Текст книги "Мое простое счастье"

5

Работая над колонкой «Сто открытий», я поняла, почему люди стремятся уехать далеко от дома. Есть, конечно, очевидная причина – бегство. Бегство от серых будней. Стремление пожить той жизнью, о которой всегда мечтал. Но существует и другая, менее очевидная и, возможно, более веская причина: в какой-то момент, обычно в середине путешествия, начинаешь верить, будто это – твоя настоящая жизнь и тебе никогда не придется возвращаться домой.

На следующее утро, когда я проснулась в постели Гриффина, мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать: я не дома. Еще через мгновение я поняла, что и не хочу туда возвращаться – по крайней мере пока. Не хочу возвращаться в то состояние, в котором была. Поэтому я осталась лежать совершенно неподвижно, притворяясь, что сплю.

Гриффин ходил по комнате в одних джинсах, пытаясь прийти в себя до начала следующей двенадцатичасовой смены.

Отель предоставлял ему отличный номер люкс на верхнем этаже – мебель от «Ральфа Лорена», окна, выходящие на пляж и океан. Но я смотрела только на полуобнаженного Гриффина, стараясь не показывать вида, что думаю о нем, совершенно обнаженном… о нем и о себе, тоже совершенно обнаженной… Я невольно покраснела, словно подросток. Даже хуже – словно десятилетняя девчонка.

Я отвела взгляд и закрыла зардевшееся лицо руками, притворяясь спящей. Слишком поздно: Гриффин заметил, что я смотрю на него, и подсел ко мне на кровать. Я натянула простыню выше. Интересно, очень дико будет выглядеть, если я спрячусь под нее с головой?..

– Ну что, проснулась?

Я кивнула, натягивая простыню на подбородок.

Гриффин сощурился, словно что-то обдумывая, но вслух ничего не сказал и только улыбнулся.

– Хорошие новости – завтра у меня выходной, – заговорил он. – Не хочешь покататься со мной на серфе? Я знаю одно чудесное место рядом с Малибу. На него стоит посмотреть. А потом, если все пройдет хорошо, я свожу тебя на танцы.

Я невольно улыбнулась в ответ:

– Это что, проверка на вшивость?

– А ты как хотела? Бац, и сразу в дамки?

– Не отказалась бы… Потому что иначе проверку мне не пройти: я не катаюсь на серфе.

– Но танцевать-то ты любишь, верно?

– Очень… очень люблю.

Я больше не улыбалась. Да, я любила, я просто обожала танцевать, но Ник этой любви не разделял. При мысли о танцах мне стало радостно и в то же время грустно, потому что пригласил меня не он, а человек, которого я едва знала.

– Ты же, кажется, хотела стать своей противоположностью? – шутливо заметил Гриффин.

И он был прав.

– Значит, сначала серфинг, а потом танцы. По рукам?

По рукам.

6

– Мы просто поужинаем, да?

Я стояла перед зеркалом в желтом бикини – единственном купальнике, который смогла найти, хотя именно его мне хотелось найти меньше всего. Сверху все вполне прилично – бюстгальтер с обвивающими шею завязками а-ля Мэрилин Монро. Зато снизу… трусики с непростительно высокими вырезами по бокам, слишком сильно обнажающие ягодицы. К тому же, как ни странно, бикини было точно того же оттенка, что и мое волшебное платье, а уж это совершенно ни к чему.

– Вы просто поужинаете, – подтвердила Джордан.

Она нежилась на диване где-то в Венеции (настоящей, а не американской) и разговаривала со мной по телефону. Саймон лежал рядом и временами вставлял реплику-другую – не столько из желания помочь, сколько чтобы Джордан поскорее закончила разговор и они продолжили свой киносеанс. Джордан с Саймоном решили пересмотреть все сто лучших фильмов по версии Американского института киноискусства. Сегодня у них в программе был «Дилижанс». Если бы я знала, что Саймон меня слышит, я бы сказала ему то, о чем он сам уже догадывался: когда бы Джордан ни положила трубку, сегодня досматривать фильм они не будут.

– Вообще-то это не просто ужин, – призналась я. – Это целый день вдвоем, в том числе поход на пляж и… небольшая поездка.

– Одно свидание, чтобы развеяться, – сказала Джордан. – Кому от этого плохо? Решено – ты идешь.

– Мне придется надеть купальник.

Джордан ответила не сразу.

– Довольно жестоко с твоей стороны, – сказала она наконец. – Может, лучше сходите на йогу?

Где-то на заднем плане послышался голос Саймона:

– Он ведь вроде уже видел ее голой? Разве не об этом вы трещите последние часов двенадцать?

Джордан прикрыла трубку рукой, но я все равно смогла разобрать ее приглушенный ответ:

– Это одно, а купальник – совсем другое!

– Вот именно! – прокричала я. – Спасибо, Джордан! Спасибо, что понимаешь!

Я начала развязывать бикини, но тут в трубке снова раздался ее голос:

– Ты идешь.

* * *

Гриффин заехал за мной на пикапе «Шевроле» 1957 года – ярко-синем, с тонкой белой полосой вдоль дверей. Я ждала его, сидя на ступеньках парадного крыльца.

Сначала я решила, что мне привиделось. «Шевроле» 1957 года – машина моей мечты. На улицах Лос-Анджелеса встречаются самые разные автомобили, но именно этот попадается довольно редко.

– Так вот на чем ты ездишь, – сказала я.

На Гриффине были старые джинсы и свободная рубашка. Когда он обошел машину, чтобы открыть мне дверь, то выглядел словно актер из рекламы – рекламы обаятельного мужчины.

– А что? Нравится?

– Можно и так сказать, – ответила я.

Он поцеловал меня в нижнюю губу, долго и нежно, как будто целовал меня сотни раз. Как будто имел на это полное право.

– Ты сама мне сказала.

Я растерянно улыбнулась:

– Подожди, что сказала?

– Что обожаешь этот автомобиль – прошлой ночью, помнишь? – Он наклонился ближе. – Вот я его и нашел.

– Ты его «нашел»?

– Да.

– А где?

Я забралась внутрь и провела руками по приборной доске.

– Однажды оказал услугу одному сомнительному типу, а сегодня напомнил, что за ним должок.

– Правда?

– Нет. Вообще-то я просто спросил в отеле, где можно взять такой напрокат, и мне дали адрес. Но история про гангстера звучит гораздо круче.

Я закусила губу, тронутая до глубины души.

– Спасибо, что не побоялся напомнить ему об услуге.

Гриффин захлопнул за мной дверцу.

– Пристегнись, – сказал он.

* * *

Мы с Ником бывали на нескольких популярных пляжах Лос-Анджелеса: Зума, Манхэттен-Бич, один раз даже выбрались на Редондо. Однако пляж, куда отвез меня Гриффин, в их число не входил – Эль-Матадор, песчаный берег у подножия утесов в западной части Малибу. Такие пляжи называют карманными, настолько они крошечные и уединенные. Белоснежный песок, пещеры в скалах… Эль-Матадор напоминал прекрасное видение. Нам пришлось пересечь самую дальнюю пещеру, таща на себе доски для серфинга и прочее снаряжение, чтобы добраться до места, которое облюбовал Гриффин.

– Прямо как в сказке, – восхищенно проговорила я.

Гриффин достал из рюкзака серовато-желтое одеяло и расстелил его на песке.

– Ты не бывала здесь раньше?

– Нет. И, похоже, я многое потеряла.

– Ничего, наверстаем.

Гриффин улыбнулся, щурясь от солнца – он забыл взять с собой темные очки. Я покопалась в сумке и протянула ему свои запасные – огромные, с овальными стеклами, в вишневой оправе. На нем они смотрелись довольно нелепо.

– Ну, как я выгляжу? – спросил он.

– Прекрасно, – ответила я и улыбнулась.

Гриффин протянул мне гидрокостюм с неловко подвернутыми штанинами:

– Тебе нужно переодеться.

Я уставилась на него:

– Ты взял для меня гидрокостюм?

Он кивнул:

– Похоже на то.

– Ты взял гидрокостюм для меня, но забыл собственные очки?

– Не тяни время.

Я направила на него указательный палец:

– Но… видишь ли… я же сказала, что не умею кататься на серфе, и думала, что кататься будешь ты, а я просто полежу на бережку.

– Сомнительное развлечение.

«Да уж, утонуть, конечно, гораздо веселее», – хотела я ответить, но внезапно представила, как бы рассмеялся этой шутке Ник. Представила настолько ясно, словно он, а не Гриффин стоял сейчас передо мной. У меня чуть не подкосились ноги, так остро я вдруг почувствовала, что́ потеряла, потеряв его.

Я села на одеяло. Нужно поскорее опомниться, пока не выставила себя дурой…

Гриффин склонился надо мной, уперев руки в колени:

– Наверное, пора. Давай разберемся с этим раз и навсегда.

Я подняла на него глаза:

– О чем ты?

Гриффин тоже сел на одеяло и устроился поудобнее.

– Один. – Он поднял вверх указательный палец.

– Один?

– Один разговор. Ты рассказываешь мне о нем все, что хочешь, и больше мы к этому не возвращаемся.

– Вот так просто взять и избавиться от него, как от старых носков? – пошутила я, а потом попыталась выразить то, что чувствовала на самом деле: – Вообще-то мне немного неловко о нем говорить.

– Понимаю, – кивнул Гриффин. – Но не надо стесняться. Если сейчас о нем не поговорить, ты все время будешь о нем молчать.

И он был прав. Мне хотелось быть краткой, но я даже не знала, как подступиться к этой теме, поэтому просто сидела и думала. Становилось жарко. Свежий ветер развевал мне волосы.

– А что, если я не буду объяснять тебе всего, а расскажу только о самом лучшем и самом худшем?

– Ну вот, теперь ты надо мной смеешься, – улыбнулся Гриффин. – Что же, поделом мне…

– Нет, я не смеюсь, честное слово. Может, ты просто имеешь на меня влияние?

– Ну ладно. Тогда начинай.

– В общем, мое самое лучшее воспоминание – это наши ночевки в палатке. Нам обоим приходилось много путешествовать по работе, особенно мне, но когда мы оба бывали дома, Ник иногда ставил на заднем дворе палатку. Звучит глупо, знаю. Большую часть ночи мы лежали в одном спальном мешке и разговаривали, а утром встречали вместе восход. Тогда я была счастлива и чувствовала себя уверенно.

Гриффин широко улыбнулся – без ревности, без осуждения.

– Это замечательно, – сказал он.

Я кивнула.

– А худшее?

Я посмотрела прямо ему в глаза:

– В остальное время я не чувствовала себя уверенно.

В ту же минуту я осознала всю тяжесть сказанного – тяжесть того, на что прежде старательно закрывала глаза. Живя с Ником, я ощущала себя как на экзамене. Пожалуй, сама я была виновата в этом ничуть не меньше Ника: постоянно стремилась ему угодить, добиться его одобрения, потому что любила без памяти. Но так ли уж важна причина, если результат остается прежним? Может быть, именно поэтому я редко бывала дома – не хотела чувствовать, что какая-то часть Ника – процентов двадцать – вечно от меня ускользает, оставаясь недосягаемой.

Гриффин взял меня за руку, быстро поцеловал в запястье и поднял на ноги – все одним движением.

– Пошли в воду, – сказал он.

– Погоди… Это что, все? А обсудить?

– А что тут обсуждать?

Нечего. Внезапно я поняла, что обсуждать действительно нечего. Комок в груди сразу стал меньше. Теперь я знала: этот комок появился не после разрыва с Ником, а задолго до того. И быть может, именно сейчас, рядом с Гриффином, я понемногу от него освобождалась.

– А ты? – спросила я. – Ты разве не расскажешь мне о своей предыдущей девушке?

Но Гриффин уже снимал с меня верх от бикини.

– Что ты делаешь?

– Переодеваю тебя в гидрокостюм.

Его руки приятно холодили мне спину. Я огляделась: в отдалении загорала еще одна пара, в море несколько человек катались на серфе. Но в этой части пляжа мы были одни. Совершенно одни.

– Не волнуйся, – сказал Гриффин. – Я отвернусь.

Но не отвернулся…

* * *

Тем вечером, как и обещал Гриффин, мы пошли на танцы. Я надела серебристую юбку-баллон, шелковый топ и туфли для танго – да-да, у меня есть специальные черные туфли для танго, которые туго завязываются чуть выше лодыжки.

Мы танцевали всю ночь, не пропуская ни одной песни, пока одежда не промокла насквозь от пота и не начала липнуть к телу. Гриффина нельзя было назвать хорошим танцором, но он любил музыку и наслаждался каждым мгновением, нисколько не стесняясь и самозабвенно кружа меня по танцплощадке.

– Хватит тянуть – теперь твоя очередь, – сказала я, пока мы отдыхали, попивая имбирный эль.

– Моя очередь?

– Я так подозреваю, что я не первая твоя любовь. Расскажи о девушке, которая была до меня. Лучшее и худшее воспоминание.

Гриффин улыбнулся.

– Что? Я сказала что-то смешное?

– Нет. Ты сказала «любовь».

Глаза у меня расширились от ужаса.

– Нет, я не… не имела в виду… – Я покачала головой, пытаясь прийти в себя. – …что я твоя любовь… что влюблена в тебя… или ты в меня… Я хотела сказать… В общем, я не то хотела сказать.

Гриффин поставил меня на ноги, завел мне руки за спину и поцеловал в шею.

– Последняя женщина, которую я любил, говорила полными предложениями. Вот мое лучшее воспоминание о ней.

– Очень смешно!

Он потянул меня на танцплощадку.

– А худшее? – спросила я, хотя уже послушно шла за ним. – Ладно, и так знаю – ответ тот же.

7

Когда резко переходишь от горя – самого острого горя в твоей жизни – к радости – такой сильной, что хочется петь в душе, – кажется, будто предыдущее состояние просто пригрезилось. Например, ты болен и не можешь поверить, что еще недавно был здоров. Или наоборот: выздоравливаешь, и, хотя сидящий рядом человек заходится от кашля, у тебя как-то не получается снова почувствовать себя больным. То есть ты помнишь, что это с тобой происходило, но помнить и чувствовать – разные вещи.

То же и во время путешествия. Ты опять ощущаешь легкость и душевный подъем, и уже не верится, что когда-то было по-другому. Ты прекрасно знаешь, что все это происходит не в действительности, и все же тебе кажется, будто вновь обретенная свобода уже никуда не исчезнет, особенно если покрепче за нее ухватиться.

В первые недели с Гриффином я была немыслимо счастлива. Мне даже не верилось, будто где-то в глубине души по-прежнему таится страшная боль и, хотя бы частично, огромная сила счастья – это ответная реакция на то, что боль, прежде невыносимая, теперь немного отпустила.

Потом произошли два события, которые изменили все.

Первым событием стала командировка на Искью – бесподобный итальянский островок в Тирренском море. Я провела пять незабываемых дней, гуляя по романтическим садам Ла-Мортеллы, любуясь склонами вулкана Эпомео, изучая производство меда под началом пчельницы из Форио и пробуя этот самый мед прямо у нее с пальца.

Обратно я летела с чувством, которого давно не испытывала: я была рада, что возвращаюсь.

Однако когда я добралась до дома – до того места, которое раньше считала своим домом в Лос-Анджелесе, – чувство это сразу пропало. Я больше не испытывала ни радости, ни спокойствия. Зато испытывала нечто другое – нечто, больше всего похожее на страх. Прошло несколько минут, прежде чем я осознала, почему Ник побывал здесь.

Естественно, он выбрал время, когда я в командировке: я сама вписала ему в календарь график своих поездок.

Однако из равновесия меня вывело не то, что Ник заходил, – в конце концов, это и его дом тоже. Но он хотел, чтобы я узнала о его приходе. Я попыталась понять, что помогло мне догадаться, и тут заметила на столе кружку для кофе, которую купила ему в Диснейленде. Мы ходили туда на День независимости вместе с друзьями Ника и их маленькими детьми. Выходные мы провели чудесно и на память купили огромную дурацкую кружку. Спереди красовалась наша фотография из фотоавтомата: Ник обнимает меня за шею, у меня губы сложены для поцелуя, и оба мы смеемся и светимся от счастья.

Ник любил эту кружку. И он нарочно вынул ее из шкафа и поставил на стол. Не чтобы использовать – она оказалась чистой, – а чтобы я ее нашла.

Я провела пальцами по краю кружки. Что Ник пытается этим сказать? Может, хочет забрать вещи? Ему понравилось в той, другой стране, и он решил там остаться? Или же поездка подходит к концу, Ник собирается вернуться назад и спрашивает, готова ли я облегчить для него возвращение?

Завибрировал мобильник. Я достала его и увидела, что у меня несколько неотвеченных вызовов – два от Гриффина и один от Питера, моего редактора. Я подошла к окну и открыла голосовую почту.

Голос Питера всегда успокаивал. Я представила себе его лысую голову и доброе лицо, представила, как он гоняет по Манхэттену, разговаривая со мной по телефону. Сообщение длилось несколько минут. Оказывается, нашу компанию купила еще более крупная медиакомпания.

«Просто хотел, чтобы ты узнала об этом от меня и особенно не волновалась, любовь моя, – говорил Питер на фоне уличного шума. – Новый издатель – истинный джентльмен и твою колонку сто процентов трогать не будет. Он от тебя в полном восторге. А вот я пребываю в раздражении. Мой роман зашел в тупик. И неужели я должен был услышать именно от Ника, что вы расстались? Говоря словами Стейнбека, “Вокруг столько печали, когда идет дождь”».

Когда я вышла из голосовой почты, гадая, зачем Нику понадобилось сообщать Питеру о нашем разрыве, телефон завибрировал снова. Это был Гриффин – третья попытка до меня дозвониться.

– А ты не даешь девушке даже дух перевести, – заметила я.

– Это срочно.

Сердце у меня замерло.

– Что случилось?

– Я купил билеты на концерт «Уилко».

Я невольно улыбнулась, прикусив губу:

– А что тут срочного?

– Концерт в Санта-Барбаре, и если мы хотим успеть на песню Remember the Mountain Bed, выезжать надо прямо сейчас.

Выходит, можно просто выключить свет, перестать искать ответы на вопросы Ника и поехать с Гриффином.

Так я и сделала.

* * *

А вскоре произошло второе событие, которое изменило все: приехала мама.

Приехала мама, и я познакомила ее с Гриффином. Она работала агентом по продаже недвижимости в Скоттсдейле, штат Аризона, куда переехала года полтора назад вместе со своим очередным мужем Гилом. Профессионалом мама была превосходным: никто не сумел бы продать дом быстрее ее. Она часто отправлялась в путешествие, чтобы отметить удачную сделку, хотя ко мне выбралась впервые.

Маму трудно назвать легким человеком, и мне не очень-то хотелось с ней встречаться. Я предчувствовала целый шквал вопросов о том, как это я поменяла Ника на Гриффина и переместилась из той точки, в которой мама имела хотя бы примерное представление о моей жизни, в точку, где она не знала вообще ничего. Но мама за меня волновалась, что ей совершенно не свойственно, и совесть не позволила мне отказаться. Плюс с мамой приехал Гил – добрый и положительный Гил Тейлор. И я решила рискнуть. Рядом с ним она обычно вела себя хорошо. И не только она.

Мы встретились в ресторане в деревенском стиле «Джелина». По-моему, Гриффин был несколько ошарашен, когда мама вошла в зал: ее красота всегда производит впечатление. Мама выглядела одновременно и старше, и моложе своих лет: длинные светлые волосы, как обычно, собраны в хвост, открывая безупречную кожу, цвет усталых бледно-голубых глаз гармонирует с цветом платья в этническом стиле, на ногах – красно-коричневые сапожки до колен.

Когда мама без улыбки подошла к столу, Гриффин сжал мою руку.

– Привет-привет, малышка, – сказал мне Гил.

Мама тем временем протянула Гриффину руку. Гриффин, надо отдать ему должное, не только встал ей навстречу, но и отодвинул для нее стул.

– Рад с вами познакомиться, миссис Тейлор, – сказал он.

– Зовите меня просто Дженет. – Мама улыбнулась – слишком широко и натянуто. – И никакая я не миссис Тейлор, хотя именно так зовут моего возлюбленного. Адамс. По-прежнему Дженет Адамс. Я оставила фамилию первого мужа, отца Энни, – не хотела, чтобы у нас с дочерью были разные. Не по душе мне это. Но если она когда-нибудь все-таки выйдет замуж, то, разумеется, расстанется с моей фамилией без малейшего сожаления.

Была и еще одна причина, о которой мама предпочла умолчать: если бы каждый раз, выходя замуж, она присоединяла к своей фамилии фамилию мужа, сейчас бы ее звали Дженет Адамс-Сэмюэльс-Нуссбаум-Тейлор. Где-то в этом списке присутствовал еще Эверетт, правда, всего одну неделю. Тяжелую неделю, на которой мне исполнилось четырнадцать, а мы успели переехать из Бостона в Сиэтл и обратно.

– Итак, сегодня за нашим столом новый человек, – сказала мама, усаживаясь. – Ты уже успела воспитать из него галантного кавалера? Или он просто пытается произвести впечатление на твою мать?

В этом вся Дженет: задает невинный на первый взгляд вопрос, якобы без подоплеки. А подоплека есть, и какая… Общались мы нечасто, но каждый раз мама задавала мне подобные вопросы, маскируя критику под искренний интерес, а когда я начинала возражать, говорила: «А что такого? Я же просто спросила».

Вот яркий пример. Когда я решила стать журналисткой, мама сказала: «Неожиданный выбор. А ты уверена, что хочешь целыми днями сидеть за столом и писать о том, как другие живут полной жизнью?.. А что такого? Я же просто спросила». А после первой встречи с Ником она заметила: «Обаятельный, пожалуй, но слишком зациклен на работе. Не трудно строить отношения с подобным человеком?.. А что такого? Я же просто спросила».

Итак, мы ужинали в «Джелине», передавали друг другу тарелки с лепешками, пили слишком много вина и слушали о маминых планах отдохнуть на мексиканском побережье в отеле, где есть бассейны с эффектом бесконечных краев, – не в том отеле, который я рекомендовала в последнем выпуске «Ста открытий».

По крайней мере, все шло гладко. Вернее, гладко и манерно, гладко и натянуто. Ужин четырех человек, которые раз в году играют в семью, а остальное время практически не встречаются.

Гриффин старался как мог, но мама не давала ему ни малейшего шанса: отворачивалась, перебивала. Она словно заранее проголосовала против него и теперь не хотела, чтобы что-либо повлияло на ее решение.

Поэтому когда Гриффин ушел в туалет, я внутренне приготовилась к тому, что сейчас последует, и попыталась угадать, чем он не понравился маме. Слишком худой? Слишком серьезный? Похож на четырехлетнего мальчугана с копной светлых кудряшек?

Мама повернулась и посмотрела прямо мне в лицо.

– Итак, это и есть твой новый мужчина? – сказала она и добавила: – Он тебя очень любит, правда?

Я так и уставилась на нее, потрясенная до глубины души. Хотя, пожалуй, это еще слабо сказано: я чуть было не упала в обморок.

– Что ты сказала?

– Такая любовь – большая редкость. Настоящий дар. Она нечасто встречается.

Я не нашлась что ответить.

– А как он на тебя смотрит! – продолжила мама. – Гил, ты тоже заметил?

Гил заметил.

Мама взяла меня за руку и сжала мой большой палец:

– Я рада за тебя, детка. За тебя и, пусть это с моей стороны эгоистично, за себя тоже. Так приятно видеть, что ты нашла человека, с которым можешь быть сама собой!

Еще никогда я не слышала от нее таких приятных слов.

Потом, словно опомнившись, мама замолчала.

– А с такими длинными волосами можно работать на кухне? – снова заговорила она. – Разве это гигиенично? Он хотя бы сетку для волос надевает?

– Не знаю, мам.

– Может, стоит выяснить? Хотя бы попытаться?

Я пожала плечами и покачала головой.

– А что такого? Я же просто спросила!

Мама была неисправима.

* * *

Той ночью, лежа в постели, Гриффин сказал:

– У тебя замечательная мама.

Я отняла руки от глаз и попыталась различить в темноте его лицо. В окно светила яркая луна, какая бывает только ноябрьской ночью в Калифорнии.

– Мама – непростой человек, Гриффин. Не уверена, что «замечательная» – удачное определение.

С Ником я бы на этом и остановилась, боясь, как бы он не дотронулся до больного места. У него была идеальная семья: любящая сестра, заботливые и преданные друг другу родители. Мы часто с ними виделись и каждую неделю звонили им по телефону. Я не хотела, чтобы Ник узнал, насколько в моей семье все непросто, а он особо и не стремился узнать.

Но Гриффин ждал – ждал, когда я продолжу.

– У вас с родными близкие отношения? – спросила я.

– Ну, иногда с ними нелегко, но разве может быть по-другому? И да, у нас близкие отношения. Я ради них на все готов.

– Нет, у нас не так, – покачала я головой. – После ухода папы мама занималась в основном личной жизнью. Она старалась как умела, но все равно я, наши отношения, наш дом интересовали ее гораздо меньше. Ну, и потом, мы же постоянно переезжали с места на место, и в конце концов мне начало казаться, что у меня ничего подобного нет.

– Чего нет? Дома или семьи?

– А разве это не одно и то же? Наверное, именно поэтому я так много путешествую – по крайней мере, отчасти. Я просто не умею жить по-другому.

С минуту мы оба молчали.

– Наверное, тебе трудно понять… – начала я.

– А если я не стану даже пытаться? – перебил Гриффин.

– То есть?

– Я не стану пытаться понять. Давай просто договоримся, что я на стороне твоей матери.

Я повернулась к нему:

– На моей стороне, ты хочешь сказать?

– Нет, на стороне твоей матери.

– Что-то я не совсем понимаю…

– Какими бы недостатками ни обладала твоя мать, одно у нее получилось прекрасно – это ты. А на остальное я готов закрыть глаза. Сама ты имеешь право испытывать к ней любые чувства. – Гриффин прижался губами к моей щеке. – Но я буду по-прежнему думать, что она замечательная.

Я расплакалась. Это были самые трогательные слова, которые мне когда-либо доводилось слышать, и произнес он их без малейших усилий.

– Отличный план, – проговорила я.

– Рад, что у нас есть план, – улыбнулся Гриффин.