Текст книги "Баллада Красного Урбана"

Мои взгляды на жизнь – драматические и романтические;

то, что не вышло из глубин моего чувства,

не имеет ко мне никакого отношения.

Пабло Неруда

***

… гремело и гремело круче – в общем, нормально так грохотало, а потом на индиговом востоке стали выявляться вспышки молний. Мы так и сидели в беседке на берегу Голубого озера, под Ростовом, когда вся эта канитель только началась – кто-то в пьяненьком угаре, кто-то в философском; я пытался представить, как выглядят сейчас сумрачные леса и трасса, над коими поет вечерний ветер – значит, и я в философском. Добросовестно держа осанку, не давая повода уставшей от рюкзака спине ныть нервными слезами, я сидел в позе лотоса на толстом пледе поверх скамейки, в руках был пластиковый стаканчик с водкой – и пьяненький угар все же присутствовал. О, я молчал… Душистая морось дошла до нашего берега, о себе дали знать бесчисленные лягушки и прочие озерные существа и твари – в дожде, отдыхающие, смеясь и подталкивая друг друга, разбирали свои компактные лагеря, укутывали детей в теплое и посылали их шлепками по попе бегом (елы-палы) в палатки… Попутно раздеваясь у затухших костров, все они (взрослые), радостные и совершенно голые, поскакали к воде, чья гладь пузырилась от небесных капель. Я поистине счастлив в этот момент… И вот когда солнце зашло почти полностью, застрекотали сверчки, в темноте завыли неизвестно откуда пришедшие к пляжу собаки, а лес зашуршал на вечернем ветру, я набросил на забитое синяками голое тело шерстяное пончо – и стало мне уютно. И разговоры умолкли, и немая радость наполняла наши сердца – вот в этот самый момент я наконец понял, озираясь, как далеко забрался

Вокруг только незнакомцы

И земли эти в памяти тоски не вызывают

Я вагабунд! прости, господи…

Причины

1

И вот слова: слова, слова, слова – их много – этих слов. Слова взлетают, вот парят, но травят все равно. Калит, издеваясь, лексический дурдом, до слез и до тупой ненависти калит – у меня давно слов полные карманы, только толку с них всех горсть.

То З-Л-О-С-Т-Ь. Хайт. И раздражение. Мой главный грех, моя порочность. Кроме слов – пустота, и в пустоте нет смысла, вот только унион из слов и пустоты удачным образом поддерживают жизнь. И, блин, никто не сведущ, но может Он, Всевышний, знает, сколько перечеркивал я эти кучи слов в надежде на спокойствие, но как всегда, все было тщетно, я в смятенье. И голос Гамлета теперь во мне…

Говорю о Всевышнем, хотя сам не уверовал, а ссылаюсь на Него, ибо плевать.

Излишне изнежен я или напрочь изнеможен дерьмоворотом – не знаю. Но в который раз стою уставший на обочине, ищу силы для Новой Борьбы и все обещаю себе еще попытку – улавливаешь?

Мне чуть за 20 – 3-ий десяток, называется, пошел, – но еще не 25.

Я молодец и это, конечно, в кавычках: раньше не мог и мыслить, что письмо – моя отрада, и кризис взросления отразится лексической дугой на страницах полных прозы. Ух, если бы я знал, что писательство само по себе и в особенности, когда оно не приносит денег, схоже с наркотиком или скорее с наркотической ломкой, потому как оно и выглядит невинно, но на деле пожирает полностью с костями, прахом, тенью – всем таким, – в жизнь его бы не попробовал, даже в сторону его не глянул, если б знал. Тем паче с ним раз на раз – либо катарсис, либо сильнейший загон. И в загоне нет смысла. Ни в чем таком нет смысла – ищи в другом, а в погоне за соответствием и осмыслением собственного сумасшествия увлечешь себя лишь в дебри, где иссыхает время без гнили и славы, и остается только нелогичность.

Ты – нелогичный. Я – нелогичный. Все гнев и все риторика. Графомания, любовь, бредятина. Эстетика. Диптих дерьма и солнца. Конвульсии творца, собачий кайф маэстро – все такое.

Проще говоря, я мальчик депрессивный, и все мною написанное мне нравится в среднем пятьдесят семь минут – даже до часа не доходит, – а потом я это ненавижу, и вот же обида, но обидней то, что, когда я выдавал что-то объективно удачное, еще в школе, когда я начинал, отсекала мама, упрекая в праздности, вечно сравнивая меня с моим отцом: «… он так же говорил, что гениален, а вокруг бездари, и че? – где он сейчас?»

И вот оно – вот этот корень. Весь психоз, гнетущее чувство несоответствия, неуверенность и инфернальный страх меня доканывают, но письмо – лишь пример, а неуверенность здесь – неуверенность не во всем. До меня только недавно дошло, как я могу оправдаться, что скопил в себе столько дебаффов. Я рос без отца, меня воспитывали мама с бабушкой, и рядом долгое время была только сестренка; отца я помню злым и бьющим маму, пинающим меня как мяч, и вечно кричащим на стены.

Не помню родителей пьяными. Злость и драки были из-за чего-то другого.

Строчу этот роман в том же возрасте, сколько было им, когда я родился.

После развода белое пятно на пару лет, а уж после я в окружении женщин. Дышу как они, думаю как они, и отчего-то чувствую себя все больше лишним. Всю жизнь с женщинами, всю жизнь не так, а как правильно быть мужчиной, не знаю до сих пор, но знаю, как лепят мужика они. Женщины всегда указывали на мои недостатки: каждый день, каждый час я что-то делал или думал не так, но всегда они только говорили и говорили, ЧТО мне нужно делать, а КАК это делать, не ведали (я решил, что только мужчины способны донести до мальчика такого рода идеи, и только мужчин мальчик будет понимать), хотя в принципе я не уверен, из-за женского воспитания или по моей вине, но я склеился таким, каким склеился – самовлюбленным эгоистом, излишне мечтательным и «мальчиком на один раз», ибо во благо из меня лепили совершенство, но случился заводской брак, и все пропало.

Иногда думаю, что мир в таком человеке как я не сильно-то нуждается.

И посему мне тяжело найти себя, посему пишу так много лет в ящик стола, посему считаю себя недостаточно талантливым, когда вопрос касается дела и излишне гениальным, когда смакуется теория, и следуя цепочке, посему путешествую по стране без цели и падок на сумасшедших женщин и куча всего другого – всего не перечислить. Возможно, это эскапизм, а возможно, ошибка восприятия. В конце концов, когда тебя учат и учат, а потом вдруг говорят, делай, сын, что хочешь – какой-никакой, но диссонанс в голове возникнет, а вместе с ним и злость на всех, а вместе со всем этим – со злостью и с непониманием, что вообще делать и как в этом непонятном мире, приходит осознание, что все можно сделать наоборот.

2

Толкаю далее: готовясь к работе над самой монструозной (во всех отношениях) вещью в моей жизни – к этому роману, я поднял архивы. Ох, как это круто звучит-то! Но на деле я вытащил из чулана все свои дневники и рисунки, в надежде, что эта хрень даст ответы, такие как: когда? почему? во сколько? Но путного там с горсть, что банально грустно. Просто, если уж рассказывать историю, нужно понять – с какого момента. Возможно, ты сейчас в недоумении и можешь сказать: он что, правда засунул классическое литературное «Введение» в цепь повествования? А я скажу – да! а потом продолжу… но может, ты и не думал об этом. (Опять же – пример моего психоза и неуверенности. Я в отчаянии, молю о помощи. Просто держи это в уме. Я все понимаю…)

Копаясь в памяти и в своих пошлых записях, я вдруг осознал, что начало всему этому – классическая встреча с девчонкой, первая любовь и все такое, но я не хочу, чтобы у тебя вдруг закралось впечатление, что я какой-то прохиндей и трачу твое время, заставляя читать, то, что ты уже читал – ну, правда, почти каждая мужская история начинается с девчонки. У меня-то тоже, это факт. Но моя история началась скорее с меня любимого – я себя полюбил больше, чем окружение, и полюбил свои слова больше, чем теплоту женского тела – ты чувствуешь, о чем я тут трещу? Но пока не об этом, а еще лучше – об этом вообще не думать, и начать рассказывать, затуманивая твой разум и отвлекая внимания от возможного чувства déjà vu – просто я очень хочу, чтобы ты понял меня, хорошо? Есть много нюансов, описание которых не войдет в один абзац и даже не в один роман – нужны пушки посерьезней, понимаешь? Нужно капнуть поглубже, достать нерв, ну? Антологию мыслей загнать. Поэтому, лучше по порядку, не переживай, скучно будет недолго, быстро привыкнешь, вдобавок, когда-нибудь я все же дойду до своего побега из дома, а там и конец недалеко: ответы придут, но не сразу.

3

Где-то в мои пятнадцать мама мне сказала, что отпускает мой разум в свободное плавание, проще говоря, она сказала, что не будет больше следить, делаю я уроки или нет, хожу в школу или нет и все в таком духе, но это отнюдь не значило, что теперь у меня карт-бланш на распиздяйство, скорее даже наоборот – ныне больше ответственности. Мама пришла к этому решению отчасти потому, что становился взрослее, и отчасти потому, что очень болезненно переживал эти сумасшедшие методы кнута и детских слез над тетрадками, к которым так любила предаваться моя бабушка, ведь я уже тогда понимал, что если что-то не понимаю, не надо меня ругать – от криков умнее не стану, но мне твердили и твердили, что обязан – все понимают, и мне обязательно. Вот эта пытка длилась почти восемь лет, а потом в мои пятнадцать стало легче, и даже воодушевленный (но скорее по инерции) еще некоторое время я пыхтел над домашними заданиями, не прогуливая школу, а потом в общем-то снизил свои стандарты ответственности в этом плане, и жизнь наконец заиграла новыми красками – примерно в это время у меня пропали прыщи, я сбрил отвратительный девственный пушок над верхней губой и ощутил свободу выбора собственных решений – не думаю, что изъясняюсь понятно, но суть в том, что когда у меня пропали прыщи, у всего моего окружения они только начали появляться, что давало мне больше уверенности и больше наглости во многих аспектах подростковой жизни, в том числе и сексе, и всего через пару лет я доведу все свои тайные мысли до абсолютного их воплощения, что мне крышу и сорвет, а потом, конечно же, все увянет, и мое корыто разобьется. И да, уточнение: прыщи здесь – почти метафора, но кто помнит моменты собственный метаморфоз?

Я тут распинаюсь как дурачок, наверное, потому, что как мне лично кажется, в этом всем ключ к понимаю многих моих будущих действий – не думаю, что мой побег из дома, общения со странными женщинами, самолюбие и гордыня, которые со мной и сыграли злую шутку, не имеют под собой какую-то оправдательную почву, в конце концов все сводится к воспитанию, а мне кажется, ну правда, воспитание – это миф. Поэтому все сводится к моменту, когда я сам начал себя создавать из проблем, обид и глупостей, которые были впитаны мной с раннего детства и создали мой портрет.

Мы чуть-чуть познакомились, погнали дальше.

4

У меня всегда был страх, натуральная фобия – я панически боялся недосыпать; на каком-то уровне это мне казалось сродни пустой жизни – ее я тоже боялся, и как-то связывал эти два конца так, что будто, если я не высыпаюсь, значит меня что-то заставляет вставать и делать то, что, опять же, меня заставляют, а такое – невыносимо, потому что именно это и казалось мне пустотой – метаться из угла в угол, что-то стараясь успеть и такое важное, что даже требуются жертвы, как тот же сон, например. Сейчас я уже так не думаю, полагаю, сказалась моя зрелость, как-никак я расту.

И что касается этих софитов бунтарства, я не так часто давал себе поблажки, когда учился в школе, то есть не спал там, хоть и жутко хотелось – лежал на последней парте с закрытыми глазами – мне никогда не хватало наглости полностью идти наперекор мудрецам – невинно слушал музыку, укрываясь чужими куртками с вешалок, но порой спонтанно выныривал из кабинета в коридор, когда, например, понимал, что директриса уже совершила утренний обход по классам и свалила к себе в кабинет, тогда-то я и разваливался на кожаном красном диване в холле – единственном кожаном красном диване в школе – и торчал там до следующей перемены, скрестив руки на груди и запрокинув на спинку ноги, безмерно стрессуя, что пропускаю что-то важное из уроков, и считая себя за это полным придурком. Во мне всегда максимализм и лень горели ярче остальных паразитных лампочек. Но полежанки на диване быстро портились – одноклассницы, выйдя после урока, видели меня якобы «снова-спящим» на диване и давай доставать звонким смехом и беспардонной возней в моих спутавшихся волосах или просто сядут рядом или лягут на меня своей тушей, чтобы встал, и я вставал – приходилось… Я понимаю, что не признался бы тогда, но сейчас смогу. Во многом, мне хотелось их внимания, просто жаждал его, и эта крайне невинная жажда девичьего смеха потом перерастет в нечто страшное – и я о гордыне.

5

Уроки Антон прогуливал часто, я – нет, только иногда просыпал первые несколько, если дома не разбудят и не скажут, что я в конец обнаглел себя так вести, но Антон, это тот еще артист, без разговоров – тогда в школе, он, зевая, часто говорил мне что-то такое: «ну, во многом я не согласен с тем, что мне сейчас втирает эта женщина, Артем, бабушке нужна помощь…» «Какой такой бабушке, твоей что ли?» «Она уже неделю просит вычистить погреб, какие-то банки нужно перенести в дом, а как ты понимаешь, я это один не осилю…» «Блин, когда?» «Сейчас» «А английский? Ты приперся на третий урок, молодой» «Английский ты и так знаешь» «Меня ты все равно на черную работу не заманишь», говорил я, и Антон медленно моргал, как бы сочувствуя моему умственному развитию, хотя я понимал, к чему он клонит, а это все лишь игра. Он говорил: «Дурак, ты че, пить не хочешь? Там, – уже шепотом, – настойки несколько бутылок, употребим парочку» «Я тебя понял, но сначала по-русски говорить, не? Валяем оба тут дурака, когда можно быстро все решить».

В то время эти психи только начали по всей стране утыкивать камерами школы и впускать родителей к детям по пропускам, как в настоящей тюрьме, хотя, как и многое в стране, охрана нашей школы все равно сделана через задницу, и школьники, как и курили двадцать лет назад за деревянным сортиром у черного входа, так и курят, и как была там дыра в заборе, так и осталась, в которую мы с Антоном без трудностей и пролезали на склады, а оттуда уже по дворам двигали три-четыре квартала до его гаража. Школьные прогулы хороши не только тем, что не учишься, это еще и приятный всплеск адреналина. У него гараж прямо под окнами его квартиры, в нем мы очень часто зависали, а еще у Антона всегда в карманах шелестели купюры, я не понимаю откуда, мы все были не шибко богаты, но у него они имелись, и он тратил их все на водку:

эта водка открывала нам кучу возможностей для продолжения банкета – мало того, что мы сами не учились, так ведь еще и другим не давали – его дедовскую настойку могли переварить далеко не все и далеко не всем это в принципе было нужно. Дед, кажется, ее гнал из своих армейских сапог, ибо вкус у нее был пренеприятный, и кого мы обычно к себе звали, от нее держались как можно дальше… Стекая в кресло после второй или третьей рюмки, я обычно открывал список друзей, а Антон включал свою стереосистему на полную катушку, и от этой басистой хреновины мое сердце рывками тянулось к печени. Мы переписывались со всеми знакомыми девчонками из трех ближайших школ – они на уроках, но мы всегда настойчивей среднего образования – нам очень хотелось напиться и трахнуть кого-нибудь на пыльном гаражном кресле, как у Довлатова было в рассказе, и не всегда мы трахали одну, и не всегда трахали в принципе – довольно часто Антон таким макаром затевал скоропостижные романы, чего мне самому делать ни в коем разе не хотелось – в конце концов эти девчонки сбегали с уроков к двум озабоченным пьяницам, о чем тут речь вообще? И Антон, наверное, это тоже понимал, потому что, встречаясь с одной, неизменно приглашал новеньких на свое кресло, и ничего нам не мешало это повторять раз за разом. Просто он иногда любил поныть или поиграть во взрослую жизнь с отношениями, страстно крича мне, что ему кто-то из девчонок устроил скандал, а суть скандала ему не ясна, и его это так обескураживает, что он хочет кого-нибудь ударить.

Молва о гараже и посиделках вскоре сарафанным радио дошла до многих людей, и к нам стали приходить со всех школ Красного Урбана – и девочки, и парни приходили. Однажды даже приехали сотрудники инспекции безопасности дорожного движения и перепили нас, прибрались и заботливо прикрыли дверь гаража, чтобы никто не зашел, пока мы с Антоном валялись с высунутыми языками в отрубе – друг на друге, оба на кресле.

Мы заставали закаты в городе, шатаясь от выпитого – он с девочкой, я с девочкой.

Помню бесконечно много раз проходил мимо кинотеатра такой угашенный, что не мог разглядеть, что там на постерах нарисовано, и так шатался, что держали с двух сторон – это казалось капец как прикольным. И круто, если потом удавалось посидеть немного во дворе в тихом одиночестве, расслабиться и подышать, пожевать жвачку, ну и проветриться, чтобы зайти домой и быстро упасть спать, минуя неудобные вопросы мамы или бабушки, и молясь при этом, чтобы им из школы там никто не позвонил и не доложил о моих прогулах. Иногда все это удавалось провернуть, иногда прямо с порога слышал: «опять окна ночью запотеют от этого перегара, мать, решай, че с сыном делать!» или «и почему твоя классная руководительница снова на тебя жалуется?»

Это все объективно неправильно, и понимаю, что своим детям такого не пожелаю, но тогда, несколько лет назад, это казалось довольно забавным, совсем не серьезным и живым, что я был рад, что это вообще происходит, лишь бы не мучиться и не загнивать внутри, а смаковать эмоции и все такое – лишь бы жить, дышать, смеяться, дурака валять.

Но я не какой-то там уличный ушлепок, отнюдь нет. На самом деле, мне все радостней домашнее, и я бы рад от всей наружной канители тогда избавиться, остаться дома и просто читать (но отчего-то боялся такого), а порой так хотелось сидеть себе за компьютером, во что-то поигрывать, пока сестра домашку не закончит и не попросит уступить ей место за компом, а уступив, идти на кухню, включить настенную лампу, согреть чайник и бросить на стол несколько конфет – это такой мой частый ритуал тех времен при чтении какой-нибудь книжки из семейной библиотеки, слова которых я впитывал пылесосом до поздней ночи, отчего и не высыпался.

И о, как мне нравились эти волшебные спокойные ночи на кухне за книжкой – в доме все сопят, жизнь на паузе, а я живу в мирах Лавкрафта или По и даже там, со всей их грязью, мне милей. Или эти воскресные утра в постели, когда теплый сноп солнечного света нагревает настенный ковер и выявляет частички пыли в пространстве, тогда обычно пахнет выпечкой из кухни, еще там на холодильнике стоит древний магнитофон, и мама каждое утро накручивает кассету с альбомом Эры, а здесь в спальне, напротив моей кровати стоит кровать бабушки, и бабушка медленно начитывает молитвы в лучах солнца, пока котята бегают по моей постели, будят меня и мурлычут, кусаются и зевают (а я им сую в рот палец), они топают к моему лицу и вылизывают волосы до модельной фиксации. Вот этого бы мне побольше, но получалось, как получалось, мне всегда скучно, хочется нового, и жизнь по правилам априори страшна своими рамками. Прочувствовал это? Меня зовут Артем, будем знакомы, а как уж знакомы – поперли нырнем в эту дымящуюся кучу навоза – в мою юность и рассмотрим ее чуть подробней с точки зрения литературного повествования, ты увидишь, что человек с моим характером безнадежно потерян для общества и обречен быть… – кем?

6

(вопреки всему, то был не солнечный святой день, не сладостный, а дохлый, зимний и холодный; холодный, как шоколадный пломбир, а дохлый, потому что – потому что)

Мы празднуем день рождение Вити, то есть Виктора, который родился двадцать один год назад – да простит он меня – я его с раннего детства знаю, он чуть ли не единственный пацан, не считая еще Антона, с кем я тогда общался на постоянной основе – старше меня почти на четыре года, он всю жизнь хвастался, что платит по счетам и покупает домой колбасу вместе с бутылями молока и долго твердил, что писательством своим я счета родителей не покрою, так что неплохо бы мне задуматься. Заранее мы сняли квартирку, где собрались пропить всю ночь – на улице бодро прет снег, окна давно покрылись причудливыми рисунками мороза, конец декабря, на улице минус сорок пять, темень уже с трех дня, на хате тепло, много выпивки и все круто, все есть. Хата – друг, улица сейчас – не друг; потом:

чем ближе к ночи, тем сильнее метель, и снежные хлопья облаком залетают через форточку на кухню, где я готовлю на плите какую-то закуску, но быстро тают в общей квартирной темпе. К слову, я частенько что-то готовлю на таких вот посиделках, потому что исторически сложилось так и никак иначе, да и мы тогда только закусывали, а не ели – так что вот, просто так сказал. Лампа без абажура, старая плитка, старая раковина, обшарпанные обои, кровать в зале огромна – квартирка для секса и только для него, ее сдавали на час или на ночь. Но здесь только парни, и к позднему вечеру двое из нас вдруг поняли, что в такой компании не хватает девчонок, так что нужно действовать, вот и свалили за ними слегка поддатые в вечернюю метель, а остальные, кто остался, разбрелись по углам, создав свои компашки по интересам. Обычно я совершенно точно знал, кто в округе дает, а кто – нет (я девчонок имею ввиду) и от этого отталкивался, но в этот раз балом правил не я, так и мое мнение никто там не спросил, поэтому девчонок, которых собирались привезти парни, мне были совершенно незнакомы.

Я и трое других ребят хватаем по порции томатного сока с водкой и падаем на диван без спинки – каждый из нас еле отсидели новогоднюю школьную линейку пару дней назад, каждый в своей школе, где по понятным причинам нельзя выпивать, поэтому сейчас мы как будто отыгрываемся, наслаждаемся коктейлями, и у нас по-настоящему чилаут; дальше:

постановка вечера довольно типична для тех зимних школьных пьянок и разделена на мизансцены: кто-то трещит о Доте, кто-то о сексе, определенно все мы пошло шутим, а одеты в черные свитера, под нашими джинсами кальсоны, лица обветрены, а в красных руках пластиковые стаканчики; на кухне стоят двое парней постарше. Их мы не знаем. И то, что я выцедил из нашего диалога с ними, это их имена и профессии – один Андрей, второй Женя. Андрей-то, блин, ди-джей, сам креативит музыку и доказал это, притащив с собой ноут с собственными любопытными заготовками. Женя тут же провозгласил себя барменом, сказал, что работал им кучу лет, вообще в теме, и сейчас нам намешивал коктейли со взглядом в будущее, на перспективу каждого из нас. Андрей крутит пальцем в такт собственного семпла и смотрит в зеркало над диваном. Парни рядом со мной – мои тогдашние знакомые, которых нет смысла перечислять, все равно забудутся, как, впрочем, и те двое, но какого хрена – я переписывать не буду. Женя виляет задницей на кухне, смешивая коктейли для девчонок, а я – тупым взором смотрю на палец Андрея и пытаюсь понять, зачем я тут сижу и смотрю на этот палец. Мы торчим, разделенные на лагеря, и никто даже не пытается с этим что-то сделать, пока вскоре дверь в квартиру не отворяется, и не заходят Виктор с Петром (опять же – под такт музла Андрея, которое разгоняется), и не приводят с собой девчонку – одну, хотя планировалось больше, но видимо, никакие другие не купились на уговоры ребят. О пришедшей тян рассказывал Петя еще днем: «…будет здесь одна особа с беленькой кожей, парни, я ее забил, поэтому освободите зал, когда я скажу, хорошо? Она мне нравится…» И, Боже, никуда я не свалю теперь – его планы я ныне беспардонно меняю, она мне тоже нравится. И ведь как этот импульс описать? Он клевый:

первичная мысль «хочу трахнуть» в миг сменилась на неизвестную мне до ныне нежность к незнакомке, а после на возбуждающую радость любования красотой богини – я даже не знаю, как это иначе сказать. У девочки глубокие зеленые глаза, веки подведены синими тенями, почти рыжие длинные волосы и просто шикарнейшие духи – даже сквозь алкоголь в организме я вполне в состоянии оценить ее духи – только за них уже можно отдать всего себя. В сердце разгорается пожар, и я быстро понимаю, что пожар в сердце при виде девушки, которая даже словом не обронилась, а только утвердилась физически в моем поле зрения и просто улыбается – знак необычный, скорее хороший, чего уж там. Они говорят, что любовь с первого взгляда совсем даже не любовь, а гормональный всплеск. В таком случае все на свете гормональный всплеск.

Видеть человека впервые, отчего-то знать, что в будущем он для тебя станет кем-то большим, верить в это и действовать от этой мысли – гормональный всплеск любви с одного взгляда. Короче:

заходит Виктор, а потом Петя – большой и грузный, он неуклюже приглашает девушку в квартиру, и она, делая реверанс, благодарит его за это, ее веселый женский взгляд отрывается от Петра, переключается на кухню, где замечает своих знакомых – бармена и ди-джея – подмигивает им, после скользит по стенам, ловит фокус и опускается на незнакомых ей школьников, взгляд медленно и внимательно изучает нас по очереди, и когда доходит до меня, переплетается с моим взглядом, спотыкается, пытается выбраться, но сдается и становится таким счастливым, что я на выдохе улыбаюсь – она очень классная, очень-очень классная, но сказанное – пошло, она больше, чем просто «классно». Вот наблюдаю, как она снимает синее пальто, расстегивает сапоги, красиво, прямо как девочка – только они так делают – смотрю и радуюсь, а не знаю, почему. Она ушла на кухню, и я не заметил, как сам поплелся за ней, там она стала обниматься со знакомыми, а я оказался в дурацкой ситуации, когда пришел, а что делать дальше, не придумал. На меня все посмотрели, как на дурака. И все это произошло так быстро, так понятно, будто игра.

– Тебе налить? – спрашиваю.

– Немножко, я не хочу напиваться, вы ж тут с ума сойдете без присмотра.

– Я налью, – говорит бармен. – Оставь.

Вот этот козел меня оттолкнул и, кажется, вынуждает. Целый коллаж эмоций вдруг разрывает душу и тяжело с ними справиться, понимаю, что вот-вот и втюрюсь, а этого допустить нельзя – помню, как Антон рыдал и злился из-за девчонок, с которыми встречался. И чем больше я сейчас выпью, тем скорее забуду о нахлынувших чувствах нежности к этой красотке и об обиде, которую мне доставил бармен своим «оставь», но я смотрю на нее и очень хочу думать, что и она сейчас думает обо мне, и, кажется, не только я чувствую, что между нами возникла какая-то сумасшедшая, быстрорастущая связь, и Петя это вдруг почувствовал, и бармен даже вскоре уступает.

Просто. Вежливо. Незаметно. Это все как бы в процессе вечера.

Я сижу на подоконнике, и снег из форточки валит мне на плечи, девушка возле умывальника с вином в руке, посреди кухни Андрей и Виктор устраивают какой-то баттл шуток, который я не слышу, потому что стараюсь запомнить очертание губ пришедшей дивы – она смущается меня, видно это прекрасное явление – на кухне так много людей, так шумно и много чего происходит, и в происходящем затесались мы. Уголки ее рта неестественно поднимаются и опускаются, когда она смотрит на перфоманс ребят. Она будто очень хочет улыбнуться, но стесняется или просто делает вид, что стесняется, или вид, что слушает их, или мне так хочется думать. Отчего-то уверен, она сейчас мыслит обо мне, мальчике, сидящем справа от нее на подоконнике – я про что-то шучу, она улыбается. Шутят ребята – она смеется, и сама что-то выдает этакое, глядя на меня, и тут уже как будто все ясно – от взгляда ее я таю и желаю, чтобы она говорила и говорила, что угодно, просто что угодно, лишь бы только мне и только бы смотрела на меня – и на выдохе.

7

Минута за минутой

Минуты текут незаметно

И в общем шуме трескотни сам я молча пью…

совсем скоро ребята придумывают игру, где нужно выпить как можно больше разных напитков за минуту, тут я наклоняюсь, чтобы посмотреть наши запасы алкоголя под столом и охаю: у нас три бутылки водки, литр виски, литр вермута, четыре вида ликера в бутылках по 0,5, а также две четырехлитровые бутылки светлого разливного пива и несколько штофов с вином. Женя по очереди открывает каждую бутылку и разливает по стаканам, образующие вереницу на столе – паровозик. Виктор, как дядька и как именинник, начинает первый – вот выпивает пиво, потом пол кружки вина, следом вермут, ликер и водку, к тому же все это залпом и без отдыха, но его не хватает на виски, и вот он уже бежит в туалет, а мы выстраиваемся в очередь и смеемся – каждый хочет испытать свой организм на прочность – закончить паровозик, значит сделать великое;

вот и моя очередь – я решительно начинаю, уверенно держусь на всем пути и опрокидываю последний стакан под всеобщие аплодисменты – еще в школе я понял, что лучше не дышать носом во время пития на спор, чтобы не зафаршмачиться. Многие из нас в школьные годы открывали для себя что-то новое из неправильной парадигмы, типа, блин, не там, где надо, а там, где надо, мы были несведущи. Девушка отказывается пить, мотивируя сие решение тем, что она не идиот. Никто не спорит ни с ее отказом, ни с фактом идиотизма мероприятия в общей перспективе. Кто-то предлагает всем покурить, а это самое ламповое, что есть в таких пьянках – общий выход на лестничную клетку. Ведь это всегда отличный способ сблизиться и сменить обстановку, праздник коммуникаций. А мне после моей великой алкопобеды как-то вдруг ни с того ни с сего стало плохо, и я остаюсь на кухне за столом и упираюсь лбом в горлышко пустой бутылки, стараясь держаться на плаву или просто не умереть, поэтому не замечаю сначала, но и девушка осталась вместе со мной, только не совсем ради меня – ей выпала великая честь сварить купленные пельмени, о которых все кроме нее уже забыли – все кроме нее уже в спиртных полетах.

Тут я чувствую ее теплые пальцы на своей руке и поднимаю голову – она вытирает то, что мы разлили и делает это очень аккуратно… вот она еще раз задевает меня боком, потом рукой, как бы невзначай, а я улыбаюсь.

Чувствую, что слова не удержать в себе и говорю:

– Ты такая хозяюшка у нас.

Она смеется, а я понимаю, что сказал такую тупость, что стыдно.

– Ну а чего вы как поросята тут? И хозяюшка… сказанул же.

Ну да, ну да, еще улыбался, наверное, как дурак, пьяный дурак!

А время идет дальше,

я еще немного выпил, а когда почувствовал, что через пару рюмок лягу, стал пропускать – не хотелось слыть перед девочкой таким вот человеком, которому лишь бы надраться до отключки. Народ поубавил, народ стал выключаться, некоторые – перезагружаться, но кто ушел – не помню, а вот она осталась, садится рядом, я ей что-то говорю, она что-то говорит мне, вокруг нас ходят-бродят, все светло, хотя вот кто-то уже наблевал в зале, кто-то наблевал в туалете, после чего ходил и шваброй все свое добро там вычищал. Мы островок романтики в море дичайшего кринжа.