Текст книги "Лоредана"
Автор книги: Лауро Мартинес
Жанр: Зарубежная фантастика, Фантастика
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
19. [Лоредана. Исповедь:]
После того первого лета в Асоло мы вернулись в Венецию, и через три или четыре месяца Марко и Агостино стали ссориться и устраивать склоки. Я не знала тогда, каким образом их ссоры были связаны с тем, что случилось потом, но связаны они были. Однажды воскресным утром, вернувшись с мессы с двумя нашими слугами, я отпустила их на целый день, как это было у нас заведено, и они ушли. Марко и Агостино прятались в моей спальне, и как только я вошла, Марко набросился на меня из-за двери и завязал мне рот чулком, а Агостино держал мои ноги, чтобы я не могла их пнуть. Я все равно сопротивлялась, царапаясь, я обломала себе ногти, я искусала губы, пытаясь освободить рот от чулка, чтобы укусить Марко, и говорю вам, если бы зубы мои дотянулись хоть до какой-то части его тела, я бы откусила кусок – так ослепил меня гнев. Но они были гораздо сильнее меня, они порвали мои четки, рассыпали жемчуг, сорвали повязку с головы, стащили с меня корсаж, нижнее белье и даже чулки. Марко держал меня, а Агостино вошел в меня во второй раз. На этот раз между ног у меня выступило совсем немного крови, и было уже не так больно, хотя Агостино действовал так же грубо, как и в первый раз. Вся моя боль сосредоточилась теперь глубоко внутри, свернулась в комок стыда и гнева; оставалась ли у меня хоть капля чести? Только семья могла еще сохранить ее, при условии, что я буду держать язык за зубами. Да и как я могла рассказать обо всем теперь? Как, когда прошло уже так много времени после моей свадьбы? К тому же наши слуги, судя по всему, должны были о чем-то догадываться, они видели мои синяки, они должны были знать об Агостино и Марко, и я не сомневалась, что они выступят против меня, солгут и сделают все, чтобы угодить моему мужу. Я и сейчас вижу себя, жену благородного Марко Контарини и шлюху его любовника, благородного Агостино Барбариго. И все же это было не совсем так, происходило нечто странное, потому что через несколько недель у Агостино хватило совести явиться ко мне и пожаловаться, что он теряет Марко. В те дни я едва говорила с ними и обедала по большей части в одиночестве, я ненавидела их, но Марко я ненавидела в сто раз больше. Он ведь считался моим мужем, и эти постыдные нападения были его идеей, потому что Большие Руки любил его до безумия и мог пойти на все, на любую жестокость и разврат, лишь бы удержать его при себе. Поэтому я пошла на хитрость и стала позволять Агостино разговаривать со мной. Мне надо было знать, что происходит, я имею в виду их секреты, однако мы могли поговорить, только когда Марко не было поблизости, то есть нам все время приходилось торопиться, чтобы воспользоваться теми несколькими минутами, когда, например, мы стояли посередине комнаты и видели, что вокруг нет никого, даже слуг.
Загнав всю эту грязь в себя, где она все больше разрасталась и запутывалась, я дала своим чувствам против Марко превратиться в животную жажду мести. И она стала управлять моей жизнью, я полностью отдалась ей, она заставляла меня пристальнее приглядываться к нему, снова начать разговаривать с ним и подгадывать время, чтобы нанести ответный удар. Я думаю, во мне говорила кровь Лореданов, я хотела отомстить ему за себя самым ужасным образом, не важно как, главное, чтобы ужасно, однако я не собиралась убивать или отравлять его, потому что тогда и мне пришлось бы умереть, а с какой стати? Нет-нет, я хотела, чтобы он почувствовал все ожесточение моей мести и чувствовал бы его долго, я хотела, чтобы он страдал так же, как заставлял страдать меня, хотела, чтобы его избили и унизили. Он заслуживал этого, потому что он был так умен и скрытен, он знал, как пробудить в людях самые низменные чувства, но при этом сам всегда казался таким вежливым, добрым и таким красивым, словно бы мед был недостаточно сладок для его прелестного рта. Жабы и яд были бы слишком мягким наказанием для него! Он действительно был странным, этот Марко. Слушайте, отец Клеменс, я прямо расскажу обо всем. Он был настолько порочен, что получал удовольствие, видя, как Большие Руки вводил в меня свой член, – именно поэтому они напали на меня во второй раз, и Большие Руки пошел на это, потому что это возбуждало Марко и рождало в нем желание к Агостино. Он-то мне все это и рассказал. Что ж, теперь свет забрезжил в моей тупой голове, и я стала понимать, как могу отомстить Марко, хотя даже когда я пишу это, – если вы вдруг думаете, что я забыла, – я знаю, что грешна перед Богом, я знаю это, и я никогда не переставала молиться Мадонне. Я была грешна и в своих собственных глазах, я каждый день жила в страхе, иногда от страха все мое тело покрывалось потом, но когда я молилась, сжимая кулаки и преклоняя колени перед большим изображением Мадонны в своей спальне, я чувствовала, будто ее милосердное покрывало прячет меня среди своих складок.
Здесь придется прервать исповедь, потому что мне нужен отдых, я записываю мысли свои так, как они приходят мне в голову, а это происходит быстро. Я не могу терять времени, потому что, возможно, мне придется уйти искать Орсо.
Сейчас я поведаю вам свои планы мести Марко, планы почти двадцатилетней давности, вот они, я никогда в них не исповедовалась. Ему нравится смотреть, как Агостино входит в его жену, входит в нее, как животное, хотя он и знал, что от отвращения я готова была зарезать или избить его, и, вполне возможно, это его тоже возбуждало, я не знаю. Что ж – решила я, – я изменюсь, я ИЗМЕНЮСЬ, я перестану чувствовать то, чего он ждет, я заставлю себя принять насилие, я заставлю себя получать от него удовольствие, и тогда он будет страдать от этого. Но если я покажу, что мне это нравится, он перестанет это делать, и моя месть тоже прекратится, поэтому я ничем не покажу этого, я буду скрывать свое удовольствие, я хочу получить это удовольствие, и мне придется его получить, если я хочу сделать Марко грязным рогоносцем (кем он и так был) и смешать его имя, лицо и все, что его касается, с грязью, где ему и место. Когда он будет думать, что делает мне больно, я стану радоваться и сама причиню ему боль, и когда он будет бесчестить меня, я сама опозорю его, получая удовольствие от того, что, как он думает, вызывает во мне отвращение. Такими были мои мысли, они были греховными и опасными, но я не прогоняла их, холодная ярость переполняла меня, я превратилась в демона, я словно бы пришивала эти злые мысли к своей голове, я работала над собой, чтобы заставить себя измениться и стать такой, какой я должна была быть для осуществления своей мести.
Итак, однажды, вероятно заметив во мне какие-то перемены, это животное Агостино дошел в своем бесстыдстве до того, что намекнул (не помню как), что они могут напасть на меня в третий раз, и тем самым предупредил меня. Тогда я просто отмахнулась от него и сказала, что испытываю к ним обоим такое schifo [презрение], что меня не волнуют их дела и что я всегда буду выше их, потому что они животные, их души отправятся в ад, и что меня даже не волнует, если слуги Марко, известные сплетники, узнают и расскажут об этом всему миру, потому что тогда всему миру станет известна и их грязная содомия, и что это будет правильным. Я произнесла последние слова о слугах как намек, чтобы Агостино понял, что в случае третьего нападения их нужно отослать из дому. Так и вышло: однажды утром пару недель спустя Марко отослал их на целый день в нижний город, дом опустел, и я сразу же поняла, что может произойти. Но на сей раз все будет иначе, я была готова, я видела детали, я увижу все, я не поддамся слепой ярости, не стану выходить из себя и буду точно знать, что делать. Агостино Большие Руки появился как раз, когда мы с Марко садились за обед, он присоединился к нам, я почти ничего не ела, а в конце, когда мы поднялись из-за стола, они набросились на меня. Я изображала сопротивление и осыпала их бранью, ведь они даже не потрудились завязать мне рот, и я укусила Марко (однако не слишком сильно), пока они тащили меня в спальню, где все произошло. Агостино был уже возбужден, потому что думал, что это приносит Марко больше удовольствия. Так оно и было, я поняла это по его голосу, и чем больше они возбуждались, тем крепче держал меня Марко и тем активнее орудовал Большие Руки. Я открывала и закрывала глаза, я кричала громче, чем следовало, чтобы доставить удовольствие Марко, но я видела все: видела ветвь с толстой головкой (член Агостино), видела его огромные руки с выступающими венами, видела, как пальцами одной руки он грубо раздвинул мою плоть, а второй рукой поднес ко мне этот увлажнившийся блестящий ствол, я видела, как головка, а потом и сам член медленно проникают в меня – видела потому, что пьяный от удовольствия Марко слишком сильно нагнул мне голову. И когда Агостино был уже полностью во мне, я зажмурилась, схватила Марко за руки и стиснула их изо всех сил, я укусила его через рукав, чтобы он думал, что мне больно и противно, но все это время я думала только о члене Агостино, видела его сквозь опущенные веки, я давала этой толстой штуковине войти и заполнить меня всю, я оставалась неподвижной или даже немного подавалась вперед, но не отстранялась. Я не прекращала осыпать Марко оскорблениями, а сама все вбирала и вбирала в себя эту ветвь, внимая ее поглаживаниям, пока не услышала где-то вдали жужжание пчел. И тут мне показалось, что голова моя вот-вот расколется, я все кричала и кричала, пока не перестала чувствовать вес Агостино на себе.
Я лежала на боку и всхлипывала, а Марко любовался моим стыдом, но на этот раз он ошибался, слепец, потому что я только что получила самое большое удовольствие в жизни, огромный взрыв наслаждения, настолько сильный, что я не могла его вынести, – вот почему я сжималась, кричала и поносила его площадной бранью. Мне казалось, что я лишаюсь чувств и одновременно возвышаюсь над ними в бесконечном животном удовольствии. Это свершилось, Марко должен был бы понять это по моим движениям и укусам, он должен был бы понять, что происходит, почувствовать мою дикую радость, но только он не заметил, потому что сам был слишком возбужден и безумен оттого, что наблюдал за Большим Агостино. Но Агостино знал, что произошло, потому что, когда он вошел в меня, я сжимала его изнутри, словно бы втягивала его внутрь потаенным ртом. Это была моя месть, я должна повторить, это была моя месть, и для нее мне не потребовалась помощь моей семьи, мой отец мог не рисковать своей честью, и все же я отыгралась на Марко, его гордость была попрана моим удовольствием. Это было страшным грехом, я знала это, но я благодарила за него небеса (что было кощунством), и я была так счастлива, что готова была умереть. У меня было такое чувство, будто я помочилась Марко на лицо, – вот лучший способ выразить, что я испытывала.
20. [Орсо. Исповедь:]
В июне 1524 года я выехал из Дамаска с караваном, шедшим в Персию, и отправился в местность, которой предстояло меня изменить. Мой путь был нанесен на карту купцом из Дамаска, христианином. Мы пересекли Сирийскую пустыню, по дороге останавливаясь в Каср эль-Хаир эш-Шарке и Халебе. В Халебе я отделился от каравана и поехал на север по берегу реки Евфрат к Ракке, а затем снова повернул в пустыню, где находился пересохший оазис Р'сафа. Здесь располагается маленькая христианская община, состоящая всего из семи монахов. Каждый проводит дни в уединении. Получив от меня три вьюка с миндалем и изюмом, а также узнав, что я доминиканский монах, они позволили мне остаться. Пятеро монахов – совершенные отшельники. Двое других, хотя и ведут уединенную жизнь, иногда входят в контакт с бедуинами и некоторыми местными семьями, чтобы пополнять свои небогатые запасы снеди, включающие в себя оливки, орехи, турецкий горох, бобы, финики и иногда соленую рыбу. Старинный колодец дает достаточно воды. Но семеро монахов в основном живут за счет небольших партий еды, которую получают от христианских торговцев из Алеппо, Дейр-эс-Зора, эль-Ладхика и Сафиты.
Я с легкостью припоминаю названия мест, как будто солнце запекло их в моем сознании. Они вызывают в моей памяти пустыню, которая вооружила меня для борьбы против заносчивости и гордости верхнего города. Но если оружие это усилило мою собственную гордыню и отдалила меня от Бога, я раскаиваюсь в том, чему научился в пустыне, и вижу еще больше причин вспоминать о ней. Пусть и эти слова окажутся в списке грехов, в которых я исповедуюсь. Отец Клеменс, прошу вас, молитесь за меня. Как я тоскую по солнцу, песку, запеченным камням, скорпионам и мадонне Икс. Перейдем к скорпионам.
Р'сафа [Resаfe]. Пустыня, невыразимая пустыня. Я пытаюсь нащупать начало, не-пустыню, и поэтому вспоминаю Пиччину Простоволосую, болонскую проститутку, тело которой я познал. Мгновение я рассматриваю этот образ. Потом он уходит. В Дамаске плавные движения сарацинок в длинных робах напоминали мне о ней, и я пытался найти разгадку в этой картине. Приехав к пустыне, я старался обратить всю память плоти именно в то, чего я искал в Сирии, – сосредоточенность и безупречность мысли. Образы Пиччины и женщин в длинных одеяниях вскоре перестали посещать меня, и тогда же я, как сарацин, стал одного цвета с песком. Я покрывал голову и носил широкий белый халат, защищавший от солнца.
Хотя сейчас Р'сафа – всего лишь островок в пустыне, раньше это был Сергиополис – процветающий раннехристианский город, названный в честь римского военачальника Сергия. Он принял мученическую смерть за то, что отказался приносить жертву Юпитеру. Его жизнь, страдания, израненные ноги стали символом борьбы и веры для семерых отшельников. Отказавшись притворяться, будто верит в языческого бога, Сергий упорствовал в своей проповеди Христа, и его заставили пробежать восемнадцать миль по обжигающей пустыне в утыканных гвоздями башмаках. Затем ему отрубили голову. В свою первую неделю в Р'сафа я постоянно думал о боли, крови, ударах, палящем солнце, разорванных стопах, лице в синяках, потрескавшихся губах, шелушащейся коже, плевках и позоре. Почему Христос был так дорог ему, так страшно дорог? Потому что Он – источник смысла, наполняющий каждый день целью – любовью, благими деяниями и спасением, а Сергий не мог жить без этого. Ни на секунду не мог он жить без смысла. Если это верно, то так ли сложно поставить веру выше телесной боли? Подняться над нашим терзаемым прахом?
Странным образом я вспомнил одну из историй Боккаччо, мирской рассказ об обманутом любовнике, который держит свою бывшую возлюбленную обнаженной под яростным солнцем, – и вот она едва жива, ее кожа покраснела, распухла и растрескалась. Я раздумывал, не выйти ли и мне на солнце, но я прибыл в Р'сафа не для того, чтобы умереть. Сирийское солнце – не летнее тосканское солнышко, когда повсюду вода и тенистые деревья. Господи, как они могли так поступить с Сергием? Но это и было ради Господа, Юпитер против Христа. Оправдал ли Христос – и оправдывает ли вообще – убийство во имя Его?
Р'сафа или убивает, или оживляет. В краткой беседе (на латыни) с двумя отшельниками, опекавшими меня (один из них был немцем), я получил все необходимые советы. Покидая свое убежище, надо постоянно сохранять бдительность. Опасности были явными и тайными: в пустыне легко заблудиться или внезапно заболеть, могут напасть волки, пантеры или отряд бандитов, хотя что они могут забрать? Еще ядовитые змеи и насекомые с золотыми спинками. Лучше уж быть покусанным дикими зверями. Я уже почти погиб от ядовитого жала возле Иерусалима. По желанию я мог совершать короткие вылазки в пустыню, но лучше было этого не делать, разве что в полдень, в самую жару, потому что на рассвете выходили опасные твари. Но поначалу я должен был найти укромное место, средоточие молитв и размышлений, внутри обширных руин Р'сафа и построить там укрытие от солнца и хищных зверей – впрочем, не слишком удобное укрытие. Моя задача была ясна – позволить акту мысли восторжествовать над физическими неудобствами. Это дело упорной, целенаправленной медитации.
Несколько недель я спал в тени старых стен и тщательно изучал Р'сафа. Под палящим солнцем я исходил кругами всю прилегающую пустыню, стараясь подготовить себя. В Сергиополисе (Р'сафа) я нашел груду камней, которая, должно быть, когда-то была церковью Святого Сергия, – огромные слежавшиеся массы пожелтевшего камня, по большей части занесенные песком. Я соорудил себе кров из обломков этого камня, загородив ими угол старой городской стены. С того места, где я сидел, был виден наполовину засыпанный верх колонны. Я разрыл землю вокруг и очистил поверхность колонны. Моему взору открылся прелестный ряд листьев на аканте. Кто вырезал и отлил ее десять столетий назад? Простой каменщик? Рабы?
Поначалу мне постоянно хотелось пить, и было никак не избежать козлиных мехов. Я пил из них воду и ел немного орехов и толченых бобов, перемешанных с травами и водой. Постепенно я научился добавлять в эту смесь сухие финики.
Когда я простирался для молитвы, я прибегал к тому способу видеть и думать, которому научился у Ибрагима. Он предписывал сочетать размеренное дыхание с упражнениями в длительном созерцании, – упражнениями, в ходе которых созерцаемый предмет растворяется и исчезает или, наоборот, становится центром всего сущего. Вы знаете, отец Клеменс, как трудно удерживать мысль хотя бы несколько минут или сосредоточенно читать молитву в течение часа. Но представьте себе, что значит удерживать какую-то идею по три-четыре часа кряду, затем возвращаться к ней на следующий день, и так далее – на протяжении недель и месяцев. Мужчины нередко молятся по часу или по два, размышляя в это время о службе или мысленно ссорясь с соседом. А женщины способны прочитать сотню раз «Богородица, Дева, радуйся», думая о сотне домашних дел. В обоих случаях это не молитва и не размышление – это привычка.
Бедуины предаются любви друг с другом в пустыне, а отшельникам остается только слиться с горячим песком, ибо помимо пищи для самого духовного из чувств [зрения] пустыня скупа. Все здесь предрасполагает к поискам Бога. Внимательно изучив бесчисленные оттенки желтовато-коричневого и сероватого песка, глаза поднимаются вверх – небо, дюны, горизонты. Так проходят часы. Глаза всматриваются, приглядываются, пока не случается удивительное: контуры дюн рассеиваются, смешиваясь с яркой синевой небес, и мы слышим зов чего-то безбрежного, на вершине наших возможностей, лежащего в нас самих и в то же время вне нас, в пустоте. Это нечто может относиться только к Богу, благороднейшей из идей, ибо она вмещает все иные идеи.
Несмотря на то, что наступившая зима была короткой и дожди шли не так часто, чтобы согреться, мне приходилось больше двигаться. Я отошел от чистых размышлений и снова принялся изучать облик пустыни. Теперь все здесь выглядело по-другому: серо-золотой песок размел ветер. Я мог бы описать множество животных, которые рыскали по дюнам, в том числе огромного черного зверя, похожего на кота, которого я видел несколько раз. Но я не могу позволить себе эти отступления, часы моей исповеди, быть может, уже сочтены.
Я понял, как привязался к этим печальным руинам, к бывшему городу святого Сергия, – и это несмотря на то, что по утрам я часто просыпался оттого, что уши и ноздри были полностью забиты песком. Ветер то и дело поднимал в воздух мелкую песочную взвесь. А песчаные бури, как холодное пламя чистой мысли, превращали все в белую ночь, принося с собой полное опустошение. Не было никакой нужды продолжать медитации во время песчаной бури. Природа делала это за меня: белая ночь разрешает все противоречия.
Когда настала весна, я понял, что поднялся на следующую ступень знания, что мне нужны перемены.
Однажды, выполняя собственное задание обойти каждый холмик, камень, закоулок и щель в Р'сафе, я наткнулся на длинные узкие отверстия в земле, через которые свет проникал в три большие пещеры – подземные резервуары для воды. Ошеломленный, я вглядывался в подземное пространство величиной в три флорентийских собора, внутри полностью покрытое кирпичом, песком и бутом. Три собора! Я тут же представил себе Сергиополис, оживленный город в сердце пустыни, прятавший свое сердце в этих трех таинственных пещерах. Вот загадка: пустыня была когда-то осенена благодатью, здесь была вода, здесь шли обильные дожди и колодцы не пересыхали. Куда девалась вода, куда исчезла благодать?
Позже, когда лучи солнца стали проникать в отверстие, я смог разглядеть небольшие участки днища в двух пещерах. Были ли это остатки кирпичных полов? Целые недели я потратил на то, чтобы отыскать вход в пещеры. Поскольку своды, располагавшиеся в земле прямо над этими отверстиями, были разрушены, я счел слишком опасной попытку спуститься в пещеры прямо через них. Я прочесал каждый клочок земли над пещерами и вокруг них. Я ничего не нашел. Как-то поздно вечером недалеко от южного крепостного вала, у основания занесенной песком груды кирпичей я обнаружил большую дыру, аккуратно, но не плотно заложенную булыжниками. Я разобрал кладку, заглянул внутрь и увидел узкую полосу кирпичных ступеней, уходящих вниз в кромешную тьму. Однако был уже слишком поздний час, чтобы еще что-то предпринимать. Что находилось там, внизу? Я восстановил разобранную кладку. Спускаться вниз можно было, только когда яркие лучи дневного света проникали в пещеру, иначе опасность заблудиться была слишком велика. Другие, как я понял, тоже знают о входе. Может, в этой черной пустоте устроен тайник или убежище? В ту ночь я плохо спал, почти не сомкнул глаз; в тревожном сне о том, что я сделаю и увижу на следующий день, я возносился в тумане над поваленными зданиями. Помимо Нового Завета и пачки писчей бумаги моей единственной роскошью была трехфунтовая связка свечей, которую я захватил с собой в путешествие по пустыне.
При свете раннего утра я вернулся на то же место и вновь отодвинул булыжник, закрывавший вход. Ступив внутрь, я сел и просидел несколько часов, пока солнце не подошло ближе. Тогда я начал спускаться по стоптанным, но неповрежденным ступеням в черную дыру, часто оглядываясь, но в то же время вглядываясь в это черное ничто в поисках других источников света. Когда мои глаза привыкли к пустоте, я разглядел кое-где лучи света, а на некотором расстоянии – более яркие косые потоки света. Они, как я рассудил, проходили сквозь те опасные отверстия, которые я обнаружил несколько недель назад. Но до дна пещеры было еще далеко. Нуждаясь в свете, я вскарабкался назад к входу. Наверху не было ни ветерка. Только мое сердце билось в тот абсолютно спокойный день. Я рассудил, что свеча вряд ли сразу потухнет в такой гигантской пещере. С помощью кремня и пучка соломы я добыл огонь и зажег две свечи. Держа по одной в каждой руке, я пошел обратно в ночь, по тем же ступенькам, медленно, осторожно, спустился на дно и замер там. Казалось, внутри у меня что-то оборвалось. Через несколько минут я погасил одну свечу. Я глубоко дышал и молился. Еще через какое-то время, когда я смог разглядеть свет, едва пробивавшийся оттуда, где начиналась сложенная из кирпичей лестница, я задул вторую свечу. Наступила непереносимая тишина. Я напряг слух, и мне померещились крики. Гигантские волны страха стали медленно накрывать меня. Я сосредоточил взгляд на далеком пятнышке света, из которого я спустился в эту адскую пещеру. Страх отступил. Что если кто-то вдруг закроет вход? На четвереньках я поползу наверх по лестнице и брошусь всем телом на булыжник, чтобы вышибить его.
Странное желание овладело мной. Я захотел провести здесь три месяца, упражняясь в молитвах и совершенствуясь. Мне предстояло столкнуться с неописуемыми опасностями. Стоит ли держаться поближе к основанию древней лестницы, которую, должно быть, использовали при строительстве и последующих ремонтах, или рискнуть пройти во тьму? Я изучал черный свод резервуара. На нем мерцали мириады разрозненных световых пятен – какие-то ярче, какие-то бледнее, они придавали пространству вид ночного неба. Я рассудил, что, закрепив эту звездную карту в зрительной памяти, я смогу передвигаться в ночи и отыскивать путь к лестнице. Но были и другие опасности – например, пауки, змеи и большие ямы в полу цистерны. Смогу ли я выползти из глубокой ямы? А может, здесь находится укрытие для изгнанников и беглых заключенных? Кто-то из отшельников – я подозревал, что один или несколько из них знали путь сюда, – может закрыть вход наверху лестницы и лишить меня света. Что тогда? Или у них существовало соглашение, что только тот, кто сдвинул булыжник с места, может вернуть его обратно, а до того никто не должен спускаться вниз? Возможно, я смогу пробираться по пещере на ощупь, идя по стенам, но это не поможет мне найти место – мое место – для молитв и размышлений. Я хотел расположиться где-нибудь в центре цистерны. Место может создавать особое чувство, и какие-то подходят нам, а какие-то – нет.
В конце концов при свете обеих свечей и тонких лучей солнца, которые проникали сквозь сводчатый потолок цистерны в полдень, я нашел возвышение неподалеку от щели, сквозь которую падал свет. Там из кирпичей, которые я вынимал из неплотной кладки покрытого песком пола, я сделал ровную площадку, на которой было достаточно места, чтобы сидеть и спать. Мне показалось, что вокруг почти не было насекомых, и я не видел змей, хотя этого нельзя было знать наверняка. И нигде не было ни капли воды. Кирпичный пол, лежавший под слоем песка, на ощупь был сух, как кость, выбеленная солнцем.
И речи не могло быть о том, чтобы попасть в две другие цистерны. Со временем при свете свечи я нащупал путь в туннель, который, как я полагал, вел в соседнюю цистерну. Я пришел к заключению, что должны были быть ходы, связывающие все три адских собора, однако я понимал, что попытки отыскать их и проложить по ним путь были связаны с непреодолимыми опасностями. Я уже говорил, что приехал в Р'сафа не для того, чтобы искать смерти.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?