Текст книги "Память и желание. Книга 2"

Жалела она только об одном – короткое, суховатое письмо, полученное от хозяина палаццо, давало разрешение на полуторачасовое интервью, однако запрещало делать фотографии.

Вспомнив о своем артистическом прошлом, Сильви поправила широкополую шляпу, закинула ногу на ногу, разгладила чулок. Ей хотелось, чтобы мальчик нашел ее красивой, привлекательной. А вот и он – высокий юноша в легкой рубашке, обтягивавшей не по-мальчишески широкие плечи. Сильви задохнулась от волнения и встала.

Он протянул ей руку.

– Здравствуйте, я – Алексей Джисмонди.

– А я – Лора Стирлинг – назвала Сильви свой псевдоним.

Рядом с Алексеем стоял какой-то мужчина – скорее всего наставник. Похож на англичанина, подумала Сильви. Втроем они немного поболтали о погоде, об Италии, о Нью-Йорке. Алексей говорил по-английски с акцентом, но вполне свободно. Войдя в роль, Сильви живописала красоты и чудеса Нью-Йорка, веселую ночную жизнь большого города. Несколько раз юноша рассмеялся. Потом Сильви объяснила цель своего визита. Она хотела поговорить с Алексеем о его сегодняшней жизни и о его прошлом.

Юноша посмотрел на нее с полусерьезной, полунасмешливой улыбкой. Сердце Сильви учащенно забилось – слишком уж он был похож на своего отца.

Алексей спокойно разглядывал гостью. Эта дамочка из Нью-Йорка, думал он, в юности, наверное, была красоткой. Он видел нечасто американцев, а представление о Нью-Йорке составил исключительно по гангстерским фильмам и дешевым книжкам в мягких обложках. В этом фантастическом мире царили приключения и преступления, выли полицейские сирены и скрежетали тормоза. Алексей представил, как его гостья, небрежно опершись на руку Хэмфри Богарта, входит в подозрительный ночной бар. Эта картина ему понравилась. Он отошел к пианино, и Сильви присоединилась к нему.

Широко улыбнувшись, она попросила юношу рассказать о его жизни.

– Скукотища смертная, – честно признался Алексей.

Мир вокруг действительно казался ему невыносимо скучным – если не считать чтения и кинематографа.

– Хожу в школу, возвращаюсь домой, делаю уроки, учу английский. Расскажите мне лучше еще про Нью-Йорк.

В четырнадцать лет Алексей Джисмонди не был склонен к откровенности. После переезда в Италию он почти все время проводил в уединении в роскошном палаццо. Алексей и в школу-то начал ходить всего два года назад, а до этого учителя приходили к нему на дом. Спасибо английскому воспитателю, убедившему дядю, что кино – отличный способ для изучения иностранного языка. Таким образом, уроки английского стали сопровождаться экскурсиями на фильмы Хичкока, Хьюстона и Уайлдера.

Потом дядя решил, что мальчику не помешает поучиться в школе – пусть общается с другими детьми. Однако обзавестись друзьями Алексею так и не удалось. Этому мешали богатство дяди, лимузин с шофером, привозивший его в школу, детские воспоминания. Прошлая жизнь была неразрывно связана с сегодняшним днем. И все же Алексей не слишком страдал от одиночества. Он любил мечтать, ему нравилось жить в воображаемом мире. Этот мальчик относился к породе мечтателей-одиночек, хоть и не страдал обычной для таких фантазеров угловатой неуклюжестью.

Беседуя с ним, наблюдая за его изящными жестами, Сильви все это поняла. Сначала она завела разговор о том, что его интересует, о любимых книгах и фильмах. Потом перешла к более рискованной теме – воспоминаниям прошлого.

– Значит, господин Джисмонди – не ваш отец? – как бы между прочим спросила она.

– Разве вы не знали, это мой дядя. Я воспитывался у дяди и тети, она – сестра моей матери.

Сильви непроизвольно нахмурилась.

– Дядя и тетя меня усыновили, поэтому я и ношу их фамилию. К сожалению, тетя Лара два года назад умерла.

– А ваша мать?

Взгляд Алексея затуманился.

– Она умерла, когда я родился, – тихо сказал он. – Она была полька.

– Я тоже родилась в Польше.

– Правда? – похоже, это известие мальчика не слишком заинтересовало. – Я не говорю по-польски. Отец увез меня к себе на родину в Советский Союз, когда я был совсем маленьким. Мы жили в Ленинграде, а потом в Москве, – с гордостью сообщил он. – А потом…

Он не договорил.

Сильви очень хорошо знала это выражение лица. Страх. Точнее, воспоминание о страхе. Впрочем, тень тут же исчезла, лицо мальчика вновь стало невозмутимым.

– Но все это в прошлом. У дяди и тети своих детей не было, они решили меня усыновить. Они оба были очень добры.

Алексей не стал рассказывать своей гостье о последнем годе, проведенном с отцом.

Память со временем постепенно слабела, превращалась в вереницу выцветших фотографий. Зато этот альбом можно было перелистывать в любое время и в любой последовательности. Правда, за краями воображаемых снимков царила чернота. Лишь воспоминания о самом последнем годе сохранили яркость и четкость; эмоции не поблекли и не забылись.

На каждой странице альбома воспоминаний был свой ключевой снимок. Вот Ленинград. Отец в военной форме сидит на корточках перед маленьким мальчиком и что-то рассказывает ему. Вот Москва. Грандиозный военный парад. Воины доблестной Советской Армии маршируют по Красной площади, а отец показывает на человека с большими усами и черными глазами. «Это Сталин», – сказал он тогда восхищенно Алексею.

Потом был Будапешт. Посольство, приглушенные голоса. Отец выглядит совсем иначе. У него хмурый, встревоженный вид. Он теперь редко разговаривает с Алексеем так, как прежде.

Последний год: большое путешествие на север. Бесконечная заснеженная равнина в окне вагона. Изображение не желает застывать, все время движется. По равнине задувает вьюга, такая же неистовая, как гнев отца.

Иван Макаров теперь почти не бывает с сыном, мальчик живет в деревне у бабушки. Всякий раз, когда появляется отец, выглядит он хмурым и озабоченным. Однажды он берет Алексея с собой и они едут куда-то в машине. Очень холодно, мальчика клонит в сон. Вдали показываются длинные ряды бараков. По снегу идет колонна людей – некоторые из них падают, потом вновь поднимаются. Алексей видит, как одного из упавших избивают. Становится страшно. По лицу текут слезы и замерзают прямо на щеках.

Машина едет дальше. Лес. Стук топоров. Алексей видит лица дровосеков. Они пустые, изможденные, похожие на черепа. Мальчик зажмуривает глаза, а отец говорит сыну сухо: «Я хочу, чтобы ты все это увидел и запомнил».

Потом они возвращаются в бабушке. Отец обнимает сына, говорит: «Запомни, Алеша, все, что ты сегодня видел. Многое ты сейчас не поймешь, но это неважно. Главное – запомни. И пойми, почему я отправляю тебя отсюда».

Мальчик плачет. Отец и сын стоят, обнявшись, возле печи; Иван Макаров терпеливо ждет, пока мальчик перестанет плакать. «Это великая страна, Алексей. Никогда этого не забывай. – И, почти шепотом: – Но наша революция свернула не в ту сторону. Может быть, все еще наладится. Справедливость на нашей стороне. Но лучше тебе отсюда уехать. Я получил для тебя приглашение от твоих дяди и тети. Я знаю, твоя мать меня бы одобрила».

Алексей знает: когда отец говорит о матери, спорить бесполезно. Он прижимается к отцу: «Когда мы с тобой увидимся опять?»

Отец обнимает его еще крепче, но ничего не говорит.

Через два дня приезжает женщина, которую зовут товарищ Тулаева. Она высокая и толстая, взгляд у нее неприветливый. Мальчик сразу понимает, что плакать бесполезно – слезами тут не поможешь.

Отца он больше никогда не видел.

На финской границе Алексея встречает полный мужчина со смуглым улыбчивым лицом. На нем теплое пальто с меховым воротником.

– Я твой дядя Джанджакомо, – сообщает смуглый, скаля белые зубы.

Больше до самого Милана они не разговаривают, потому что не знают языка друг друга…

– Сколько вам было лет, когда вас привезли в Италию? – спросила американская журналистка, нарушив ход его мыслей.

– Мне было семь лет, – спокойно ответил он. – Поэтому, сами понимаете, я мало что помню.

Он улыбнулся и красноречиво взглянул на часы.

На самом деле Алексей очень хорошо помнил, как впервые приехал в этот дом. Он был растерян, подавлен размерами и великолепием дворца, никак не мог понять, зачем его привезли в это присутственное место. Потом появилась тетя – ее длинные прохладные пальцы гладили его по волосам. Пахло от нее очень странно, совсем не так, как от других женщин. Тетя немного говорила по-русски. Она была очень добра, объяснила, что Алексей теперь будет здесь жить.

Лишь позднее он понял, что это был за запах. От тети пахло ладаном, сладким церковным ароматом. Лара стала водить мальчика в церковь. Раньше он никогда не бывал в храмах. В церкви было холодно, сумрачно, гулко. Тетя опускалась на колени перед статуей женщины с чистым, невинным лицом, очень похожим на ее собственное. Тетя крестилась, с мольбой смотрела куда-то вверх, потом закрывала глаза. Мальчик никак не мог понять, чем она занимается.

Ему объяснили. Лара ходила в церковь каждый день. Она знакомила мальчика со священниками, рассказывала ему истории о святых. Алексея крестили, потом он прошел обряд конфирмации. Тетя часто говорила, что он попал в Милан лишь благодаря ее молитвам. Позднее, когда Лара умерла, Алексея не раз посещала сочувственная мысль, что именно молитвы тетю и погубили – слишком уж холодно было стоять на коленях на каменном полу. После смерти Лары он ни разу не побывал в церкви.

Юношу удивило, что именно сейчас он думает о таких вещах. Очевидно, все дело в том, что между тихой, благостной тетей и этой длинноногой блондинкой, утверждающей, будто она родилась в Польше, слишком большой контраст.

Алексей поднялся.

– Неужели мое время уже кончилось? – испугалась Сильви. – Мы ведь только начали! Пожалуйста, не могли бы вы показать мне дом, вашу комнату?

Она смотрела на Алексея с мольбой.

Юноша вежливо согласился:

– Почему бы и нет?

Воспитатель неодобрительно покачал головой, отвел посетительницу в сторону:

– Только учтите, миссис Стирлинг, что бы вы ни увидели в этом доме, в вашей статье об этом не должно быть ни слова.

В его голосе явно звучала угрожающая нотка.

Сильви посмотрела на него, ничего не понимая.

– Я знаю, что вы попали сюда по самым наилучшим рекомендациям. Иначе сеньор Джисмонди не предоставил бы вам такую редкую возможность. Но журналистов в этот дом не впускают. Синьор Джисмонди очень оберегает покой своего домашнего очага.

Алексей громко рассмеялся:

– Еще бы! Однажды он пустил в дом репортеров снимать внутреннее убранство, а через неделю нас обчистили.

Похоже, этот эпизод казался юноше забавным.

– Нет-нет, я вовсе не собираюсь описывать в своей статье какие-то подробности интерьера, – уверила их Сильви. – Это совсем не в моем стиле, – добавила она, расхрабрившись. – Меня интересуете только вы, Алексей.

Юноша смущенно улыбнулся и сразу стал похож на мальчика своего возраста. Сильви вспомнила, каким неуклюжим и закомплексованным был Лео в четырнадцать лет. Алексей же держался уверенно и очень по-взрослому. Интересно, откуда это у него? Сильви почувствовала, что больше всего ей сейчас хочется крикнуть ему, кто она такая, и будь что будет. Прямо сейчас! Она из всех сил вцепилась пальцами в сумку.

Алексей отвернулся, не в силах выдержать ее горящего взгляда. Вежливо открыл перед гостьей дверь, и они, пройдя через террасу, оказались в широком зале.

– Здесь мы принимаем гостей, – объяснил Алексей. – Правда, после смерти тети это случается не часто.

Сильви осмотрела зал классических пропорций: потолок, расписанный в стиле барокко, вычурные мраморные камины, зеркала, мягкие диваны, фарфоровые лампы, полированное дерево. Общее впечатление роскоши и великолепия. Все это ее не интересовало.

– Какая она была, ваша тетя? – спросила Сильви и обвела жестом зал. – Должно быть, у нее был безукоризненный вкус.

Алексей поморщился и неуверенно ответил:

– Да.

Потом, неожиданно разоткровенничавшись, добавил: – Знаете, она всегда была какая-то грустная. Однажды сказала, что чувствует себя виноватой. Ей повезло, а другим нет. Она была в Италии, когда Гитлер оккупировал Польшу. Лара была старшей, моя мать – младшей. Это тетя добилась того, чтобы меня выпустили из Советского Союза.

Лицо у него стало грустным, и он опять стал похож на маленького ребенка.

– Вы любили ее? – прошептала Сильви.

Алексей кивнул.

– Да, она была очень добрая.

– У вас сохранились ее снимки? Ваши детские фотографии?

Алексей заколебался. Он не любил показывать посторонним свои фотографии.

– Алексей, уже поздно, – вмешался наставник. – Скоро вернется сеньор Джисмонди. Вы знаете, он не любит, когда опаздывают к столу.

– Но я очень хотела бы посмотреть вашу комнату! – воскликнула Сильви, желая во что бы то ни стало оттянуть миг расставания.

Она была в отчаянии – юноша не проявлял к ней никакого интереса.

Они поднялись по широкой лестнице – первым учитель, за ним Сильви, последним Алексей. Ей показалось, что юноша рассматривает ее ноги. Что ж, мужчин всегда интересует одно и то же, и этот мальчик не исключение. Сильви постаралась двигаться как можно грациознее и соблазнительнее.

В комнате Алексея сразу нашлась новая тема для разговора. Окна выходили в сад, внутри царил беспорядок. Повсюду были разбросаны книжки в ярких обложках, на полке стояли тома с русскими буквами на корешках, на столе лежали школьные учебники. Внимание Сильви привлек кинопроектор, экран, коробки с пленками.

– Вы снимаете кино?

Алексей усмехнулся:

– Ну, «кино» – это слишком сильно сказано… Так, балуюсь немного. Дядя подарил мне на день рождения кинокамеру.

Но Сильви заметила, что в его глазах зажегся огонек.

– А могла бы я посмотреть то, что вы снимаете? Мне бы очень этого хотелось.

Алексей заколебался, но Сильви настаивала, и он уступил. Пока юноша заряжал пленку в проектор, Сильви думала, что у него, должно быть, не так-то много людей, с кем можно поговорить. Она начала рассказывать о фильмах, которые недавно видела. Оказалось, что Джисмонди-младший обожает Хичкока, Богарта и Раймонда Чайндлера. Атмосфера стала совсем непринужденной. Сильви взглянула на полку, увидела там три фотографии: светлые распущенные волосы, тонкие черты лица. Это Ганка. На другой фотографии мужчина в советской военной форме. Должно быть, Макаров, которого она толком не рассмотрела тогда. На третьей фотографии – полный господин и худенькая женщина с печальными глазами. Вся семья Алексея в сборе.

Сильви почувствовала, что ее пребывание здесь бессмысленно. На глазах у нее выступили слезы – благо Алексей выключил свет. На экране появилась улица, дверь, дверная ручка, потом крупно – деревянная поверхность. Дверь открылась, вышла женщина. Лицо хмурое, озабоченное. Камера следует за женщиной, которая идет по посыпанной гравием дорожке. Ноги быстро переступают по земле. Фильм был немой, но Сильви казалось, что она слышит хруст щебенки. Камера поползла вверх, показала глаза женщины. Женщина смотрит вниз, что-то ищет, потом ее лицо вдруг озаряется улыбкой. Нагибается, смотрит на что-то, посверкивающее в траве. Камера крупным планом показывает ее руку. Это кольцо. Все, пленка оборвалась. Проектор застрекотал вхолостую.

– Дальше пока не снял, – объяснил Алексей.

– Кто эта женщина? – заинтересованно спросила Сильви.

– Это Анна. Она тут работает. Разрешила мне снимать. Еще она учит меня французскому. Анна предложила идею сценария. Кажется, это по какому-то французскому писателю. Женщина потеряла кольцо, думая, что оно очень дорогое. А на самом деле драгоценность фальшивая. Запутанный сюжет, и я пока работаю над всякими второстепенными эпизодами. На восьмимиллиметровой пленке особенно не разлетишься.

Он пожал плечами.

– По-моему, у вас очень хорошо получается. Прекрасно передана атмосфера. Я хотела бы знать, что будет дальше.

– Правда? – скептически взглянул на нее Алексей. – Ведь это набросок, не более. А я хотел бы снимать настоящее кино.

Вот в чем дело, подумала Сильви. Теперь ясно. Алексей ничем, кроме кино, по-настоящему не интересуется. Она посмотрела на него. Он весь в себе, для нее в его душе места не найдется. Ах, если бы мальчик был несчастен, если бы он в чем-то нуждался – тогда она пришла бы ему на помощь, а в конечном итоге рассказала бы обо всем. Но, увы, она Алексею не нужна.

И все же Сильви очень хотелось, чтобы он признал ее, допустил в свой замкнутый мир.

– Если вы захотите познакомиться с кем-нибудь из влиятельных кинематографистов… – начала она, но в это время раздался стук в дверь. Женский голос произнес по-итальянски:

– Вернулся синьор Джисмонди. Он ждет вас, Алексей.

Очевидно, это и была Анна. Алексей пошептался с ней о чем-то, потом обернулся.

– Может быть, вы хотите познакомиться с моим дядей? – вежливо предложил он. – Он ждет вас, раз вы еще здесь.

Сильви кивнула, готовая на что угодно, лишь бы отдалить миг расставания.

Они спустились по лестнице и оказались в приемной. Навстречу вышел полный мужчина в элегантном костюме. Крепко пожав Сильви руку, он окинул ее проницательным взглядом, растянул губы в улыбке.

– Добрый вечер, синьора Стирлинг, – сказал Джисмонди-старший с сильным акцентом. – Ведь вас надо называть этим именем? Я не ошибаюсь, это ваш псевдоним?

Ей показалось, что в его голосе звучит завуалированная угроза. На миг она запаниковала, но, еще раз взглянув на его улыбающееся лицо, ответила столь же безмятежной улыбкой. Естественно, магнат выяснил, кто она такая, прежде чем допускать в свой дом. Какая, в сущности, разница? Главное, что цель достигнута – хотя бы частично.

– Ну разумеется, принцесса вам рассказала обо мне, – прошептала она.

– Естественно.

Джисмонди небрежно взмахнул рукой. Сильви заметила, что, несмотря на толстый живот и короткие ноги, этот человек двигался грациозно и в то же время властно и уверенно.

Слуга принес поднос с бокалами. Сильви с облегчением отпила шампанского.

– Кроме того, – продолжил хозяин, – мне известно, что вы говорите по-французски. Моему бедному языку нелегко дается английская речь. Но мой сын, к сожалению, пока недостаточно владеет французским.

Сильви с любопытством взглянула на Алексея, и синьор Джисмонди отлично понял смысл этого взгляда.

– Должно быть, Алексей называл меня дядей? – Он дружелюбно потрепал юноше волосы. – Ужасный упрямец. Но это неплохо. Ему хочется думать, что его настоящий отец жив. Хотя, по правде говоря, надежды на это мало. Бедняга исчез в сталинских лагерях. – Хозяин сокрушенно помотал головой. – Бедный народ.

– Однако надо думать не о прошлом, а о будущем, – продолжил он. – Отец, дядя – какая разница? – Он взглянул на Алексея. – Ты ведь счастлив здесь, правда?

Мальчик кивнул, смущенно переступив с ноги на ногу.

Синьор Джисмонди посмотрел на часы, и Сильви поняла, что ей пора уходить.

– Была счастлива познакомиться с вами, синьор Джисмонди. А также с вашим сыном. У вас очень хороший мальчик, очень талантливый, – произнесла она ровным тоном, который давался ей с огромным трудом.

Сильви пожала Алексею руку, чуть задержала ее в своей, наслаждаясь прикосновением.

– Спасибо вам, Алексей.

Он мечтательно смотрел на нее, видя в этот момент бесподобную голливудскую звезду Лорен Бокалл, плавно пересекающую освещенный зал. Или Мерилин Монро, обнажавшую в соблазнительной улыбке безупречные зубы.

– Надеюсь, вы пришлете мне рукопись перед опубликованием, – сказал синьор Джисмонди на прощание, и его слова прозвучали не как просьба, а скорее как неукоснительное распоряжение.

Сильви на миг сконфузилась, потом вспомнила о своей маскировке

– Конечно-конечно, – спохватилась она. – Но это будет не скоро. Мне нужно взять еще несколько интервью.

Лицо ее просияло ослепительной улыбкой – так улыбалась когда-то Сильви-актриса, умевшая распалять сердца и вожделения мужчин.

Синьор Джисмонди не остался равнодушен к ее чарам.

– Буду с нетерпением ждать, – сказал он, поклонившись.

Сильви помахала рукой Алексею, но тот смотрел уже куда-то в сторону. Гостья уже перестала его интересовать. Сильви вышла. У выхода слуга вернул ей магнитофон и сумку. Руки Сильви дрожали.

Вечер выдался влажный и теплый. Она стояла у стены напротив палаццо, чувствуя себя совсем обессиленной. Думала об Алексее, о его жизни, о богатстве и комфорте, которыми он был окружен, о его семье. Ее жалкая попытка проникнуть сквозь эту броню была обречена на провал.

В жизни сына для нее места нет.

Сильви почувствовала, что это была ее последняя роль.

Депрессия обрушилась на нее с новой силой. Целых четыре года ей понадобилось, чтобы найти сына, а встреча с ним продолжалась всего час. Сильви вновь и вновь воскрешала в памяти картину, всплывшую из прошлого, когда она лежала в клинике. Начало ее записям положило именно это воспоминание. Но теперь она восстановила тот давний эпизод с начала и до конца.

На соседних кроватях лежат две женщины. Суетятся медсестры, звучат крики. Ганка, с белым от напряжения лицом, стонет от боли, шепчет: «Мальчика, мальчика для Ивана». Какой еще мальчик? Сын? Нет, мне нужна девочка, Катрин. Я обещала Каролин девочку. И Жакобу нужна девочка. Сильви видит перед собой на кровати двух младенцев. Сестры сказали, что у нее родился сын, а у Ганки девочка. Мальчик и девочка. Каролин нужна девочка, нужна Катрин. Ганке нужен мальчик. Что ж, пусть ей достанется мой сын.

Все теперь стало окончательно ясно. Так вот почему она так ненавидели Катрин – именно с нее начались все несчастья. Как мог Жакоб обожать девчонку, которая не была его дочерью! Он должен был догадаться, почему Сильви относится к ребенку с такой неприязнью! Ведь Жакоб такой умный! Но нет, он с самого начала боготворил эту маленькую дрянь. Она сделала его слепым. Что бы девчонка ни творила, ему все нравилось. Это она, Катрин, украла Жакоба! С первой же минуты, как только он взял ее на руки. Сильви больше для него не существовала.

Надо же было вырастить кукушонка в собственном гнезде!

И с сыном вышло не лучше. Она смогла найти его, встретилась, затрепетала, увидев, до чего он похож на Жакоба, но мальчик не подпустил ее к себе. Увы, это не какой-то крестьянский подросток, которого можно было бы сманить обещанием лучшей жизни. Сын был надежно защищен от нее своим богатством.

Все возбуждение, поддерживавшее Сильви на плаву четыре последних года, схлынуло. Для чего теперь жить? Впереди простиралась пустая, безрадостная жизнь. Жизнь без ее мальчика, которого чужие люди назвали Алексеем. Она нашла сына для того, чтобы убедиться – он безвозвратно потерян. Краткий миг встречи. Миг, которому не суждено повториться. Это похоже на смерть. Примерно то же произошло с бедняжкой Каролин – она родила ребенка и тут же его потеряла.

Сильви бесцельно бродила по людным вечерним улицам. Мимо проходили совсем юные парочки, почти такого же возраста, как ее сын, ее Алексей. Они смеялись, смотрели только друг на друга, на нее, Сильви, внимания не обращали. Эти юные создания жили настоящим и будущим. Будущим, в котором для нее места нет. Сильви оставалась невидимкой. Да, она превратилась в пустоту, где живут голоса из прошлого. Вот слабый, печальный голос говорит: «Ты ничего не поняла, Сильви. Ничего. Катрин, мое дитя, мое будущее – умерла раньше меня». Это голос Каролин. Она мертва. А вот другой голос: «Увези ее отсюда! Увези! Я видеть ее не могу!» Папуш, посмотри на меня. Посмотри. Я родила сына. Но он мертв, мертв, как и ты.

Сильви брела по незнакомым улицам, продиралась сквозь толпу теней. Она и сама превратилась в тень.

Она не помнила, как оказалась у себя в гостинице. Зашла в бар. Да, нужно выпить. Повсюду сидели все те же влюбленные парочки – перешептывались, смотрели только друг на друга. А она была совсем одна, невидимая для окружающих. Сильви выпила стакан, другой. Потом чей-то голос, не выдуманный, а настоящий, спросил по-английски:

– Могу ли я составить вам компанию, синьора?

Сильви увидела перед собой молодого человека. Он смотрел на нее, видел ее! В его глазах читалось восхищение. Молодое лицо, живое, без морщин. Почти как у Алексея. Может быть, это и есть Алексей? Сильви отпила из бокала, спокойно улыбнулась незнакомцу.

– Как тебя зовут?

– Умберто.

– Сколько тебе лет, Умберто?

– Восемнадцать.

– Восемнадцать, – повторила Сильви.

В восемнадцать лет она еще училась в монастырской школе. Вместе с Каролин. Они проказничали, изводили монахинь. Размалевывали лица косметикой, устраивали вылазки в кафе, где на них пялились незнакомые мужчины. Улыбаясь ярко накрашенными губами, Сильви выбирала одного из них. Мужские руки, мужские взгляды. Сердитый, ревнующий взгляд Каролин…

Умберто погладил ее по руке.

– Потанцуем, да? А потом… – Он многозначительно закатил глаза и провел языком по полным губам.

Сильви не стала противиться, когда Умберто потянул ее за собой. Проходя через вестибюль, она горделиво улыбнулась седому портье.

– Что ты здесь делаешь? – прошипел портье.

Умберто замер на месте и выпустил руку Сильви.

– Я запретил тебе здесь появляться! – рявкнул седой. Затем взглянул на Сильви с жалостью и презрением.

– Да будет вам известно, синьора, что этот молодой человек берет деньги за свои услуги.

Сильви недоуменно воззрилась на него, потом, размахнувшись, влепила Умберто пощечину. Тот со всех ног бросился к выходу.

Сильви никак не могла унять дрожь. А портье усмехнулся и одобрительно заметил:

– Так-то лучше!

Сильви хрипло расхохоталась. Дура. Какая же она дура! Растерянно огляделась по сторонам, увидела, что на нее пялятся со всех сторон. Несчастная, униженная дура! Ей больше нечего делать в этом городе.

Первым же самолетом Сильви вылетела в Нью-Йорк.

Жакоб был добр, внимателен, но поцелуй, которым он ее встретил, не был настоящим поцелуем – обычная пустая формальность. Он смотрел на нее и не видел ее. Для него существовало лишь ее «психическое состояние»: пьет ли она, принимает ли таблетки, адекватно ли реагирует на окружающую действительность? Сильви читала в его глазах эти вопросы, хотя вслух он спрашивал совсем о другом. Удачен ли был полет? Хорошо ли она отдохнула? Доктор проявлял терпение, беседуя с пациенткой. Не больше и не меньше.

Сильви ненавидела их нью-йоркскую квартиру так же, как Жакоб, хотя сама украшала и декорировала ее. Надо было бы сказать: «Я ездила встречаться с сыном». Тогда Жакоб взглянул бы на нее иначе. Но он уже спрашивал про Матильду, про Катрин. Снова Катрин! Больше его никто не интересует. Причем спросил про дочь не сразу, выждал – проявил деликатность. Как же хорошо она его знает! Со всеми его маленькими хитростями. Но, сколько бы он ни задавал вопросов, по-настоящему волнует его только Катрин.

Муж смотрит на меня и думает об отсутствующей дочери, сказала себе Сильви.

Вновь ею овладело искушение сказать ему: «Она не твоя дочь!» Нет, делать этого не следует. Сильви отлично представляла, что будет дальше. Жакоб бросит на нее ничего не выражающий взгляд и тихо, спокойно скажет: «Сильви, перестань фантазировать. Я знаю, ты хотела бы, чтобы Катрин не была нашей дочерью. Но не будем смешивать желания с действительностью». Что ему на это сказать? «Нет, это не твоя дочь, это дочь чужих людей»? И что дальше? Он пожмет плечами, отвернется. В лучшем случае скажет: «Все это было так давно, какая теперь разница? Так или иначе – она теперь наша дочь».

Есть способ получше, чтобы вывести его из равновесия, пробить стену терпения, заставить Жакоба наконец заметить ее, прислушаться к ней.

Сильви наполнила бокал, расправила складки платья.

– Там был этот симпатичный Томас Закс. Очень приятный человек.

Она опустилась в кресло, закинула ногу на ногу.

Жакоб сразу насторожился, весь обратился в зрение и в слух.

– Настоящий джентльмен. По-моему, твоя Катрин в него влюблена, – фыркнула Сильви.

Жакоб вскочил на ноги.

– Почему ты так говоришь?

– Мы, женщины, разбираемся в подобных вещах.

Сильви нарочно дразнила его, провоцировала на все новые и новые вопросы. Изводила намеками, описывала многозначительные взгляды, которыми обменивались Катрин и Томас.

– Вполне возможно, что у них любовная связь, – говорила она. – Как знать, может быть они даже поженятся.

Довольная произведенным эффектом, Сильви злорадно засмеялась.

Ночью Жакоб пришел к ней в спальню. Они занимались любовью в темноте. Он вроде бы принадлежал ей и в то же время находился где-то очень далеко. Неужели эти бессмысленные телодвижения называют любовью?

На следующий день ею овладело безразличие. Она бродила по пустой квартире, бесцельно слонялась из комнаты в комнату. На глаза Сильви попался магнитофон. Она нажала кнопку, услышала голос Алексея. Прослушала пленку несколько раз подряд, бормоча что-то под нос. Потом взяла ручку, стала делать наброски на бумаге. Какие-то звери с человеческими телами, птицы с напуганными глазами, фантастические чудовища. Сильви занималась этим несколько дней подряд.

Как-то вечером Жакоб наткнулся на ее альбом.

– Ты снова начала рисовать? Превосходные работы!

Он принес бумагу, краски, уголь. Хотел, чтобы Сильви рисовала. Его взгляд смягчился.

Сильви слушала голос Алексея и делала все новые и новые наброски. Магнитофон она больше не включала – каждое слово, каждая интонация крепко запечатлелись в памяти. Но иногда, заглушая голос Алексея, речитативом звучал один и тот же вопрос: «Что мне делать? Что мне делать?»

Жакоб был в восторге от ее рисунков, назвал этот цикл «бестиарий». Тогда Сильви начала медленно, методично рвать листки на мелкие клочки. Стоило Жакобу похвалить какую-то работу, и на следующий день она бесследно исчезала. Тогда Жакоб решил, что лучше воздержаться от комментариев.

Однажды он вошел в комнату, когда Сильви вновь включила магнитофон.

– Что ты слушаешь? – спросил он.

Сильви рассеянно взглянула на него, небрежным жестом выключила магнитофон.

– С кем это ты разговаривала? – с любопытством осведомился Жакоб.

Она выпрямилась. Наконец-то он обращает на нее внимание. Глаза ее вспыхнули прежним огнем.

– Разве я тебе не рассказывала? – улыбнулась Сильви. – Я делаю книгу. Это – одно из интервью.

Ложь давалась ей легко, без малейшего труда.

На лице Жакоба появилось скептическое выражение.

– Нет, ты мне этого не рассказывала.

– Что ж, у меня есть мои маленькие секреты, – хрипловато рассмеялась она.

– Что это за книга?

Сильви стала объяснять, и его первоначальный скептицизм исчез. Он готов поверить в любую чушь, думала она. Во что угодно, кроме правды. Может быть, все-таки попробовать?

– Жакоб, – начала она, но он обнял ее, поцеловал и поздравил.

– Отличная мысль! Просто великолепная. Как продвигается работа?

– Я в самом начале.

– Ты мне должна рассказать об этом поподробнее. Если, конечно, хочешь, – осторожно добавил он. – Сейчас я приму душ, и мы поговорим об этом по дороге.

Сильви недоуменно взглянула на него.

– Ты что, забыла? Сегодня же презентация моей новой книги. Лео специально приезжает.