Текст книги "Атавия Проксима"

4

Даже человеку, хорошо знакомому с атавскими политическими нравами, нелегко было бы догадаться, что под «подозрительными иностранцами», о которых шла речь несколькими строками выше, подразумевались не кто иные, как Эммануил и Полина Гросс. Стоит ли напоминать читателю, что в то время, когда в Киниме первые крысы вырвались на волю из только что развалившегося здания 72ЕОХ, профессор Гросс и его супруга находились в добрых полуторастах километрах северо-восточнее Кремпа.

И если Андреас Раст, человек глубоко порядочный во всем, что касается его постояльцев, все же позволил себе подобное подлое измышление, о тяжких последствиях которого он не мог не догадываться, то тому причиной в первую очередь были грозные события, развернувшиеся двадцать второго февраля как в самом городе Кремпе, так и в его окрестностях.

Хозяйка «Розового флага» разбудила своего мужа вскоре после того, как супруги Гросс отбыли из гостиницы. От вновь прибывших постояльцев стало известно, что вчерашнее землетрясение охватило во всяком случае ряд штатов, если не всю страну. Расту поэтому требовалось срочно связаться по телефону с Фарабоном, где проживал со своими двумя сынишками их вдовый сын Дуглас, по профессии дантист. Но обычная телефонная связь еще не была восстановлена, а чтобы допроситься позволения воспользоваться военным телефоном, надо было быть одним из вожаков местного отделения Союза атавских ветеранов и никак не меньше. Но получилось так, что даже самому Андреасу Расту не удалось добиться разрешения. Провод был все время занят. Передавались распоряжения командования военного округа об организации заградительных застав вокруг района Кинима. Петом давались самые подробные инструкции командирам авиационных и армейских подразделений, дислоцированных в пределах чумной зоны.

Приказание оставаться на месте, ни в коем случае не эвакуироваться было воспринято командирами подразделений без особого воодушевления, и все же всех, кроме одного, удалось убедить в том, что оставаться на месте безопаснее как для военнослужащих и их семей, так и для гражданского населения.

Но 127-я бомбардировочная эскадрилья (она базировалась на крошечный городок Смайлси, в семи с половиной километрах от Мадуа) не поддалась никаким уговорам. На все приказания, упрашивания и обещания, переданные лично помощником начальника штаба округа военно-воздушных сил, командир эскадрильи подполковник Линч отвечал с бычьим упорством: «Мы нанимались летать, а не подыхать от чумы», или: «Интересно, кто будет кормить наши семьи, когда мы окочуримся?», или: «Дисциплина дисциплиной, а чума чумой». Линч требовал указать ему безопасный аэродром для немедленного перебазирования. Разумеется, он не мог объяснить начальству, что сегодня рано утром в пределах офицерского городка эскадрильи было замечено несколько крыс! Только намекни на это – и уж тогда пропал… Ему не терпелось поскорее убраться отсюда в такие края, где можно смотреть на пробегающую крысу, не холодея от сознания, что это простучал коготками предвестник твоей близкой и мучительной кончины.

Когда Линчу надоело препираться с помощником начальника штаба, он заявил, что через десять минут поднимает эскадрилью для самостоятельного перебазирования.

– Только попробуйте! Мы вас уничтожим! – сказал полковник Бенд.

– Попробуйте! – ответил Линч. – Меня вы этим не испугаете…

Тогда полковник Бенд связался с тремя эскадрильями, базировавшимися на самом севере его округа, и приказал им любыми средствами не допустить перелета мятежной эскадрильи за пределы зараженной зоны.

Тем временем Линч уже успел заправить самолеты горючим, приказал брать на борт полный комплект боеприпасов, грузить семьи и обслуживающий персонал и выруливать на взлетную дорожку.

– Вот что, – сказал он своим офицерам, когда все уже было готово к взлету. – Времени для дискуссий у нас нет. Держаться придется сомкнутым строем. В противном случае нас поодиночке прижмут к земле и вынудят приземлиться здесь же. Возможно, против нас будет открыт огонь. Не знаю, как вы, а я предпочитаю моментальную смерть от пули или осколка медленному и мучительному подыханию от чумы. Впрочем, это дело вкуса. Если кто-нибудь со мной не согласен, пускай остается. Даю на размышление две минуты.

– А мы не занесем с собой заразу на всю Атавию? – спросил какой-то лейтенант.

– Очень может быть. Но, как видите, Атавия заботится в данном случае не о нас, а о себе.

– Я буду молить господа, чтобы наши самолеты не принесли на своих крыльях ни единого микроба, – сказал капеллан эскадрильи.

– Митинг закончен! – крикнул Линч. – По самолетам!

В другое время самым разумным было бы уйти в облака. Но магнитная буря не давала возможности пользоваться приборами для слепого полета. Пришлось идти под самыми тучами.

В восемнадцати километрах от города Кремп их встретили пулеметным и пушечным огнем самолеты эскадрилий, вылетевших по приказу полковника Бенда. Сначала это был заградительный огонь. Потом, когда стало ясно, что 127-я упорно старается пробиться вперед, истребители перешли на поражение. Самолеты 127-ой ответили огнем всех своих пушек и пулеметов.

Когда бомбардировщики Линча были еще за горизонтом, Андреас Раст с супругой, оба без пальто и с непокрытыми головами, провожали в дальний путь клиента, которого им хотелось обворожить любезностью и радушием. Это был долговязый, в высшей степени учтивый и разговорчивый человек лет под сорок с мышастыми волосами ежиком над бледным и плоским лицом, с наглухо приклеенной улыбкой. Он был коммивояжером фирмы, крупно торговавшей озонаторами для уборных, отправлялся в Фарабон и был настолько обязателен, что обещал лично передать привет сыну супругов Растов. Телефон и телеграф все еще не были исправлены, и не было известно, когда это случится. А этот обязательный господин собирался дня через два возвращаться через Кремп на юго-запад и мог привезти из Фарабона обратные приветы.

Проводив гостя, супруги Раст обратили внимание на еле заметные клинышки, выплывавшие из-за горизонта. Это летели четким строем по три бомбардировщики подполковника Линча.

– Красивое зрелище! – заметила госпожа Раст.

– Величественное! – поправил ее супруг с пафосом профессионального патриота.

Вдруг откуда-то сбоку, из-за противоположного горизонта с выматывающим душу воем выскочило несколько десятков самолетов помельче («Истребители!» – объяснил жене Раст) и стали производить в воздухе перед приближающимся отрядом бомбардировщиков и над ними головокружительнейшие эволюции, которые легко было понять как попытки помешать бомбардировщикам продолжать полет. Это было красиво, немножко страшновато и, как полагал господин Раст, чересчур рискованно для воздушных учений.

– Маневры, милочка, – сказал Раст жене. – Редкое зрелище комбинированных воздушных учений в условиях, приближенных к боевым! Можешь себе представить, какое впечатление подобное зрелище должно будет произвести где-нибудь над Москвой…

К этому времени тысячи жителей Кремпа, Монморанси и других близлежащих населенных пунктов высыпали на улицы. В воздухе стоял густой, будоражаще-вибрирующий гул нескольких десятков мощных авиационных моторов. На мрачном фене тяжелых темно-фиолетовых туч все чаще вспыхивали и гасли яркие и ясные искорки. Проходило несколько секунд, и до восхищенных эффектным зрелищем зрителей долетали хлопающие звуки стрельбы из мелкокалиберных авиационных пушек и удивительно несерьезный, будто кто-то вдали баловался трещоткой, приглушенный расстоянием треск пулеметных очередей. А там, где потухали искорки разрывов, сразу повисали белоснежные, медленно расширявшиеся комочки ваты.

– Пиротехника! – одобрительно заметил Раст. – Подлинно атавская, богатейшая в мире пиротехника! Налогоплательщику она, конечно, влетает в копеечку, но игра стоит свеч!

Километров на двадцать кругом сотни и тысячи обывателей глазели на драму, разыгравшуюся в воздухе, в полной уверенности, что это всего лишь богато обставленная и отлично разученная учебная воздушная игра.

И вдруг один из истребителей задымил, лег на правое крыло, неловко, словно игрушечный самодельный самолетик, перевернулся через крыло раз, другой, третий, перешел в штопор и со свистом ринулся вниз. До самой земли его провожал пышный шлейф из тускло-рыжего пламени и очень черного дыма. Те, кто наблюдал с балконов, видели, как он грохнулся метрах в пятистах от западной окраины Кремпа, в поле, совсем недалеко от нового элеватора. Вместе с громом взрыва вверх взметнулся лохматый столб огня и дыма, перемешанного с мерзлой землей.

Из тысяч грудей одновременно вырвались крики ужаса, удивления, восторга (какое удивительное, неповторимое зрелище!), нетерпения, жалости. Тысячи ног, молодых и старых, мужских и женских, ринулись туда, к элеватору. Тысячи глаз горели ненасытным желанием поскорее, как можно скорее (ох, не опоздать бы к самому интересному!) посмотреть, насмотреться, насытиться тем, как выглядит (на деле, а не в кино) разбитый, искромсанный, разметанный в клочья горящий самолет.

Были ли эти люди, эти сотни мальчишек и девчонок, лавочников и клерков, домашних хозяек и официанток, жестокими, бессердечными людьми? Конечно, нет. В большинстве это были совсем неплохие люди. Но дело в том, что гибель истребителя была ими поначалу воспринята как нечто иллюзорное, развлекательное, не относящееся к повседневной действительности, как некий эффектный сюрприз, бесплатная премия за многолетнюю скуку их убогой и беспросветной жизни.

Господин Раст не последовал примеру остальных только потому, что ему пришлось бы бежать на два километра дальше, чем жителям Кремпа. И, кроме того, у него на руках висела упавшая в обморок жена. Он беспомощно оглянулся. Рядом, криво улыбаясь, стоял поджарый человек в чистом, аккуратно заплатанном коричневом комбинезоне. На нем была видавшая виды замасленная кепка козырьком к затылку. Профессор Гросс без труда узнал бы в нем того самого безработного летчика, с которым его свела судьба на автостраде спустя несколько минут после того, как Атавия оторвалась от Земли.

– Вы, кажется, спешите туда? – иронически осведомился он, кивнув в ту сторону, где горели остатки разбившегося истребителя. – Разрешите, я отнесу вашу супругу в вашу гостиницу. – И он подхватил на свои крепкие сухие руки госпожу Раст и отнес ее в гостиницу. Вернувшись, он продолжал все так же криво улыбаться. Господину Расту ужасно не нравилась эта улыбочка. Ему вообще не нравился этот голодранец, носивший неподобающую, как ему казалось, фамилию Прауд, что означало «гордый». Когда человек уже столько времени колесит по стране в поисках работы, ему пристало бы называться поскромнее. Придется, пожалуй, бесплатно накормить этого Прауда обедом за его маленькую услугу. Большими услугами господин Раст считал только те, которые он сам оказывал другим.

– А туда, – продолжал Прауд, снова став неподалеку от трактирщика, туда вам спешить, по-моему, не к чему. Какой-нибудь другой обязательно упадет поближе.

Раст возмущенно промолчал. Он почувствовал в словах этого неприятного Прауда (ну и фамилия!) презрение, желание попугать его. Раст мог бы, конечно, обратить эти слова в шутку, но только в том случае, если они исходили бы из уст какого-нибудь почтенного избирателя, а не бездомного прощелыги, который по законам и права голоса-то не имел. О каком таком другом самолете могла идти речь? Разбился во время учебного воздушного боя один истребитель. Печально, само собою разумеется, но ничего не поделаешь. Остальные сделают для себя надлежащие выводы и будут осторожнее. А их командир, без сомнения, пойдет под суд. И поделом. Раст ничего не будет иметь против того, чтобы этот командир был сурово наказан. Зря погиб самолет, приобретенный государством за счет налогоплательщиков, а значит, и за его, Раста, счет.

«Не-е-ет, – злорадно подумал Раст, – не буду я тебе, бродяге, предлагать обед. Попросишь, так и быть, дам, а не попросишь, уезжай на все четыре стороны, гордый, но голодный».

Он твердо знал, что Прауд далеко не сыт: заказал себе на завтрак чашку кофе и бутербродик с котлеткой! Господин Раст презирал людей, которые заказывали себе такой, с позволения сказать, завтрак.

Итак, Раст решил промолчать. Он пялил свои старческие дальнозоркие глаза, стараясь не упустить ни одной подробности того, что происходило в воздухе.

А Прауда слишком волновала вся эта катавасия в воздухе. Ему в голову пришли подозрения, которые он еще до конца не мог осознать, и ему до зарезу нужно было разговаривать. С кем угодно, хотя бы и с этим спесивым трактирщиком.

– Вот именно из-за этого я сначала и не захотел наниматься в Корею, продолжал он, не удостоив Раста обиженным или сердитым тоном. – Ужасно не люблю находиться в падающем и горящем самолете. С меня хватит и однократного такого удовольствия. Я уже падал, знаете ли. Когда мы открывали второй фронт…

Раст и на этот раз хотел промолчать, но не удержался.

– А потом, – ехидно подсказал он, – пришлось все же подписывать контракт. Тощий желудок умеет уговорить лучше любого вербовщика. Я вас понимаю, Прауд, ах, как понимаю! Сам когда-то нуждался…

– Потом я и вовсе раздумал, – спокойно ответил Прауд. – Противно, знаете ли, убивать невинных людей, даже если у них не белая кожа…

– Ого! – Раст глянул на бывшего летчика с нескрываемым отвращением. Вы из тех самых?!

– Угу! – хладнокровно подтвердил Прауд, наслаждаясь возмущением Раста. – То есть, вернее сказать, упаси меня бог! Но, видите ли, я не знаю, приходилось ли вам когда-нибудь воевать на истребителях…

Это был новый и весьма увесистый камень в огород одного из лидеров местного отделения Союза атавских ветеранов. Всем, кто только интересовался биографией Андреаса Раста (а этот попрошайка Прауд всюду совал свой нос), было известно, что Расту (к великому его сожалению) никогда не приходилось сражаться с врагами Атавии с оружием в руках, если не считать, конечно, одного сравнительно небольшого негритянского погрома. Хотя он в свое время (можете ему в этом поверить!) неоднократно и самым решительным образом добивался этой высокой чести. Проклятое малокровие (ну кто бы мог подумать!) навсегда закрыло перед ним величественные ворота к воинской славе. Но он старался быть примерным каптенармусом. И не его вина, что каждый раз, лишь только их собирались перебрасывать через океан, его, как на грех, переводили в другую часть.

Раст почувствовал, что еще немного – и он унизится до перебранки с человеком, стоящим неизмеримо ниже его на социальной лестнице. Но в этот миг Прауд вдруг побелел и изо всей силы вцепился, в рукав Раста:

– Смотрите!.. Смотрите, что делается!

– Боже мой! – ахнул трактирщик.

Маленький, стремительный, как стриж, истребитель не рассчитал при пикировании, со всего размаху врезался в крыло бомбардировщика, казавшегося снизу непонятно медлительным и неповоротливым, и они вместе стали падать вниз – и вспыхнувший, словно пакля, истребитель, и отломавшееся огромное, величиной с весь истребитель, крыло, и сам бомбардировщик, который тут же в воздухе стал разваливаться на куски.

Отдельно падало, нелепо вихляя, отбитое истребителем крыло с огненным, быстро разбухавшим цветком загоревшегося мотора и второе крыло, которое отломилось уже потом и падало с целым и не тронутым огнем мотором. Отдельно и непонятно далеко в стороне падало со все нарастающим воем хвостовое оперение. Отдельно падало, со свистом разрезая воздух, огромное, китоподобное тело фюзеляжа. Оно падало носом вниз, почти вертикально, словно старинная ладья, идущая ко дну мутно-серого воздушного океана.

Потом (это произошло, очевидно, спустя секунду-две, но тем, кто наблюдал снизу, показалось, что уже прошло много, страшно много времени) из фюзеляжа, который тоже стало облизывать чуть видное синевато-фиолетовое пламя, начали вываливаться, выпрыгивать в никуда, в воздух, протискиваться сквозь оба люка крошечные человечки. Только над немногими из них (это были летчики) вскоре раскрылись белые купола парашютов. Остальные кидались вниз без парашютов, широко раскинув беспомощные руки.

Онемев, потеряв способность двигаться, стояли на дне воздушного океана простые, совсем обыкновенные атавцы и впервые наблюдали не в кино или на раскрашенной картинке, а в жизни и над атавской территорией заурядную сцену заурядного воздушного боя. Они смотрели как зачарованные, и им казалось, что все это страшное – погибшее или неотвратимо гибнущее: и второй подбитый истребитель, и части разваливающегося в воздухе бомбардировщика, и военные летчики, которым удалось спрыгнуть с парашютами, и несколько десятков непонятно как очутившихся в нем штатских – женщин, стариков, детей – и военных, которые кинулись в бездну без парашютов, – все это падает томительно медленно, непостижимо плавно, мягко, как при трюковой киносъемке или в дурном сне.

И когда вся эта трагическая каша из людей, металла, огня и дыма еще только неотвратимо приближалась к жестокой атавской земле, внизу, над поблескивающими свежим снегом крышами зданий вдруг неслышно возникли уютные столбики пара, а потом в нестройном и разноголосом хоре завыли десятки сирен, возвещая жителям Кремпа, Монморанси и всей остальной округи, что пришла и на атавскую землю первая не учебная, не пробная, а настоящая, пахнущая порохом, кровью и смертью воздушная тревога.

И люди не успели еще сорваться со своих мест, чтобы кинуться со всех ног по домам, прятаться, как само небо словно разорвалось на части и в неописуемом грохоте встала над восточной частью Кремпа высокая черно-рыжая гора из дыма, пламени и железобетонных обломков и глыб. Это взорвалась тысячекилограммовая бомба, свалившаяся вместе с обломками бомбардировщика на мирный, ни в чем не повинный город Кремп. И это был конец благополучию полутора десятков семей, которые в этот миг потеряли свой кров, и конец жизни двух десятков членов этих семей, похороненных под развалинами их жилищ.

А тут еще вслед за первым бомбардировщиком рухнул наземь второй. И снова из него сыпались в серое небо люди без парашютов, и снова грохот бомбового взрыва, и снова осколки, и густая черно-рыжая пыль над тем местом, где только что было человеческое жилье…

Третий, четвертый и пятый истребители, третий и четвертый бомбардировщики упали в районе Монморанса, шестой истребитель и два бомбардировщика – на вокзал и на цистерны с горючим в Кремпе…

Между обоими городками мгновенно встала высокая, пухлая, с округлыми, точно у взрыва, краями стена очень густого дыма; а внутри нее, прорываясь наружу длинными торопливыми языками, гремело, ревело, клокотало яростное и беспощадное пламя.

Эта плотная, никак не поддававшаяся ветру завеса из лоснящегося, непривычно жирного и непостижимо черного дыма мешала жителям Кремпа смотреть, как горит соседний Монморанси, а жителям Монморанси – как горит Кремп. Но уже давно, страшно давно (минут восемь, не менее!) на оттаявших улицах и крышах обоих городков не оставалось ни одного зеваки. Все, кто только был в состоянии бежать, бежали сломя голову подальше от этого гремящего, воющего, пышущего огнем, смрадом и гарью ада, который только что был двумя тихими, старозаветными атавскими городками.

Толпы беглецов, стариков и молодых, отцов семейств, юношей, девушек, женщин с плачущими детьми, полуодетые, в пижамах и ночных туфлях хлюпали по холодной жиже талого снега, – все бежали в поле, в забитые снежными сугробами овраги и ложбины, в зону обманчивой безопасности.

Неизвестно, кто первый крикнул: «Война!» Очень может быть, что этот крик родился самостоятельно у многих и в самых различных местах. Известно только, что в несколько минут стремительный и неудержимый беспроволочный телеграф паники разнес это зловещее слово по всем близлежащим дорогам, и все поверили, что вот она и началась – война.

Одни говорили, что напали русские, другие, что корейцы, третьи давали голову на отсечение, что напали китайцы… А кто-то уже уверял, что его сосед Пиккль (ну, вы все его, конечно, знаете!) видел, как по Кремпу бегали какие-то измазанные люди, кричали «банзай!» и поджигали дома огромными коптящими факелами. Эта деталь – «огромные коптящие факелы», вроде как бы и убеждающая, вызывала в то же время сомнения: а зачем, собственно, поджигать дома, которые и так горели, как свечки? И почему японцам, или кто они там, потребовалось уничтожить именно эти два незначительных населенных пункта?

И еще оставалось неясным, какие из сражавшихся самолетов принадлежали враждебному государству: бомбардировщики или истребители? Если бомбардировщики, то почему из них сыпались какие-то невоенные люди, женщины и дети? А если истребители, то почему они прилетели из центра страны? Разве мало по их дороге было понатыкано атавских зенитных батарей? И почему, наконец, и те и другие так удивительно напоминают самолеты самых распространенных атавских марок?

Но вскоре обнаружилось, что среди бегущих имеются атавские военные летчики, как раз из числа тех, которые только что спрыгнули с парашютами, и что одни из них спрыгнули с истребителей, а другие – с бомбардировщиков. И когда все узнали, почему бомбардировщики (бой еще продолжался) хотят во что бы то ни стало прорваться на север, а истребители получили приказ любыми средствами их не пропускать, уже привычный страх перед бомбами уступил место ужасу перед угрозой чумы, о которой никто из бежавших, если не считать летчиков, ничего еще до этого не знал.

В семи с половиной километрах к северо-востоку от Кремпа толпу беженцев остановил мощный заградительный отряд пехоты с приданной ему полковой артиллерией и минометами. Оказалось, что уже более двух часов Кремп и Монморанси объявлены угрожаемыми по чуме.

– На вашем месте я подумал бы сейчас о подвале, – сказал Прауд, когда под обломками рассыпавшегося бомбардировщика взорвалась первая бомба. – В подобных обстоятельствах хороший, глубокий подвал с капитальным перекрытием – предел мечтаний благоразумного человека.

Раст вышел из оцепенения.

– Что это такое? – стал он трясти Прауда за плечи с таким ожесточением, точно именно он, этот язвительный и невеселый человек в заплатанном комбинезоне и нес прямую ответственность за происходившее над городом воздушное побоище. – Я вас спрашиваю – это война? На нас напали?

– А черт его знает! Во всяком случае все эти самолеты – наши… Да перестаньте вы меня трясти!

– Наши?! Вы с ума сошли!

– Очень может быть… Хотя что-то не похоже. Но на вашем месте, Раст, я бы не рассуждал, а поскорее убрался отсюда подальше, в подвал.

«Раст!» Этот бездомный, этот нищий назвал его запросто – Раст! Не «господин Раст», а просто «Раст»! Словно они были с ним однокашники или коллеги по клубу.

Господин Раст чуть не задохнулся от ярости.

Но в это время стрельба наверху усилилась, несколько осколков, отвратительно жужжа, шлепнулось совсем близко, а один с хрустом пробил крышу «Розового флага». Тут уж не до амбиций! Раст сердито запыхтел:

– Вы что, Прауд, всерьез полагаете, что…

– Вот именно! Ну, я поехал… Терпеть не могу, когда в меня впиваются осколки!

Прауд завел свой «фордик», захлопнул за собой обшарпанную, поседевшую в боях со временем и невзгодами дверцу и уже стал выезжать на шоссе, когда неожиданное обстоятельство заставило его оставить мысль об отъезде. Дорожку, ведшую от гостиницы, в том самом месте, где она выходила на автостраду, деловито перебежала любимица миссис Раст – Бемби, хорошо упитанная черная кошка с ленивыми и загадочными зелеными глазами. В зубах она небрежно несла крысу.

– Насколько я понимаю, – злорадно заметил Раст, забывая на время об опасности, нависшей над ним и его домом, – насколько я понимаю, приметы не благоприятствуют вашему путешествию на север?

– Похоже, что да, – равнодушно согласился Прауд. – Но если у вас имеются какие-нибудь дела на севере, то вряд ли вы когда-нибудь найдете лучшее время для поездки.

Упал еще бомбардировщик и тоже подорвался на собственных бомбах. Это произошло метрах в четырехстах от «Розового флага». В гостинице посыпались стекла. Постояльцы, возбужденно глазевшие с балкона на воздушный бой и пожары, кинулись рассчитываться с госпожой Раст и, не дожидаясь сдачи, выскочили из гостиницы, расселись по машинам и укатили на север.

Впервые в жизни Раст не успел, да и не захотел проститься с клиентами. Сшибая с ног тех, кто попадался ему на пути, он ворвался в гостиницу. Его жена и насмерть перепуганные служащие со слезами метались вверх и вниз по деснице, ведшей из вестибюля на второй этаж.

– Все, что можно, – вниз, в подвал! Живо! – крикнул Раст, стараясь выглядеть как можно спокойнее. – Тащите вниз все столовое белье! Что? Да, грязное тоже… Только поаккуратней там!.. Ничего страшного!.. Вы видите, я нисколько не волнуюсь, а ведь я рискую целой гостиницей. Ничего, все будет в порядке… Мэри! – так звали его жену, – бери двух девушек и неси вниз все сверху, из шкапов. Только, ради бога, не увлекайся старьем и дрянью! Только самое ценное. Остальное снесем потом, если хватит времени… Дора! Вам придется заняться вещами, которые забыли в спешке наши клиенты. Это дело чести моей фирмы… Да не плачьте вы, в самом деле! Девушке, слава богу, сорок седьмой год пошел, а она чуть что – в слезы!.. Марта! Вам придется…

– А вы чего стоите, как афишная тумба? – накинулся он на Прауда, который все с той же неизменной и совершенно невыносимой кривой усмешечкой стоял в распахнутых настежь входных дверях, небрежно опершись о притолоку. Из-за его спины видна была густая толпа людей, которые, молча и тяжело дыша, бежали мимо «Розового флага» на север. – Помогайте, черт вас возьми! Помогите мне снести ящики с вином! Я вам хорошо заплачу! А потом мы с вами спрячемся в моем подвале…

– Я только зашел сказать вам, – отвечал Прауд, не меняя положения, что если вы действительно собираетесь баллотироваться в мэры города, то вам, на мой взгляд, следовало бы отправиться в Кремп. Смотрите, все оттуда бегут, как ополоумевшие тараканы. А ведь там, наверное, уйма раненых. Надо кому-нибудь возглавить спасательные работы. Кандидат в мэры, который бросил свой дом, чтобы спасать жизнь и имущество избирателей, такой кандидат, можете быть уверены, сделается и сенатором.

– Идите к черту! – заорал в ярости Раст, лихорадочно хватая с длинной никелированной полки бутылки с вином. – Все вы такие, без-ра-бот-ные! Лодырь на лодыре, попрошайка на попрошайке! «Ах, нас не обеспечивают работой!» А когда ему предлагают работу, за которую щедро заплатят…

Несколько бутылок выпали из его жарких объятий и с грохотом ударились о паркет, одна с сочным звоном разбилась.

– Чего вы скалите зубы, – продолжал Раст плачущим голосом. – Чтоб вас преисподняя проглотила! Знаете, сколько стоила эта бутылка? Этому коньяку цены не было!

– Я думал, что вы, как видный общественный деятель, не побрезгаете поехать с бездомным бродягой, как вы счастливо выразились, в ваш родной город Кремп, чтобы…

– Вы едете в Кремп?! – Раст даже рот разинул от удивления. – Но ведь там бомбы… Нормальные люди оттуда бегут… Ах, да, понимаю, зачем зарабатывать честным трудом три, я бы даже сказал – пять, да, пять кентавров, если можно куда богаче поживиться в брошенных домах… Да нет, что вы, Прауд! – побледнел он, увидев, что тот, засучивая рукава комбинезона, медленно двинулся к прилавку. – Это я так, это я пошутил… Как это я сразу не догадался: у вас там, наверно, завелась зазноба…

Прауд плюнул, снова отвернул рукава и вышел на воздух. Толпа запрудила дорогу. Он завел машину и, возбуждая недоумение среди бегущих, повел ее прямо по полю в сторону Кремпа.

До ближайшего пожара было метров четыреста, не больше, и, конечно, начинать надо было бы именно с него. Но после подлых слов трактирщика Прауд опасался без свидетелей приблизиться к горящим домам. Любой «порядочный» обыватель, бросивший все и вся, чтобы спасти свою шкуру, мог обвинить его в мародерстве. Что ж, придется махнуть прямо в Кремп. Не может быть, чтобы на весь город не оказалось хотя бы двух-трех десятков порядочных атавцев, не поддавшихся панике.

Прауд выруливал с поля на шоссе (беженцы шли уже не так густо), когда услышал женский голос, окликавший, видимо, его. Это была Дора, та самая официантка из «Розового флага», которую Раст только что обличал в том, что ей якобы минуло сорок шесть. От быстрого бега ее пышные и красивые каштановые волосы растрепались, тронутые преждевременными морщинами щеки порозовели, и только глаза, большие светло-карие глаза Доры сохраняли свое обычное, зло-настороженное выражение.

– Возьмите меня с собой! – сказала она, запыхавшись, и бросила на сиденье рядом с Праудом большой бумажный пакет. Затем, опершись правой рукой о машину, она левой сняла сначала одну туфлю и вытряхнула из нее снег, потом другую. – Только куда это вы так далеко? Надо заглянуть вон туда, – она указала туфлей в сторону пожарища.

– Дора, что это у вас там такое? – строго спросил Прауд, кивнув на пакет.

– Простыни… Мои собственные, можете быть в этом уверены, – вспыхнула официантка. – Надо же будет чем-нибудь перевязывать… И одеколон и ножницы тоже мои… Как вам не стыдно!

В ее голосе послышались слезы.

– Дора! – сказал Прауд. – Пожалуйста, не сердитесь на меня. Я свинья. Я колоссальная свинья. А вы золотая душа. Кому сейчас в Атавии заботиться о честности, как не нам с вами, беднякам.

Массивная, несуразно плечистая и рослая, Дора удивительно легко и быстро забралась на заднее сиденье, и пока машина, буксуя в глубоком снегу, преодолевала эти несчастные четыреста метров, служанка Раста, сердитая и оскорбленная, успела разрезать на длинные полосы и свернуть в пухлые рулончики простыни с голубенькими метками «Д.С.», что означало Дора Саймон. Так именовалась она в тех редких случаях, когда ее неудобно было называть просто по имени.

– Вы все еще на меня сердитесь? – спросил после паузы Прауд.

Дора не ответила.

– Неужели вы бросили свои вещи, не убрав их в безопасное место? Хотя бы в тот же самый подвал?

Ответа не последовало.

– Удивительно, как вас отпустили эти милые старички Расты. Не может же быть, чтобы все их барахло уже успели снести вниз.

Дора снова промолчала.

– Умеете ли вы перевязывать? – продолжал свои расспросы Прауд, нисколько не обижаясь на ее молчание. – Вообще обращаться с ранеными? А то еще увидите кровь – и бряк в обморок! Такая плакса…

– Не беспокойтесь.

– Я не беспокоюсь, – рассердился Прауд. – Не хотите отвечать и не надо.

– Умею, – сказала Дора. – Полтора года практики. Хватит? – Она помолчала и самым безразличным тоном, на который только была способна, добавила: – Во Франции, Бельгии и Германии, если хотите знать…