Текст книги "Пустая гора. Сказание о Счастливой деревне"

– Ты видел?

– Там правда драгоценности?

– Они настоящие?

Только его жена говорила не так как все:

– Ты трогал её вещи? Дай посмотрю на твои руки.

Эньбо дал ей посмотреть со всех сторон свои руки, улыбался и не отвечал. Его взгляд был устремлён вверх, выше голов, на другую сторону площади, но он туда смотрел не на Сандан, его глаза смотрели чуть выше, в сторону вечных снегов Аутапи, там, на только что отмытой бирюзовой синеве горы сомкнулась, словно многоцветный пояс, яркая радуга.

Люди не смотрели на радугу, они даже не заметили, что Эньбо смотрит на радугу, а продолжали настойчиво спрашивать:

– Так ты видел?

– Правда, что там драгоценности? И много?

– Они все настоящие?

Эньбо вполголоса отвечал:

– Да-да, очень много, у этой женщины очень много драгоценностей.

– Красивые?

– Очень красивые?

Эньбо отвёл наконец глаза от радуги и сказал:

– Да, очень красивые, ещё красивее, чем эта радуга.

Тут люди засомневались, все повернулись к Цзянцунь Гунбу:

– Уважаемый лама, у этой женщины действительно есть драгоценности, это большая проблема.

Удерживая улыбку, лама отвечал:

– Если где-то собрано в одном месте много драгоценностей, это значит, что небеса ещё не оставили это место.

– Но ведь… но ведь…

– Но ты всё-таки придумай что-нибудь, не надо, чтобы у нас снова была глазная болезнь…

– Врач вашу болезнь уже вылечил.

– Но может опять появиться…

Цзянцунь Гунбу пришлось взять кусок жёлтой ткани, которой раньше была обёрнута священная книга, сказать, что если сшить из неё чехол и мешочек Сандан будет внутри, то бояться нечего.

– Конечно, – сказал он, – если кто и вправду захочет это взять, откроет мешочек, то я тогда ни за что ручаться не берусь.

Все сказали, что никто не осмелится хватать руками то, чего не видно глазами. Цзянцунь Гунбу снова сказал:

– Но всё-таки: глазами не видно, а кто поручится, что не будут думать об этом?

Все опять стали спрашивать, как с этим быть.

Цзянцунь Гунбу тогда с торжественным, серьёзным видом сказал:

– Если много об этом думать, тогда, возможно, могут появиться болячки во рту.

И все благоговейно выдохнули:

– О небо!..

8

Этот год, когда Гэла с матерью вернулись, вошёл в историю Счастливой деревни как самый примечательный.

В передаваемой людьми изустно истории Счастливой деревни этот год получил название «тот год, когда построили дорогу». Были и такие, которые называли этот год «годом автомобиля». Но всё-таки более точным было то, что построили дорогу. Потому что в этот год, начиная с весны, постоянно доносились раскатистые взрывы – пробивали горы. Самую простую дорогу давно вели от главной ветки шоссе, обозначенного на карте как «шоссе Чэн-А», просто надо было немного продлить её, чтобы дотянуть до Счастливой деревни. Тянули до зимы, когда приехал по ней первый грузовик. Если всерьёз говорить про автомобильные годы, то они начались на самом деле позже, после того как уже открытая дорога была на какое-то время практически заброшена.

Взрывы становились всё ближе и ближе, и жители Счастливой деревни становились всё возбуждённее, как будто каждый теперь, начиная с этого момента, станет ездить на машине, как будто сразу, как только приедет машина, так немедленно наступит уже объявленный им невиданный поворот в их судьбе, перевернутся земля и небо, и для всех действительно настанет новая эра счастливой жизни.

Похоже, всё-таки надо здесь будет для начала рассказать о географии Счастливой деревни.

Граничащих с Счастливой деревней посёлков два. В тридцати километрах есть посёлок Шуацзинсы, принадлежащий другому уезду. Местечко Сомо, где расположилась народная коммуна, к которой относится Счастливая деревня, от неё в пятидесяти километрах. Люди из Счастливой деревни чаще ходят в Шуацзинсы, не только потому что ближе, но ещё и потому, что это посёлок большой, храм, куда в прошлом ходили люди Счастливой деревни, тоже был рядом с этим посёлком. Шоссе, идущее вдоль большой реки, связывает эти два посёлка, но, чтобы из Счастливой деревни идти в эти два места, надо сначала вдоль протекающей через Счастливую деревню реки по течению добраться до места слияния рек, а потом выйти на шоссе и повернуть на северо-запад или на юго-восток, в один из посёлков.

Теперь от шоссе вдоль реки делают ответвление, которое с каждым днём всё ближе и ближе подходит к Счастливой деревне.

Рушат горы, гулко раскатываются взрывы, на фоне чистого ясного неба вверх один за другим поднимаются толстые столбы пыли; сельские жители, звери в горах выбегают посмотреть на эти поднимающиеся и опадающие клубы пыли.

Когда это всё происходит, то обезьяны, горные и водяные олени, дикие свиньи, горные козлы, а иногда даже медведи и волки, услышав громы взрывов, выбираются из своих убежищ в густом лесу, бегут на редколесье на верхушке горы и оттуда вниз смотрят на странные дела, которые творятся внизу. Обезьяны забираются на верхушки деревьев, треплют свои уши и в замешательстве теребят щёки, олени на далёких лугах вытягивают свои длинные шеи, медведи как всегда лениво взирают на всё свысока, развалившись на каком-нибудь высоком утёсе.

Если даже чуткие дикие звери настолько любопытны и возбуждены, то совершенно логичны и обоснованны приподнятый настрой и возбуждение у людей.

Потому что людям постоянно говорили, что каждое новое – это гарантия и предвестник новой счастливой жизни; когда образовывали народную коммуну, людям так говорили.

Когда первая большая телега на резиновых шинах приехала на сельскую площадь, людям так говорили. Когда молодой ханец, учитель, приехал на телеге в деревню, когда появилась в деревне первая начальная школа, людям тоже так говорили. Когда первую телефонную линию провели в деревню, людям тоже так говорили.

Телефонная линия очень длинная, телефонный аппарат только один, установили его в доме у секретаря партийной ячейки, совсем как будду в прошлые времена ставили в монастыре; чёрный аппарат накрыли тёмно-красным бархатом, секретарь ячейки повесил на себя трубку: когда надо воспользоваться, только тогда подсоединял. Уже два года как установили аппарат. Никто из сельчан им не пользовался. У сельских простых жителей нет таких новостей, которые надо передавать в уши другим, у которых есть аппараты. Их новости без аппаратов передаются в людской толпе.

Как-то, помнится, звонил аппарат. Сельское начальство вызывали на совещание.

Только два раза этот телефон звонил не для того, чтобы вызвать на совещание. Один раз это было, когда дома у школьного учителя что-то случилось, учитель поговорил по телефону и сразу уехал, его не было почти месяц, а когда вернулся, очень похудел, сам на себя не был похож. Потом рассказывали, что его мать, которая была учительницей в городе ещё большем, чем Шуацзинсы, покончила с собой. И был ещё раз: по телефону передали информацию, сказали, что сбросили десант тайваньских агентов, что все в Счастливой деревне, кто может двигаться, должны идти их искать, но в итоге никого не нашли.

То есть аппарат этот был не для того, чтобы возвещать о царствии небесном или других такого рода хороших новостях с небес.

А когда дорога строилась, пропаганда сверху и настроение у людей были, будто это с неба лестницу к ним вниз ведут.

Но не каждый видел в мечтах тот день, когда приедут машины, не каждый представлял себя сидящим в автомобиле и мчащимся навстречу ветру, испытывая волшебное, неизведанное ощущение.

Гэла и Эньбо оба на бесконечные прекрасные мечтания у других смотрели с усмешкой. Такое их отношение было, конечно же, следствием личного опыта людей, покидавших деревню и уходивших от неё далеко. Сейчас эти двое из-за схожести своих позиций сильно сблизились между собой. Можно сказать, что прежняя неприязнь теперь, как следствие их одинаково неоптимистического отношения к происходящему, исчезла полностью.

Эньбо говорил:

– Машины, автомобили… Как будто вам сейчас небо раскроется, как будто вам крылья приделают; ведь без бумажки, без документов всё равно никуда не уедешь.

Гэла ходил и видел ещё больше, и с интонацией тех, кто там во внешнем мире решает, куда другим можно, а куда нельзя, говорил:

– Э-э! Вот не понимаю я этих тупых южан, ну какая им надобность ходить туда-сюда? То им хочется посмотреть восток, то запад. Они же всё равно ничего не поймут, они же тупые, что им там смотреть, хоть на западе, хоть на востоке?

Такое несерьёзное и неуважительное отношение этих двоих вызывало недовольство людей в массе, у которых и так нервы были напряжены. Однако и возразить им было нечего.

Начальник большой бригады Гэсанван предлагал это прекратить, однако этот человек никогда не был в Счастливой деревне важной фигурой; даже если теперь он и сделался начальником большой бригады, всё равно для Счастливой деревни он не стал значимым лицом.

В Счастливой деревне значимым человеком был Собо, который раньше состоял в рабочей группе, а сейчас – командир взвода народного ополчения. Собо – молодой, чистый, принципиальный, голова полна новых идей, не то что начальник большой бригады или секретарь ячейки – эти двое руководителей уже в возрасте и к тому же имеют с людьми деревни так много связей и разных отношений…

Собо сказал Гэсанвану:

– Начальник большой бригады, эти двое своими непрекращающимися отсталыми речами вредят всеобщей решимости в отношении строительства дороги, это надо прекратить!

Гэсан сказал:

– Это они только на словах, а от работы-то никак не отлынивают.

Собо хмыкнул и сам подошёл к Эньбо. Эньбо как раз тащил здоровенный камень. Собо сказал:

– Остановись!

Эньбо не остановился, продолжал в обнимку с камнем медленно шагать дальше, донёс его до края расчищаемой новой дороги, где и разжал руки. Кусок скалы покатился с высоты прокладываемой дороги вниз по крутому склону, всё набирая скорость, сбил и поломал немало деревьев, а потом, словно плуг, пропахал по лугу, обнажив и вывернув наружу чёрную землю.

Собо сказал:

– Я же с тобой говорю, ты что, не слышишь?

– Ты всегда говоришь очень убедительно. – Эньбо отряхнул пыль с рук. – Видишь – вот дорогу пробивают, что у неё на пути – всё умрёт.

– Приедут машины, коммунистическая партия построит для нас, тибетцев, счастливую жизнь, ты разве не рад?

– Я рад, раньше я только один раз видел машину, когда ходил искать Гэлу. Вообще-то я бы мог увидеть много машин, но у меня нет документов, и меня арестовали.

– Ты затаил в душе недовольство новым общественным строем!

– Если машины приедут, нас в них посадят и повезут туда, где мы раньше никогда не были, то все будут очень рады.

Подошёл Гэла, хлопая в ладоши и громко крича:

– Билеты! Билеты! Давай деньги, покупай билеты!

Это выглядело забавно, и все засмеялись. Гэла изображал какого-то персонажа, которого люди никогда не видели, он сделал надменное лицо:

– Смейтесь-смейтесь, показывайте ваши белые зубы, придурки. Хотите прокатиться? Деньги давай, тупая деревня, доставай деньги, понятно? Всего-то пять мао, болваны, и с ветерком! Документы давай, справки! Хочешь ехать – покажи документ. Что, нет документа? Эй, люди! Хватайте этого негодяя!

Народ покатывался со смеху, Гэла смеялся, Эньбо тоже смеялся.

Только Собо не смеялся. Гэла сказал:

– Докладываю командиру взвода: смотри, все радуются, ты тоже будь повеселее.

Все захохотали ещё громче.

Отсмеявшись, люди замолкли, о чём-то задумались. Машины действительно приедут, однако денег у них действительно нет, и документов тоже нет, и это действительный факт.

Солнце стало опускаться за горы, камни от взрываемой горы уже растащили. Когда люди Счастливой деревни собрались домой, пришли рабочие прокладывающей дорогу бригады с взрывчаткой и мотком запального шнура, заложили взрывчатку в расщелину скалы. Люди отошли на небольшое расстояние, уселись на склоне, обращённом к закату, смотрели, как рабочие зажгли фитиль, пронзительно засвистели в железные свистки, которые держали во рту, как они побежали прочь.

Потом поляна под их задницами легко вздрогнула, несколько столбов дыма поднялись к небу, мощный звук взрыва докатился к ним. Скала с грохотом обрушилась, похоронив расчищенный ими за весь день работы участок дороги под грудой камней.

Все заохали, поражаясь невероятно мощной силе взрывчатки.

Собо сказал, вроде как подводя итог:

– Вот она, сила нового строя!

Собственно, силу нового строя все знали, потому что задолго до того, как начали прокладывать дорогу, новый общественный строй уже сошёл на них со всей невообразимой силой.

Эньбо похлопал Собо по плечу, Собо ещё не был крепок, как настоящий взрослый мужчина, и от этого мощного похлопывания зашатался всем телом, отчего ему стало немного неловко, а Эньбо засмеялся:

– Ничего, парень, скоро у тебя сил прибавится.

Собо, стиснув зубы, ответил:

– Ты просто отсталый элемент.

– И что из того, что я отсталый? Когда приедут машины, я ведь всё равно никуда отсюда не уеду, а ты должен быть передовой, не только на машине будешь ездить…

– Да за тобой самолёт пришлют, чтобы отвезти в город Пекин!

Это Гэла добавил.

– Вот же ублюдок, – сквозь зубы процедил Собо.

– Это все и так знают, тебе-то зачем повторять? – скривил рот Гэла и захихикал.

Понимая, что дальше связываться с этим ублюдком будет вредно для собственной репутации, Собо повернулся к Эньбо и сказал с угрозой:

– Смотри, плохо кончится, если будешь водиться с этим мелким хулиганом!

Эньбо прикрыл веки так, как будто собирался потом широко открыть глаза и выразительно посмотреть на него в ответ, но приподнял веки только до половины и снова прикрыл: лень-де даже смотреть на такого.

Люди поднялись и пошли в деревню; Гэла один радостно бежал впереди всех, вытянув руки и наклонившись всем телом, словно расправившая крылья и парящая в воздухе огромная птица; он бежал вниз по свежей зелёной траве горного склона, гудя как мотор:

– У-у-у! У-у-у! Я самолёт, я заберу тебя в Пекин!

Некоторые смеялись:

– Вот же проказник!

– Да разве ж это самолёт? Так голодные волки воют!

– Вот дуралей, самолёт гудит постоянно, а ты – с перерывами!

Счастливая деревня лежит на пути какой-то воздушной трассы: ясным днём около полудня здесь можно видеть, как самолёт, чуть побольше парящих в небе коршунов, расставив свои неподвижные крылья, сверкая серебряным блеском, с гулом медленно ползёт по небу над их головами.

9

Открытие дороги всё откладывали и откладывали; сначала хотели в октябре, на день образования государства, потом перенесли на ноябрь; потом снова перенесли – на декабрь, когда и погода холодная, и земля промёрзшая, и в конце концов уже в этом году перед Праздником весны, наконец, открыли.

Это новое добавило праздничного настроя в Счастливой деревне, где как раз готовились встречать Новый год.

На площади люди собирались группками по три, по пять человек, друг у друга разведывали, не будет ли кто потихоньку сам гнать самогон; в Счастливой деревне не хватает зерна на продовольствие, частным образом гнать водку в принципе-то запрещено. Ещё были люди, кто советовался, не позвать ли в дом ламу, чтобы прочёл какие-нибудь молитвы, ну там, чтобы всё тихо-мирно и чтоб ушли прочь беды-напасти: «общественный строй новый, конечно, но Новый год-то надо встречать по-старому, чтобы всё было как полагается».

Такие дела в эти годы не делались прямо, а так вот потихоньку обсуждались, потому что были под запретом, и оттого возбуждали, создавали ощущение радостного ожидания.

Зимнее солнце светило приглушённо, томно, создавая как раз атмосферу, подходящую для чего-нибудь скрытного, тайного. Люди продолжали собираться кучками, шушукаться, выведывать, обсуждать – всё про то, как бы сделать этот Новый год не таким пресным и скучным, хоть в материальном плане, хоть в плане эмоций, в том смысле, чтобы придать ему хоть чуточку разнообразия.

Именно в это время обычно всегда распахнутая на площадь дверь дома Гэлы была часто закрыта. Обычно беззаботная Сандан, словно спасаясь от холода, лежала, сжавшись в комок, в углу у стены, вся дрожа как в ознобе, время от времени широко раскрывая бегающие испуганные, но ясные глаза. Она не хотела, чтобы Гэла это видел.

Когда взгляд сына останавливался на ней, она, преодолевая бившую её дрожь, говорила: «Не смотри на меня, сынок, прошу тебя, не смотри, я не здорова».

Гэла сразу же низко-низко опускал голову или начинал через бамбуковую трубку сдувать пепел с углей в очаге.

Только он поднимал голову, как она снова говорила: «Не надо на меня смотреть, я больная, не могу выйти найти что-нибудь тебя покормить, ты пойди сам, скоро Новый год, у всех, в каждом доме есть что-нибудь хорошее, вкусное…»

Гэла шарил за спиной, доставал что-нибудь подложить под голову, поджимал ноги, ложился набок и долго не мигая смотрел на огонь остановившимися глазами.

Похожее ощущение бывает, когда от голода кружится голова. Но сейчас Гэла не был голоден; был конец года, производственная бригада только что распределила на всех зерно; то одна семья, то другая то и дело что-нибудь давали, какую-нибудь мелочь, излишек. Это сама предпраздничная атмосфера на площади все последние дни заставляла их с матерью, одиночек, закрывать свою дверь и не соваться наружу.

Гэла смотрел на мечущиеся язычки пламени слегка остекленевшими глазами и услышал, как Сандан тяжело вздохнула. Он пошевелился, улыбаясь, словно во сне сказал: «Мама…»

Сандан откликнулась.

Гэла вдруг спросил:

– А какой был мой дед?

Сандан напряглась и вся выпрямилась, но Гэла так и продолжал тихо лежать, скрючившись, у огня.

Он, собственно, сам испугался своего вопроса, потому что никогда раньше не позволял себе задавать матери такие вопросы. Он как будто с рождения уже знал, что нельзя матери задавать такие вопросы; и, конечно, он знал, что, даже если спросит, ответа не получит. Но сегодня эти слова у него сорвались с языка и вылетели.

Гэла словно со стороны слышал сам себя:

– Все говорят, ты на себе носишь мешок драгоценностей, это правда?

Сандан по-прежнему не отвечала.

Однако она выбралась из угла, села, убрала ту рухлядь, на которой вместо подушки лежала голова сына, и положила его голову к себе на колени; она тихонько пропускала его спутанные волосы сквозь пальцы, расчёсывая их, и только что очнувшийся ото сна Гэла снова впадал в забытьё. Мать вся сгибалась над ним, что-то мягкое и тёплое касалось его плеча, он понимал, что это материнская грудь, вскормившая его; мать дрожащими губами касалась его щёк, большие горячие слёзы падали на его лицо.

Мать подвывала, словно волчица, обдавая его горячим дыханием: «Сынок, сынок мой…»

Гэла не отвечал ей, но глаза его тоже были полны слёз, горячие крупные капли сбегали из уголков глаз, было слышно, как они падают на пол.

В этот момент скрипнула дверь. Беззвучно, затаив дыхание, кто-то вошёл, словно тень впорхнула в комнату. Гэла знал, что это пришёл его единственный в деревне друг, Заяц.

Гэла тотчас же высвободился из объятий матери и сел прямо; он сказал:

– Заяц, братишка, ты пришёл…

У немного подросшего в этом году Зайца на лбу по-прежнему извивался под кожей синий червяк вены, и говорил он тонким робким голосом:

– Брат Гэла, выпал снег…

Гэла повернулся и через неприкрытую дверь увидел снаружи в сумеречном глубоком небе гонимые ветром мелкие бесформенные, хаотично мечущиеся снежинки. Гэла, как взрослый, сказал:

– Прикрой дверь, братишка Заяц, разве это снег. Ветер задувает.

Заяц закрыл дверь, уселся на пол, словно дома. Когда заговорил, снова голос был робкий и тихий, как у девочки:

– Брат Гэла, почему ты не выходишь играть?

Гэла всегда перед Зайцем старался вести себя как большой взрослый мужчина, он потрепал его по голове:

– Эти дни маме нездоровится, ей надо отдохнуть, через несколько дней, когда встретите Новый год, она поправится.

Заяц сказал:

– Все говорят, что ещё до Нового года приедут машины…

– Кто так сказал?

– Да все говорят, – Заяц тоже, невольно подражая Гэле, стал говорить, как взрослый.

– Все только про это, твердят одно и то же, и не хочешь да услышишь!

От таких его слов и Сандан и Гэла невольно засмеялись.

Гэла поднял глаза и посмотрел на мать; Сандан словно поперхнулась, вдруг перестала смеяться. Гэла вдруг обнаружил, что с какого-то времени мать стала его побаиваться. Это его немного обеспокоило, но вместе с тем он был и доволен, что внушает матери такое чувство.

– Приедут машины, и что будет? Всех погрузят на них и повезут в город на банкет? – После возвращения из своих скитаний Гэла стал говорить с напускной интонацией раздражения и недовольства.

Заяц немного испугался:

– Почему ты сердишься?

– Прости, прости, Заяц-братишка, – Гэла поспешил смягчить тон. – Приедут – ну и пусть приедут, Заяц, я тебе так скажу, если машины и увезут этих людей в город, то не на обед! А для чего – ты не знаешь. Потом пойдёшь со мной ходить, тогда узнаешь – у них собрания, весь день до вечера собрания! После собраний – шествия, потом расходятся по домам, про поесть даже не думай!

Когда он дошёл до этого, снова вернулась его гневная интонация.

Заяц сказал:

– Я не люблю собрания, там много людей, доктор говорит, мне нельзя туда, где много людей, у меня сердце слабое.

– Но тебе всё же хочется туда, где много людей? – В голосе у Гэлы послышалась насмешка.

– Один я боюсь, вместе с бабушкой мне тоже страшно. Доктор говорит, что у меня сердце может вдруг взять и остановиться.

Заяц выглядел совершенно несчастным.

– У-у, Заяц, братишка! Я же с тобой шутил, ты не такой как я, если тебе хочется туда, где много людей, иди, конечно. Главное, не давай себя обижать. Если эти негодяи, братья Ванцинь, Цими Заячья Губа и те мальчишки, что за ними бегают, станут тебя обижать, я с ними разберусь. Эти ребята меня побаиваются! – Сказав это, Гэла и сам довольно усмехнулся.

– Но моя мама не хочет, чтобы я с тобой играл…

– А твой папа?

– Папа, и бабушка тоже, они говорят, можно с тобой играть.

– А этот ещё, у вас в семье, лама?

– Когда мама и папа ругаются, дедушка ничего не говорит. Дедушка не любит говорить.

Гэла засмеялся, но ничего не сказал.

– Бабушка и папа ещё сказали, что на Новый год позовут вас к нам в дом, папа говорит, что виноват перед вами.

– Зато твоя мама не хочет.

– Маме это не нравится, но папа говорит, что нельзя всё делать так, как говорят женщины.

Заяц приблизил губы к уху Гэлы:

– Мама плакала, мама сказала, что папе нравится твоя мама…

Гэла захохотал:

– Мама! Ты нравишься папе Зайца!

Услышав его слова, Сандан улыбнулась своей обычной бездумной улыбкой и, улыбаясь, разглядывала мальчиков; понемногу на её лице проступило выражение задумчивости, потом она вдруг резко перестала смеяться, прижала к губам плотно сжатый кулак и больше уже не издавала ни звука.

Заяц сказал:

– Она расстроилась.

Гэла сказал:

– А я, наоборот, рад, что она расстроилась, когда узнала, и ещё я рад, что она нравится твоему папе.

Заяц сказал:

– Я не буду говорить моей маме.

Гэла сказал:

– Твою мать…

Заяц повторил за ним:

– Твою мать…

Гэла сказал:

– Ты сейчас сказал нехорошее слово.

Заяц радостно засмеялся:

– Да, я сказал нехорошее слово!

Гэла сказал:

– Твой дедушка-лама и твой папа-монах будут сердиться. Они грамотные, культурные люди, им не нравится, когда говорят грубые слова. Твою мать, если они узнают, что я тебя учу плохим словам, ты тогда и не мечтай играть со мной.

– Твою мать, – снова сказал Заяц.

– Закрой рот, ты, твою мать!

Но Заяц не хотел закрывать рот и продолжал говорить:

– Твою мать, твою мать, твою мать… – и всё больше возбуждался, на бледных щеках появился румянец, синяя вена на лбу вздулась и затрепетала. Гэла испугался, сказал:

– Не надо говорить.

Но тот не слушал, в его глазах вдруг загорелся какой-то огонёк, зрачки остановились в одной точке и не двигались, но он всё продолжал произносить нараспев, говорил и одновременно смеялся, доводя себя до состояния, когда уже дыхания не хватало.

Гэла рывком поднялся, приобнял сзади Зайца, в которого словно бес вселился, и плотно прикрыл ладонью его рот. Тот укусил ему палец, от острой пронзительной боли Гэла весь вздрогнул и зашипел, втягивая сквозь стиснутые зубы холодный воздух, но ничуть не ослабил руку, зажимавшую рот Зайца. До тех пор, пока тот не перестал взвизгивать, пока не перестал дёргать обеими своими тонкими, худыми ногами. Только после этого Гэла выдохнул, словно выплюнул воздух, что был внутри, и разом разжал обе руки.

Вдруг Сандан издала испуганный вопль, то есть начала было вопить, но тут же на середине подавила, оборвала. В её округлившихся глазах был ужас, руки прижаты ко рту, она не могла сдержать дрожи, бившей всё её тело.

Только теперь Гэла увидел, что Заяц лежит на земле с поджатыми ногами, раскинув руки в стороны, а в углах рта выступила белая пена и глаза закатились, так что видны только белки, без сознания.

Гэла нагнулся и потряс его, похлопал, снова хлопал и тряс, целовал, ругал: «Заяц, умоляю тебя, очнись, Заяц, умоляю, не пугай меня, не умирай, прошу тебя, не умирай, если хочешь умирать, то только не у нас в доме, твою мать, я же прошу тебя, встань, умоляю, убирайся прочь, раскрой свои глаза, будь они прокляты, мать твою, правду говорила твоя мама, ты не должен со мной играть, тебе надо было играть с кем-нибудь другим из деревни, твою мать, твою мать, ты только очнись, я никогда больше не стану тревожить твою семью, никогда больше не буду с тобой играть…»

Но Заяц не шевелился. Гэла, обмякнув, сидел на земле, причитал, бранился, с отчаянием поглядывая на мать, и беззвучно плакал.

А Сандан с невинным видом, хрупкая и жалкая, сидела тут же, словно доверившись собственной судьбе, дрожа как сухой лист на зимнем дереве.

Гэла поднял глаза вверх, словно надеясь увидеть богов там, на небе. Но даже неба он не увидел, только чёрную закопчённую крышу и через щели крыши то тут то там пробивающийся внутрь свет, блеклый предвечерний свет сумеречного дня, когда падает снег, но нет снега.

В эти годы боги были где-то далеко, в другом месте.

В этот момент раздался стук в дверь. Сандан и Гэла разом выпрямились. Затем дверь чуть приоткрылась, бесплотный, но сильный ветер ворвался в эту щель и попытался распахнуть дверь настежь, но постучавший человек удержал её, и в щели показалась половина лица, лица Эньбо; на этом лице была не совсем естественная улыбка:

– Скажите пожалуйста, не здесь ли Заяц?

Оба сидевшие в комнате молча разинули рты, не произнося ни звука.

Хорошо ещё, что снаружи было светло, и заглядывавший внутрь дома какое-то время ничего не мог разобрать. А те, кто был внутри, напротив, хорошо видели, как и так большие глаза Эньбо раскрылись ещё шире:

– Скажите, пожалуйста, Заяц к вам сюда приходил?

Гэла закрыл рот и снова разинул, но опять не издал ни звука.

– Заяц сказал мне, что пойдёт играть к брату Гэле, Зайцу уже пора домой…

Гэла словно услышал тонкий слабый голосок Зайца: «Я здесь, папа, я здесь!»

На этот раз изо рта Гэлы наконец раздался звук; словно споря с этим голоском, он сказал:

– Нет, его здесь нет, дядя Эньбо, Зайца здесь нет.

Одновременно он почувствовал, как его тело одеревенело, словно скованное холодом, будто какой-то демон вселился в него.

Но Эньбо улыбнулся и сказал:

– Я знаю, ты любишь шутить…

Лежавший на земле Заяц уже поднялся на ноги, умерший было Заяц снова ожил, обойдя Гэлу, подошёл к отцу и сказал тихим и тонким голосом:

– Папа, пойдём домой.

Гэла промямлил:

– Дядя Эньбо, я больше не буду играть с Зайцем…

Эньбо распахнул руки, подхватил Зайца, а ветер распахнул дверь настежь. В раскрывшуюся дверь хлынул свет. Высокая, большая фигура Эньбо закрывала почти весь дверной проём. Он сказал:

– Ничего, вы можете играть вместе, веселее будет, играйте!

Эньбо развернулся, вышел, прикрыл за собой дверь, и свет, который в неё лился, унёс с собой. Гэла ещё слышал, как Заяц говорит своему отцу:

– Папочка, я сказал брату Гэле, что ты их пригласишь к нам домой на Новый год…

Гэла пробормотал: «Не надо, не надо…» Он обхватил руками голову, слышал, как внутри голос повторяет: «Не надо, не надо, не надо… Не надо приходить, не надо вместе играть, не надо звать нас к себе. Не надо, не надо, не надо!»

Он перебрался в угол, где лежала, свернувшись клубком, его мать, прижался к её груди головой, в которой всё ещё звучало это странное эхо.

Мать растопырила пальцы обеих рук, стала расчёсывать, распутывать его всклокоченные волосы, легонько поглаживала его лицо. Она сказала только: «Бедная моя деточка… Милая моя деточка…»

А потом пошёл снег.

Снег шёл такой густой, что небо потемнело. Снег накапливался и накапливался в тучах, небо больше не могло его удержать, и в конце концов он обрушился вниз, на землю.

Гэла вздохнул, всем сжавшимся в тугой комок телом прижался к матери и понемногу обмяк.