Текст книги "Шестнадцать деревьев Соммы"

– Послушай, – сказала Ханне, отложив учебные материалы в сторону. – Овцы пасутся в горах. Грюббе проживет без нас. Может, после похорон съездим куда-нибудь?

– Это куда же?

– На юг, например. Или к нам на дачу, в Южную Норвегию. Почему бы нет? Солнце и вода. Давай. Люди так делают.

– Идем, – сказал я на следующий день, когда солнце стояло в зените. – Я тебе что-то покажу.

Мы подошли к сливовым деревьям. Завязи уже не были такими твердыми – они свешивались с веток почти сплошной стеной, обещая сладкий урожай. Мы смотрели на зеленую листву и все эти плодики, которые скоро нальются соком и цветом. Но Ханне думала о будущем, а я о прошлом.

Она улеглась в траву.

О, Хирифьелль! С тобой. Плодородной, как земля, на которой ты лежишь.

Но я не мог здесь остаться.

Я взял ее за руку и отвел в березовый лес. Подвел к самому большому дереву с грубым стволом, затянутым в железное кольцо, напрягшееся до такой степени, что и сам металл не знал, сколько он еще выдержит. Там мы оба легли на землю и посмотрели наверх, на листву.

Девушка приподнялась, так что ее тело образовало дугу, касающуюся земли затылком и пятками, и смогла стянуть с себя одежду, после чего такую же дугу образовало теперь ее нагое тело.

– И ты тоже, – сказала она. – Ну, иди…

* * *

Случалось, я представлял себе похороны. Я всегда представлял их себе зимой, в декабрьскую предрождественскую оттепель. Я стоял бы рядом со Звездочкой, один на парковке перед Саксюмской церковью, соскребая лед со стекол под одну из дедушкиных кассет с записями фон Караяна. Вьюга задувала бы в старый парадный костюм, попахивающий пылью, я оставался бы последним возле церкви, долго стоял бы у машины, глядя, как снег накрывает могилу белой периной…

А тут лето выдалось жарким, и я сидел в новом костюме, купленном нами в Лиллехаммере. Ханне – по левую руку от меня, в сером платье, которое мы купили в ту же поездку. Ингве – справа, у него не было недостатка в костюмах и раньше, он мог выбирать.

Гроб из свилеватой березы стоял в центре, окруженный со всех сторон массой картофельных цветов. Поднявшись на рассвете, я два часа среза́л их серпом. Все сорта картофеля с наших полей провожали дедушку в могилу, и у каждого сорта были цветы своего цвета, даже «Беата» послала свой букетик. Полированное дерево сияло и отбрасывало отблеск с каждой новой свечкой, зажженной служителем.

Времени было без десяти час. Одно окно было распахнуто, и под плывущие под сводами церкви звуки трио-сонат я начал прислушиваться к шагам по гравию. Меня регулярно посещала мысль, не случится ли невероятное и не возникнет ли в дверях Эйнар? Каждое утро и каждый вечер я звонил Агнес Браун – и каждый раз вешал трубку, не дождавшись ответа. Я мог бы послать ей письмо, но план был уже готов, и этого не понадобится.

Тут я услышал звонок велосипеда и шорох покрышек по гравию, а потом через окно до меня долетел звук прерывистого дыхания. Что-то стукнуло о стену церкви, я повернулся к двери – и вот входит он.

Бормотун.

Потный, в сером бомбере из плащевки и лоснящихся нейлоновых штанах. Он перевел дух, бормоча себе под нос. Ингве с Ханне переглянулись, а Бор, озираясь, остановился среди прохода. Отер пот со лба, сунул руку в штаны и поудобнее уложил яички.

Из трубок органа волнами накатывала музыка.

Новые шаги, торопливые. Мать Бора выскочила с паперти и ухватила его за полы куртки. Бор вывернулся и двинулся вперед. Я потер веки пальцами.

– Ингве, – шепнул я. Мой приятель нагнулся ближе. – Поможешь мне?

– Ладно. Выведу его.

– Нет. Скажи его матери: пусть он сядет здесь, впереди.

Но они уже уселись – свободных мест было более чем достаточно. Горстка человек, зашедших просто поглазеть, да еще племянник Альмы. Тут зазвенели колокола, органист перевернул нотный листок, и из ризницы явился старый пастор. У него была Библия с выпадающими из нее страницами. В черном облачении, статный и бледный, он прошествовал к гробу.

Мой взгляд упал на запрестольный образ, который Эйнар реставрировал в 1940 году. Трудно было поверить, что он был разбит вдребезги: линии плавные, четкие, нигде не прерывающиеся.

Я вслушивался в речь священника. Слушал, не сорвется ли Таллауг, по мере того как он, распаляясь, говорил все более высоким слогом и, наконец, заявил, что «Господь подверг Сверре Хирифьелля тяжелейшим испытаниям», а потом зарядил о грехе и о самопостижении, о ненависти и о милосердии. Его слова эхом отдавались от стен почти пустой церкви.

Тут я задумался о неухоженной могиле матери и отца, о том, какой жалкой она выглядит под порыжевшими стебельками и мхом, и заметил, что пастор закончил, только когда настала тишина, такая явственная, что, кажется, ее можно было потрогать.

Гроб был таким тяжелым, что нести его пришлось восьмерым. Ханне, Ингве и церковный служитель шли с моей стороны; Раннвейг Ланнстад, ее сын и служащие, нанятые из похоронного бюро в Харпефоссе, – с другой.

Мы вышли из машины, миновали голубой детский велосипед Бора и, завернув за угол, вышли из тени. Нас встретило раскаленное летнее солнце, лучи которого глубоко проникали в свилеватую березу, так что ее поверхность переливалась, и в руках у нас словно мерцал мираж.

Но мы направлялись не к могиле. Мы двигались к старому похоронному фургону бюро, «Мерседесу», которым они, собственно, больше не пользовались. Потому что дедушке придется отправиться сначала в другое место. На кремацию в Лиллехаммер.

И тут все смешалось и поплыло у меня перед глазами, как это было, когда я смывал свастику растворителем. Ноги подо мной подкосились, когда мы проходили мимо нагретой солнцем церковной стены и от нее пахнуло дегтем. Может быть, это память о запахе с похорон мамы и отца настигла меня, и когда я увидел их могилу выше по склону, в иссохшей и поросшей увядшей зеленью земле, украденной дьяволом, меня подбросила какая-то сила. Я будто разделился надвое: один нес гроб, а второй проваливался сквозь прожитую жизнь, пока не упал перед высеченными в камне датой и двумя именами. Перед ними, я знал это, мне придется держать ответ.

5

– Бронировать? – спросила Ханне. – Сказали, что по этой цене осталось только два места.

Я стоял с телефонной трубкой в руке и чувствовал, что разрываюсь. Она звонила с благими намерениями и хотела мне только добра. Но я наконец уяснил для себя смысл фото мамы с отцом возле телефона. Это была не просто фотография. Это был вопрос, ожидавший, когда его зададут. Захочу ли я пойти против течения и выяснить, почему они погибли?

– Нет, Ханне, – ответил я. – Не стоит. Как-нибудь потом.

– Я к тебе приеду, – заявила она. – Ты сам не свой.

– Нет, – сказал я. – Я к тебе приеду. Завтра. А сейчас не приезжай.

Я повесил трубку, вышел и опустил шлагбаум. Завел старый «Дойтц», подъехал к штабелям дров и наполнил прицеп. Ель и осина длиной по шестьдесят сантиметров. Подъехал к полю с «Пимпернелькой», соскочил с трактора и, пока тот рычал на холостом ходу, оглядел место. Решил проехать немного дальше, примерно до середины поля – оттуда будет лучше всего видно дома на хуторе.

Под моими ногами, в земле, шел рост. Солнечный свет, вода и чернозем: такой же бесконечный процесс, как звездочетство.

Я сгрузил дрова и начал их укладывать. Привез еще пять кубов и хотел поднять основание повыше, так что под конец, чтобы дотянуться доверху, пришлось влезть на прицеп. К вечеру было сложено отличное ровное основание из уложенных крест-накрест полешков.

Вернувшись на двор, я осторожно подвел лобовой погрузчик под паллету с гробом. Приподнял ее, осторожно двинулся прочь со двора и свернул прямо на поле, как сворачивал с плугом. По боковинам гроба шуршала картофельная ботва. Когда я опускал гроб на основание, поленья закряхтели.

Я принял душ, побрился и переоделся в парадный черный костюм. Попил воды из уличного крана, такой ледяной, что заломило в висках, и глянул вдаль, на поле, где на закатном солнце гигантским драгоценным камнем сиял гроб.

В одиннадцать часов я взял со стола в гостиной туго завязанный матерчатый узелок. По окончании кремации я попросил, чтобы меня оставили одного в помещении с урной. Там я высыпал пепел деда в пакет. Холодные как лед пальцы задрожали, когда в воздух поднялось облачко пыли, и я понял, что это его я переместил. Из кармана пальто я достал другой пакет с пеплом.

Они были разного цвета: тот, который принес я, был темнее, и в нем порошок мешался с хлопьями. Но это ничего, здесь же были только дедушка и я, в этом слабом свете, падающем из высоких окон, в холодном воздухе священного камня. Я поискал книгу нужного размера. Его любимыми писателями были Томас Манн и Гюнтер Грасс, но еще более затрепанной была другая книга – я поднес ее к печке и, прочитывая по странице, сжигал, собирая пепел в железное ведро.

Не дедушка был похоронен в присутствии старого пастора и Раннвейг Ланнстад. В землю Саксюмского кладбища я закопал 469 зачитанных страничек из книги Джона Стейнбека «К востоку от рая».

Еще пели птицы, пока я поднимался к тому месту с дедушкой в руках. В этом состоянии он весил килограмм, но груз, который я нес, был тяжелым, как валун. Когда я поднял крышку гроба, чуть блеснули балансирные пружины, когда-то смонтированные Эйнаром. На уровне груди я уложил в гроб костюм, сшитый у Андреаса Шиффера в Эссене, на уровне бедер – русский штык. Пока еще можно было что-то разглядеть, я развернул тряпичный узелок и высыпал сверху дедушкин пепел, и пусть это была просто пыль, но он, будто живой, предстал передо мной, в последний раз посмотрел мне в глаза и остался доволен увиденным. Он был и жив, и мертв: мертв, как на негативе в «Лейке», а жив, потому что я знал – ему бы это понравилось. Под конец я взял те билеты на концерты и выпустил их из рук над гробом. Они плавно опустились в него птичьими перышками в поиске местечка, где бы им упокоиться.

Я поджег смолистые корешки во всех углах основания костра. Они заскворчали, пламя побежало вверх по поленьям, и от них зажглись новые языки, принявшиеся лизать гроб со всех сторон. Свилеватая береза, запылавшая в тот же день, когда была срублена.

Вдруг я увидел маленькое резное изображение в уголке гроба. Белка, закрывающая мордочку хвостом. Костер запылал, и белка исчезла в пламени, медленно распространявшемся кверху и образующем рамку по краям гроба. Он стоял, охваченный огнем, бросавшим теперь отсвет далеко по картофельному полю, разгоравшимся все сильнее и сильнее, так что мне пришлось отступить подальше, чтобы не опалить брови.

Дрова затрещали. Взметнулись языки пламени, замерцав на березе золотистым узором, отражавшим другой золотистый узор, пока гроб вдруг не почернел от сажи. Секундой позже этот траурный покров загорелся, а затем раздался продолжительный треск: это огонь разгорался во всю свою мощь, и пламя сожгло пламя.

И я заключил договор со своим горем. Я должен стать человеком, на которого мертвые могут положиться.

III
Остров буревестников

1

Разбудило меня не солнце, разбудили меня Шетландские острова. В половине пятого я уже был на палубе. На окрашенных в белое перилах блестели капельки воды – должно быть, ночью мы попали в дождь.

Иногда в этих местах проплывали рыбачьи лодки. А больше ничего видно не было, пока в тумане не возникла полоска суши. Из ее контуров вырос Леруик. Бесцветные склоны превратились в зеленые поля. Темные комочки стали домами и портовыми кранами.

В моем распоряжении была неделя – столько хутор простоит без моих трудов. И трудов Ханне. Упаковав вещи в машину, я заехал к ней. Она подумала, что я хочу сделать ей сюрприз – отправиться вместе с ней отдыхать на юг. Прощание получилось немногословным и скомканным, горьким и полным недомолвок, висевших в воздухе.

– Не вляпайся там во что-нибудь, – едко бросила она.

Паром резко качнуло: мы причалили. Я ехал позади грузовика, мимо плаката «Добро пожаловать в Леруик. Помните о левостороннем движении» на норвежском и английском языках. Как будто это наша колония.

Я свернул на английскую сторону дороги и, лишь проехав несколько километров, справился со страхом столкнуться с кем-нибудь лоб в лоб. Дальше я ехал наугад, пока не очутился у смотровой площадки. Лесной пейзаж, как у нас дома, только зелень ярче. Такой же вереск. Такие же овцы. Поля на склонах – их единственное отличие от наших в том, что они резко обрываются в море.

Запахи и звуки совсем не такие, как в лесу. Соленая вода с примесью рыбьих потрохов и густого угольного или торфяного дыма. Крики морских птиц, гул прибоя у спускающихся к морю скал. С одной стороны Северное море, с другой Атлантический океан настойчиво вздымались у берегов, будто я находился в осажденной крепости.

Я стоял, приглядываясь и принюхиваясь к морю. Холодный соленый ветер. Свежий, хотя и пронизывающий. Он мне и нравился, и не нравился, напоминая мне чернозем, готовый уступить место чему-то новому.

Чего-то не хватало. Чего-то, что я ожидал, хотя и не мог бы сказать, чего именно.

«Ага!» – сообразил я, двинувшись дальше. Деревьев нет. Ни одного-единственного. Только низкий кустарник, каменные домики и пастбища. Ни единой тощей осинки.

Как столяр мог выдержать такое?

Я купил карту и сел в машину. Шетландские острова походили на разбитую бутылку – крохотные шхеры и островки, осколками разбросанные у побережья.

Два названия, которые разобрал пастор. Анст и Скаллоуэй. Самый северный из островов и городок под Леруиком.

Выбирая для себя маршрут, я вдруг сообразил, что только что впервые разговаривал по-английски. «A map for Shetland Islands, please. Yes. Thank you».

Это оказалось легко. Каждая победа – победа над Ханне и дедушкой. «Не вляпайся там во что-нибудь»? Конечно, я прогуливал уроки английского, но осваивал язык иначе. Английскому меня учили Джо Страммер и Шейн Макгоуэн[11]11
  Британские рок-музыканты, видные представители стиля панк.


[Закрыть]. Учили серебристый стереокомбайн «Пайонир» и тексты песен, вложенные в конверты долгоиграющих пластинок. Для покупки карты моих знаний оказалось достаточно.

Но, как я понял, к поездке на Шетландские острова мне лучше было научиться древненорвежскому. Карта пестрела названиями из другого времени, времени плавания на деревянных ладьях и конных походов по узким тропам. Wick – норвежский vik, залив. Voe – våg, залив пошире. Skerries – skjær, шхеры. Swarta Skerries – черные (svarte) шхеры, Out Skerries или Haf Skerries – самые дальние (ytterstе) в море (hav).

Мой метод не слишком упрощал поиски. На карте было десять-двенадцать портовых бухт – Хамнаво и еще больше песчаных заливов – Сэндуик, а островки носили названия прибрежных (Иннер Холм), или дальних (Аутер Холм), или еще они назывались вытянутыми (Линга).

На Ансте и вовсе все названия были норвежскими. Братта. Хамар. Литл Хамар. Фрамигорд – хутора близ дороги. Таинг оф Ноустигарт – коса в море возле Нордигарда.

Я не мог понять, чем притягивало парижанина Эйнара это место, где, кажется, все было поименовано викингом в эпоху саг. Ведь он еще подростком потерял интерес к тому, чтобы делать простые деревянные шкафы для крестьян побогаче… Теперь ему было хорошо за семьдесят. Какие первые слова говорят человеку, которого родные не видели долгие годы? Вызвала ли в нем смерть брата хоть какие-то чувства?

Мне вдруг захотелось бросить все – и пусть будет, как раньше. Моя «Лейка» лежала рядом на пассажирском сиденье, и последним запечатленным на ней изображением было дедушкино лицо. Я вспомнил его слова, сказанные вроде бы той осенью, когда я прочел «События года».

– Посадочный картофель, – сказал он.

И по тому, как дед выпрямился, оставив работу, как изучающе посмотрел на меня и как произнес эти слова, я понял, что он давно готовился сказать мне это, когда я «достаточно подрасту», что он пригляделся ко мне и счел, что это время настало. Мне-то казалось, что я ничего необычного не делаю, но, может быть, в моих движениях проступила та уверенность, которая и позволила дедушке выпрямиться и сказать:

– В каждой картофелине сидит другая картофелина. Вся картошка, которую мы сейчас сажаем, это, собственно, одно и то же растение. Только если размножать картофель семенами, вырастет другое растение. А та, что мы сажали в прошлом году, и вся, что посадим в следующем, – это все одна и та же картошка. Да, посадочная картошка гниет. Но все равно новая – это просто новые побеги старой. Они не просто состоят в родстве, они и есть одно и то же.

В тот год я начал курить и, конечно, курил дедушкин табак.

Теперь я стащил с себя анорак и достал из багажника шоколадку. В коробке с провиантом в дополнение к консервам и картошке у меня было двадцать марципановых батончиков, двадцать плиток молочного шоколада и десять пакетиков арахиса. А еще инструменты и запчасти к машине. Шкатулка с разными разностями, объяснения которым я не нашел. Важнейшие документы я сфотографировал и сделал бумажную копию кадра 18b, единственного, не вписывающегося в дедушкины фотографии из Германии.

Я жевал шоколад и уговаривал себя, что надо идти до конца. Внезапно ветер стих. Может быть, не стоило влезать в неприкасаемый запас уже в первый день?

Над океаном сгущались серо-черные тучи, подползавшие все ближе. Дома непогоду можно было предсказать заранее: перед этим всегда становилось тепло и душно, и я предполагал, что ливень настигнет Шетландские острова к вечеру. Но буря налетела со скоростью разъяренного быка. Снова поднялся ветер, а еще через полчаса, на обратном пути в Леруик, в парикмахерский салон Агнес Браун, мне пришлось включить «дворники» на полную мощь.

* * *

Когда в 1975 году парикмахерская «Мастера Сент-Суннивы» закрылась, они, похоже, просто заперли дверь за последним посетителем и подмели пол, а на следующий день не открылись. Так шли годы, пока я не заглянул внутрь через пыльные окна. На входной двери висел выцветший плакат с рекламой продуктов для волос «Велла», на котором красовался профиль женщины с волнистой укладкой. На столике – пожелтевшие выпуски газеты «Шетланд таймс», высохшие настолько, что бумага трубочкой скрутилась на свету. Остальное рассмотреть было трудно. Лишь едва проглядывали стоявшие в центре огромные голубые фены. По краям умывальников – старомодные флаконы с шампунем. Салон напомнил мне столярную мастерскую Эйнара. Заброшенность и нетронутость.

Встав у стены под козырьком крыши, я повернулся лицом к улице. Струи дождя рикошетом били от асфальта. Была пятница, и народ закупался к выходным. Не обращая внимания на дождь, все спешили по своим делам, закрыв голову капюшонами дождевиков.

Вокруг меня стояли серо-коричневые каменные дома с палисадниками. По пути сюда я проехал мимо высоких зданий со шпилями и круглыми окошками свинцового стекла на улице Кинг-Харальд-стрит. Они напомнили мне за́мок на обложке «Баллады о Робин Гуде» у нас дома.

И вот я оказался на Сент-Суннива-стрит, с маленьким парикмахерским салоном, куда ходили постоянные клиенты. В одном окошке над салоном горел свет. Я открыл металлическую калитку, зашел в крохотный неухоженный садик и похолодел, прочитав на латунной табличке у двери: «Агнес Браун».

Я нажал на кнопку звонка трижды. Ничего. Одно окно было приоткрыто. Я немного отошел от стены под дождь, задрал голову и крикнул: «Hello!» Никакого ответа.

На другой стороне улицы в магазине одежды женщина с кудрявыми рыжими волосами занималась починкой прорезиненного рыбачьего комбинезона. Она использовала набор «Тип-Топ», такой же, как у меня дома, с помощью которого я латал велосипедные камеры.

– The hairdresser[12]12
  Парикмахер (англ.).


[Закрыть], — сказал я, кивнув в сторону салона.

Разглядывая меня, женщина опустила тюбик с клеем на колени.

– Тебе вроде рано еще стричься?

Я засмеялся.

– Мне нужно найти Агнес Браун, – сказал я.

– Она уже много лет никого не подстригала. Иди на Сент-Магнус-стрит или Кинг-Эрик-стрит. У них хорошие мастера.

– Сколько вы за него хотите? – спросил я, показывая на комбинезон.

– Он еще не готов.

– Когда будет готов.

– Еще не знаю, – ответила женщина, поднеся его поближе к лампе под потолком и, вероятно, подсчитывая, сколько придется скинуть из-за прорехи. – Зависит от того, сколько у тебя в твоем pung, – сказала она.

– А?..

– Ты ведь норвежец, да?

– Ну дa.

– Как вы называете штуку, в которой носят деньги?

– Бумажник, – сказал я.

– Бамашник? – неуверенно повторила моя собеседница. – Мы говорим кошелек – pung, – сказала она, употребив слово, бытующее и в норвежском языке тоже.

Совершив покупку, я сказал:

– Я не собираюсь стричься, мне нужна Агнес Браун.

– Такая приятная пожилая леди… Говорят, в молодости победила на конкурсе красоты. Но я ее давно уж не видела. Она держится особняком.

Понимать эту женщину было легко. Я думал, акцент Шетландских островов похож на шотландский, но он мало отличался от того, что я слушал в машине по радио Би-би-си.

– Вы не знаете норвежца по имени Эйнар Хирифьелль? – спросил я. – Он переехал сюда во время войны.

Женщина покачала головой.

– Прости, нет.

– А еще кто-нибудь живет в квартире над салоном?

– По-моему, Агнес всю жизнь жила одна, – сказала моя собеседница, неторопливо сворачивая комбинезон. Она улыбалась так открыто и безмятежно, будто не сейчас – еще рано! – но в следующий раз меня здесь будет ждать приятное предложение.

Так непривычно, что людям неизвестна твоя предыстория. У нас в деревне я постоянно был начеку: стоило мне зайти куда-нибудь, как вокруг словно полюса аккумуляторов начинали искрить. Здесь, на Шетландских островах, я чувствовал себя таким же свободным, как в горах.

По наитию я открыл записную книжку.

– Тут у меня номер телефона Агнес. У вас ведь есть здесь телефон?

– Ну конечно.

– Не могли бы вы набрать этот номер? Если она ответит, спросите, пожалуйста, нельзя ли к ней зайти.

Женщина вышла в служебную комнату и позвонила. Высунулась оттуда.

– Не берут трубку, – сказала она.

– Позвоните еще раз, – попросил я, после чего пересек улицу и подбежал к калитке, ведущей на задний двор. Некоторое время я смотрел на открытое окно и ждал. Но телефон у Браун не зазвонил – ее квартирка была такой маленькой, что звонок точно было бы слышно.

Проходя в калитку, я услышал дребезжание, доносившееся из салона. Я заглянул в окно. Около кассового аппарата с выдвинутым ящиком названивал серый телефон.

Я сел в машину. Пастор упоминал Скаллоуэй. Именно из этого порта норвежские рыбаки, участники Сопротивления, во время войны совершали рейсы в оккупированную Норвегию. Через десять минут я уже припарковался, надел непромокаемый комбинезон и осмотрелся по сторонам. Скаллоуэй состоял из нескольких улочек по берегам узкой бухты – wick.

Вот, значит, куда занесла его жизнь… За пустынное серое море. От неразрешенных раздоров с дедушкой. Да, в общем, и со мной получилось так же.

Какое занятие мог найти себе столяр в этой рыбацкой деревушке, которую география случайно сделала одной из важнейших баз во время войны? Я попробовал представить себе те годы. Тот же ландшафт, такая же погода, только всегда их ночной вариант.

Указатель на другой стороне улицы гласил: «Royal Mail». Как же я раньше не подумал об этом!

Я зашел внутрь. Внутри было полно народу, но на почту было как-то совсем не похоже. Скорее, на книжный магазин: ряды стеллажей с запылившимися романчиками в бумажных обложках и газетами в коробках из-под апельсинов. Единственным, что соответствовало вывеске, были два пластмассовых ящика. Желтый ящик с письмами, на которых почтовые марки еще не были проштемпелеваны, и красный с входящей почтой. Сначала показалось, что все роются в письмах наобум, но потом я догадался – очевидно, те, что забирали по нескольку писем, завозили их соседям по дороге домой.

Я подождал, пока красный ящик почти не опустел и народ не разошелся, и подошел к начальнику почты, лысому мужчине, сортировавшему комиксы.

– Эйнар Хирифьелль, – сказал я тихо. – Норвежец. Он живет здесь, в Скаллоуэе?

Начальник почты посмотрел на потолок. Так делают, когда считают в уме. Подошел парень заплатить за какие-то книги, покосился на меня.

Я пожалел, что задал этот вопрос. Начнут болтать, и, может быть, сплетни дойдут до Эйнара раньше, чем я доберусь до него. Не хотелось бы встретиться с ним под звуки оркестра и под взглядами толпы. Я хотел бы постепенно приглядеться к нему, чтобы ничто не мешало мне составить свое мнение.

– Нет, – сказал начальник почты. – Но после войны кое-кто из норвежцев тут остался. Хотя большинство забрали своих подруг с собой и уехали домой, в Норвегию. Спрошу у Лисе, – добавил он, снимая телефонную трубку.

Через пять минут я угодил в мягкие объятия местной жительницы Лисе Робертсон, пышущей здоровьем женщины в цветастом пиджаке и практичной обуви. Наполовину норвежка, она не впервые рассказывала о том, что происходило на Шетландских островах во время войны. Ее повествование звучало как строго отрежиссированная радиопередача. Должно быть, она шлифовала его с 1945 года и теперь могла в соответствующих местах изложить подробности о том, как норвежские рыбаки курсировали между Скаллоуэем и Норвегией, переправляя в одну сторону оружие, взрывчатку и саботажников, в другую – беженцев, а над ними кружили немецкие истребители, через просветы в тумане поливая их пулеметным огнем.

Мы прошли вдоль берега и остановились перед скульптурой, изображающей рыбацкую лодку на гребне волны. Под девизом норвежского королевского дома «Все для Норвегии» шли в два ряда имена норвежских моряков, погибших во время войны.

– К норвежцам на Шетландских островах всегда относились хорошо, – сказала моя новая знакомая. – Это же тоже была Норвегия. И называлась эта группа островов Хьялтландом, пока не отошла к шотландцам в тысяча четыреста семьдесят втором году.

Она рассказала, как это случилось: король Дании отдавал замуж дочь, не сумел выплатить приданое и в качестве части его отдал Шетландские острова. Для островитян настали тяжелые времена. Шотландцы отменили законы викингов и обратили свободных мужчин в арендаторов земли. На острове Йелл господин заставил сорок рыбаков выйти в море в непогоду. Непогода разгулялась в шторм, и тридцать четыре семьи потеряли отцов и сыновей. Так что слово «Норвегия» всегда находит отзвук в сердцах жителей Шетландских островов; оно будит память о временах, когда они были свободны.

– А потом началась война, – сказала моя спутница, показав мне пирс с названием Принс-Олав-слипуэй, – и откуда ни возьмись, у нас снова появились норвежцы. Приплыли через море на рыбачьих лодках. Смельчаки, какими мы их себе и представляли. Молодые и бесстрашные. Немцы разбивали их лодки в щепки, но скандинавы не сдавались. Чинили лодки в местной мастерской и на следующую ночь снова выходили в море.

– Подождите, – остановил я ее. – Вы говорите, они ходили на деревянных лодках?

– Я сказала, на рыбачьих лодках.

– Но они же деревянные?

– Дa.

– А чинили их здесь?

– Прямо вон там, – сказала Лисе, показав на покосившееся строение у набережной. – Их всех встречал Джек. – Она кивком указала на мужчину в рабочем комбинезоне. Этот мужчина нес к мастерской деревянный ящик, видимо, очень тяжелый, потому что когда он поставил его на землю и пошел дальше, его шаг сразу ускорился.

Следом за ним мы вошли внутрь. Под стук стамесок и визг ручных шлифовальных машин Лисе Робертсон уговорила Джека принять нас в его тесном кабинете.

Проведя там четверть часа, мы узнали только одно. Но это было важно.

Эйнар Хирифьелль появился здесь в 1942 году и полностью овладел мастерством судостроителя.

– Поначалу он вообще не имел представления об этом ремесле, – сказал Джек. – Но научился ему на удивление быстро. Насколько я понял, он вообще-то был столяром-краснодеревщиком. Просто поразительно, как споро он управлялся с починкой разбитого корпуса. И еще они делали хитроумнейшие тайники для оружия. На вид вроде бочка для рыбы, а внутри зенитный пулемет, который можно развернуть за две минуты. Но в сорок третьем году немцы бросили на них еще больше самолетов и стали топить каждую вторую лодку. Им пришлось прекратить выходы в море до тех пор, пока американцы не прислали им противолодочные катера.

Я вопрошающе наклонил голову.

– Ну что столяру делать на стальном судне, – пояснил Джек.

– Ах так, – сказал я. – Куда же он тогда делся?

– Болтался без работы. Брался за всякую мелочовку. Сколачивал ящики для сетей в обмен на табак. А потом пропал куда-то. Вроде бы нанялся к какому-то богатею на Ансте.

– На Ансте?

Джек поскреб щетину и повторил:

– На Ансте.

Я показал фотографию, сделанную дедушкой.

– Это Анст?

Мой собеседник взглянул на нее и пожал плечами.

– Во всяком случае, это Шетландские острова, – сказал он.

Я ждал, что он скажет еще.

– Потому что построек никаких не видать, – сказал Джек.

Механики стали собираться по домам. Один за одним тяжелые токарные и сверлильные станки выключались и затихали в облаке пахучего машинного масла. Джек выразительно покосился на часы взглядом, говорившим, что скоро ему придется звонить домой и объяснять, почему он, хозяин мастерской, опаздывает к обеду.

Я уже пошел к выходу, но обернулся и спросил:

– Не знаете, во время войны он не ездил во Францию?

Джек покачал головой.

– Норвежцы тогда много чего делали, о чем никто не знал. «Ask no questions and you will be told no lies»[13]13
  «Не задавай вопросов – не услышишь лжи» (англ.).


[Закрыть], – говаривали они.

Скаллоуэй был все так же тих. К моему отъезду пятничное расслабленное настроение разогнало всех по домам. Единственным признаком жизни служила светящаяся вывеска почты.

* * *

Чем дальше на север, тем меньше машин. Вскоре «самое северное» стало важнейшим, а затем и единственным эпитетом придорожных заведений. Добравшись до «Самых северных в Великобритании рыбы с картошкой» в Брее, я выключил «Brownsville Girl» и зашел внутрь.

За едой я думал о родном хуторе, опустевшем впервые за сто пятьдесят лет. Сидевший на крылечке Грюббе понял, что я собираюсь уезжать, и не дал себя погладить.

В дальнем конце сарая для инструментов стояла телега, на которой в Хирифьелль приехали мои прародители, чтобы начать возделывать землю. Когда я уезжал, здания съеживались, стараясь втиснуться в зеркало заднего вида. Изображение тряслось, когда я ехал по скотной решетке, а потом опустил шлагбаум и свернул на областную дорогу. Пересекая горы, я как будто уезжал от себя прежнего, но теперь, за поглощением чужой пищи, мое прежнее «я» словно бы вернулось, и я задумался, пытаясь вспомнить, не забыл ли я опустить шлагбаум возле скотного мостика.

Вдоволь наевшись жареной картошки и ощущая во рту ее вкус (похоже, сорт «Астерикс»), я заменил кассету, вставив группу «Клэш», и поехал дальше. Как раз успел на ходящий в Йелл паром «Бигга», оттуда промчался мимо самого северного паба Великобритании.

Анст встретил меня редким дождиком, но желтый комбинезон не дал мне промокнуть. Я стоял на носу парома «Гейра» и ощущал толчки стального корпуса, приближающего меня к цели. Дождливый, пустынный клочок земли в океане, отполированный солеными ветрами, так же, как и Йелл, абсолютно безлесный.