. – Не повторится? Что не повторится? – Опоздания. Но сегодня все часы посбивались. – Эгеде таращится на нее, а потом вдруг снова начинает хохотать. Он откладывает трубку, хохот переходит в кашель; прокашлявшись, он спрашивает: – Вы не хотели бы подняться на пару этажей повыше? – Болетта думает, что недослышала, и подается вперед. Она чувствует, что лицо растеклось в идиотскую мину. – На четвертый этаж? – шепчет она. – Не пугайтесь уж так-то. – Болетта отступает на шаг, силясь привести лицо в порядок. – Вы имеете в виду экспедицию? – Да, именно ее. Нам требуется несколько операторов в этот отдел. И нам нужны женщины с опытом. Такие, как вы. У вас же огромный опыт. – Эгеде порывисто отворачивается, как будто брякнул что-то лишнее. Ей нравится видеть его таким. Она чувствует даже некоторое превосходство: она-то смогла совладать с собой. Ей должно радоваться и благодарить. У нее есть шанс подняться туда, где нет мигреней. Она улыбается: – У меня опыт только оператора на пульте. – Эгеде чуть поводит жирными плечами. – У нас есть курсы. Это не трудно. Для вас, я имею в виду. – Эгеде выбивает пепел из трубки. Мундштук весь изгрызен. И у директора свои проблемы, с совестью, думает Болетта. Внезапно в ней проклевывается жалость к нему. У него широкая траурная кайма под ногтем на среднем пальце, которым он утрамбовывает табак в трубке. Белая пыль встает нимбом над тонкими, сухими волосами всякий редкий раз, что он делает резкое движение. Как сейчас, когда он поднимается рывком, словно прочитав перемену в ее глазах и спеша вернуть себе главенство. – Так что вы скажете на мое предложение? – Ответ вертится у Болетты на языке, но она не спешит произнести короткое слово, ей хочется потянуть это мгновение в свое удовольствие, а Эгеде, видя, как она мнется, тяжело оседает в кресло, будто забыв, что только вскочил, упирает локти в стол и говорит: – Конечно, конечно. У вас есть время подумать. Никакого пожара нет. Но все вакансии должны быть заняты к сентябрю.

Эгеде опускает глаза и начинает рыться в бумагах, Болетта откланивается, на этот раз никаких книксенов, она лишь кивает и пятится к выходу. Но когда она кладет ладонь на золоченую ручку двери кабинета директора того, что народ окрестил Телеграфным дворцом, а я про себя именую Телеграфным собором, тогда Эгеде поднимает руку и вновь устремляет взгляд на Болетту. Она отпускает ручку и стоит молча, терзаясь нарастающим беспокойством, что все это чудесно до неправдоподобия, а жизнь научила ее, что очень многие вещи оказываются слишком хороши, чтобы стать правдой, и что победы неизменно гораздо скоротечнее поражений. – Найти место продавца в фотомагазине, верно, нелегко? – спрашивает он. – Нелегко, – шепчет Болетта. Эгеде снова вылезает из-за стола и подходит к ней. – Если вы примете мое скромное предложение, в операторской освободится место, да? – спрашивает он. – Освободится, – дакает и Болетта. – И тогда его могла бы занять ваша дочь. Это тем более удачно, что вы научили бы ее всем премудростям. – Болетта смотрит на него в упор и улыбается. – Это более чем любезно с вашей стороны. Но ничего не выйдет. – У Эгеде мрачно вспыхивают глаза. – Ничего не выйдет? Как так? – Как я уже сказала, у моей дочери другие планы. Но спасибо еще раз.