Текст книги "Фам-фаталь из-под Смоленска"

Вчитавшись в коротенькую записку, Каховский не сразу вник в смысл, а осознав, почувствовал, что разум его покидает.

Она отказывает ему… Только вчера она была в его объятиях, так нежно отвечала на поцелуи, а нынче… Боже, Сонечка ему отказывает! Нет, ее принудили это написать! Ведь видно же – бумага влажная от слез: ее заставили! Тот ужасный старик или этот глупый мальчишка! Следующие два часа выпали из памяти Каховского – вроде бы он что-то кричал, вроде бы – кидался с кулаками на Мишеля, дрожащими руками заряжал пистолеты, грозился, рыдал, умолял… Потом вновь кричал и грозился.

Написав письмо и отправив Салтыкова за ответом, Пьер вытер слезы и прислушался – тишина вокруг него казалась нереальной, холодной, гробовой. Пора привыкать. Без Сонечки ему не жить, это ясно как день. Это так естественно, ведь Софи – жизнь и солнце, а как жить без солнца? Что ж, если ей будет лучше без него, он отступится, отпустит ее, лишь бы она была счастлива. Он мужчина, человек слова. Но никто на свете не заставит его существовать без этой женщины.

Ответа не было. Внук местного дворника, отправленный еще с одним письмом, вернулся без ответа и отдал обратно послание Пьера – конверт не открывали. Второе, третье послание принесло тот же результат, на четвертый раз мальчонка вернулся весь в слезах. Показал оттопыренное ухо: «Ихний дворник меня с лестницы спустил, велел больше у них не показываться».

Каховский дал мальчишке за труды пять рублей, расплатился за комнату в трактире, вышел на берег Невы. Вздохнув, принял простое и естественное решение. Пора и честь знать, пожили на славу…

Нева бурлила. Наплывной Исаакиевский мост напротив Петровской площади колыхался на волнах. Туда и обратно сновали повозки, спешащие с Васильевского прохожие кутались от ветра в шарфы и поднимали воротники.

Пьер вышел на мост, взглянул на громаду Адмиралтейства, перевел взгляд влево – шпиль Петропавловки на угрюмом сером небе казался не золотым, а черным. Прошептав: «И за гробом я твой, Сонечка!», Каховский приложил к виску пистолет и нажал на курок.

Часть вторая

Поэзия его – отпечаток души, олицетворенные мечты, так же прекрасна, как и она; в ней является та же простота, та же чистота и изящность форм.

А. Н. Вульф

Тишину полутемных залов Императорской Публичной библиотеки резко нарушил торопливый топот пары ног, явно не привыкших к столь быстрому передвижению. Пухлый молодой человек, с трудом дыша и держась за грудь, мчался между стеллажей. Он вытирал платком вспотевшее лицо и прижимал к себе толстый бювар для бумаг. Служители и читатели с удивлением провожали его глазами – Антона Антоновича все знали, как спокойного и уравновешенного молодого человека, и в таком ажиотаже его удавалось увидеть крайне редко.

Дельвиг вбежал в кабинет смотрителя и шлепнул папкой о стол с такой силой, что у хозяина, неторопливо дующего на чай, задребезжала серебряная ложечка на блюдце.

– Вот! Это, любезный Иван Андреевич, вас, безусловно, порадует!

Крылов бесстрастно откусил пирожок, жуя, еще раз подул на горячий чай. В разные стороны полетели хлебные крошки.

– Вряд ли, душа моя, меня порадует приступ радикулита, который непременно схватит мою поясницу, ежели вы не прикроете распахнутую дверь, создающую этот сквозняк.

Антон закрыл двери, а Крылов все так же неторопливо перевел взгляд на бумаги, высыпавшиеся из папки, поднял черные густые брови:

– Хотя за бумаги спасибо. Мне нынче один субчик поклонился подкопченым судачком, отменнейший судак, в фунт, не меньше. Так я все гадаю – во что бы его завернуть?

– Да что вы? Как можно? Ладно «Сын отечества», с этой бедой можно и похуже обойтись – в уборную сходить или рыбу завернуть, но только не с этим!

Дельвиг вытащил из бювара черновик статьи, написанный тонким неразборчивым почерком, и аккуратно положил его перед Иваном Андреевичем. Но тот достал оттуда же книгу небольшого формата с заглавием на французском языке: «Басни русские, извлеченные из собрания И. А. Крылова с подражанием на французском и итальянском языках разными авторами и с двумя предисловиями, на французском г. Лемонтея, а на итальянском г. Салфия. Изданные г. Орловым».

– Орлов порадовал, голубчик. Лемонтеюшку в Париже напечатал.

Дельвиг всплеснул руками:

– Опять же вы не тем восторгаетесь, любезный Иван Андреевич! Лемонтей – лентяй и тупица. Он пишет, что вы ни итальянского, ни французского языков не знаете, и называет вас басенником, «которого должно крепко потрясти, чтобы с него упали плоды». Каково?! За такой бред мало в Сибирь ссылать, надобно на костре жечь!

– Что это вы, юноша, нынче распрыгались сверх меры. С вашим, друг мой, далеким от изящества телосложением это куда как вредно.

Дельвиг насупился и что-то пробурчал. Старик видимо имел отличный слух, потому как хохотнул и согласно закивал:

– Да-да! Душа моя Антон Антонович, мы с вами похожи во многом, а в особенности вот в этом! – он хлопнул себя по необъятному чреву и вновь придвинул к себе книгу. – Вы говорите плохо о Лемонтее, а взгляните, как сей француз хвалит меня: «Ни от кого не завися и не быв женат, он не избегает ни игры, ни удовольствий. В обществе он больше замечает, нежели говорит; но когда его взманят, то разговор его бывает весьма занимателен». Ну разве не славно?

– Не славно, а забавно, – буркнул барон и взмахнул статьей Пушкина. – Вы лучше прочтите, что прислал мне Александр Сергеевич. Это ответ на Лемонтея, разгром для него. Вы прослушаете, и я побегу в издательство, постараюсь выделить место на первой полосе: «Неправда! Тем иностранным путешественникам, которые имели случай познакомиться с И. А. Крыловым, должно быть известно, что он объясняется на французском языке весьма свободно; сверх того, знает он языки немецкий, итальянский и древнегреческий, которому выучился уже в зрелых летах…»

Читая вслух, Антон не заметил, что его слушатель, откинувшийся на спинку уютного кресла, сладко засопел; лишь услышав громогласный храп, Дельвиг прервал чтение. Вечно одно и то же – Крылов не способен выслушать человека, не заснув на середине его речи! Обиженно убрав все бумаги обратно в бювар, молодой человек поспешил в издательство.

Идя обратно по полутемным залам, заполненным книгами, вдыхая особенный аромат старинных книг и фолиантов, Дельвиг задумался. Молодой человек безмерно чтил и уважал своего начальника, он считал его своим наставником, учителем и вдохновителем, но в последнее время старик начал действовать ему на нервы. Пора уходить из этого сонного царства, пора просыпаться и браться за дело! Все, решено – барон Дельвиг увольняется из библиотеки.

* * *

Пьер Каховский приложил к виску пистолет и нажал на курок.

В то же мгновение он почувствовал резкую боль в руке – дуло оружия вильнуло, щеку обожгло, пистолет выпал, исчезнув в воде. Грохот выстрела оглушил молодого человека, заставив упасть на колени и по-собачьи замотать головой. Сквозь гул в голове замелькали глупые мысли: «Промазать в собственный висок – каково?! Пьер, ты ничтожество! Ты ни на что не способен!»

Отчего-то рука, ранее сжимавшая рукоять «Лепажа», не слушалась – кисть налилась кровью. Кто-то рядом суетился, навязчиво тараторил и тормошил его, заставляя встать с колен, но полуоглушенный Каховский безвольной куклой заморожено глядел на Петропавловку. Странно – шпиль вместо черного резко стал красным, небо вокруг потемнело… «Ну вот оно, наконец-то смерть!» – промелькнуло в мозгу, и с благодарной улыбкой Пьер без чувств упал на доски моста.

Первым, что он увидел, открыв глаза, было странное создание голубого цвета с пуговицами вместо глаз, взирающее на него несколько предосудительно. Удивившись внешнему облику чертей (едва ли ангелов), Каховский поразился видом преисподней, в которой оказался: затянутые розовым ситцем стены, легкие занавески в нежный цветочек, кружевные покрывальца и милые картинки в светлых рамках. Странно…

– Проснулся наконец, наш меткий Вильгельм Телль? – бодрый мужской голос заставил вздрогнуть.

Пьер увидел сияющую усатую физиономию, виденную когда-то в прошлой жизни. Александр Марлинский, поэт, балагур и весельчак: в одной руке бумаги, в другой – стопка водки.

– Тебе бы с Дельвигом поспорить – кто кого передрыхнет! Сутки отлеживаешься, совсем совесть потерял. Ну, ты как? Рука болит? А щека?

Значит, Каховский не умер. Черт голубого цвета – это всего лишь игрушечный заяц, а преисподняя – детская комната. Он у Рылеева, в комнате его дочери, и пользуется гостеприимством поэта совершенно незаслуженно.

Встал, шатаясь, дошел до зеркала – да, вид у него был не очень. На щеке волдырь от ожога, лицо бледное, глаза безумные, правая кисть почему-то туго завязана черным платком, в волосах, прямо надо лбом, ярко белеет седая прядь.

– Что произошло на мосту?

Пьер мрачно взглянул на Марлинского, подошел вплотную и навис над ним, отчего тот моментально растерял всю свою веселость.

– Ты что же, ничего не помнишь? Когда ты при всем честном народе так глупо сводил счеты с жизнью, мимо проходил Кондрат. Идет такой счастливый: купил новую книгу, листает, пометки карандашиком чертит. Вдруг видит – лицо знакомое, причем у барьера само с собою. Недолго думая, Кондрат подскочил к тебе сзади и с размаху треснул книгой по руке. Пистолет выстрелил, но мимо, слава богу, обошлось, – Александр выпил свою стопку и вновь просиял: – Как тебе девятый том Карамзина? Впечатлил? Внушительная вещь, не правда ли? Доктор утверждает, что в кости трещина! Чудесно, не так ли?

Пьер едва не задохнулся от возмущения. С ненавистью глядя на ни в чем не повинного писателя, закричал на весь дом:

– Кто позволил Рылееву вмешиваться не в свое дело и спасать меня?! Я свободен распоряжаться своей жизнью!

– Отнюдь, – раздался голос сзади.

Каховский обернулся – на пороге стоял Кондратий Федорович в элегантном плаще и сияющем цилиндре. Он только зашел с улицы и стягивал с рук плотные замшевые перчатки. Лицо его было внушительно, большие черные глаза сверкали.

– Друг мой, с некоторых пор ваша жизнь вам уже не принадлежит, уж не обессудьте. Вы решили с ней покончить – отлично, это ваш выбор. Но теперь ваша судьба предрешена – вы, Петр Григорьевич, посвятите свою жизнь борьбе за справедливость!

Он скинул цилиндр и плащ, подошел к хмурому Каховскому, приобнял его за плечи, заглянул в глаза. Голос его стал мягким и вкрадчивым, отчего-то вдруг захотелось открыться, довериться этому человеку.

– Отчизне требуются бойцы, она нуждается в них как никогда! И никто из нас не вправе разбрасываться столь ценным даром жизни, когда можно положить ее на алтарь самовластья! Пожертвовать ею во благо будущего! Попытайтесь осознать в полной мере свое счастье, свою избранность – ведь вы, дорогой друг, сиры на этой земле, никому не нужны, никому не должны и потому свободны для борьбы! Петр Григорьевич, простите меня, что сломал вам руку, но она срастется, и вы вновь сможете стрелять. И тогда целью вашей будет уже не ваша несчастная голова, а другая – плешивая, самодовольная, полная лжи и презрения к народу. Голова царя.

Пьер тяжело вздохнул, опустил плечи и пробормотал:

– Можете располагать мной, Кондратий Федорович. И… благодарю, что спасли мне жизнь, я обязан вам по гроб.

* * *

Раннее утро воскресенья было мрачным, ветреным и дождливым. Батюшка, по своему обыкновению в такую погоду, ленился в постели с книгой – мол, у него вновь судороги, к нему не подходить ни под каким предлогом. Старый лицемер, даже с сыном попрощаться не вышел. Софи же, не желая слышать причитаний служанки, собралась провожать Мишеля до заставы. Оставила испугавшуюся непогоды девушку дома – не хотелось, чтобы глупая девчонка своими охами испортила ей прощание с единственным дорогим ее сердцу человеком. Ведь неизвестно, когда еще свидятся брат с сестрой, а у нее кроме него никого из близких не осталось…

Михаил был не похож на себя – угрюмый и мрачный, он создавал впечатление провинившегося человека. Не говоря ни слова, поймал извозчика с теплой закрытой каретой, привязал свою лошадь сзади и залез в повозку вместе с Софи.

– Я поступаю как последняя скотина. Вынужден оставить тебя, сестрица, наедине с этим старым ворчливым пнем. Ладно бы, когда ты была счастлива и летала, влюбленная, словно птичка, но сейчас…

– Брось, Мишель, я переживу. Душа моя, тебе нынче тоже досталось сполна… Ах, отчего Салтыковы влюбляются совсем не в тех, кого следует? Наверно, это наш крест. Мы оба выбираем бешеных или сумасшедших, влюбляемся в них, а после еще и страдаем. Нам бы с тобой кого поспокойнее, потише, понадежнее… Мишель горько усмехнулся в усы, явно не соглашаясь.

– Нет, Сонька, поспокойнее – это не по нашу салтыковскую душу… Не переживай, уж ты-то точно встретишь свое счастье, я чувствую, это произойдет скоро. Я договорился со стариком – он обещал отпускать тебя на балы и рауты. Повеселишься, и вся боль быстро пройдет. Софи всхлипнула, прижалась к нему, прошептала: – Как не хочется тебя отпускать… Пиши мне с каждой станции, я буду жить твоими письмами.

Обнявшись и тихо перешептываясь, как в далеком детстве, они не заметили, как подъехали к Невской заставе. Пришлось вылезать из теплой кареты в бушующую непогоду. Мишель поправил непромокаемый плащ, отвязал свою лошадь. Софи со слезами бросилась на грудь к брату, косой дождь хлестал по щекам – было до того жалко себя, что пробирала дрожь.

– Ты замерзла, Сонька, – ласково проговорил Мишель, поцеловал в лоб. По его лицу скатывались капли дождя, задерживаясь на носу и угрюмо повисших усах. – Я поеду, а ты зайди в тот трактир, погрейся. Я знаю, там неплохая комнатка для господ, никто тебя не обидит. Выпьешь горячего молока – и обратно в город, договорились? Прощай, душа моя, и береги себя.

Софи в ответ только хлюпнула носом. Брат по-гусарски лихо взлетел в седло, пришпорил коня и умчался прочь по Выборгской дороге. Девушка, двумя руками держась за полосатый шлагбаум, долго смотрела вслед всаднику, пока его фигура не скрылась за пеленой дождя.

– Да вернется ваш любезный, куды ж он денется, барышня! Незачем так убиваться, – старый солдат, стоявший в будке, смотрел по-отечески добрыми глазами. Похоже, он решил, что Софи провожает не брата, а любовника. – Вы бы, барышня, ехали поскорей до городу или в трактир зашли, а то, прости господи, ножки промочите.

От такой заботы Софи стало еще больше себя жалко – аккуратно рыдая, она все же решила погреться. Зашла в большую избу, гордо носящую название трактира.

Мимо горницы, где переговаривались приказчики и кучера, ее провели в большую комнату с тремя столами. За одним сидела пара немцев, по виду инженеров, они тихо переговаривались и шуршали бумагами. За другим столом, опершись спиной на стену и склонив голову на грудь, сладко спал какой-то тип. Было понятно, что человек это весьма упитанный и не из бедных – на заставленном приборами и объедками столике лежала дорогая кожаная папка, а на ней возвышался лаковый цилиндр.

Косясь на подозрительного человека, Софья села за соседний столик, поближе к печке, заказала чай с лимоном. Согревшись, решила еще и поесть. Приказала принести обед, который пришлось ждать около часа. От нечего делать загляделась в окно – дождь разошелся не на шутку. Солдата, вышедшего из будки поднять шлагбаум для очередного проезжающего, сбивал с ног бешеный ветер. Лужи разрослись до размеров прудов, какие были в деревне у дядюшки. Выходить из теплой уютной комнаты в эту бушующую пропасть совсем не хотелось. Эх, а ей еще целых два часа трястись обратно до дома…

Собравшись с духом и закутавшись в плащ, Софи приказала кучеру седлать, но тот, низко кланяясь и извиняясь, отказался везти ее в город. Наотрез отказался, даже деньги за обратную поездку попытался вернуть.

– Что же это такое?! – возмутилась девушка. Она не привыкла, чтобы слуги ей прекословили. – Как я вернусь домой? Ты что же, хочешь, чтобы я до ночи сидела в этой дыре?! Или прикажешь мне пешком идти?!

– Погодите, барышня, чуток – часа два, не боле. Вода спадет, буря стихнет, тогда и поедем.

Но Софи не сдавалась:

– Я не собираюсь ждать! Быстро седлай, или я сама встану на козлы, и у тебя отберут бляху! А ну пошел!

Ямщики народ упрямый, упертый и закаленный в длительный перебранках с капризными господами. Простой барышне такого наглеца переубедить нелегко. Но Софи попыталась, ах, как она попыталась! Криками подняла всю дворню, гуси во дворе загоготали, солдат с любопытством поглядывал из будки – что у них в трактире произошло? Лошади в каретах заржали, немцы, переговариваясь, выглянули из господской комнаты. Скандал был просто загляденье, только зрители его не оценили. Кучер, кланяясь и злобно поглядывая, как заведенный то и дело твердил: «Вода сойдет, и поедем. Дорогу не видно, лошади заблудятся».

– Здесь же два шага до города! Какое «заблудятся», олух! А ну поехали! Сейчас же!

В конце концов, видя, что криками тут не поможешь, Софи пустила в ход самое коварное женское оружие, от которого не устоит не один мужчина – слезы. Горько плача, Софи вернулась за свой стол и попыталась порыдать очень-очень жалостливо и очень-очень несчастно. Даже самой себя жалко стало.

Увы, конюх оказался не мужчиной, а жестокосердным идиотом, не подвластным никаким уговорам.

Но все же оружие оказалось не совсем бесполезным. Рыдая в голос, Софи вдруг услышала рядом деликатное покашливание.

– Возможно, я мог бы быть вам полезен, мадемуазель…

Девушка подняла глаза и обомлела – перед ней стоял барон Дельвиг, смущенный, растерянный и немного заспанный.

– Софья Михайловна, неужто вы? Как вы здесь?.. – Антон Антонович, похоже, тоже не ожидал ее здесь встретить и узнал только сейчас. – Вы одна? Господи боже, вас обидели?

Чувствуя, будто в плену у дикарей встретила единственного разумного человека, способного помочь ей (пусть даже и немного сонного, ничего страшного), Софья искренне обрадовалась. Сбивчиво залепетала про проводы брата; про то, как ее, несчастную пленницу, держит взаперти свора голодных людоедов; про то, что ежели она не вернется вовремя, то батюшка потеряет ее и умрет с горя.

Дельвиг молча выслушал, поправил очки, вышел в горницу к кучеру. Через пять минут вернулся, взял свою папку и цилиндр, коротко поклонился:

– Софья Михайловна, если позволите, я буду сопровождать вас до дома. Не хотелось бы заставлять беспокоиться любезного Михаила Александровича.

– Вы убедили кучера ехать?!

– Разумеется. Поспешим, Софья Михайловна.

Под проливным дождем, по щиколотки утопая в воде, вдвоем они забрались в повозку. Злобно ругаясь, кучер сидел на козлах. За мутной пеленой, расстилавшейся впереди, он пытался определить, куда править. Но Софи такие мелочи не волновали – она села на обитое кожей сиденье и с любопытством посмотрела на своего спутника, устроившегося напротив.

Ее визави было лет двадцать пять-двадцать шесть, не больше. Пухлые щеки, застенчивые голубые глаза, близоруко щурившиеся под круглыми очками. Если бы не тусклый свет, с трудом пробивавшийся сквозь окна кареты и создающий некоторую интимность, было бы заметно, что его белая, как у барышни, кожа покрыта румянцем смущения.

Дельвиг с некоторым остервенением сорвал с носа очки и принялся их протирать. Ах, да – очки. Софи мило улыбнулась:

– Антон Антонович, наша прошлая встреча… Мне хотелось бы принести свои извинения. Я раздавила тогда ваши окуляры, право, мне очень жаль, ведь вещица недешевая…

– Что вы, Софья Михайловна, пустяки. Это вы меня простите. Я своей неуклюжестью поставил вас в неловкое положение. Из-за меня вам тогда сделалось дурно, простите, бога ради.

Дельвиг улыбнулся – на круглых щеках появились трогательные ямочки, украшающие ланиты барышень, мужчинам же такие прелестные углубления мужественности совсем не добавляют.

– Друзья утверждают, что с дамами я – сущий медведь, боюсь, они действительно правы…

Софи взмахнула ресницами и пропела:

– Вы ошибаетесь, любезный Антон Антонович. Настоящего мужчину делают не глупые паркетные расшаркивания, а его поступки. Вот вы сейчас спасли даму из рук злодеев. Спокойно, без криков, без угроз, как настоящий рыцарь, разве не так? Ума не приложу, что случилось бы со мной, если бы не вы…

Вдруг что-то затрещало, повозка дернулась, резко накренилась, и Софи с криком полетела вперед. Уткнулась носом во что-то мягкое и пахнущее корицей. Сильные руки подхватили ее, Дельвиг с явной неохотой убрал рассыпавшиеся локоны девушки со своего лица и сдавленно пробормотал:

– Вы не ушиблись?

– Нет… Довольно мягко… Только я слезть с вас не могу…

Переднее колесо, судя по наклону кареты, отлетело. Теперь в углу беспомощно распластался барон, а Софи, в совершенно двусмысленной позе, возлежала прямо на нем. От столь пикантной ситуации хотелось глупо хихикнуть, но благодетельность и благовоспитанность – прежде всего.

– Боже правый, Антуан, не прижимайте меня к себе так сильно. Это не вполне прилично… – по-французски промурлыкала девушка.

– Что вы… И в мыслях не было…

С улицы раздавались крики кучера и душераздирающее ржание лошади. Наконец барон очнулся от наваждения, высвободился, и, кряхтя и теряя равновесие, открыл дверь кареты, которая раньше была левой, а нынче оказалась верхней. Сверху на Софью ручьем полилась вода, заставив прийти в себя и поежиться от озноба.

С трудом барон вылез наружу, раздался всплеск и невнятная тирада, означающая, то Дельвиг промочил ноги. Софи привстала, выглянула из кареты и обомлела – повсюду, куда ни глянь, расстилалось безбрежное море. Возникало чувство, что они находятся на крошечном островке. Кое-где были такие же острова – деревья, растущие прямо из воды, деревенские избушки, стоящие не на земле, а на воде. Все это поливалось косым ливнем и обдувалось крепким ветром. Повсюду плыли обломки, палки, ветки и прочий мусор.

Помимо не внушающего оптимизма окружающего пейзажа, на их «острове» дела тоже далеки были от нормальных: повозка опрокинута, колесо отлетело, передняя ось треснула, и что хуже всего – их лошадь беспомощно лежала на боку и душераздирающе ржала. Вода была настолько высоко, что закрыла лежащее животное почти полностью, лишь его голова и бок выглядывали над волнами.

Злобный ямщик, наклонясь, стоял рядом (вода доходила ему до колен) и пытался высвободить несчастное животное из упряжки. Из его речи, пронизанной горем, обидой и матом, можно было понять, что его кормилица оступилась, сломала ногу, и теперь всей его семье не на что будет питаться. И виновата в этом одна глупая вздорная барышня.

Дельвиг, бредя по колено в воде, подошел к убивающемуся кучеру, что-то негромко произнес, тот махнул рукой в сторону. Тогда барон достал бумажник и зашелестел купюрами. Обрадованный ямщик взял деньги, поцеловал голову своей несчастной лошади и поспешил, насколько мог, в сторону домов.

– Не переживайте, Софья Михайловна! – пересиливая ветер, прокричал барон. – Он забежит к одному местному знакомому мужику и вернется с лошадью и повозкой. Вы непременно попадете домой. Пройдите, пожалуйста, внутрь кареты, иначе промокнете.

Но внутри тоже было мокро – вода затопила все дно повозки и поднималась буквально на глазах. Софи испугалась, пусть приключение и было пикантно-любопытным, но отчего-то все меньше и меньше радовало. Девушка вновь выглянула на улицу.

– Барон, что происходит?! Откуда столько воды?

Дельвиг подошел ближе. Ветер трепал мокрый плащ, мутная ледяная вода, поднимаясь выше колен, сильным течением сбивала с ног. Он попытался подняться повыше на козлы кучера, но соскользнул с наклонной скамейки. Пришлось, стоя на перекладине, держаться руками за край кареты. Тем не менее, на его лице не было ни капли страха за себя, скорее беспокойство за спутницу.

– Это наводнение, Софья Михайловна, ежегодный разлив Невы. Вода волной движется с Финского залива обратно в Неву, такое явление довольно часто бывает в это время года и длится всегда недолго. Мы с вами переждем его прямо здесь.

– Я знаю, Нева поднималась и раньше, но не настолько сильно! Мне кажется, кучер нас бросил и возвращаться не собирается… Да и какая повозка проедет по такой воде?

Дельвиг указал на деревенские домики вдалеке:

– Кучер пошел в ту сторону. Если не придет, мы с вами сами доберемся до деревни, здесь полверсты, не более. Только чтобы вам совсем не промокнуть, надо… – он обернулся, увидел плывущий прямо на них обломок деревянного забора. – О! Именно это нам и надо!

Он соскользнул обратно в воду, притянул к карете кусок деревянной постройки размером с дверь.

Софи услышала страшный звук – это их лошадь, до сих пор отчаянно тянувшая голову и безумно ржавшая, захрипела. Вода накрыла ее с головой, и несчастное животное, пуская пузыри, захлебнулось. Ужасно! Софи никогда не видела смерти так близко (безусловно, охота не считается), зрелище было кошмарным. Вдруг карета дернулась и девушка заверещала.

– Успокойтесь, Софья Михайловна, – Дельвиг снова забрался на козлы и пожал ее ручку. Голос его был спокойным, словно в салоне графини Собаньской. – Вода поднимается выше и сносит нашу повозку. Только теперь, как бы страшно это не звучало, у нас есть якорь – наша несчастная лошадь.

Забыв о приличиях, Софи по-детски захныкала:

– Антуан, я не хочу… Не хочу с таким якорем… Вы говорили, что надо дойти до тех домов – поспешим же! Там нам помогут… – вдруг она округлила глаза и завопила: – А-а-а! И-и-и!

Дрожащим пальцем она показала куда-то вбок и бросилась в воду, которая достала ей до пояса. Истерично крича и путаясь в мокрых юбках, падая и поднимаясь, девушка поспешила прочь. Дельвиг оглянулся и судорожно выдохнул – действительно, с дороги пора уходить: мимо них, величественно покачиваясь на волнах, плыл гроб, за ним – другой, а на крышке третьего стоял мокрый кот и, блестя зелеными глазами, безумно орал.

* * *

…«Антуан, держите меня крепко, не отпускайте от себя, умоляю!» Разве мог предполагать Антон сегодняшним утром, когда с трудом заставил себя встать с петухами и отправиться на дачу к Гречу, что услышит такие слова от той, о которой даже грезить не смел?! Нет, вероятно, он все еще спит в придорожной таверне, куда заехал выпить чашечку чаю и согреться. Вполне вероятно, коли уж этот сон столь странный, опоили его чем-то нехорошим.

Когда обезумевшая от страха девушка бросилась от всплывших с соседнего погоста гробов, Дельвиг прихватил свою папку, притянул обломок забора к себе и, оскальзываясь и падая, проваливаясь в ледяной воде то по пояс, то по грудь, поспешил за Салтыковой. С трудом удалось ее уговорить залезть сверху на сколоченные доски. Трясясь и икая, несчастная вцепилась в дерево, и именно тогда она произнесла эти волшебные слова. Отпустить – как же! Теперь эту женщину от него никто не оторвет…

Антон, полуплывя-полубредя, подгоняемый сильным течением и крепко держащий импровизированный плот с драгоценной ношей, добрел до хижин. Их было четыре, вокруг них стояло несколько сараюшек. У сорванного забора всплыл труп привязанной собаки, где-то надрывно мычала корова и кудахтали куры, размытая поленница весело постукивала о стены домов, залитых по середину окна.

– А где все люди? – спросила Софи.

– Наверно, все ушли в церковь, нынче же воскресенье. Мы с вами, Софья Михайловна, сейчас заберемся на крышу того сарайчика. Вода все прибывает, я уже почти не чувствую дна, нам нужно найти приют посуше.

Сарай был с покатой треугольной крышей, закрывающей от дождя; весь до отказа он был забит мешками с зерном, нынче залитыми водой. Хозяин оказался запасливым, только жаль, что запасы сии все промокли, да и сам хозяин, вероятнее всего, в зерне уже нуждаться не будет.

С трудом забравшись наверх, Антон и Софья огляделись. Сарай был маленьким, крыша – низкой, передвигаться на ней можно было лишь пригнувшись. От дождя и ветра она закрывала только с двух сторон, но зато наверху лежали припасенные вязанки сена и старая рогожа с ветошью. Все это было сухое.

– Смотрите, Антуан! – стуча зубами, Софи указала на бурлящий поток. За ветки старой яблони зацепилось человеческое тело, от напора воды оно страшно шевелилось. Это был их кучер, человек, который еще пару часов назад был живым и здоровым. Девушка зарыдала и бросилась на грудь к Дельвигу: – Боже, это я виновата! Из-за меня он погиб!

Барон, отбросив приличия, прижал к себе дрожащую фигурку.

– Не вините себя, дорогая. Виня себя, вы не измените предначертанного – такова судьба…

Время шло, вода поднялась еще выше, вокруг творилось что-то невообразимое: со стороны Невы поплыли огромные куски наплывных мостов, кое-где за них цеплялись живые люди, кое-где – закоченевшие трупы. Повозка, которую они оставили на дороге, всплыла и теперь проплывала мимо. Ее подбрасывало и переворачивало течением, мертвая лошадь, словно живая, то появлялась, то исчезала в мутной черной воде.

Софи, все так же прижавшись к Антону, застыла, не в силах оторвать взгляда от страшного, но в то же время завораживающего зрелища: огромное морское судно, сорванное с якорей и лишившееся управления, плыло прямо на их маленький сарайчик. Двухмачтовая громада налетела на соседние дома, снеся их, словно карточные домики, с грохотом и треском застряло в сплетении деревьев, страшно накренилось над их пристанищем, закрыв полнеба… и загородило их сарай от ветра.

Дождь резко прекратился, все смолкло, оставив из звуков лишь скрип деревьев да жуткое журчание воды.

Софья нахмурилась, о чем-то напряженно думая, решительно выдохнула и с безумной улыбкой подняла взгляд на Дельвига. Потом истерически хихикнула и полезла рыться в убогих хозяйских вещах. С грохотом поставила перед Антоном большой металлический таз, кинула в него соломы и пару поленьев. Потирая посиневшие от холода руки, спросила:

– Любезный барон, я надеюсь, что вы курите и вас есть чем зажечь огонь? Отлично! До приезда спасителей нам с вами необходимо высушиться и согреться! Что же вы стоите?! Быстрее разжигайте костер и помогите мне расшнуровать корсет!

Да, такого поворота от сегодняшнего дня Антон Антонович никак не мог ожидать. Право слово, ему, не избалованному судьбой, было в новинку принимать столь щедрый подарок Фортуны.

Что-то дикое и первобытное было в этом: горящий огонь, волны, бьющие о маленький сарайчик, запах болота, мышей, сена… Расшнуровывая мокрый корсет, стягивающий нежную фигурку, зарываясь в сено, укрываясь толстой рогожей и дотрагиваясь до нежной кожи самой прекрасной из женщин, барон вдруг осознал, что среди этой бушующей стихии, среди ужаса и хрипа умирающих, он совершенно и бессовестно счастлив.

 
…Я зрю тебя, когда летит с дороги
И пыль и прах,
И с трепетом идет пришлец убогий
В глухих лесах.
Мне слышится твой голос несравненный
И в шуме вод;
Под вечер он к дубраве оживленной
Меня зовет.
Я близ тебя; как не была б далеко,
Ты все ж со мной.
Взошла луна. Когда б в сей тьме глубокой
Я был с тобой…
 

…Свернувшись калачиком на рогоже, накрытая сверху сеном и ветошью, Сонинька спала. Мокрые волосы были спутаны, на губах (столь нежных и сладких!) проскальзывала легкая улыбка. Свет горящего полена бросал на ее личико волшебные блики – картина сия была невероятно прекрасной и сказочной.