Текст книги "Фам-фаталь из-под Смоленска"

– А вы, Каховский, храбрый человек, хоть и штатский, – легкая улыбка тронула его губы: – Мало кто из моих друзей, людей военных и прошедших через многое, осмелился бы на подобную реплику. Весьма похвально, только… Очень жаль, что вы не служите в полку. Могли бы принести неоценимую услугу отечеству.

– Я нынче в отставке по состоянию здоровья, но ранее имел честь служить государю.

– Служить государю – невелика честь, – скривился полковник, после чего жестко добавил: – Служение Отчизне – вот высшая награда для настоящего мужчины! Возможность проявить себя с лучшей стороны, доказать делами, а не бесполезной болтовней, что судьба России небезразлична ее сынам! – он немного задумался и другим тоном спросил: – А каковы ваши дальнейшие планы, Петр Григорьевич?

– Пока жду ответа на запрос, отправленный в Украину. Смею надеяться, что на месте, на которое подал заявку в Одессе, я зарекомендую себя должным образом, – Пьер запнулся и произнес более мечтательным голосом: – Только для начала я женюсь.

Пестель покачал головой и презрительно изогнул губы:

– Право, эта какая-то эпидемия, испепеляющая наши ряды подобно холере. Даже в моем полку – что ни месяц, то кто-нибудь из наших славных ребят падает рожей в грязь… Нет никакой возможности плодотворно работать. Но забудем об этом. Что привело вас ко мне?

Каховский достал из-за пазухи пухлый конверт и передал Пестелю:

– Выполняю поручение господина Пассека.

– Петра Петровича? Странно. Обычно от него приезжает другой человек. Посидите пока.

Полковник придвинул кресло ближе к огню, надел круглые очки, сильно портящие его мужественное лицо, и внимательно прочитал письмо. Подумав, бросил бумагу вместе с конвертом в огонь.

– Каховский, вы знаете, о чем пишет генерал? Он вам что-нибудь говорил о… наших общих делах?

– Полагаю, пишет о лошади. О чем же еще?

– Лошади?..

– О той прекрасной арабке, в которую я едва не влюбился. Я привез ее вам сегодня. Превосходная кобыла, жалею, что не имею средств, иначе упросил бы вас продать ее мне.

Пестель вздохнул, в задумчивости потирая подбородок, прошелся по комнате.

– Нет, здесь идет речь не о лошади… Вести неприятные, впрочем, как и повелось в последнее время… Что ж, спасибо, что вы съездили в такую даль только ради моей кобылы, весьма мило с вашей стороны. Право слово, лошади – это моя слабость. Кстати, Петр Григорьевич, вы точно не имеете средств на нее? Я мог бы продать ее вам в рассрочку. Признаюсь, в полку настали тяжелые времена, и я вынужден изыскивать любые средства. Порой приходится делать это частным порядком, в обход официальных бумаг.

– Увы, – развел руками Каховский. – Денег нет, пока не будет ответа на известный вам запрос. Сюда я приехал на вашей красавице, ведя на поводу свою старую лошадь, возвращаться же придется на своей. Честно признаться, боюсь, как бы она не околела на середине пути, со старушки станется…

Тут в комнату просочился лакей и что-то зашептал на ухо полковнику. Тот отмахнулся:

– Передай, что не получится.

Лакей исчез, а через секунду на пороге возникла статная дама.

– Поль! Это бессовестно с твоей стороны! – возмущенно воскликнула она и с шелковым шорохом вплыла в комнату. Судя по всему, это ее портрет висел над камином, правда, с момента написания его прошло лет тридцать, не меньше. – Как это: «не получится»!?

И полковник Пестель, человек, при упоминании имени которого трепещут взводы солдат и офицеров (некоторые из коих, подобно впечатлительным барышням, падают в обморок от страха только при его строгом взгляде), эта глыба льда жалобно проблеяла:

– Маман, этот человек приехал ко мне по делам…

– Знать ничего не желаю! Я не хочу, чтобы твои друзья говорили между собой, что мать Павла Ивановича Пестеля – нерадивая хозяйка! – она сделала властный жест, заставив сына замолчать. С милой улыбкой обратилась к притихшему Каховскому. – Все, любезный Петр Григорьевич, извольте пройти в столовую, там уже накрыт стол.

Да, матушка у Павла Ивановича оказалась особой весьма впечатляющей. Чтобы не расстраивать старушку и не ставить в неловкое положение ее покрасневшего сына, пришлось идти к ужину.

По мнению Петра Григорьевича (за поездку успевшего изрядно поломать голову над новой, но внезапно оказавшейся важной для него материей), семьи встречаются разные. Каждая из коих принимает в качестве основного принципа общения свой «политический режим».

Будь то демократия, где супруги равноправно совещаются в том или ином вопросе (от цвета мебели в детской до размера приданого дочери), порой доходя до абсурда и не забывая о мнении друзей семьи, детей, гувернеров, слуг, а также любимых попугаев. Есть и другие, вполне уважаемые в обществе семьи, в которых правит анархия. В них иногда в качестве доводов в ход идет битый фамильный хрусталь или фарфор с одной стороны и презрительное продувание семейных накоплений за зеленым сукном – с другой. В обществе встречаются даже такие супруги, которые добровольно живут по принципу республиканского правления, но такой взгляд на дела семейные Пьер считал и вовсе недопустимым – ведь республика подразумевает правление на определенный, строго ограниченный срок, что в семье привело бы к разводу.

А есть и такие семьи, как эта.

Как ни странно, но семья бывшего сибирского генерал-губернатора и тайного советника Ивана Пестеля вовсе не изнывала под властной диктатурой статной старушки. Это семейство страдало (или наслаждалось – тут вопрос спорный!) под жесткой тиранией. И тираном являлся не опальный сенатор, не держащая его под острым каблучком жена, и даже не любимый до обожествления старший сын. Тираном оказалась четырнадцатилетняя дочь, младшая и долгожданная девочка, Софья.

Только мнение этой юной особы играло в сем странном семействе роль. Ее, открыв рот, слушали за ужином все. Лишь ради соблюдения приличий это создание сначала скромно краснело и потупляло взор, но не прошло и пяти минут, как девушка взяла нить разговора за общим столом в свои цепкие ручки и уже не отпускала до окончания трапезы.

Ей было все равно, с кем говорить: с отцом – уставшим и угрюмым, с матерью – пытавшей показать себя перед гостем с лучшей стороны (что только усиливало неприятные моменты от ее навязчивого внимания), с гувернанткой, мрачно жевавшей шпинат и не проронившей ни слова, или даже с посторонним человеком. Для Софии Ивановны главное было – о чем говорить; вернее, о ком. Тема у мадемуазель Пестель была одна-единственная, но неисчерпаемая – ее любимый брат Поль.

В восторге сияя глазами и щедро перемежая французскую речь русскими и немецкими оборотами, Софья Ивановна поведала о героизме великого Павла Пестеля на Бородинском поле. О том, как он совершил некий подвиг, за который впоследствии получил золотую шпагу (какой именно подвиг – юная рассказчица не уточнила. Наверное, сама толком не знала).

Девушка рассказала, как брата, тяжело раненного и лишенного чувств, увезли в неизвестное селение. О том, как бедный Поль, еще совсем молоденький юноша, будучи ослабленным и неспособным даже держать перо, не мог сообщить родственникам, что не погиб в бою, а выжил. О том, как его батюшка (здесь Софья привела не слишком благозвучный, но очень точный русский оборот) «поставил на уши» тех сильных мира сего, кто вряд ли сейчас так беспокоился бы о простом полковнике. Сам Аракчеев по приказу государя искал Павла Пестеля несколько месяцев. И нашел-таки!

– Солнце мое, довольно петь мне оды. Право, я их не заслуживаю, – тихо сказал Павел Иванович, прервав рассказ на самом интересном месте, и накрыл своей широкой ладонью маленькие ручки сестры. – Да и вряд ли твой рассказ произведет впечатление на нашего гостя.

Пьер хотел было опровергнуть слова полковника, но София Ивановна его опередила, одной лишь фразой показав, кто в доме хозяин:

– Поль! Я знаю, что делаю! Этот молодой человек – штатский, значит, он тебе не подчиняется. Поэтому он без зазрения совести может поведать эту историю, и никто не упрекнет его в излишнем подобострастии к начальнику. А так как этот юноша привлекателен, хоть, конечно, и немного хмур, то он, весьма вероятно, общается в обществе с молодыми дамами из столицы. Он расскажет о твоем героизме этим дамам…

– Софи! – прошипела через стол мадам Пестель. – Негоже говорить о присутствующем в третьем лице!

Павел Иванович лишь поднял глаза к небу и что-то прошептал. Потом, будто очнувшись, сказал сестре:

– Милая, не стоит тебе забивать свою прелестную головку этими идеями. Знаю, ты поставила перед собой цель женить меня во что бы то ни стало, но позволь, я сам решу этот вопрос. Договорились, душа моя?

Он встал, поцеловал насупившуюся сестру и пригласил Каховского прогуляться до конюшни, объездить новоприобретенную лошадь.

* * *

Как-то утором Софья вышла в сад – покормить лебедей в дядюшкином пруду и по-утреннему взбодриться. Она завела эту привычку почти сразу по приезду в деревню, это была единственная возможность побыть одной: без служанок, надоедливых воспитательниц и без насильно навязанной ей в подруги Катерины Петровны. Побыть одной и вдоволь намечтаться.

Любая, хоть сколько-нибудь уважающая себя барышня, обязана быть мечтательницей, вести дневник и шептаться о сердечных тайнах со своей подругой. Именно так, по пунктам – мечтания, дневник, сердечные тайны. Безусловно, Софи уважала себя. Но так как в душе все же не находила полного доверия к Катерине, то со старой девой шептаться не решалась. По этой же причине она была вынуждена не вести дневник (вдруг кто прочтет), а писать своей подруге по пансиону Александре Семеновой, человеку надежному и умеющему в трудный момент подсказать что-то дельное.

А ситуация в последнее время стала не из легких. Стала именно такой, в которой без совета и дружеской поддержки просто не выжить. Софи запуталась.

Казалось бы, как это легко – вскружить голову скучающему в деревне повесе! Расслабленные деревенские нравы, нестрогий этикет, отсутствие городских, неискренних в своей сути, паркетных расшаркиваний – свобода! И барышне развлечение, и юноша доволен.

Но как-то неожиданно случилось так, что голова искушенной разбивательницы сердец тоже не устояла на своих плечиках. И теперь кружится при мимолетном взгляде в сторону того, кто раньше столь презрительно был назван «объектом». Видя, как несчастный пылает от любви, как радостно загораются его глаза при ее появлении, девушка сама начала чувствовать предательскую слабость в коленях. Почему-то ее кидало то в жар, то в холод, а завивка с локонов моментально спадала. По суровому приговору подруги Александры, коли локоны развиваются, то жди беды – на пороге нешуточная страсть.

Подойдя к небольшому пруду, окаймленному листьями кувшинок, девушка поискала глазами прикормленную пару лебедей – птиц нигде не было. Решив подождать прожорливых пернатых, Софи села прямо на покрытую росой траву, положила рядом захваченный из кладовой каравай – птицы предпочитали сдобу – и вытащила из-за корсажа таинственную книгу.

Довольно старый (издания середины прошлого столетия) и изрядно потрепанный томик на французском языке. Это была небольшая, легко укладывающаяся в ладонь красно-коричневая книжица, с удивительно приятной на ощупь обложкой и крепким переплетом – «Переписка Абеляра и Элоизы». Софи давно слышала про это произведение (в пансионе о нем лишь шептались), но у дядюшки в библиотеке его не было. А строгий отец ни под каким предлогом не разрешил бы дочери читать подобную литературу – слишком уж она предосудительна для юной благовоспитанной барышни.

Но, как известно, запретный плод сладок, а плод, таинственным образом попавший юной барышне прямо под подушку, сладок вдвойне.

Вчера Софи до ночи писала письмо Александре, на двенадцатом листке вымоталась, затушила свечу и легла в кровать. И тут, сладко потянувшись и обняв свою подушку, нащупала этот томик. Ни горничная, ни тетя, ни Катерина, ни одна из служанок не могли подложить книжку в постель, это точно. Подумать только – кто-то был в ее комнате уже после того, как кровать расстелили! Как раз в это время Софи, раздетая, в одном пеньюаре, с рассыпанными по плечам волосами, писала за столом у окна. Сидя спиной к кровати и слыша лишь тихий скрип пера, она не заметила, как за ее спиной кто-то пробрался в комнату и засунул руку в шелк расстеленной постели.

И, судя по всему, этот кто-то Софии известен… Но как он посмел?! Он видел ее такой неприбранной! Скомпрометировать барышню в ее собственном доме – каково? Хотя, незачем строить из себя ханжу – никого за руку не поймали, поди, докажи, что это был именно Пьер, а не дядюшка, известный шутник и любитель розыгрышей.

Но все равно, любопытно, с какой целью подложили книгу?

Софи открыла томик наугад и прочитала: «…Слово «жена» может звучать почетно, достойно, даже свято, но ближе мне всегда были иные названия – любовница, дама сердца, наложница, содержанка, даже шлюха, если позволишь. Я верила, что чем более я смирюсь пред тобою, тем больше угожу тебе, и тем меньше вреда нанесу твоему положению…» Да уж, действительно, весьма любопытно для благовоспитанной барышни… Девушка с интересом зашелестела хрупкими страницами.

– Я знал, что вы заинтересуетесь, – раздался тихий голос прямо над ухом.

От неожиданности Софи охнула и дернулась – книга упала на траву, из нее вывалилась ранее незамеченная закладка. Оказывается, пока она была погружена в переписку двух средневековых влюбленных, Каховский подкрался сзади, сел рядом и тихо наблюдал за ней.

Софи вскочила, изобразив оскорбленную добродетель, возмущенно воскликнула:

– Петр Григорьевич! Да как вы посмели?! Вы пробрались в мои покои, вторглись в мою приватность – вы оскорбили меня!

И сейчас, да, сейчас вы совершенно непозволительно… Совершенно бессовестно…

Но ее спектакль не произвел на него впечатления – все так же сидя на траве и смотря снизу вверх, он с доброй улыбкой покачал головой:

– Не-ет, Софья Михайловна, вы не такая, не изображайте, – тихо проговорил он. – Не делайте так, это, право, не к лицу вам.

– Что?.. – булькнула Соня, в растерянности позабыв о своем возмущении.

Пьер встал, подобрал книгу, протянул ее девушке. Покрывшись румянцем, взглянул на вырез ее платья и тут же отвел взгляд.

– Спрячьте хм… туда, откуда вытащили. После прочтете. Эту переписку следует читать не торопясь, обдумывая и проникая в каждую фразу. Двое возлюбленных, насильственно разлученных глупым, полным предрассудков обществом. Прочтите, если что-то будет непонятно, я готов с вами обсудить… То есть, пояснить…

Софи вдруг поняла, что она наедине с человеком, от которого исходит нечто, заставляющее ее забывать нормы поведения и этикета, все, какие только можно представить. Взяв себя в руки, она грозно взглянула на своего визави:

– Петр Григорьевич, вы… вы смущаете меня. Объяснитесь, кто дал вам право так со мной обходиться? Вы как разбойник среди ночи проникли в мою комнату, боже, вы видели меня…

Каховский замахал руками и ожесточенно затараторил:

– Софья Михайловна, нет-нет, не думайте ничего такого! Я специально не глядел в вашу сторону! Даже зажмурился и потому стукнулся лбом о столб балдахина у вашей… вашей постели. Даю слово чести, я не хотел пугать или смущать вас! Ни в коем случае! Просто, зная вас, я понял, что заинтересовать этой потрясающей книгой смогу лишь подобным образом – тайно подкинув туда, где никто, кроме вас, не сможет ее найти.

– Зная меня? Откуда вы знаете меня, Пьер? Мы с вами общались лишь несколько раз, у вас не было возможности познакомиться и составить хоть какое-то представление на мой счет!

Каховский подошел поближе, нервно сглотнув, взял ее ручку и прижался к ней губами. Сквозь вздохи Софи сумела разобрать шепот:

– Я узнал о вас все, как только увидел… Софья Михайловна, вы – тот человек, который смог изменить меня до неузнаваемости…

Девушка снизу вверх заглянула в его лицо – странно, оно отчего-то было мокрым… От слез?

– Пьер… Вам было больно? – прошептала она. Каховский непонимающе изогнул бровь, девушке пришлось с улыбкой пояснить: – Вы стукнулись лбом… Ну, там, у меня в комнате…

Его лицо расплылось в улыбке, отодвинув прядь черных кудрей, Каховский показал девушке внушительную ссадину на половину лба, поджившую за ночь.

– Боевое ранение в голову – это пустяк, Софья Михайловна. Не сравнить с тем, что переживает мое… сердце. Оно в ваших руках…

Сверху раздался звук сильных хлопающих крыльев и два лебедя спустились на воду, вернув тем самым Софи на землю. Выдернув свои руки из горячих ладоней Пьера, она отвернулась и, как ни в чем не бывало, принялась кидать в воду куски хлеба. С грациозностью, присущей лишь лебедям, птицы подплыли ближе и жадно принялись за трапезу.

– Друг мой, – веселым тоном сказала девушка, – интересно, отчего же я не слышала грохота или хотя бы стука за своей спиной?

– Вероятно, вы были слишком заняты, ведь вы писали. Думаю, это был дневник.

– Это было письмо. Все же вы смотрели на меня, Пьер, коли говорите, что видели, как я пишу.

– Слышал скрип пера. Софья Михайловна, нам нужно возвращаться, скоро будут звать к завтраку. Я провожу вас, а у входа мы сделаем вид, что случайно встретились на утренней прогулке. И еще… Позвольте мне с вами иногда гулять по утрам, мне это необходимо, как… в общем, мне это нужно. Прошу, позвольте. Обещаю, я больше не сделаю ничего, что могло бы скомпрометировать вас!

Они молча пошли по саду, Каховский шел, чуть отстав, и Софи чувствовала на своей шее его пристальный взгляд. Уже перед домом она с улыбкой спросила:

– А откуда вы узнали, где я обычно гуляю?

Пьер расплылся в коварной усмешке. Подкрутив ус, он хохотнул:

– Ничего сложного, я выпытал это у Катерины Петровны. Но не беспокойтесь, она будет нема как рыба.

– Выпытали?! Эта сонная курица хотя бы жива?

– Жива. А то, что вы не слышали ее криков, говорит о моем неоспоримом таланте в этой области.

– Что же вы сделали, чтобы она выдала мой секрет? – расхохоталась Соня.

Каховский не ответил, он улыбнулся, официально поцеловав ей ручку, галантно пропустил вперед. На втором этаже шевельнулась портьера, и мелькнуло встревоженное лицо тетушки.

* * *

До сих пор, все свои двадцать пять лет, Петр Григорьевич считал себя неудачником – с Фортуной он был в разводе. Имея на редкость угрюмый нрав, с людьми он сходился с величайшим трудом, зачастую силой заставляя себя делать так, чтобы понравиться или хотя бы не прослыть в обществе отъявленным мерзавцем.

От отца ему досталась крошечное вымороченное имение здесь же, недалеко от Смоленска. Принадлежавших Каховским крестьян (всего-то тридцать душ) Пьер освободил сразу же, как вступил в наследство. Из родственников у него остался лишь живущий в Москве младший брат – с Пьером он был на ножах – да кузина, семья которой так по-доброму отнеслась к изгою.

Постоянного дохода у молодого человека не было, были лишь долги, от которых он избавлялся, залезая в новые. Чтобы поправить свое положение, Каховский начал играть – масть в руки не пошла, долги увеличились. Устроившись на военную службу, он дослужился до подпоручика лейб-гвардии, но постоянные пьянки, дебоши и, наконец, пикантная история с одной дамой (женой того, кого не следовало оскорблять) привели его к дуэли, позорному разжалованию в солдаты и ссылке на Кавказ.

Там, махнув рукой на собственную безопасность, Каховский внезапно отличился исключительной храбростью, что и позволило достаточно быстро вернуть себе эполеты и звание. Но судьба в очередной раз вильнула хвостом и послала то, что вновь смешало его карты – шальную пулю. Глупое ранение в филейную часть ноги взбесило Каховского: без повода он перессорился со всеми офицерами, пришедшими в лазарет по-дружески поддержать его, и подал в отставку.

И так – без денег, без друзей, имея лишь шрам, которым особенно не похвастаешь, он попал в Одессу. Там Каховскому впервые повезло – он оказался на званом вечере у Воронцовых, где познакомился с опальным поэтом Пушкиным (делающим вид, что работает в канцелярии генерал-губернатора, а на самом деле бессовестно волочившимся за его женой). Повезло не в том смысле, что познакомился со свободолюбивым повесой, а в том, что встретился с самим Воронцовым, пообещавшим ему место в своей канцелярии. Судя по всему, Пушкиным он был недоволен (неудивительно!). «Сразу же, как залечите свои раны, друг мой, – напишите мне, мы что-нибудь придумаем!» – пообещал тогда генерал-губернатор, явно намекая на место поэта, которое в ближайшее время должно будет освободиться.

Окрыленный Каховский вновь занял денег и беззаботно отправился на воды за границу. Побывал в Польше, Италии, и даже случайно попал в самое пекло греческой революции. Снова едва не схлопотав пулю, решился дожидаться своего назначения в более безопасном (и, к тому же, более дешевом) месте – у себя в деревне. Вернулся под Смоленск, заехал с визитом вежливости к кузине и… умер.

Случилось это досадное недоразумение в момент, когда он увидел Софью Михайловну Салтыкову. Прежний Каховский умер, но возродился новый.

Человек, всю сознательную жизнь проведший в мрачной неудовлетворенности, не видящий вокруг себя ничего светлого и ничего хорошего – ни друзей, ни женской ласки, ни удачной карьеры – именно такой человек влюбился с первого взгляда в барышню, юную, почти девочку!

Пьер вначале даже испугался, до того неожиданно перевернулся его мир. Разумеется, в своем возрасте он уже имел опыт общения с женщинами, и весьма разнообразный, но даже и предполагать не мог, что может испытывать подобные чувства. Столь сильная, просто умопомрачительная тяга к другому существу была новой для этого опустошенного человека. Двадцать пять лет чувствовать себя стариком, чтобы однажды понять, что ты молодой, живой, полный сил и страстной любви – каково?!

Она не была простой кокеткой, он чувствовал это. В Софье Михайловне все было особенным: и ее походка, и смех, и движения, и взгляды, и даже то, как она молча о чем-то думала. Пьер, лишь увидев это нежное существо, почувствовал, что земля уходит из-под ног в самом буквальном смысле. И только после он понял, что при взгляде на девушку попросту забыл, как дышать!

Звериная страсть и желание одолевали его при одном лишь появлении этой феи, но больше всего его удивляло новое для себя ощущение – трепетная нежность к Софье Михайловне. К Сонечке, как он называл ее про себя.

В первую же ночь после сотрясения основ мира Каховский понял, что Сонечка – его женщина, его вторая половина. Что без обладания этой девушкой он не сможет жить, как бы банально это ни звучало. И что ее нужно завоевать – приручить к себе, привязать и держать крепко-крепко, так, чтобы у нее и мысли не возникало посмотреть в сторону. Решение этой проблемы оказалось простым, как все гениальное – он женится на Софье Михайловне.

Здраво рассудив, что без женитьбы не обойтись, он взялся за дело. Для начала, узнав, что по натуре девушка – резвая хохотушка, он принялся по любому поводу смешить ее. Благо рядом был вполне приемлемый объект для насмешек – блаженная Катерина Петровна. Софи оживилась, стала реагировать на Пьера и, весело хихикая, обращать на него такие взоры, от которых у бедняги порой мутилось в глазах, а пульс превышал все мыслимые пределы.

Далее он решил, что пришла пора немного раскрепостить ее. Нет, ничего распутного у него и в мыслях не было! Просто в данный момент необходимо было дать толчок, повод для раскрытия чувственности у этой, еще не знающей себе истинную цену, красавицы. Он решил подкинуть ей в постель книгу.

И тут Каховский едва не дал промашку. Подкараулив тот момент, когда горничная вышла из спальни Софьи, он тенью прошмыгнул в комнату и замер за портьерой. Девушка сидела к нему спиной и при свете свечи что-то писала. Подложив под себя ноги (боже, из-под кружевной сорочки виднелись розовые босые ступни, крошечные, как у ребенка!) и в задумчивости покусывая кончик пера, она что-то недовольно бормотала. Резким движением скомкала лист, кинула за спину. Комок бумаги упал прямо перед Каховским, заставив его нервно глотнуть и с перекошенным лицом замереть соляным столбом. Если бы в этот момент Софья Михайловна обернулась, она подняла бы визг на весь дом не из-за того, что в ее комнате посторонний мужчина, а только из-за его страшного лица.

Но девушка совершила нечто более коварное – она лишь откинула за спину распущенные волосы, показав из выреза ночной рубашки круглое белое плечико. Пьер едва не застонал. Нет, этой девушке нет необходимости будить женственность – чувственность в ней и так била ключом.

Все же, стараясь не дышать, Пьер подобрался до ее кровати (молодец, что додумался снять сапоги и явиться сюда в одних чулках!), прикоснулся к батисту расстеленной постели и сунул книгу под подушку. О, если бы только он мог остаться здесь…

Легкий смех девушки и шорох скомкиваемой бумаги заставил его дернуться и резко развернуться. Не рассчитав движения, Пьер с размаху стукнулся лбом о столб кровати, поддерживающий бархатный балдахин. В глазах побелело, но Каховский мужественно не проронил ни звука и снова спрятался за портьеру у входа. Странно, но Софи все так же писала, ничего вокруг не замечая. Оставалось уйти так же, как и вошел, но на этот подвиг у него уже не хватало мужества – хотелось увидеть, как Сонечка ляжет.

Но разум подсказывал, что уйти придется. Напоследок кинув взгляд на обнаженное плечико, Пьер заметил, что сорочка девушки немного просвечивает – такой муки бедняга уже не смог снести, и потому быстро выскочил за двери, даже не заботясь, услышат его или нет.

* * *

…Впервые Пьер видел Петра Петровича Пассека столь собранным и серьезным генералом. Партия в «Американку» была этим вечером лишь предлогом для важного разговора. В бильярдной они были одни, здесь было накурено, на покрытом зеленом сукне столе стояли бокалы с Аи, кий валялся без дела.

– …Возможно, полковник Пестель говорил с тобой об этом. России на данный момент жизненно необходима либерализация общественно-политического устройства, Пьер. Требуется учреждение временного правительства, отмена крепостного права, введение равенства всех людей перед законом, без этого не обойтись, мой мальчик. Так же необходимо провести демократические свободы, а именно свободы прессы и исповеди; ввести суды присяжных, обязательную военную службу для всех сословий, выборность чиновников, отмену подушной подати. И, в конце концов, сменить форму правления на конституционную монархию или даже на республику.

– Я согласен с вами, Петр Петрович, – Каховский налил в бокал вина. – Мы – люди нового времени. Мы все смотрим на просвещенную Европу и понимаем, что сейчас единственный выход – это революция. Но есть и другая сторона медали. Готовы ли мы опустить нашу Отчизну в море крови? Вспомните хотя бы ту же Грецию или Неаполь, я был там, я видел все собственными глазами. Народ не должен пострадать.

– И что же ты предлагаешь в этой связи? – генерал пыхнул трубкой, уже предвидя ответ.

– Я полагаю, незачем страдать целому народу – исчезнуть должен лишь один человек… – Ты схватываешь на лету, Пьер! – Петр Петрович рассмеялся и хлопнул его по плечу. – Один человек – это весьма скромная цена за благополучие целого народа, не так ли? Существует общество благодетелей России, людей, неравнодушных к ее мучениям. И ты, Пьер, можешь оказаться полезным ему. Ты храбр, отважен и, что самое главное, сир на этой земле. – Пассек склонился к самому уху и, словно Мефистофель, прошептал: – Ты убьешь царя.

Каховский задумался. Раньше, в прошлой жизни, еще до встречи с Сонечкой, он с радостью кинулся исполнять задание, и через неделю царя бы не стало, но теперь… Теперь он намеревался жениться, а семейный человек уже не одинок на земле.

Он виновато развел руками:

– Что ж вы раньше об этом не говорили? Тогда, когда я был свободен, как лист в поле? Тогда, когда мне было все равно – убить ли царя, перерезать ли все его семейство ко всем чертям?! Тогда, когда я был равнодушен к жизни? А теперь – простите, но я говорю: нет. Не считайте меня трусом, но мною движут те соображения, с коими следует считаться. Причину пока вам не скажу. Но это лишь пока.

Генерал нахмурился, пыхнул трубкой.

– Настаивать в таком щепетильном деле – значит заведомо разрушить само дело. Забудем о моем предложении. Но, Пьер, ты же не откажешь другу в одной просьбе? Я слышал, ты собирался осенью в Петербург, и потому просьба эта будет несложной. Просто потребуется отвезти одно письмо на Мойку, в дом Американской Компании.

– Кому письмо?

– Кондратию Рылееву, издателю. Это человек, который умеет убеждать. В этом он гений.

– Хорошо, Петр Петрович, письмо я отвезу, но всяких издателей слушать не буду. Пусть даже и известных поэтов. Я готов сражаться вместе с друзьями, готов идти в бой за Отчизну, но один за всех отвечать не намерен, – Каховский поднялся: – Все, позвольте мне покинуть вас. Покойной ночи.

* * *

Письмо от подруги расставило все точки над «и». На длинный список симптомов был лишь один ответ: «Душа моя, ты отчаянно влюблена!» Софье было страшно обжечься и обмануться, как тогда, с Константином Гурьевым, но не обманываться было еще страшнее… «Тебе известны все глубины распутства, в которые моя необузданная похоть завлекла наши тела, презрев все людские и господни заповеди, и даже святые таинства не могли удержать нас от мерзостей, каким мы предавались. Огонь похоти, сжигавший все внутри меня, был настолько силен, что я стал почитать превыше себя самого и даже бога мои греховные удовольствия, одно упоминание которых приводит в смущение добропорядочного человека…» – читала Софи среди ночи, тайком листая «Абеляра и Элоизу», и, то и дело, прижимая руку к пылающим щекам. Как можно столь развязно говорить о чувствах?! Тут же, на предыдущей странице, о любви написано столь возвышенным и поэтичным слогом, что порой кажется невероятным – как столь разные переживания могут соседствовать в одних и тех же людях.

Не узнавая себя, такую хладнокровную покорительницу мужских сердец, она поняла, что значит «изнывать от страсти». Да, она полюбила Каховского, но это уже была не та глупая девичья влюбленность, умилявшаяся при виде голубков и сердечек в ее альбоме, как тогда, с Константином. Сейчас это было то, что называют страстью. Хотя… может быть, это называют другим, менее благозвучным словом? Похотью?..

Утром, надев самое декольтированное платье из всех, Софи примчалась к пруду кормить лебедей. Впопыхах благодетельница пернатых забыла сдобную булку. Они не договаривались о встрече, но девушка была уверена, она чувствовала – ее ждут.

Пьер был уже там – стоял, прислонившись к дубу, и задумчиво подпиливал ногти. Издалека завидев девушку, радостно метнулся к ней; прямо посреди аллеи бросился к ногам и жадно припал губами к руке.