Текст книги "В нескольких шагах граница..."

Глава третья,
из которой вы узнаете о том, что должен уметь узник, чтобы быть «заключенным с образованием»

Быть узником – великая наука. Не правда ли, странно звучит это утверждение? Однако это так.

Старая тюрьма не занималась перевоспитанием преступника, она только бессмысленно и исступленно его истязала. И тот, кто попадал в нее, но хотел все-таки и в этом грязном, душном мире остаться человеком, тот должен был бороться против общества, которое его наказало.

Тюремщикам с их звериной жестокостью узники противопоставляли свою солидарность. Это огромная сила, которая поддерживает дух и без которой человек в тюрьме просто не может существовать.

Существовал неписаный закон: если уж человек имел несчастье раз попасть в тюрьму, он будет попадать туда еще и еще – тюрьма ставила свое клеймо на человеке. Но, с другой стороны, тюрьма воспитывала чувство солидарности, чувство коллектива. Эти чувства каждый узник должен свято хранить в себе, так как против него тоже существовала «солидарность» – «солидарность» общества, которое поставило на нем нестираемое клеймо «преступника».

Я уже говорил, что нас, коммунистов, тюремные власти не считали политическими заключенными, а причисляли к уголовникам. Но сами заключенные выделяли нас из своей среды. Мы считались «иными». И надо сказать, что остальные заключенные нас любили, так как мы помогали каждому чем только могли. Они уважали нас, потому что чувствовали, что наша солидарность какая-то особенная и не похожа на их круговую поруку.

Им было непонятно, почему мы, оказавшись «врагами» общества, не воруем, не занимаемся взломкой денежных сейфов, не фабрикуем фальшивых денег – мол, больше пользы и меньше риска. Они смотрели на нас с недоумением, когда мы рассказывали, что боремся за такое общество, где каждый должен будет работать. Капитализм устраивал уголовников больше…

В тюремных мастерских мы разделились тоже на два лагеря. Уголовники развлекались тем, что рассказывали друг другу непристойные анекдоты, мы же обсуждали различные теоретические вопросы и беседовали по поводу политических событий.

Так в тюрьме существовало два разных мира, которые, однако, были тесно связаны множеством всяких мелочей, ну, например: как достать что-нибудь из съестного или сигареты… Да, сигареты были предметом особенной заботы – ничего не нужно было здесь человеку так, как щепотка табаку.

А знаете, пожалуй, почему? Потому, что табак не разрешалось передавать в посылках. И все-таки, хотя и с большим трудом, нам удавалось перехитрить начальство.

В общей камере пересыльного корпуса сегедской тюрьмы нас сидело четверо. Трое заключенных были старыми уголовниками, карманными ворами, взломщиками. Встретили они Меня словами: «Нет ли пыльцы (иначе говоря, табака) или по крайней мере спичек?» Я объяснил им, что у меня все отобрали во время ареста.

– А ты что, еще никогда не бывал в тюрьме?

Я сказал, что бывать приходилось, и не раз, – сначала сидел две недели, а потом три месяца в военной тюрьме. Они начали подсмеиваться:

– Молокосос ты еще, как видно. Ну, платок хоть чистый у тебя есть? Только совсем чистый.

Платок, на счастье, был: прежде чем меня перевели сюда, я сумел выстирать все свои пожитки.

Теперь начал говорить взломщик. Это был человек с большой лысой головой, с рябоватым лицом и пропитым голосом.

– Давай сюда, сейчас он станет черным, как кофе.

– Что? Кофе? В тюрьме? Не понимаю, для чего тогда нужен чистый носовой платок.

Взломщик взял платок и разорвал его на тоненькие ленточки. Сначала он поджег одну ленточку, а от нее все остальные. Потом вынул из кармана маленькую коробочку и положил на нее сажу.

– Теперь я покажу, что это за кофе и для чего он служит.

Он вытащил маленький фарфоровый кружочек, очевидно от патрона лампы, и тонким слоем пепла намазал края. После этого взял пиджачную пуговицу и шпагат. Обычно так играют ребята: продевают через дырочки в пуговице шпагат, потом надевают на два пальца и крутят – пуговица вертится. Вот так сделал и он. Потом взял один конец в зубы и, когда пуговица стала быстро вращаться, осторожно дотронулся ею до края фарфорового кружочка. Часть кружочка очень быстро накалилась докрасна. Тогда один из моих новых соседей достал из-под топчана коробку сигарет. От накаленного кружочка фарфора все четверо прикурили.

– Ну, вот видишь, – сказал взломщик, – этого носового платка нам хватит теперь вместо спичек на целый месяц. Мозгами должен пораскинуть человек, если у него нет денег.

Под топчаном из стены вынимался кирпич, и в отверстие можно было просунуть руку до самого плеча. Целые поколения узников терпеливо и осторожно выцарапывали эту дыру.

Потом меня научили, как незаметно пронести сигареты: можно, например, прятать их в подкладке сумки, в которой приносят передачи, или класть в жестяную коробочку и запекать в хлеб или калач.

От них и других «стариков» я научился тысячам мелочей, которые так необходимы в тюремной жизни, азбуке Морзе, изготовлению различных инструментов из кусочков проволоки, гвоздей, вытащенных из ботинок, и многому другому. Сидящие со мной в камере хотя и не согласны были с моим мировоззрением, но охотно передавали мне свой «опыт», с тем чтобы я, в свою очередь, передал его другим товарищам.

Каким находчивым может быть человек, оказавшись совсем в безвыходном положении, я узнал только здесь. Поэтому, когда я попал в одиночку вацской тюрьмы, все мне было уже нипочем.

На полу, под одной из каменных плит, у меня был великолепный склад. У трубы центрального отопления мы просверлили в стене отверстие (это было нетрудно, так как стена, оказавшаяся из гипса и штукатурки, легко подалась) и передавали на клочках бумаги друг другу весточки. Собран у меня был и весь инструмент – от швейных иголок до ножниц. Была и сумка, в которой мне приносили передачи и чистое белье. Я уже говорил, что, перед тем как попасть в Вац, я был в Сегеде и там тюремщики, наверное, с десяток раз проверили сумку, но никаких потайных кармашков не нашли.

И вот немного спустя, когда я получил право на посылки, в этой самой сумке маленький Шалго передал мне план побега…

Но это все-таки были знания лишь за «начальную тюремную школу» или, в лучшем случае, за «среднюю».

А вот «университет»… «Университет» – это собранные вместе наблюдения, это находчивость и смекалка, это большое знание людей, настоящая конспиративная работа – вот что такое «университет». «Окончившего университет» заключенного не мог провести даже самый изворотливый шпик.

Так вот, прежде чем попасть в Вац, я вполне был подготовлен на уровне «университета».

Вацская тюрьма, если я не ошибаюсь, была рассчитана на четыреста – пятьсот человек. В мое время там содержалось, пожалуй, свыше тысячи. Больше половины из них были партийные и беспартийные работники, занимавшие различные посты во время пролетарской диктатуры, за что и попали сюда. Были среди них такие, которые «каялись в совершенном преступлении», но большинство ходили с гордо поднятой головой и если до этого не были коммунистами, то теперь становились ими.

Точно такая же картина была и в других тюрьмах. Тюремщиков не хватало. Приходилось вызывать стариков, уже ушедших на пенсию. Вот из числа таких старых служак был и надзиратель нашей одиночки Янош Пентек. Это был уже седой сухощавый человек лет семидесяти. Он принадлежал к той породе людей, которые обходятся государству очень дорого, так как и на пенсии живут еще лет тридцать. У него были длинные, заходившие за ущи и лихо закрученные, нафабренные усы, которыми он очень гордился, причем они топорщились, как стрелы (признаться, я первый раз в жизни видел такие).

Сын крестьянина, он, уйдя на пенсию, купил у себя в деревне землю и стал заниматься хозяйством. И вот теперь, словно римский диктатор Цинцинат, прямо от плуга снова вернулся на свой пост.

Но Янош Пентек был диктатором, пожалуй, похлестче Цинцината, Лицемерный, ехидный, с отвратительным каркающим голосом и вороватым взглядом, он сорок лет носил форму тюремного надзирателя. Я как-то попробовал мысленно снять с него все это и облачить его в белую рубашку и черного сукна брюки – каким он выглядел в деревне, когда, еще будучи подростком, отправился в город, чтобы принакопить деньжонок для приобретения земли.

Да, да, сорок лет в тюрьме вытравили из него все человеческое. И кичился он не тем, что приобрел двенадцать хольдов[10]10
  Хольд – 0,57 гектара.


[Закрыть] земли, нет, чин, до которого он сумел дослужиться, – вот что составляло предмет его гордости.

В тюрьме, хоть и существовало два мира – узники и надзиратели, все-таки иногда можно было услышать человеческое слово. Но не от Пентека… Он никогда не сделал замечания даже насчет погоды, ни разу не сказал, как, мол, хорош апрельский ветер, подсушит он теперь мою землицу. Тюремный устав для него был вроде священного писания, и по какому бы поводу он нас ни ругал, рано или поздно он всегда цитировал его параграфы.

И вот однажды я сделал попытку к сближению. Дело в том, что все именовали его «господин старший надзиратель», а я попробовал назвать его «ваше благородие». Он старался не показать, как ему это приятно, но не смог скрыть удовольствие, растрогался, и глаза его влажно заблестели.

Теперь я все время стал называть его так. Попытка имела успех, мы вскоре сдружились, сдружились настолько, насколько можно было сдружиться с таким человеком, как Пентек.

Вскоре после этого он начал частенько поговаривать: «Такой добрый христианин, и как это так, что вы замешаны в деле с этими коммунистами!» Да, теперь каждый, кто не слепец, видел, как доброжелательно он относился ко мне.

Дырявый мешок всегда найдет себе заплатку.

Пентек стал верным и преданным помощником главного священнослужителя Шимона.

После злополучной истории с проповедью и исповедованием Пентек ежедневно заходил в нашу камеру: «Как же это произошло, такой добрый христианин – и такая история! Попросил бы прощения у господина главного священнослужителя, и все было бы хорошо!.. У него и так много хлопот из-за вас, и зачем ему еще это нужно!»

Мало-помалу он рассказал нам о том, что отношения между начальником тюрьмы и Шимоном очень натянутые.

А в это время у правительства начались внешнеполитические конфликты. Хорти знал, что если ему не удастся восстановить порядок в стране, то он очень легко может оказаться без поддержки западных покровителей. Король Карой в глубине души все еще мечтал о троне, и правительству Антанты он, как бы между прочим, говорил, что вот-де Хорти даже з своей банде не может навести порядок.

В общем, так или иначе, а дело о массовых расстрелах в вацской тюрьме получило огласку. Но не пугайтесь, никто из руководителей тюрьмы не пострадал.

Для обследования обстоятельств в Вац был послан инспектор Тамаш Покол. После этого начальника тюрьмы вызвали к министру юстиции. Ну, намылили ему немножко шею. Начальник тюрьмы был протестантом (так же, как и Хорти, и поэтому католическое духовенство относилось к нему вначале с недоверием). И вот директор тюрьмы при посредничестве протестантского священника написал письмо самому регенту,[11]11
  Речь идет о Хорти.


[Закрыть] а тот не замедлил ответить вацскому католическому епископу, и машина, как говорится, завертелась.

Вац уже издавна славился своими вечными религиозными распрями, после же истории с массовым расстрелом там началась настоящая война между приверженцами двух религий. Многие обвиняли Шимона в том, что он держится слишком уж независимо, словно стал начальником тюрьмы, что он насильно обращает людей в другую веру, что слишком уж потворствует заключенным-католикам.

В то время я с Белой ежедневно ходил на рапорт к Пентеку в кабинет начальника охраны. Там мы настоятельно требовали наших законных прав: то есть прав на переписку, на получение передач, на ежедневную работу. И, хотя Пентек был не очень-то разговорчивым человеком, он понемножку нам все рассказывал… В общем, картина мне стала ясна.

Нужно упомянуть еще о начальнике охраны. Это был молодой человек в чине капитана. Холостяк и большой серцеед. Форма очень шла к нему, только вот беда – в обществе-то она совсем не вызывала восхищения, поэтому в городе он всегда ходил в гражданском. Форма была эффектна, особенно летняя: белого полотна гимнастерка и брюки, черный лаковый пояс, черный кивер, золотые аксельбанты… Ну точь-в-точь армейский офицер. И все-таки это была форма тюремщика. Поэтому она его не удовлетворяла.

Начальник охраны прилагал все усилия, чтобы слыть «хорошим малым». Он вечно паясничал, и создавалось впечатление, будто он все время разыгрывает какую-то роль, то ли действительно изображая кого-либо, то ли просто придумав ее для самого себя.

Всего сказанного достаточно, чтобы понять, как мне хотелось иногда над ним посмеяться.

Когда начальник охраны был в дурном расположении духа, кивер он надвигал на глаза, саблю держал в левой руке, большой палец правой руки закладывал за пояс. В такое время любую просьбу он отклонял. Когда же он был хорошо настроен, кивер заламывал на затылок, саблю держал обеими руками за спиной, будто это была тросточка, с какими обычно ходят на прогулки. Что служило причиной его плохого или хорошего настроения, определить было трудно. Думаю, что и в том и в другом случае он просто паясничал.

Вот мы и ходили с Белой каждый день за ним по пятам, все подстерегали, когда у него кивер будет сдвинут на затылок, хотя заведомо знали, что «наказание» с нас сможет снять только сам главный священнослужитель. Но мы все-таки решили закинуть удочку – а вдруг капитан нам чем-нибудь сможет помочь.

Не помог, хоть кивер и был на затылке. Уж слишком маленьким человечком был он по сравнению с Шимоном.

А время между тем не ждало. Прошел май, прошло больше половины июня.

И вот как-то к нам в камеры заглянул государственный прокурор, который тоже подтвердил, что суд назначен на середину июля.

Я пустился на хитрость. Вот где будет проверка моего «университетского образования».

Однажды утром, когда, как обычно, к нам пришел наш тюремный коридорный за парашей, я спросил, не сможет ли он передать тюремному протестантскому священнику, что мне очень бы хотелось с ним поговорить и что я, мол, прошу его захватить с собой библию. Коридорный был из числа уголовников: дирекция тюрьмы доверяла им больше, чем нам. Он очень удивился, но просьбу мою выполнил.

В этот же день после обеда священник передал, что он ждет меня в комнате для свиданий.

Я ему чистосердечно рассказал, каким образом произошла история с главным священнослужителем и как я попал в одиночку. Никакой ненависти к религии или каких-нибудь там обид на нее у меня нет, но все-таки вера, в которой существует насилие, к чему она мне?

Протестантский священник был молодым человеком, рьяным служителем церкви, и, как выяснилось позднее, приходился родственником начальнику тюрьмы. Он тоже ненавидел Шимона и поэтому, на радостях, произнес целую проповедь, беспрестанно ссылаясь на Мартина Лютера, и даже не преминул сказать, что Лютер тоже, мол, был революционером. Потом он говорил что-то насчет грехопадения самих римских пап, извращения христианства и еще и еще и, войдя в конце концов в азарт, очевидно, забыл, что он не на кафедре… Священник объяснил мне, что протестантская церковь стоит за полную моральную независимость, что исповедоваться грешный человек протестантской веры должен не у священника (как это заведено у католиков), который так же грешен, как и сам исповедующийся, а у самого господа бога. Я все время одобрительно поддакивал ему и, когда он наконец замолк, сказал, что если, дескать, это действительно так, то не могу ли я перейти в протестантскую веру. Он ответил, что это не так просто, но если я очень желаю, то он охотно будет приходить каждый день и наставлять меня, после этого можно будет и перейти. Я поблагодарил. Он мне оставил библию – теперь, по крайней мере, было что почитать! Интересная эта книга, товарищи, и для марксистов тоже, если, конечно, правильно понимать законы развития общества.

Последний листок в библии был чистым, и я, вырезав его бритвенным лезвием, написал записку Беле и положил ее в отверстие у трубы центрального отопления. На следующий день он тоже проявил желание перейти в другую веру.

Расчет оправдался!

На третий день нас вызвал Пентек.

– Извольте приказывать, ваше благородие!

– Такие добрые христиане, добросовестные, аккуратные, ведь нет больше у меня таких хороших камер, и такое дело… Такое дело!!! – Он, видно, забыл с чего начать, – каждое слово этой «беседы» ему заранее было подсказано Шимоном. – Вы принадлежите к единственной правильной вере и хотите стать еретиками?!

– Прошу прощения, ваше благородие, но ведь господин регент тоже протестант.

– Черт побери!..

Да, на это Пентек не рассчитывал. Он чуть усы не проглотил с досады, а глаза у него так совсем на лоб полезли. Я же тем временем продолжал:

– Мы делаем это, ваше благородие, чтобы сохранить моральную независимость.

Тут уж Пентека забрал такой страх, что за целый день он больше не проронил ни слова.

А мы, когда он нас отпускал, как бы мимоходом заметили:

– И другие тоже не прочь бы сменить веру… правда, мы ничего не знаем, но поговаривает кое-кто, тюремные коридорные, например… (Господина главного священнослужителя Шимона не очень-то любили, протестантский же священник был у заключенных на хорошем счету.) К тому же все-таки моральная независимость есть моральная независимость… Но, право, мы ничего не знаем и говорим только, чтобы у вас, ваше благородие, не было никаких чеприятностей…

Он раскраснелся от волнения, снял кивер и, держа его в руках, нервно теребил подкладку.

Думаю, что в эту ночь спал он мало. На следующий день в камере появился сам отец Шимон и, грозя нам муками вечного ада, разразился таким неистовым криком, какого тюрьма еще никогда не слышала. Я же, наоборот, делал вид, что стою на своем, и ему пришлось малость смирить свой пыл. Козырь был в моих руках – ведь перейти в другую веру не мог запретить никакой тюремный устав; пусть попробует протестовать, когда ему уже однажды попало из-за вечных религиозных распрей! К концу разговора он уже совсем обмяк и только без конца повторял: сын мой, сын мой, так, дескать, и так…

Позднее я узнал, что наше дело вызвало много шума, даже больше, чем я рассчитывал. Вот будет здорово, если выяснится, что мы отказались от выполнения религиозных обязанностей не потому, что были «закоренелыми безбожниками», а потому, что нам просто не нравится религия, к которой принадлежит отец Шимон. Делом заинтересовался и сам начальник тюрьмы: видно, протестантский священник не удержался, чтобы не похвалиться своей миссионерской деятельностью. Весть об этом случае дошла до вацского епископа.

Шимону нагорело.

Все шло именно так, как мне хотелось: в тюрьме многие были его жертвами, и поэтому спустя несколько дней уже человек двадцать ходили на протестантские проповеди. Нашлись и среди уголовников такие, кто поддержал мою идею.

И вот Шимон вновь разрешает нам переписку, протестантский же священник добивается от начальника тюрьмы согласия на свидания. Шимон передает на другой день со старшим надзирателем, что он, мол, освободит нас из одиночки, если мы останемся «верны католической церкви», протестантский священник договаривается с начальником, охраны о направлении нас на работу.

Я атеист, материалист, верю в человека и не верю в существование каких-то сверхъестественных сил, но религиозные убеждения других людей уважаю и никогда не оскорбляю их. Я просто был вынужден доиграть эту комедию до конца.

И все-таки сознаюсь, что мне было очень приятно насолить главному священнослужителю, и я был рад, что мог отомстить убийце, преступления которого оставались безнаказанными.

«Массовый переход в другую религию в вацской тюрьме», как я услышал позже, был описан в «Протестантском вестнике». Это событие испортило репутацию отцу Шимону и разрушило его мечты о карьере…

Глава четвертая
Кивер начальника охраны сдвинут на затылок

Неделю спустя после того, как нас с Белой «обратили» в другую веру, мы стали ежедневно ходить на работу. Исполняли мы должность разносчиков посылок. В наши обязанности входило доставлять в камеры прибывшую с утренним и послеобеденным поездом почту: кому письмо передашь, кому небольшой сверток. В своей камере мы должны были только обедать, а остальное время беспрепятственно бродили по огромному двору или по угрюмому тюремному зданию.

Мы были подследственными заключенными и могли носить свою одежду, но тюремным рабочим запрещалось ходить в гражданском, вот нам и приходилось поверх своего натягивать еще тюремную летнюю куртку из мешковины.

В первой посылке, как я уже упоминал об этом, под подкладкой сумки оказалось письмо от Шалго. Не так давно из вацской тюрьмы убежал один наш товарищ, так вот с ним, а может быть, еще и с другими бывшими заключенными адвокату, очевидно, удалось поговорить. Шалго не был коммунистом, но делал для нас все, что мог, и не боялся за себя.

В этом письме он не скрывал, что на благоприятный исход судебного разбирательства надеяться нечего. Нам надо бежать! План был следующий. Мы должны просить, чтобы нас направили на работу в садовое хозяйство. Во-первых, оттуда легче бежать, а во-вторых, надзирателем там служит брат одного из наших товарищей металлистов, Шандор Надь, известный всем как «хороший» надзиратель. Он уже помог не одному человеку. Для нас важно, что если мы убежим утром, то он не станет нас искать до обеда, а мы тем временем сможем добраться до вацской железнодорожной станции. Там у одного из складских рабочих нас будут ждать фальшивые документы о прописке и трудовые книжки. Шалго сообщил нам имя этого товарища и условный пароль. На поезде мы доедем до Ноградверёца и там на руднике должны разыскать маркшейдера Паппа. Если нас кто-нибудь спросит, кто мы такие, мы должны ответить, что безработные, из Будапешта. Маркшейдер знает уже о нас и куда-нибудь направит.

Шалго прислал триста крон. Правда, это были небольшие деньги, но и они все-таки что-то значили.

Вот таким человеком был наш адвокат. Самое интересное, что во времена советской республики я встречался с ним несколько раз. Это был невидный, скромный человек, и я тогда подумал о нем: «Какой-то запуганный социал-демократ. Сам, наверное, не знает, как попал в пролетарскую диктатуру». Да, видно, не всегда тот является настоящим революционером и верным другом, кто кричит об этом на каждом перекрестке.

Шалго предупредил в письме, чтобы мы не опасались за тюремного надзирателя. Он и так хочет оставить это грязное ремесло, и как-нибудь ему помогут выкрутиться. Даже об этом подумал Шалго…

План, в общем, был удачен, только вот… Садовое хозяйство – это, к сожалению, отпадает. Бежать с разноски посылок… Ходит человек на свободе целый день, а вот подойдет поближе к воротам – тут сразу подоспеет часовой. Самое главное – это добраться до станции… Голова раскалывалась от приходивших на ум всяких планов. А что, если подкопать стену? Подумал, и самому смешно стало: подкопать толстенную каменную стену, глубоко уходящую в землю!

Несколько раз я все-таки попробовал пойти к воротам встречать почтальона. Дошел. Но там оказались две железные решетки, одна из которых открывалась, как обычно открываются шлюзы. И если уж мне каким-нибудь образом и удастся пройти через нее, то там тоже кругом охрана, буквально через каждые сто метров стоят часовые, и я попаду им прямо в открытые объятия. А если к тому же вдвоем…

Голова гудела в поисках выхода. Мы добились всего, чего требовали. Одиночные камеры освобождали, – прибыла новая партия заключенных из двухсот человек, и нужны были места. Воспользовавшись случаем, Бела переехал ко мне, если это вообще можно назвать словом «переехал». Просто он перенес с собой свой пиджак и белье, так как ни нар, ни даже одеял у нас не было и спали мы прямо на голом полу, укрываясь пиджаками. Вот так жили заключенные в вацской тюрьме. Уж я не хочу рассказывать о том, чем нас кормили; боюсь, что просто будет трудно поверить! Так вот, если бы мы пошли к тюремному начальству и обратились с просьбой перевести нас на другую работу, нас бы моментально заподозрили в намерении убежать. А в это время два священника соревновались между собой за право оказать нам услуги в восстановлении наших урезанных прав.

Разносчики посылок – это была самая легкая работа и к тому же работа, связанная со свободой передвижения; каждый мог нам только позавидовать. Священники хотели, видно, нас задобрить, вот и дали ее.

Было начало июля, на улице стояла нестерпимая жара. В послеобеденное время песок под ногами, казалось, накалялся докрасна, а неподвижный воздух словно застыл между тюремными стенами. Сквозь решетки камер и тюремных мастерских была видна синева безоблачного неба.

Мы с Белой и еще несколькими товарищами по заключению, прислонившись к раскаленной решетке, ждали послеобеденной почты; из-под ворот нас обдавала струя прохладного воздуха. Вдруг со стороны столярной мастерской под чьей-то тяжелой поступью зашуршали камешки. В душной тишине это шуршание раздавалось, как гром. Я посмотрел туда – шел начальник охраны. Другой бы человек радовался возможности укрыться в тени, а этому сумасшедшему взбрело в голову именно сейчас заниматься проверкой.

Я видел, что его кивер сдвинут на затылок, сабля болтается, как у кавалериста, а руки заложены за спину. Он шел по двору и – неслыханное дело! – насвистывал.

«Теперь или никогда!» – пронеслось в голове. Одно из двух: или меня ждет удача, или меня заподозрят, и кто знает, представится ли еще удобный случай. Дней через десять или самое большее через две недели должен состояться суд…

Я отошел от своих товарищей и направился навстречу капитану. Увидев, что я иду к нему, он остановился, расставил ноги и начал покачиваться взад и вперед, продолжая насвистывать. После того как я подошел и стал по стойке «смирно», он спросил:

– Ну, что случилось? Может быть, не нравится жизнь у нас? Лучшую работу, что ли, хотите? Ведь и так целый день бегаете.

– Я металлист, честь имею доложить, а это разве работа! Когда в двадцать лет я работал подмастерьем в кузнечном цехе, то мог без передышки делать пятьдесят ударов пятикилограммовым молотом. Вот это работа!

– Гм! Гм! – Глаза капитана весело забегали. – Ну, а деревенской работы вы, наверное, никогда и не нюхали.

– Почему же, я умею даже косить. Вот было бы здорово покосить теперь!

Он засмеялся и похлопал меня по плечу;

– Ну ладно, я поговорю с Пентеком, чтобы он направил вас в садовое хозяйство.

Я знал, что в сад уже просили человека на сбор черешни, но что они сами предложат мне…

Всячески стараясь не показать своей радости, я, лишь щелкнув по-солдатски каблуками, поблагодарил. Потом вернулся к своим товарищам и дал знак Беле, что теперь должен идти он. Капитан разразился таким смехом, что из-под навеса крыши взметнулась стая голубей, как будто по ним выстрелили из ружья. В другой раз, может, он и выругал бы нас как следует за то, что посмели обратиться к нему с одной и той же просьбой, но сегодня… Он записал в блокнот и имя Белы.

Теперь мы боялись только одного: осложнений с Пентеком, так как, согласно параграфу тюремного устава, мы должны были сначала переговорить о работе с ним. Все старания начальника охраны могли пойти прахом. Пентек, если уж он обидится за то, что мы не посчитались, завтра же доложит начальству, что мы-де нарушили порядок. А предлог всегда найдется. И тогда нам крышка.

Я решил идти судьбе навстречу. Вечером уже, во время поверки, я заметил на лице старшего надзирателя какое-то недовольство. Наверное, начальник охраны успел ему рассказать о нашем разговоре. И вот я попросил старшего надзирателя принять меня, у меня есть к нему, мол, важное дело.

– Ну, проходите. – Он сумрачно показал на свой кабинет.

Я рассказал ему, что после обеда к нам во дворе подошел господин начальник конвоя и поинтересовался, довольны ли мы своей работой. У меня как-то вырвалось, что мы могли бы выполнять работу потяжелее. Господин начальник охраны в свою очередь ответил, что, мол, ваше благородие предложили для работы в садовом хозяйстве наши кандидатуры, то есть меня и Белы. Вот я и пришел, чтобы поблагодарить ваше благородие за вашу доброту к нам.

Его лицо мгновенно прояснилось. Значит, не о нарушении устава идет речь и не о том, что начальник конвоя отдал распоряжения, минуя старшего надзирателя. Мы, очевидно, уверены, что он сам просил о нашем переводе.

С Пентеком случилось чудо: он даже руку протянул на прощание и начал говорить о том, какой я, дескать, порядочный христианин, он, мол, очень меня жалеет и относится ко мне с отеческим вниманием.

Садовое хозяйство вацской тюрьмы, как я определил па глаз, занимало сорок – пятьдесят хольдов. И если тюремные мастерские были очень хорошо оснащены всяким оборудованием, то садовое хозяйство считалось в своем роде просто образцовым цехом. Великолепно ухоженные редкие сорта столового винограда, чудесные деревья, орошаемый огород.

В то время шел сбор черешни и вишни. Блестящие, темно-красные вишни были величиной со сливу. Целая семья могла бы жить с дохода, который дают четыре-пять таких деревьев. Я знал, что вишни и черешни в продажу не шли, их преподносили целыми корзинами начальству из министерства юстиции. Был издан суровый приказ: даже надзиратели не имеют права съесть ни одной ягоды. Заключенный, который посмеет положить в рот хоть одну прямо с дерева или из корзины, будет тяжело наказан. Наказан будет заключенный и в том случае, если не доложит начальству, что надзиратель попробовал хотя бы одну ягодку.

Так во время сбора черешни надзиратели и заключенные должны были следить друг за другом. Ничего не поделаешь: если надзиратель был строгий, мы были тоже строгими, если надзиратель оказывался добрым, то и мы не были придирчивы, и тогда уж могли не только лакомиться, но и вдоволь уносили в рубашках с собой вишни для товарищей. Существовало правило: тот, кто рвет ягоды с деревьев, должен непрерывно свистеть. Но деревья были огромными, и мы взбирались на них по десять – двенадцать человек. Попробуй определить, если двое или трое перестали свистеть!

Обо всем этом я знал и раньше из разговоров с заключенными, и вот теперь мне довелось познакомиться с этим на личном опыте.

Сердце у меня сильно забилось, когда в первое же утро старший надзиратель Пентек крикнул: «Работники сада, в строй!»

Бела тоже покраснел и не знал, куда девать руки и ноги. Только бы ничего не заметили!

Мы на всякий случай снарядились для побега. Кто знает, – может быть, именно сегодня нам удастся выполнить план и убежать. На свою гражданскую одежду мы натянули тюремное одеяние. Пентек обратил внимание: