Текст книги "Пустая гора. Сказание о Счастливой деревне"

10

Снег шёл весь вечер.

Толстым снежным одеялом тихо накрыло всю Счастливую деревню. Поэтому в эту ночь было очень тепло. Поэтому в этот вечер было совершенно не похоже, что после такого что-то нехорошее может случиться.

Гэла давно не спал так сладко, не было никакого предчувствия надвигающейся беды. Даже когда поднялось солнце и чистым ясным светом, отражённым от заснеженной земли, ярко осветило комнату, он всё равно сладко спокойно спал.

Гэлу пробудил звон колокольчика начальной школы.

Звук колокольчика этим утром после снегопада, при этом ясном свете, под чистым небом, в сверкающем повсюду серебряном сиянии утреннего солнца был особенно звонким и чистым. Гэла, как от испуга, одним рывком поднялся и сел.

В комнате было так светло, что даже язычки огня в очаге стали почти незаметны, только было слышно, как они дрожат, расползаясь по углям, потрескивают, попыхивают. Люди в Счастливой деревне говорят, что это огонь смеётся. Когда огонь разгорится как следует, он смеётся низким мужским голосом, это всегда считалось хорошей приметой. Гэла бросился наружу, зарылся лицом в чистый снег. Увидев оставшийся на снегу отпечаток своего лица, он не удержался и захохотал. Он пригоршнями стал хватать снег и растирать лицо, шею, руки. Он набирал в ладони нежный белый пушистый снег, снег в его руках таял, превращался в грязную воду и стекал грязными каплями.

Когда колокольчик зазвенел снова, Гэла распрямился, стряхивая тающий снег, лицо его сияло и светилось. Когда Гэла был в приподнятом настроении, ему всегда хотелось поговорить. Он сказал: «Вот странно, в школе уже каникулы, кто же это звонит и зачем?»

Вслед за звоном колокольчика из окон окружавших площадь домов стали высовываться головы, стали со скрипом открываться выходящие на площадь двери.

Люди увидели, что это звонит командир взвода народного ополчения Собо.

Гэла и думать не думал, язык его сам повернулся во рту и сказал: «Удивительно, не знал, что командир взвода народного ополчения может быть ещё и школьным учителем…»

Собо видел, что жители деревни встревожились; окружённый толпой детишек и подростков, он вышел на середину площади и, выплёвывая клубы белого пара, объявил жителям деревни важную новость: сегодня в село приедут машины! Собо выкрикнул на одном дыхании:

– Хорошие новости! Позвонили из народной коммуны, сегодня приедут машины!

Ребятишки загалдели и, сгрудившись вокруг командира взвода, побежали за ним к въезду в деревню.

Конечно, среди них не было ни Гэлы ни Зайца.

Остальные двигались помедленнее, но не прошло и получаса, как почти всё население собралось у входа в деревню. Раньше там стоял алтарь, но его снесли, потому что он мешал машинам въехать в деревню.

Сверкающий снег скрипел под ногами людей и подтаивал на солнце. Вокруг деревни по-прежнему была девственно белая, слепящая глаза, сияющая тишина, кое-где на ветвях деревьев густо осевший снег таял под лучами солнца, соскальзывал и шумно хлопался на землю. Новая дорога змеилась вдоль речной долины, укрытая нетронутым снежным ковром. Люди тихо стояли, засунув руки в рукава, подошвы намокали от тающего снега, но они не двигались.

Быстрее всего таял снег на дорогах; на склонах и в полях стал проявляться, темнея, узор тропинок. Само шоссе тоже скоро выступило из-под снега, ручей вдоль шоссе помутнел от стекающей в него с дороги талой снеговой воды.

Так простояли до полудня, но даже намёка на грузовики не было. Потихоньку все вернулись в деревню. Гэла тоже поплёлся домой. По дороге Заяц с некоторой скорбью в голосе сказал:

– Брат Гэла, машины, наверное, не приедут…

– Не приедут так не приедут! – Гэла перед Зайцем часто изображал напускное безразличие взрослого мужчины.

– Мне беспокойно оттого, что машины не едут, – сказал Заяц.

– Почему?

Заяц сказал:

– Я не знаю, но мне почему-то беспокойно…

Гэла, как взрослый, пренебрежительно хохотнул:

– Пусть и не приезжают – вот увидишь, если приедут, ни тебе ни мне ничего хорошего не будет.

Заяц ничего не сказал.

– Ты что, думаешь, на машинах привезут леденцы на палочке, или деньги привезут и всем бесплатно раздавать будут?

Потом они разошлись, пошли по домам. Это была последняя их встреча перед тем, как Зайца ранило. Это было очень давно; Гэла часто вспоминал то, как они тогда расстались, и каждый раз удивлялся, что у него не было никакого предчувствия в отношении вскоре за тем последовавших трагических событий. К полудню снег почти весь растаял, воздух наполнился запахом свежей талой воды, и солнце уже не так сильно слепило глаза. Заяц прошёл уже несколько шагов и вернулся, настойчиво говоря Гэле:

– Если машины приедут, а я не услышу, ты должен позвать меня!

Гэла, изображая досаду, махнул рукой:

– Иди скорее домой, я помню. – Сказав так, он прямиком отправился к себе.

Вернувшись домой, он обнаружил, что Сандан с раскрасневшимся лицом и сверкающими глазами, вся размякшая и измождённая, сидит у очага. Для Гэлы это была знакомая картина: снова какой-нибудь мужчина приходил в гости. Гэла в душе выругался, сохраняя, как у взрослого, ничего не выражающее лицо.

– Ты не ходила со всеми ждать машины?

Сандан захихикала и кокетливо сказала:

– И чего же вы все дождались?

Гэла с долей отвращения подумал, что этот кокетливый смешок – только отголосок, остаток нежности, подаренной тому мужчине. Но сказал он только пресным и ровным тоном:

– Я голоден.

Сандан тут же оживилась, быстро поднялась на ноги, словно по волшебству, извлекла откуда-то кусок свежего мяса, весело напевая что-то себе под нос, тонкими ломтями нарезала мясо, посолила, поджарила на огне. Гэла, как голодный волк, набросился на еду и проглотил три больших куска; Сандан смотрела на него, как он откусывает, как жуёт, глотает. Нежность к мужчине понемногу сменилась материнской нежностью во взгляде, которым она смотрела на сына. Она дождалась, пока сын наестся, и тогда только сама принялась за еду.

Гэла глядел на мать с жалостью и состраданием, мать тоже смотрела на своего сына с печалью и нежностью. В этом было что-то похожее на ощущение счастья.

Гэла услышал свой собственный смех.

Мать крепко прижала свой лоб ко лбу сына и тоже стала смеяться.

Они смеялись всё громче, в этом безотчётном бездумном веселье были одновременно и радость и горечь.

Гэла вдруг почувствовал острое желание спросить у матери, кто это был, что за мужчина принёс оленину, но он только продолжал похохатывать. Тогда мать спросила:

– Сынок, хочешь ещё мяса?

– Скоро Новый год, хочу.

– На Новый год у нас будет много оленины.

Мать рассказала, что один человек убил оленя, спрятал его на горе за деревней, у огромной скалы, которая становится кроваво-красной в лучах заходящего солнца, в дупле большой горной сосны, где когда-то давно медведь устроил себе логово. Гэла подумал, что за этим мать должна будет сказать ему имя того, кто спрятал в дупле мясо оленя. Но она не стала продолжать, а вместо этого сунула ему мешок, верёвку и большой нож. Со смутным разочарованием в глубине души Гэла вышел из дома и направился в горы.

Преодолев очередной крутой подъём, он останавливался на время перевести дух, закидывал вверх голову и смотрел на возвышающуюся над лесом тёмно-красную скалу. И всякий раз спрашивал себя: кто этот мужчина, какой же это мужчина?

Каждый раз, когда в его голове всплывал этот вопрос, один за другим образы мужчин возникали в его сознании. Но он тут же мотал головой, отбрасывая их один за другим. Такое движение головой имело двойной смысл; во-первых, он никогда не разрешал себе думать об этом, но сейчас всё-таки наконец думал, это было сладкое беспокойство; во-вторых, он совершенно не хотел, чтобы кто-либо из этих возникающих в сознании образов был бы его отцом.

Когда он последний раз поднял голову и посмотрел вверх, огромный красный утёс уже высился перед ним.

Собственно, это было плато на середине горы, а на нём стояла эта скала, в центре поляны, окружённой со всех сторон горными елями. Никто в Счастливой деревне не знал, что эта ровная площадка много десятков тысяч лет назад была создана сползавшим с горы ледником, никто также не знал, что красная скала была принесена туда ледником с вершины горы. Ледник растаял и стал потоками воды, скатился с горы вниз, а камень навеки остался здесь, странное чужеродное тело.

Гэла, конечно, тоже не знал этого. Но когда он забрался на край этого плато и увидел перед собой высокую, вертикально стоящую красную стену, то в голове сложился последний образ.

Так это же отец Зайца!

Гэла был настолько удивлён и напуган собственной догадкой, что чуть не сказал это вслух.

Он снова помотал головой, вытряхивая и эту мысль прочь. На поляне всюду были лужи, Гэла заглядывал в лужи и видел там своё лицо, расплывающееся довольной улыбкой. Жизнь научила его особому, очень важному умению вытряхивать из головы в любой момент всё плохое, ненужное; именно это умение помогало ему существовать и неплохо в целом себя чувствовать.

Для того, чтобы найти среди леса одно очень большое дерево, нужны были способности попроще.

В дупле был не целый олень, а две оленьи ноги – вполне всё-таки достаточно, чтобы ему с матерью очень неплохо встретить Новый год.

Когда он уложил обе ноги в мешок, завязал горловину, верёвкой привязал мешок к спине и приготовился спускаться с горы со своей ношей, образ Эньбо снова предстал перед ним.

Гэла улыбнулся: «Я не верю, тогда ты ещё был в монастыре, не вернулся в мир, к тому же ты из тех мужчин деревни, кто не умеет охотиться».

Договорив, он с олениной на спине стал спускаться с горы.

Две оленьих ноги для подростка – слишком тяжёлая ноша. Он постоянно присаживался отдохнуть. Как только он садился на какой-нибудь выступ и груз переставал давить на спину, Эньбо снова проникал в его мысли.

Гэла сказал:

«Уважаемый брат, этого не может быть, тебе не стоит морочить меня. Я, признаюсь, был бы не против, если бы ты был моим отцом, но ты же и сам знаешь, что ты не мой отец».

«Нет, братишка Заяц, ты мне нравишься, но ты мне не настоящий брат. И потом, твоей маме это не понравилось бы».

«Уважаемый Эньбо, спасибо тебе, прошу тебя уйти, очень прошу, пожалуйста, уходи, ты мне не отец, ещё раз повторяю: ты мне не отец».

Каждый раз делая передышку, Гэла так мысленно спорил сам с собой. Если бы в конце концов он не увидел деревню, не увидел что-то большое, по новой дороге с громкими звуками движущееся в сторону деревни, то спор этот так бы никогда и не кончился.

Машина! Машина и вправду приехала.

Ему хотелось помчаться туда, вниз, но ноша была тяжёлая, невозможно было идти быстрее. Он прислонился мешком к выступавшему из земли камню и снова отдыхал. В это время люди в деревне уже услышали звук мотора, все стали стекаться к въезду в деревню; с высоты силуэты людей казались плоскими. Плоские фигурки быстро двигались навстречу автомобилю, бежали следом за ним. Машина остановилась на центральной площади Счастливой деревни, люди окружили её со всех сторон.

На всё это сверху смотрел тот Гэла, который был спокойным и рассудительным. Он устало глядел с горы вниз и думал, что они так радуются, так возбуждены, все так уверены, что вот приехала машина и с завтрашнего дня жизнь пойдёт совсем по-другому. А он, Гэла, хотя и прожил совсем немного лет, однако повидал и знает больше, чем многие взрослые. Он видел много машин, и даже ездил в машинах, хотя гораздо чаще он, беспомощный бродяга, оставался на обочине, а огромный железный зверь проносился мимо, оставляя и приятный и противный одновременно запах бензиновой гари да облака пыли.

Гэла видел, как перед машиной вдруг появились облачка голубого дыма, через какое-то время долетели частые резкие похожие на выстрелы хлопки. Гэла знал, что это звук разрывающихся петард. В мире ханьцев всякое радостное событие празднуют таким образом, взрывами увязанных в гирлянды петард. Теперь жители Счастливой деревни могут расширить свой кругозор.

Позади него в лесных зарослях взлетали испуганные птицы.

Гэла тихо сидел и не двигался, пока не закончился сельский праздник. Грузовик, раскачиваясь из стороны в сторону, снова уехал. Часть людей разошлась с площади, кто-то ещё оставался, но их становилось всё меньше. Только тогда Гэла стал спускаться дальше вниз по склону. В это время солнечные лучи уже не достигали подножия горы, тень понемногу ползла вверх к вершине; как положено, следом пошёл ветер, зашумел, погнал волны по верхушкам деревьев куда-то вдаль.

В этот момент оставшаяся позади скала уже не казалась такой большой и высокой, но кроваво-красный её цвет в лучах заката стал ещё гуще. Лишённая солнечного света деревня стала неясной, размытой, лишилась движения жизни; то тут, то там в тени по углам ещё оставались рваные грязные лохмотья нерастаявшего снега; на душе у Гэлы стало тоскливо и одиноко.

Когда Гэла входил в деревню, на неё уже опустились сумерки.

Вся деревня была пронизана запахом гари от разорвавшихся петард и сырым холодом, оставшимся от выпавшего снега. Взрослые все уже разошлись по домам, только стайка ребятишек, ещё возбуждённых, бесцельно кричали, носились, толкали и пинали друг друга. То и дело поджигали одну – две петарды. Когда Гэла был уже почти у своей двери, они бросили одну в его сторону, эта петарда шипела словно змея, плевалась голубым пламенем и быстро-быстро крутилась; Гэла едва успел отвернуться, как эта петарда с громким «бах!» разорвалась прямо перед ним.

В ушах у Гэлы зазвенело, он на какое-то время перестал слышать, а ребятишки, которые вполне могли бы дружить с ним, захохотали и в непонятном своём возбуждении убежали прочь.

Этим вечером Гэла вместе с матерью срезали мясо с оленьих ног и засолили. Кости варились в большом котле, кипящий бульон звучал как песня, запах его заполнил всю комнату до низкого потолка. После выпитых двух больших чашек сон был тёплым и спокойным. Среди ночи Гэла проснулся, ощутил в желудке приятное тепло и подумал, что завтра надо позвать Зайца и угостить его бульоном…

Он даже не подозревал, что Зайца ранило.

Петарды впервые появились в Счастливой деревне, и сразу же взорвавшейся петардой ранило Зайца. После того, как их канонадой приветствовали открытие движения, в оставшейся куче рваной бумаги было ещё немало неразорвавшихся петард, они достались детям в руки как игрушки. Одна была кем-то брошена, взорвалась и ранила Зайца.

Петарда упала с неба, попала Зайцу за шиворот, Заяц от испуга растерялся и стоял, не двинувшись, пока петарда не взорвалась прямо у него на шее, вырвав глубокую рану; его бледное лицо от взрыва покрылось копотью, а дым был белый; от так и стоял, не издав ни звука, качнулся несколько раз и медленно сел, попытался привстать и повалился на землю.

Как бы ни пересказывали потом картину происшествия, эта деталь всегда оставалась неизменной, то есть от начала и до конца Заяц не издал ни звука: ещё когда петарда не разорвалась, он уже был так испуган, что душа унеслась выше неба…

Когда Гэла напился досыта бульона из оленины и уже проваливался в тёплый, сытый, счастливый сон, отлетевшая было от испуга душа Зайца только-только вернулась на место.

Как только душа вернулась, он тут же почувствовал острую боль.

Сквозь эту боль Заяц увидел красивое лицо мамы, искажённое теперь от ненависти. Она увидела, что Заяц пришёл в сознание, застонала и сразу спросила:

– Детка, скажи мне, кто тебя ранил?

Заяц помотал головой, умоляюще смотрел на мать и тонко сказал:

– Не спрашивай меня, я не знаю, я не видел.

– Нет, сынок, так нельзя, ты конечно же видел.

Заяц отвернулся и обратил молящий взгляд на отца:

– Папа, я правда не видел.

Эньбо тоже сказал:

– Если бы видел, он бы посторонился, так ведь?

У Зайца вырвался долгий вздох, он расслабился от державшего его напряжения. Но тут же он услышал, как мама говорит папе:

– Я точно знаю, это тот зверёныш.

Эньбо сказал:

– Я не хочу, чтобы ты говорила глупости про других.

Заяц сказал:

– Мамочка, умоляю тебя, брата Гэлы весь день не было.

Эньбо сказал:

– Я уже раз обидел их совершенно незаслуженно.

Лэр Цзинцо сказала:

– Я смотрю, вы оба не в себе.

Всё это происходило поблизости от сладкого, счастливого сна Гэлы, но он совершенно не чувствовал надвигающейся беды.

На другой день ярко светило солнце, Гэла не видел Зайца. На третий день тоже не видел. Это был самый последний день перед Новым годом.

Какой бы тусклой и трудной ни была жизнь, но приближение Нового года всегда даёт чуточку слабой надежды, и от этого людям становится значительно веселее, чем в будни, это называется новогодняя атмосфера. Тем более в этом году открыли движение по дороге, связавшей Счастливую деревню с внешним миром; по новой дороге приехал грузовик, так что у людей был двойной повод для веселья.

Гэла тоже был в приподнятом настроении, но не из-за машины, а потому что были две оленьи ноги, был за этой олениной тот таинственный мужчина. И всё же радость его была неполная. Когда свет последнего в этом году солнца пополз по горе вниз, он вдруг, хлопнув себя по лбу, вспомнил, что уже два дня или больше не видел Зайца и кого-либо из его дома.

Он стал спрашивать, и тогда ему сказали, что Зайца ранило. Вся семья со своим сокровищем отправилась в больницу в Шуацзинсы.

Были такие, кто даже шутил:

– Как это ты не знаешь? Говорят, это ты в него бросил петарду!

Гэла посмеялся, он привык к тому, что люди Счастливой деревни от безделья подшучивали над ним, и не принимал близко к сердцу.

Он сказал в ответ:

– Смотрите, найду, кто так говорит, и морду набью!

Сельские мальчишки держатся вместе: Ага, братья Ванцинь, Цими с заячьей губой; когда Собо стал заметной фигурой, так его младшего брата Чанцзяна тоже приняли в команду. Отец Чанцзяна дал ему имя Доржи Джасы, но когда Собо повёл записывать его в начальную школу, то выбрал ему новое имя: Чанцзян, как река Янцзы по-китайски.

Когда взрослые разошлись, эта шайка мальчишек чуть постарше обступила его, злобно крича:

– Это ты бросил петарду и взорвал Зайца!

Они убежали, а Гэлу ударила ледяная дрожь; прилетел со снежных вершин ветер, дунул в спину, обдало стужей. Гэла помотал головой, посмеялся, сказал сам себе: когда они бросали петарды, я ходил в горы за олениной, потихоньку, чтоб никто не знал, как же я мог взорвать Зайца? Но и после этого не удалось прогнать севший ему на плечи холод.

В сумерках последнего вечера перед Новым годом Гэла пришёл ко входу в деревню, где раньше стоял алтарь, а теперь было открытое ровное место, откуда начиналась дорога, уходящая за горы, и долго смотрел по ней вдаль, пока не опустилась ночь, но так никого и не увидел на пустой дороге, ни одного человека.

В первый день Нового года все люди села собрались на площади, пили водку, пели песни и плясали; Гэла и Сандан сидели в доме за закрытой дверью и наружу не выходили.

На второй день утром, поднявшись, Сандан испекла лепёшек, налила густого бульона. Гэла от еды чувствовал тепло во всём теле и, довольный, вышел наружу; солнце в это время уже взошло высоко. Он только открыл дверь, как сразу к нему подбежал Чанцзян, младший брат Собо, и, скаля зубы и ощеря рот в улыбке, громко заорал:

– Это ты взорвал Зайца!

Застигнутый врасплох Гэла вздрогнул от испуга и стал оправдываться:

– Нет, не я, меня не было…

Множество лиц окружило его со всех сторон, глядело и сверху, и снизу:

– Говори, где ты был?

– Я? Я ходил в горы.

– Вся деревня ждала машину, а ты в горы пошёл? Ты врёшь!

– Говори, зачем в горы ходил?

– Я… Какое вам дело?

Потом эти дети, воя как разворошённое осиное гнездо, разом разбежались. В руках у них были выструганные из дерева винтовки и пистолеты, они кричали: ту-ту-ту-ту-ту! – изображая, как эти винтовки и пистолеты стреляют, повторяя то, что видели в фильмах про войну, бросаясь в атаку на толпы воображаемых врагов, падающих от первого же удара. Некоторые падали, споткнувшись о камень, тут же притворялись, что ранены вражеской пулей, кричали «Да здравствует коммунистическая партия!», поднимались с земли и снова с воем и свистом бежали в атаку.

Гэла внезапно ясно ощутил острую боль, отчётливо понимая, что это не его собственная боль – сам он к боли давно привык, это была боль братишки Зайца. Он попросил у Сандан самый большой кусок отложенной засоленной оленины.

Сандан спросила:

– Тебе как, пожарить или сварить?

Гэла сказал:

– Я хочу проведать Зайца. Они ранили его петардой.

– Кто его ранил?

– Петарда.

Сандан, поджимая губы, засмеялась:

– Сынок меня обманывает, петарды такие забавные, они не могут ранить…

Гэла сказал:

– Не хочу говорить, давай скорее мясо, я пойду в Шуацзинсы проведать Зайца, его ранило петардой. Он такой трусишка, конечно же он страшно испугался.

Сандан достала мясо. Гэла взял и хотел сразу идти. Сандан тоном, не допускающим возражений, велела:

– Сначала вымой мясо как следует.

Когда Сандан это сказала, у неё на лице появилось выражение очень чёткого и ясного ума. Это никогда прежде не появлявшееся выражение заставило Гэлу тут же, без споров и пререканий, сделать как она велела.

Он хорошо вымыл мясо, тогда Сандан велела ему вымыть котёл. Гэла так и сделал. Пока Гэла мыл котёл и мясо, он краем глаза постоянно следил за лицом Сандан; он заметил, что трезвое и ясное выражение не сходит с её лица, что она следит за тем, как он моет и мясо, и котёл.

Когда мясо было в котле, Сандан сказала:

– Я знаю, о чём ты думаешь.

Гэла думал, что свежее и так чистое, зачем же мыть, во всей Счастливой деревне никто не стал бы так делать, в их доме тем более никогда так не делали. Но ради этого правильного выражения лица Сандан, твою мать, можно сделать то, над чем другие стали бы смеяться.

Он нарочно сказал:

– Откуда ты знаешь, о чём я думаю?

– Я тебе так скажу, у Зайца папа и дядя люди образованные, грамотные, всё делают как полагается, – сказала Сандан. – Сейчас ведь всё не как полагается, все правила нарушены, поэтому ты не понимаешь. Поэтому я должна тебя учить. Запомни, с теми, кто понимает, ты тоже должен вести себя правильно, тогда они поймут, что ты тоже знаешь, как правильно, как должно быть.

Гэла пообещал, что так и будет делать, и продолжал украдкой следить за Сандан, за её выражением лица, которое стало не только осознанным и понимающим, но ещё серьёзным и строгим.

Порыв ветра распахнул дверь, снаружи ворвался яркий свет, Гэла поднял голову и увидел солнце, большими пригоршнями бросавшее золотые лучи из своей недостижимой небесной высоты вниз, на него. Это был первый день Нового года, и он подумал, что, может быть, это будет хороший год. Сандан, может быть, очнётся от своего непонятного сумеречного забытья или, может, она уже очнулась.

Вода в котелке закипела, запах варящегося мяса, смешанный с ароматами добавленных в бульон душистого перца и аниса, наполнил всю комнатку.

Гэла надеялся, что мать станет говорить ещё, и Сандан, словно поняв его надежду, продолжала:

– Если всё делать как полагается, то в бульон надо ещё добавить индийского карри или имбиря, что растёт в ханьских землях. Сваренное мясо надо положить на серебряное блюдо, блюдо поставить на деревянный столик, покрытый золотым лаком…

Гэла затаил дыхание: может быть, мать хочет вспомнить или рассказать тайну своего происхождения?

Сандан вздохнула:

– Теперь этих правил больше нет, мы все стали как дикари.

Она тихо причитала «дикари, дикари…», и Гэла с болью увидел, что глаза её от этих причитаний снова затуманились и взгляд ушёл куда-то. Но она быстро вернулась в ясное состояние и бодрым голосом сказала:

– Детка, мясо сварено, бери и ступай, проведай своего хорошего друга.

И ещё она встала и проводила его до двери.