Текст книги "Пустая гора. Сказание о Счастливой деревне"

11

С куском мяса за спиной Гэла прошагал больше тридцати километров до посёлка Шуацзинсы.

Спрашивать было не нужно: острое, как у собаки, чутьё само по запаху привело его к больнице. Этому умению он выучился, когда бродяжничал больше года. Грамоты он не знал, вывесок прочесть не мог. Маленькие посёлки окружены такой же дикой местностью, но люди в этих маленьких посёлках держат себя гордо и крайне заносчиво по отношению к тем, кто приходит из сёл. Поэтому обычно он не спрашивал ничего у этих людей.

Больницу в посёлочке найти по запаху проще всего. Там конкретно пахнет дезинфицирующими растворами. Абстрактно, символически, это запах смерти. Кроме того, в посёлке есть ещё столовая и заправка, у них свои очень чёткие конкретные и абстрактные запахи.

Гэла пришёл в больницу, и там ему сказали, что того раненного петардой ребёнка привели вчера вечером, ему обработали рану, перевязали, и его тут же увели.

Гэле надо было идти обратно, уже смеркалось. Он почувствовал в желудке лёгкий голод. Тут же ноздри сами указали ему путь к столовой.

В этой столовке всё было точь-в-точь как и во многих других, где он побывал. Конкретный запах был запах помоев, абстрактный запах говорил, что после сегодня не будет завтра, это был запах усталости, безразличия и отчаяния. Несколько замасленных столов, окошечко кассы, окошечко выдачи, прилавок с холодными закусками и выпечкой, на захватанных жирными руками стёклах окошечек написано меню и цены.

Обвязанный синим фартуком мужчина дремал за окошечком. Гэла постучал, улыбнулся вздрогнувшему и очнувшемуся человеку в фартуке. Тот толкнул раскрывшееся наружу окошечко и зевнул, Гэла мгновенно сунул в окошечко руку и схватил холодный говяжий язык, отчего в глазах человека за окошечком появилось сначала удивление, потом испуг; он ещё не кончил зевать и не успел даже закрыть рот, тем более пошевелиться, а только вытаращенными глазами смотрел, как Гэла выхватывает два пирожка прямо из-под его носа.

Затем этот дикий ребёнок развернулся и бросился в сторону двери, почти у самого выхода налетев на стул. Когда же мужик в синем фартуке, рыча и размахивая кухонным ножом, выбежал наружу, то увидел перед собой только пустую улицу посёлка, на который уже опустилась ночная тьма.

Выбежав из посёлка, Гэла замедлил шаги и с ехидной улыбкой принялся поедать только что добытое. Этот Гэла и тот Гэла, который бестолку сидел в Счастливой деревне, были два совершенно разных человека. Сейчас по ночной дороге шёл Гэла-бродяга с богатым опытом за плечами. Можно сказать и так, что уныло сидевший в Счастливой деревне Гэла снова почувствовал самую приятную сторону бродяжнической жизни.

Он лёгким шагом быстро шёл по шоссе. Над головой на небесный свод одна за другой выпрыгивали звёзды, он слышал шуршание своих шагов по дороге. Если идти дальше и дальше по этой дороге, то она приведёт прямиком в небо, разукрашенное, как драгоценными камнями, этим звёздным сиянием.

Если бы не раненный разорвавшейся петардой Заяц, не этот так и не доставленный ему кусок оленины, если бы не это сегодня, вдруг сделавшее вечно придурковатую Сандан трезво и ясно мыслящей, начавшей, как и положено матери, воспитывать собственного сына, то Гэла, конечно же, так и шёл бы дальше, чтобы не возвращаться обратно в тесную, убогую Счастливую деревню, где человеческая душа лишь покрывается пылью.

Когда он вернулся в Счастливую деревню, вся деревня уже спала. Гэла посмотрел на чернеющие окна дома Эньбо и подумал: «Заяц, братишка, завтра я возьму этот замечательный кусок оленины и приду проведать тебя… А этот охотник на оленей – конечно же, мой отец…»

Вернувшись домой, он очень долго не мог заснуть. В последние дни года всё как будто предвещало какие-то грядущие важные события. Столько лет не дававший о себе знать мужчина дарит оленину, Сандан подаёт надежду, что вроде бы может очнуться от своего забытья… Уже уснув, он, кажется, всё продолжал думать об этом.

На второй день Нового года Гэла, полный всех этих надежд на прекрасное будущее, думая с теплотой о братишке Зайце, вышел из дома.

Но когда он пересёк площадь Счастливой деревни и пришёл к дому Эньбо, толстая, тяжёлая деревянная дверь не открылась на его стук. Он стучал снова и снова, но там наверху как будто все умерли, не доносилось ни звука. У него появилось нехорошее предчувствие: раненому братишке Зайцу стало хуже, может быть, он уже умер. Словно желая прогнать этот неожиданно напавший на него страх, он стал громко кричать:

– Заяц, открой! Братишка Заяц, открой дверь! Я пришёл тебя проведать!

– Дядя Эньбо, откройте, пожалуйста! Я пришёл проведать братишку Зайца!

Но наверху не раздалось ни звука. Он звал ещё тётю Лэр Цзинцо, бабушку Эсицзян, подражая интонациям Зайца, звал дедушку Цзянцунь Гунбу, но наверху по-прежнему была недобрая тишина.

Напротив, люди в Счастливой деревне, слыша его сначала тревожные, а потом всё более горестные и печальные непрекращающиеся крики, стали собираться вокруг дома, у изгороди. Их становилось всё больше и больше, все стояли молча, словно стервятники на могильном возвышении в ожидании, когда им принесут труп.

Столько людей собралось вместе не для того, чтобы выразить сочувствие или жалость; их ежедневная жизнь была слишком скудна, слишком ничтожна, они были приучены к тому, чтобы всегда находить успокоение в бедах и несчастьях других. Потом появилась та детская шайка: Ага, братья Ванцинь, Цими с заячьей губой и позже примкнувший к ним Чанцзян, младший брат Собо. Поскольку им было суждено родиться всего десяток с небольшим лет назад, поскольку их отцы и старшие братья делали в деревне что хотели, они были стайкой более активных и дерзких стервятников, вскормленных особой эпохой. На каждый призывный крик Гэлы они из-за изгороди отвечали, как эхом.

Откройте!

Откройте! Откройте!

Откройте! Откройте! Откройте!

Откройте, откройте, откройте!

Откройте дверь, откройте дверь, откройте-откройте-откройте дверь!

Гэла в отчаянии стал понимать, что, казалось бы, приоткрывшаяся в этом новом году узкая щель ворот судьбы на самом деле точно так же, как эта, перед которой он стоит, тяжёлая дверь, по-прежнему для него плотно закрыта, и сколько бы он ни звал и ни умолял, хоть тысячу, хоть десять тысяч раз, так и останется навсегда заперта. Он упёрся головой в дверь Эньбо. Эта дверь была согрета ласковым солнцем, она была тёплой, словно дерево изнутри излучало тепло, которое дали солнечные лучи. Но эта прежде настежь распахивавшаяся перед ним дверь теперь крепко захлопнулась. У него уже не было сил звать, даже если бы за этой дверью было само божество, распоряжающееся его судьбой, он всё равно не мог больше.

Но он не мог остановиться: столько людей, совершенно бесчувственных, стояло рядом, дожидаясь момента, когда силы его и воля окончательно иссякнут. Это было их общее, согласное, молчаливое единое желание. Поэтому он не мог остановиться, он был готов упасть мёртвым на землю перед этими людьми, но не прекращал, упираясь лбом в дверную раму, уже почти только самому себе твердить:

«Заяц, братишка, открой мне дверь, я пришёл к тебе, я принёс тебе оленину…»

«Дядя Эньбо, я знаю, это они сказали тебе, что я бросил в Зайца петарду, но я в это время был в горах, я ходил за мясом оленя…»

«Бабушка Эсицзян, когда приехала машина, я же был в горах!..»

Он продолжал это говорить, еле слышно, уже себе, а Ага, братья Ванцинь, Цими с заячьей губой и Доржи Джасы, которого теперь зовут Чанцзяном, хором гудели у него за спиной:

– Громче, мы не слышим, что ты там говоришь!

– Проси монаха Эньбо простить тебя, это ты взорвал его сына!

– Эй, там, наверху! Слышите? Тот, кто взорвал вашего любимого сыночка, пришёл покаяться!

Гэла знал, что его сердце сейчас взорвётся от ненависти; в этот момент, если бы у него была такая власть, чтобы всех их взорвать и уничтожить, если бы у него была такая сила – взорвать и убить их, и ещё раз взорвать и убить, то его рука бы не дрогнула ничуть. Но не было у него всесильного оружия.

Была овца против стаи волков.

От толпы его спасла Сандан. Она крепко прижала его голову к своей груди, сказала:

– Идём, пошли домой, мы идём домой.

Он не смел посмотреть матери в лицо.

Он не мог смотреть на мать от стыда. Он не мог смотреть на эту бездушную толпу от ненависти, даже головы не мог поднять, дал Сандан увести себя домой. Он только продолжал тихо повторять:

– Мама, ты же знаешь, я был в горах, ходил за мясом оленя, у меня нет петард, я не взрывал Зайца…

Сандан сказала:

– Закрой рот, молчи, здесь много людей, очень много людей.

Только когда они прошли сквозь толпу, она сказала:

– Я знаю, я знаю, я знаю, что ты хочешь сказать…

Потом материнские слёзы хлынули на его макушку.

Гэла поднял лицо, Сандан ещё что-то говорила, её губы трепетали, дрожали, корчились, но ничего не было слышно. Её горло, как всегда, как обычно, сжало от страха.

Сердце Гэлы пронзила острая боль, словно кто рвал его:

– Мама, мама, не волнуйся, не бойся!

Губы Сандан всё ещё дрожали и кривились, глаза, в которых только что появилось выражение ясного ума и рассудка, снова стали пустыми и затуманенными.

Когда уже пришли домой, Сандан всё ещё крепко сжимала его руку, словно боялась, что он потеряется навсегда, если она её отпустит.

Перед этим Гэла пытался вырваться, потому что хотел вернуться на площадь, хотел убить одного-двух, а лучше больше, этих мерзавцев – тех, кто навешивает на него ложное обвинение. Впрочем, он сам понимал в глубине души, что один на один с такой многочисленной толпой, большой и сильной, за которой к тому же стоит власть, он один, конечно же, ничего не смог бы.

Он думал: тогда пусть я умру, и дело с концом. Но мать так крепко сжимала его, что он понемногу обмяк. Со вчерашнего дня произошло друг за другом столько событий, он очень устал, слишком устал. Его словно разбил паралич, не было сил даже пошевелить рукой или ногой. Бессильно припав к матери, он заснул.

Как только он заснул, ему привиделся неприятный сон.

Сон его был неглубокий, он уснул только потому, что очень устал. Но напряжение никуда не ушло. Ему казалось, что он не спит, что всё происходит с ним наяву. Он не мог разобрать, сон это или происходит на самом деле. Он видел, как после всей вереницы событий совершенно лишившийся сил Гэла лежит на земле, но всё ясно осознающий Гэла встал, легко толкнув, отворил раньше не поддававшуюся тяжёлую толстую деревянную дверь. Эньбо с суровым лицом стоял у входа на лестницу. Выражение глаз его было печальным и скорбным, белки глаз сплошь покраснели. Когда он увидел Гэлу, в его налитых кровью глазах запылал гнев. Он протянул руки и разом вздёрнул Гэлу в воздух, оторвав от земли. Он сказал:

– Ты причинил зло моему сыну!

Гэла что-то мычал, но не мог ничего сказать.

Эньбо приблизил свои кровавые глаза:

– Зачем ты причинил зло нашему Зайцу?

Гэла по-прежнему ничего не мог выговорить.

Эньбо снова сказал:

– Вся наша семья так хорошо к тебе относилась, а за это ты причинил зло нашему Зайцу!

Гэла очнулся, весь дрожа, но от изнеможения скоро снова провалился в забытьё, в тяжёлый гнетущий сон. В этом сне вокруг него была одна ложь. Вся семья Эньбо упрекала его за своё доброе отношение к нему, которое он не оправдал, или просто все молча смотрели на него, ничего не говоря, но с обидой, растерянностью, гневом в глазах. Он или не он бросил петарду, никто не спрашивал, но уже одного обвинения в их взглядах было достаточно: Гэла чувствовал, что совершил огромное, самое страшное преступление…

Заставить человека, с самого рождения своего уже числящегося низким и подлым, ощутить чувство вины, преступности и отвращения к самому себе? Да проще простого.

Поэтому даже во сне он не находил отдыха. Промучившись так два дня подряд, Гэла тоже заболел. Он лежал, плотно сжавшись в комок, не понимая, спит он или бодрствует. Когда он на минуту приходил в себя, Сандан вливала ему в рот немного мясного бульона, но его желудок только выплёскивал наружу всё, что было внутри.

У него начался жар, лоб горел, как раскалённая сковородка.

Когда он снова проваливался в свой страшный сон, он вскрикивал. В горячке он говорил не переставая. То тихо и жалобно, то яростно споря, иногда отчаянно бранясь. Говорил об одном и том же, что, когда взрывали петарды, его не было на площади. Даже если бы он был там, то и тогда не стал бы бросать петард, потому что не считал приезд автомобиля праздником и не видел в нём ничего хорошего. И потом, пусть даже он бы и бросал петарды, единственный, в кого ни за что не стал бы бросать, был братишка Заяц. На его постоянно движущихся губах выступила пена, она запеклась коркой по краям рта, он всё говорил и говорил, корка лопалась, из трещин сочилась чёрная кровь.

Всё это время Сандан крепко прижимала его к себе. А потом у него не стало сил даже говорить, и он только тихо лежал, неподвижный, с мертвенно-бледным лицом; изредка глубоко ввалившиеся глаза его загорались: это он продолжал мысленно спорить и доказывать.

Сандан боялась его, отодвинулась, скорчившись, сидела в другом углу. Только тревожно прислушивалась к его тяжёлому дыханию.

Так продолжалось довольно долго, потом не стало слышно и этого тяжёлого дыхания, глаза его закрылись.

Сандан, замерев, прислушивалась, но больше не слышала дыхания сына. Ей было слышно только, как за дверью люди ходят, смеются, поют, забавляются. Окружённый этими звуками, тихо и неподвижно лежал Гэла, словно уже умерший.

Гэла по-прежнему лежал без движения, не издавая ни звука. Даже грязные полосы на лице не могли скрыть проступающей сквозь грязь серой мертвенной бледности.

Сандан вдруг подскочила, словно ошпаренная кипятком, разлохмаченная, с грязным лицом бросилась наружу.

В Счастливой деревне люди, которым из-за Нового года не надо было работать на производственную бригаду, большей частью от нечего делать собрались на площади, лениво сидели или стояли, греясь в лучах зимнего солнца. После очень многие вспоминали, как Сандан ворвалась в их толпу, свирепо сверкая глазами. Она выбежала на площадь, как отчаявшаяся волчица выскакивает из лесной чащи, протяжно заголосила с такой болью и скорбью, что, казалось, разорвётся небо.

Многие подошли, столпились у двери их дома.

Гэла лежал на полу; услышав шум и голоса, медленно открыл глаза; увидев, как много собралось вокруг жителей Счастливой деревни, Гэла подумал, что сельчане, быть может, хотят проявить свою жалость, отнести его в больницу в Шуацзинсы. Лекарства, уколы, скорая помощь – ему ничего такого даже не нужно, наверное, ему стало бы лучше от одного запаха лекарств и больницы, и слабый огонёк надежды засветился в его потускневших глазах.

Но ни один человек не шагнул внутрь снаружи, лишь через дверь, в окно просовывали головы, чтобы посмотреть, вздохнуть разок, в смысле что ничем не можем помочь, и высунуться обратно.

Или говорили:

– Да уж, похоже, он серьёзно болен.

– Ну! Я думаю, он скоро помрёт.

– И то хорошо, помрёт – и дело с концом.

– Ну да, этот ребёнок не должен был родиться на этом свете.

– Эта бедная женщина не должна была его рожать.

Глаза Гэлы в отчаянии закрылись. Они говорили правильные вещи, он уже больше ничего не хотел видеть на этом свете. Он закрыл глаза, отгородился от идущего снаружи света, оборвал его. Однако сердце его ещё билось, в голове ещё светилось сознание, этот свет он сам не мог отключить, на это есть высшая воля.

Он не мог заткнуть свои уши, поэтому слышал, как Сандан, жалобно умоляя, лепечет:

– Спасите, спасите моего ребёнка…

– Умоляю вас, проявите милосердие, скажите ему, что не он причинил вред Зайцу…

– Вам только нужно сказать, что не он это сделал, и он сразу поправится. У меня и сына ничего нет, только наша жалкая жизнь; если только кто-нибудь из вас скажет ему, что это не он сделал, то и лекарств никаких не надо, ему сразу станет лучше…

Но никто не ответил ей, люди по-прежнему хранили высокомерное молчание.

Тон Сандан изменился.

– Среди вас есть те, кто знает, чья грязная рука бросила в Зайца петарду, я перед небом клянусь, я каждый день буду проклинать эту руку, пока она не отсохнет, как мёртвая ветка, пока она не сгниёт, как кусок протухшего мяса!..

– Я прокляну вас…

Её проклятия разогнали толпу малодушных.

Это было в четвёртый день Нового года.

Кругом стало пусто; обычно беззаботная, беззастенчивая Сандан в этот день стала свирепой волчицей; с всклокоченными волосами, грязным лицом она влетела во двор дома Эньбо. На громкие крики и проклятия сверху по-прежнему не было ни звука в ответ, словно все в этой семье за ночь сделались глухими и немыми. Под душераздирающие крики постепенно хрипнущей Сандан наступил вечер четвёртого дня этого нового года.

В этот день вся Счастливая деревня молчала, как мёртвая.

Говорят, каждого ребёнка в деревне призвали к очагу и устроили строгий допрос, но допрос этот был очень интересный. Никто не спросил своего ребёнка, не он ли бросил петарду, а говорили, дескать, этот жалкий Гэла действительно, может быть, обвинён понапрасну, «так вот, ты не видел, кто бросил ту петарду?»

Выросшие в эти годы борьбы дети были крепко связаны, как одно нерушимое братство. Такие расспросы не могли сломать их молчание. Взрослых это не слишком обеспокоило, ведь они же спросили, значит, теперь можно забыть об этом.

Ещё говорят, что, когда стемнело, с верхнего этажа дома Эньбо кто-то спускался.

Некоторые говорят: «Это лама Цзянцунь Гунбу спускался с верхнего этажа, сказать Сандан, что никто в их семье не говорит, что Зайца ранил Гэла. Но все сельчане так говорят, особенно сельские дети все так говорят, они не могут не верить, но и не полностью верят. Вот только в их семье правда не хотят, чтобы потом эти два ребёнка играли вместе, у этих двух несчастных детей жизни несовместимы, так предопределено судьбой».

В деревне настойчиво повторяли, что лама Цзянцунь Гунбу ещё дал Сандан потихоньку шарик драгоценного лекарства, которое лично держал ещё прошлый живой будда. Именно эта пилюля спасла жизнь Гэле.

Всё разговоры, одни говорят так, другие сомневаются. Сомневающиеся сочиняют новые версии, они говорят, что в тот день спускался вниз не лама Цзянцунь Гунбу, а Эньбо. И что это Заяц заставил его спуститься вниз. Этот Заяц такой добрый ребёнок, от причитаний Сандан его испуганная, отлетевшая было душа вернулась в тело.

Он сказал:

– Эту петарду бросил не брат Гэла.

Лэр Цзинцо сказала:

– Тогда кто бросил, ты видел?

– Я не видел.

– Ты не видел, как же так уверенно говоришь, что не он бросил?

Заяц заплакал:

– Мама, умоляю тебя, не надо так говорить, мне страшно.

Лэр Цзинцо посмотрела на отца ребёнка:

– Слышите, он боится, в этом мире не выживут те, кто боится, и те, кто притворяются добрыми и справедливыми.

Говоря такие слова, эта красивая женщина была серьёзной и строгой, как богиня, возвещающая истину.

В эту минуту Эньбо ощутил в душе почтительный страх перед этой женщиной. Потому что истина, которую она возвещала, не была буддийской истиной. Это не была и та истина, в которую верит человек, обратившийся сердцем к добру. Именно такая истина сейчас прокладывала себе широкую дорогу.

Заяц приподнялся и сказал:

– Я клянусь, если брат Гэла правда бросил эту петарду, то один из нас – или я, или он – умрёт.

То, что ребёнок поклялся жизнью, потрясло и напугало взрослых. Передают, что покинувшая тело Зайца от испуга душа его в этот миг вернулась, Заяц встал и протянул отцу руку, сказав:

– Идём со мной вниз.

Отец тут же послушно встал.

– Пойдём вниз, мне надо сказать одно слово маме брата Гэлы.

Эньбо сейчас же повёл Зайца вниз.

Как рассказывают, Заяц, с замотанной бинтом в больнице Шуацзинсы шеей, стоял, прислонившись к дверной раме, смотрел на Сандан и улыбался обессиленной улыбкой.

Сандан бросилась перед ребёнком на колени, сказала:

– Какой же ты добрый, какой же ты хороший!

Заяц сказал:

– Мама Гэлы, идите к себе, скажите брату Гэле, я знаю, что не он пролил мою кровь, он сам должен знать, я никогда не поверю, что это он сделал.

– Но мой сын умрёт…

– Нет, не умрёт, я поклялся, он не умрёт. Потому что это не он ранил меня; а когда моя рана заживёт, мы будем играть вместе. Я люблю его.

Эньбо сказал:

– Не потому, что у нас, взрослых, в сердце ненависть; все так говорят, мы же не могли не поверить! Раз ребёнок так говорит, ты спокойно ступай к себе.

Сандан поднялась с земли, пошла домой передать эти слова. Говорят, что, когда Сандан пересказала эти слова Гэле, он протяжно вздохнул и заснул со спокойным сердцем, жар начал понемногу спадать.

Со всеми этими пересудами Новый год в Счастливой деревне получился довольно интересный.

Раньше на Новый год собирались у храма, были традиционные песни и танцы, но это всё вещи старого общества, при новом общественном строе все эти вещи, как и положено старым вещам, ушли в прошлое. В новом обществе Новый год стал чисто материальным Новым годом: приехавший на Новый год грузовик привёз полагающиеся на каждого человека полфунта водки, фунт арахиса и на каждого по пятьдесят штук конфет на палочке. Вот такие всё хорошие вещи людям Счастливой деревни в этот чисто материальный Новый год.

Конечно, были ещё сплетни по поводу неизвестно кем раненного Зайца, а также порождённые этими сплетнями разные разговоры. Внешне Счастливая деревня по-прежнему была погружена в мёртвый покой, но где-то в глубине души у людей эти разговоры что-то шевелили.

На седьмой день Нового года тяжёлая болезнь начала отступать, и Гэла, держась за стену, медленно выбрался из дома наружу, обессиленно сел на подстилку из овечьей шкуры, припав спиной к стене дома; видно было, что ему тяжело поднять веки, некоторые нарочно ходили перед ним туда-сюда, но у него, похоже, даже не было сил раскрыть глаза.

Именно в этот день родилась ещё одна новая сплетня.

Говорили, что Гэла вовсе не потому поправился, что семья Эньбо простила его, и не потому, что сам раненый Заяц жизнью своей поклялся. А в один из дней поздно ночью какой-то таинственный мужчина скрытно приходил в тот маленький домишко. Этот мужчина принёс кусочек уже много лет назад исчезнувшей опиумной пасты. Эту курительную пасту развели водой, влили в Гэлу по чуть-чуть, и он понемногу успокоился, жар тоже постепенно ушёл. Такой способ в прошлом люди Счастливой деревни часто использовали для борьбы с недомоганиями и болями. Помогал этот способ.

Этот мужчина был родной отец Гэлы, можно не сомневаться.

Но кто же он? Все задавали этот вопрос.

Это была просто замечательная сплетня, любопытство у людей было подогрето ещё сильнее. Однако ответ их не удовлетворил. По рассказам, сама Сандан тоже не знала, кто этот мужчина. Люди говорили, что на кровати Сандан побывало так много мужчин, она сама не помнит, не знает, кто из них, как, дескать, тут разберёшь, который. Самое главное, что эти мужчины приходили и уходили всегда без огня, в полной темноте, Сандан даже не могла видеть их лица.

Седьмой день кончился, людям надо было выходить в поля на работы.

Обычно зимой делать нечего, но наверху решили срубить лес, что на склоне к югу от деревни, распахать и засеять. Поэтому людям и зимой было чем заняться. Мужчины валили деревья одно за другим, женщины эти деревья уволакивали, громоздили в кучу и сжигали огромным костром. Пришла весна, земля оттаяла, сожжённую землю перепахали, и на месте бывшего леса стало можно сеять. Деревенское хулиганьё – Ага, братья Ванцинь, Цими с заячьей губой и Доржи Джасы, которого теперь зовут Чанцзян, – повытаскивали из поваленных деревьев много огромных птичьих гнёзд величиной с баскетбольный мяч или больше. Они надевали эти гнёзда себе на головы, корчили ужасные рожи и всюду бегали с громкими криками и свистом.

Счастливая деревня успокоилась.

С горного склона за деревней доносились удары топора, там рубили большие деревья. Кроме грохота падающих тысячелетних деревьев, в деревне не было слышно никаких других звуков. Сверху лились яркие лучи солнца, неся в зимний день немного долгожданного тепла.

Гэла представлял себе, как падают эти большие деревья.

Острое лезвие топора раз за разом врезается в основание ствола, во все стороны летят свежие щепки, пахнущие свежей сосновой смолой. Зарубки на теле дерева становятся всё глубже и глубже, наконец, оставшаяся древесина уже не может удержать тяжёлое тело большого дерева, она разламывается со стоном, как стонет человек, когда ему больно, тело дерева начинает крениться, огромное дерево, росшее тысячу с лишним лет, валится на землю и уже больше никогда не встанет над необъятным простором, обдаваемое ветром и омываемое дождём.