Текст книги "Фам-фаталь из-под Смоленска"

Оба Бестужева удивленно встали, Александр восторженно выдохнул:

– Невероятно, сестра самого Пестеля…

– Браво, мон шер, на такой подвиг не всякий горазд! А она действительно прехорошенькая? – с любопытством поднял брови Николя.

– Господа, не в этом суть, – Рылеев блеснул черными глазами: – Полковник отзывается о Петре Григорьевиче как о человеке, которому можно всецело доверять. Вы понимаете? До-ве-рять! – он повернулся к успевшему изрядно устать от всей этой суеты Пьеру, сдвинул брови и с важным до комичности видом спросил: – Каховский, что вы знаете о нашем Обществе?

– Вы хотите освободить Отечество от тирании и убить царя.

– В точку! Мне бы такую лаконичность! – воскликнул Марлинский. – Каховский, вы не пробовали писать?

– Господь уберег.

Рылеев взял Пьера за плечи, заглянул в глаза:

– Ты – наш! Нам нужны такие горячие сердцем и холодные разумом бойцы! Если чем-нибудь нужно помочь – не стесняйся, говори!

Пьер никогда не страдал стеснительностью. Разумеется, он сказал, что ему было нужно – ведь не зря же терпел весь этот писательский бред в течение двух с лишним часов. А нужно ему было всего ничего – двести рублей взаймы и приглашение на вечер к Собаньской.

* * *

Кондратий Федорович оказался из той редкой породы людей, которые, даже не стремясь, с неимоверной силой притягивали к себе всех вокруг. Как звезда своим сиянием и магнетизмом притягивает планеты, так и Рылеев одним взглядом побуждал довериться ему и отдаться без остатка. Порывистый и бескомпромиссный, поэтичный и вспыльчивый, он располагал к себе искренностью и требовал взамен того же – заставлял раскрыть душу.

Можно было бы назвать его лидером, но он был больше чем человек, на поведение которого равняются окружающие – он был душой этого общества. Выражаясь точнее, душой Северного общества. Обществ, или иначе, управ, было два: Северное в Петербурге и Южное в районе Украины и Малороссии. В принципе, цель их была единой – освобождение Отчизны и изменение ее общественного уклада, – но пути они избрали разные. На Юге господствовала холодная логика, северяне же предпочитали духовный подъем. Павел Пестель был лидером Южного общества. Именно лидером – его безмерно уважали за ум и проницательность, но столь же сильно боялись. Рылеева же просто любили. За полковником шли, потому что он воплощал собой ледяную силу и строгий военный устав. За поэтом же следовали, так как он олицетворял собой страсть и поэтическое горение за правду.

Два общества конфронтовали по многим вопросам, важнейшими из которых были будущее устройство нового государства, отношение к судьбе царской фамилии и сами способы достижения поставленных целей. Одним из спорных вопросов являлась судьба Польши – оставлять ее в составе России или освободить. Пестель, зная, что освобожденная Польша будет помощником и союзником, а несвободная – только рассадой народного недовольства, склонялся к ее отделению. Рылеев же выразился кратко: «Мы не позволим разрывать на части нашу Отчизну! Россия едина, и в этом ее сила!» Поляков он не любил и не доверял им.

Но случилось так, что в одно прекрасное утро в Санкт-Петербурге появилась некая дама – прекрасная графиня Каролина Собаньская. И она была полячкой. Лишь один взгляд голубых с поволокой глаз, одна улыбка нежных губок… и поэт изменил свое мнение относительно Польши. Он страстно полюбил эту необычную самобытную страну, ее жителей поляков, а в особенности – полячек.

Как многие в столице, он не устоял перед чарами графини и нынче входил в ее «свиту», стремясь то подать оброненный платок, то принести вазочку мороженого или просто поймать волшебный взгляд прелестницы. Собаньская охотно принимала Рылеева у себя, была рада видеть его и его друзей. Именно это и позволило Пьеру попасть на званый вечер, куда он так стремился.

…«Наших», то есть людей, входивших в Северное общество, среди окружения полячки было много. Жанно Пущин, с которым Рылеев вместе работал, барон Андрей Розен, уже знакомые Пьеру Николя Бестужев и его брат Марлинский, также кое-кто из офицеров Московского лейб-гвардейского полка. Но помимо этих господ на приеме у Собаньской было множество других известных личностей, в основном приближенных к творческому бомонду.

Быстро пройдясь по всем открытым для гостей залам, Каховский не нашел ни Мишеля Салтыкова, ни Сонечки. Значит, еще не приехали. Лениво попивая шампанское, он обратил внимание на группу статских, окруживших сидящего за столом толстяка. Пожилой седовласый господин со звездой совершенно безобразно ел пирожки, закусывая квашеной капустой и маринованными рыжиками, а окружавшая его молодежь с любопытством наблюдала за ним, хохотала и ахала. Понятно, это Крылов Иван Андреевич, менее известный своими баснями, нежели обжорством.

В другом зале играл рояль – молодой юноша, маленький и неуклюжий на вид, божественно импровизировал на народную тему. Инструмент обступили немногочисленные дамы, в восторге взирая на порхающие над клавишами длинные пальцы и приговаривая: «Глинка, Глинка!»

В соседней комнате на низеньком диванчике сидела хозяйка и рассказывала что-то, заставляя всех подхалимов из «свиты» хохотать до неприличия. В то же время красавица с аппетитом ела десерт и позировала Николя Бестужеву – он, оказывается, был не только моряком и писателем скучных очерков вроде «Об удовольствиях на море», но еще и художником, ловко орудовавшим кистью и акварелью.

Окружающая графиню «свита» шумно смеялась. Черные фраки перемежались яркими мундирами, среди которых вдруг мелькнул один синий – гусарский, с жидкими эполетами подпоручика. Каховский, бесцеремонно растолкав весь этот сброд, протиснулся в центр толпы, схватил Михаила Салтыкова за локоть и яростно зашептал на ухо:

– Она здесь? Ты привел ее? Ну же, Мишель!

– А?.. Что?.. – Салтыков перевел свой затуманенный от любви взор на него (не сразу узнав, кто перед ним). – А, это ты, Пьер…

– Она здесь?

– Кто, Каролина Адамовна? Ты что, слепой? Вот же она!

– Софья Михайловна, идиот! Ты привез ее? Где она?

– А, ты про сестру. Здесь она где-то… Не помню, где я ее оставил… У входа, по-моему.

Шепотом матерясь, Пьер с трудом вылез из плотной толпы обожателей, ненароком наступил на ногу Рылееву (тот, влюбленно взирая на красавицу, даже не заметил этого) и, сшибая по пути фрачников, помчался к выходу. На полпути остановился как вкопанный, услышал знакомый хрустальный смех – неужели она?!

Да, это была Софья Михайловна – в окружении каких-то округлых и гладких господ она изящно помахивала веером и оживленно что-то рассказывала. Пьер засмотрелся: его избранница была чудо как хороша! Как же он соскучился…

Вдруг ловеласы вокруг Сонечки резко встали перед ней на колени и на виду у всех принялись хватать ее за ноги прямо через платье! Девушка же густо зарделась и застыла, словно изваяние, позволяя грубым лапам бесцеремонно лазить в складках ее юбок. Каховский протер глаза – что за бред?! Даже он, без пяти минут муж, не позволял себе такого обращения с этой женщиной! Но чтобы всякие проходимцы?.. Не помня себя, он что-то выкрикнул – девушка подняла на него глаза, изумленно округлила их… и без чувств упала прямо в лапы толстому гладкому пройдохе.

Как из-под земли рядом возникла статная дама, похожая на управляющую, щелкнула пальцами, и два лакея подхватили бесчувственную девушку, мигом унеся ее в верхние покои. Каховский бросился за ними.

Недоразумение оказалось почти не замеченным.

– Гошшподин, вам туда нелза, – с немецкой педантичностью дама попыталась вытолкнуть Пьера за двери будуара, где служанки уже суетились над Сонечкой – расшнуровывали корсет, звенели флаконами с нюхательными солями, прикладывали ко лбу мокрые полотенца.

Пьер уверенно зашел в комнату, властно отстранив назойливую фрау.

– Я ее муж, мне можно. С Софи такое случается, и я знаю, что делать. Мадемуазель, благодарю за беспокойство, но оставьте нас наедине.

Все мигом исчезли, дверь закрылась, и тут Пьер понял, что девушка, без чувств лежащая на низеньком канапе, сейчас полностью в его власти. Он подошел ближе, трясясь от страсти, сел на пол рядом с ней. Бледное личико Софьи было спокойно, глаза закрыты, на нежной шейке трепетала венка, грудь под освобожденным платьем мерно вздымалась. Каховский, забыв о том, что барышню надо приводить в чувство, а не разглядывать, завороженно взирал, впитывал изгибы ее юного тела, запах кожи и растрепанных локонов. Тяжело дыша, он дотронулся до бледной щеки, провел пальцем по губам. Наклонился, чтобы поцеловать, но не успел – она вздохнула и, все еще не открывая глаз, прошептала:

– Пьер…

– Я здесь! Любимая, тебе легче? Душа моя, открой глаза!

Глаза послушно открылись – сначала в них промелькнуло томление, потом изумление, а следом – возмущение. Через мгновение щеку Каховского обожгла звонкая пощечина, и Пьер понял, что если он не будет действовать, то девушка закричит на весь дом и тем самым покроет себя позором. Поэтому (он был вынужден – на кону была честь дамы) пришлось закрыть ей рот… поцелуем.

С трудом заставив себя оторваться от ворот рая, Пьер взволнованно заговорил девушке, готовой вторично упасть в обморок:

– Софья Михайловна, Сонечка, любимая! Как же я скучал по тебе, душа моя… Нас разлучили так внезапно и так надолго… О, я умолял, унижался перед твоим отцом, но все тщетно! Он и слушать меня не хочет, он не подпускает меня к тебе ни на шаг. Подлый старик! Но я долго думал и нашел выход. Дорогая, у нас с тобой есть выход! Да! Я украду тебя!

– Что?!

– Мы убежим с тобой вместе, обвенчаемся в первой попавшейся церкви и в тот же день поедем в Одессу. Там мне обещали место у Воронцова, ты ни в чем не будешь нуждаться, обещаю. Любимая, я все продумал, беспокоиться не о чем!

Софи поднялась, придерживая полурасшнурованный корсет и пошатываясь, отошла от молодого человека, с испугом заозиралась.

– Где я? Почему я наедине с вами, Петр Григорьевич? Мишель говорил о сюрпризе… Это он о вас так высказывался?.. Боже, что обо мне подумают – одна, с мужчиной… А если сюда зайдет хозяйка?! Вы не думаете о моей добродетели, юноша! Что обо мне скажут в свете?

Каховский бросился к ее ногам, обхватил колени, жарко зашептал:

– Черт с ним, с этим светом, пусть все эти двуличные твари провалятся в преисподнюю! Какое нам дело до того, что скажут эти людишки? Мы с тобой будем вместе, любимая, а до остального и дела нет!

Софи попыталась высвободиться.

– Мне есть дело! Я не могу убежать… В конце концов, мой отец этого не переживет… У него и так судороги.

Каховский вскочил, его лицо, до сих пор сияющее счастьем, нахмурилось. Взяв девушку за руки, он заглянул ей в глаза:

– Сонечка, ты… сомневаешься? – тут он со звоном хлопнул себя ладонью по лбу: – Ну конечно же, вот я осел! Тебе надо собрать вещи, платья… Эти, как бишь их, шляпные коробки и ридикюли. Не бойся, я тебя сегодня не буду похищать, у меня еще ничего не готово. Успею только к воскресенью. Как раз ты поедешь в церковь, я знаю, ты всегда ездишь в Казанскую…

– Петр Григорьевич, – пролепетала девушка, умоляюще глядя на него и отстраняясь. – Вы совсем лишились рассудка! Я не могу никуда ехать, тем более в воскресенье! Слушайте, ведь побег – это решение очень серьезное, оно изменит мою жизнь, не правда ли?

– Да, душа моя!

– Мне необходимо подумать. Вы согласны с этим?

– Разумеется.

– Поэтому когда буду готова, я напишу вам и передам письмо через Мишеля. Договорились?

– Конечно же. Но в любом случае в воскресенье все будет готово, – Пьер обнял девушку, вдохнул запах ее волос. – Любимая, я не могу заставлять тебя, я не имею права на это. Но если ты мне откажешь – мне не жить. Я убью себя. Одно из двух – или смерть, или я счастлив с тобой. Прощай, жизнь моя!

Он еще раз быстро поцеловал ее (о, небеса, это было божественно!) и бегом выскочил за дверь. От неожиданно принятого такого простого решения кружилась голова, хотелось петь или кому-нибудь врезать. Чтобы не искушать судьбу, Каховский поспешил прочь с этого приема, подальше от всех этих чопорных болванов… и от соблазна.

* * *

– Михаил Михайлович, отчего же вы не представили мне своей прелестной сестры? Барон Розен утверждал, что вы приехали с ней.

Графиня Собаньская, полулежа на диванчике, томно (как казалось юноше) взирала на обомлевшего Мишеля и устало обмахивалась веером из страусовых перьев. Все гости давно разошлись, но Салтыков не мог заставить себя уйти и, нарушая все мыслимые правила приличия, заставлял хозяйку развлекать себя пустой болтовней.

– Милейшая графиня, Софи не стоит вашего драгоценного внимания, – жестом опытного царедворца Мишель махнул рукой и подсел ближе к красавице. – Мы приехали вместе, и я собрался было представить ее вашей милости, но она, как это обычно бывает с юными барышнями, была увлечена поэтами в какое-то обсуждение. Ну, вы знаете, все эти Дельвиги и Боратынские, господа весьма скучные и назойливые, но умеющие произвести впечатление на неопытную девушку. Вероятно, они настолько утомили ее своей болтовней, что сестрица упала в обморок. Ваши слуги быстро привели ее в чувство, но Софи пришлось уехать домой – настолько она оказалась слаба. Собаньская подняла тонкую бровь и улыбнулась:

– Странно, мне докладывали, что в обморок нынче упала некая замужняя дама… – Ваши слуги все напутали. Это была Сонька, но оставим ее! – Мишель подсел еще ближе, завладел ручкой графини, томно задышал: – Давайте, драгоценная Каролина Адамовна, поговорим о нас!

– О нас? А разве тут есть о чем разговаривать?

– Действительно! Тут и разговаривать нечего! – вскричал сгорающий от страсти Мишель и накинулся на графиню с поцелуями и объятиями.

Удивительно, но Собаньская не отстранилась, не дала пощечины и даже не ответила на его страстные лобзания, она лишь громко и заливисто рассмеялась! Опешивший Мишель услышал звук взводимого курка – в его грудь уперся ствол большого «Лепажа» с резной рукоятью.

Графиня, умирая со смеху, проговорила:

– Милый, милый мальчик! Сколько же нам годиков? Не рановато ли для тебя столь взрослые побуждения?

– Я мужчина! И мне двадцать лет, скоро будет двадцать один! Я прямо сейчас могу доказать…

– Слушай, дитя мое, ох, прости, не дитя – двадцатилетний мужчина. Ты нынче достаточно попользовался моей благосклонностью, пора и честь знать. Адью, дружок мой!

Мишель вскочил:

– Но я… Я люблю вас! Страстно и нежно… Я готов доказать…

– Дитя мое, подрасти немного. И оставь меня, я, право, очень устала.

Он страстно припал к ее ручке, с трудом сдерживаясь, прорычал:

– Я все равно докажу вам! Салтыков так просто от своей любви не отказывается! Вы поймете… Вы узнаете…

Но графиня отложила пистолет, мило зевнула и лишь махнула ручкой – уходи, мол, покуда слуг не позвала. Клокоча и скрипя зубами, гусар выскочил во двор.

Темная холодная ночь быстро остудила его пыл, заставила мыслить логически. Как истинный военный стратег, Салтыков легко рассчитал, каким образом он сможет взять этот неприступный редут уже сегодня. Хохотнув и подкрутив жидкие усы, он вернулся к дому.

Вдоль сада, короткими перебежками, он поспешил, поглядывая на окна второго этажа и выбирая место, где проще пробраться внутрь. Забраться на окно первого этажа, подтянуться, зацепиться за край балкона на втором – и путь открыт! Пара пустяков, самое сложное – это проследить, чтобы ножны сабли не задели стекло.

Оказаться в будуаре, в котором сегодня вечером отлеживалась Сонька, оказалось делом двух минут. Разумеется, весьма кстати оказалась открытая створка окна, которую он сам предусмотрительно отворил, оставив лишь для вида прикрытой (какой гусар упустит такую возможность?).

Будуар был соединен с хозяйской спальней. Мишель, стараясь не шуметь, проскользнул в двери, спрятался за портьерой одного из окон. Огромная кровать под балдахином была расстелена, рядом с ней на маленьком столике стоял зажженный канделябр.

Отлично, в таких милых декорациях Мишелю будет легко доказать, на что способны настоящие гусары.

Сгорая от нетерпения и ерзая, он вдруг услышал негромкий мужской голос: за дверью, не за той, из которой он только что вышел, а из-за другой, слышался разговор по-польски. Черт побери, Каролина предпочла ему, Салтыкову, кого-то другого?! Ах, эти женщины! Неверные и легкомысленные! Неужели это Бестужев, который не отходил от графини весь вечер? Или Рылеев? Или Розен? А может, это великий князь?..

Что ж, надо было признать свое поражение – даже у Наполеона таковые случались – и быстрее уносить ноги подобру-поздорову. Доказать свою любовь Мишель еще успеет. Он отодвинул портьеру, но выйти не успел – дверь напротив открылась. Проклиная себя на чем свет стоит, он едва успел шмыгнуть обратно.

– …Ты тянешь время, другая бы уже давно справилась, – раздался хмурый голос мужчины, говоривший по-польски.

Мишель подглядел в щель между портьерами: лицо мужчины, одетого в длинную ночную сорочку с раскрытым воротом, показалось знакомым. Растрепанные черные волосы, пышные усы и морщинка на лбу – это был граф де Витт собственной персоной. На приеме его не было, но в покоях графини он был, похоже, как дома.

Граф по-хозяйски запрыгнул на кровать, поманил за собой ту, на кого Мишель сейчас не мог глядеть без дрожи. Прелестница, вся в полупрозрачных кружевах, с распущенными до пояса льняными волосами легко вспорхнула к нему. Промурлыкала так же по-польски:

– Разумеется, любая шлюха справилась бы куда быстрее меня, но тебе же нужна информация, а из семейного человека не так-то легко ее выудить, мон шер. А кроме информации вашему сиятельству требуется еще и подлинная преданность. Рылеев любит свою жену – в этом моя сложность.

– Вокруг тебя вьется куча поклонников – зачем распылять свое внимание на всех этих мизераблей? Брось их всех и обаяй, наконец, этого чертова поэта!

– Если бы я направила все свое внимание только на одного Кондратия, это вызвало бы лишнее подозрение. И не учи меня, старый шпион! Уверяю тебя, в науке обольщения я куда более опытна, чем ты…

Далее послышался неразборчивый шепот и шорох. Мишель взглянул в щель между шторами и дернулся от увиденного, как от удара. Ножны его шпаги звонко стукнули о подоконник, графиня удивленно вскрикнула. В тот же момент юный гусар почувствовал у шеи холод стали.

– Руки прочь от оружия! Вышел на свет!

Мишель вздохнул, поднял руки и вышел из-за шторы. Плотно сжав губы, угрюмо взглянул на угрожающего ему человека. Де Витт даже в ночной сорочке был внушителен – с клинком в руке и с мрачным взором палача. Обнаженная, словно Венера, графиня, не позаботясь даже о том, чтобы прикрыться, расхохоталась:

– Иван, не поцарапай этого мальчика своей железкой! Он нынче так трогательно признавался мне в любви, что я едва не поддалась. А сейчас, вероятно, юноша пришел доказать мне свою преданность. Я права, Мишель?

– Прошу простить, ежели напугал вас, Каролина Адамовна, – стараясь глядеть только на графиню, упрямо сказал гусар. – Я докажу свою преданность в следующий раз, когда вы будете в одиночестве.

Де Витт не убрал шпагу. Злобно играя желваками, он прорычал:

– Подпоручик, прошу назвать вашу фамилию и фамилию вашего командира.

– Салтыков, Михаил Михайлович, – по-военному прищелкнул каблуками гусар. – Мой командир – Ковалев.

– Я нынче же отпишу Юджину, подпоручик. Поздравляю вас со срочной командировкой на Кавказ, отправляетесь на следующей неделе. Все, можете идти. Только, любезный, озаботьтесь сделать это тем же манером, каким и пришли.

– Мон шер, зачем так строго? – промурлыкала Собаньская. – Этот мальчик ничего плохого не сделал, зачем портить ему карьеру?

– Ни одной военной карьере не повредит хорошая драка с горцами. К тому же мальчишка слышал то, чего совсем не следовало. И не забудь, дорогая, у меня тоже есть терпение, и оно не долговечное! Этот – уже третий на неделе! Один прятался в шкафу, другой – прямо в этой постели!

Далее Мишель решил не слушать – коротко поклонившись графине, он выскочил в будуар, вылез в окно, оттуда на балкон, и дальше спустился вниз.

Идя по темной улице, в ярости пиная тускло горящие фонари, он громогласно проклинал всех женщин на свете, а в особенности одну – прекрасную, смелую и яркую графиню.

Любви не бывает, а те безумцы, кто ее чувствует, лишь обманывают сами себя… Ощущая, что в том месте, где раньше было сердце, трепещут лишь разбитые осколки, подпоручик понял: то, о чем просила Каролина, сбылось – он стал старше.

Так в двадцать лет кончилась жизнь Мишеля Салтыкова, потому как жить без сердца не способен никто.

* * *

Всю ночь Софи металась по своей комнате, словно зверь в клетке, не находя себе ни места, ни успокоения. Благодаря письму Лиз Храповицкой она почти вычеркнула Каховского из своей жизни, но он вновь посмел напомнить о себе. И как! Словно средневековый варвар, он готов украсть ее! О, принадлежать столь сильному мужчине, кидающему вызов всему свету – да, в этом есть что-то древнее, что-то изначальное. Покориться силе – не это ли естественно для женщины?

Может быть, зря она изображала из себя недотрогу и шлепнула его по щеке? Хотя, похоже, он совсем не обиделся на это…

Голова кружилась, хотелось то танцевать, то плакать. Девушка открыла первую попавшуюся книгу – это оказался пушкинский «Кавказский пленник» – строчки менялись сами собой:

 
Люблю тебя, Каховский милый,
Душа тобой упоена…
 

Софи захлопнула книгу – а если Лиз права? Если эта безумная страсть пройдет? Как тогда они с Пьером будут жить – без любви, в нищете, с одной лишь грязной кухаркой? Как Софи проживет без своих увлечений, книг, стихов? Побегом она опозорит свое имя и больше никогда не сможет выйти в свет… Нет, это просто невозможно…

Но губы Пьера, его сильные руки… М-м-м, при одном лишь воспоминании о них хочется взлететь и витать где-то в облаках, забыв про глупый свет, про мнение двуличных чопорных людишек, которые не умеют жить по-настоящему и потому не вправе судить ее поступки…

«Мне поможет Мишель. Коли он организовал эту встречу, пусть он и подскажет – соглашаться мне на побег или разорвать с Пьером навсегда…» – подумала Софи, для порядка всхлипнула пару раз и со спокойным сердцем улеглась спать.

Как ни странно, приснился ей вовсе не Каховский, а некий барон, растерянно и изумленно взирающий на нее, лежащую без чувств у него на руках. Ах, да! Она же стремилась познакомиться с поэтом Дельвигом! Странная у них вышла встреча…

С утра удивил отец – забыв о судорогах и отвратительном настроении, в котором он пребывал с самого лета, он явился в комнату дочери сияющий, словно Петр Петрович. Сел на край Софьиной кровати, неумело потрепал дочь по щекам, выразив тем самым наивысшее удовлетворение.

– Душенька, как вчерашний выход? Судя по количеству утренней почты, ты покорила всех! Надо бы тебе почаще выходить с Мишелем. Хоть на что-то он годен, этот мальчишка.

– Василий Андреевич шлет вам поклон, папенька, – пробормотала еще не совсем проснувшаяся девушка.

– Да, да, он писал мне. Интересуется твоим самочувствием и шлет в подарок полфунта французского шоколаду.

– Он все еще считает, что я – маленькая девочка… – зевнула Софи и потянулась.

Отец рассмеялся, он был согласен с Жуковским по этому вопросу. В своем небывалом добродушии старик дошел до того, что пообещал пригласить Жуковского с Плетневым нынче же на обед, от чего Софи попыталась его отговорить, сославшись на то, что прежде всех встреч ей нужно переговорить с братом. К Мишелю на квартиру тут же послали, и отец наконец оставил ее в покое.

…Такое лицо Софи видела у брата лишь однажды в далеком детстве. Тогда он без спроса выгнал из стойла лучшего отцовского скакуна, умчался на нем в поле, весь день гонял его, принуждая прыгать через овраги и препятствия и в конечном счете заставив сделать тот роковой прыжок. Копыто попало в ямку, нога животного подвернулась, и на всем скаку конь свалился на кучу острого хвороста. Хруст веток сопровождался хрустом костей несчастного животного и его мучительным ржанием. Мишелю тогда повезло – он вывалился из седла прежде, чем лошадь успела задавить его. Мальчишка отделался лишь ссадинами и испугом.

Лишившись любимой лошади, получив от отца небывалый нагоняй и наказание в виде зубрежки огромного тома кого-то из греческих классиков, он выглядел точно так же растерянно и убито, как сегодня. Ссутуленные плечи, мешки под глазами, плотно сжатые губы и остановившийся взгляд – вот все, что осталось от Мишеля, еще вчера весело подшучивавшего над Софьей и с восторгом мчавшегося на встречу к графине.

– Любви не бывает, ма шери, – мрачно пробурчал он и душераздирающе вздохнул. Потом злобно взглянул на девушку и выкрикнул: – А если вы с Каховским считаете иначе, то вы оба дураки! И твой безумный Пьер, и ты, милая сестрица!

– Сам ты дурак! Пьер хочет выкрасть меня в воскресенье. Мы убежим от отца, быстро обвенчаемся и отправимся в Одессу. А если я не поеду, то Каховский наложит на себя руки. Он сам так сказал…

Мишель поднял глаза к небу, что-то пробормотал, потом скривился, как от зубной боли, и с жаром схватил Софи за руки:

– Глупышка, маленькая моя глупенькая сестричка! Вас обоих ждет место в Обуховской больнице, это точно… А соседняя палата… Ха, соседняя палата – за мной! Ты пойми, Сонька, так просто никто на себя руки не накладывает! Каховский – слишком сильная личность для этого. Прости за грубость, но он лишь вожделеет тебя, а попользовавшись, выбросит на улицу, как последнюю потаскушку. Дорогая моя, ты – единственная чистая душа в этом мире, и я не позволю тебе сгубить свое будущее. Учти, если придется, я буду драться за твою честь и убью Каховского. Или он меня убьет… Сегодня или завтра, потому как времени у меня в обрез. Все понятно?

Софи, хлюпая носом, кинулась в объятия брата и по-бабьи разревелась:

– У-у-у, ничего мне не понятно! Зачем тогда ты устроил эту встречу?! Чтобы разбить мне сердце? Мишель, у тебя нет совести! О, я так запуталась! Он меня любит, но лжет… Его место – это обман, ничего его не ждет в Одессе… Но он так любит меня!.. И я… я тоже… Хотя не знаю, что я чувствую! А-а-а! Я так хочу быть с ни-им! – проревевшись, Софи взглянула на Мишеля и, все так же хлюпая носом, более спокойно спросила: – Ты сказал «времени в обрез»? Что это значит?

Мишель отвел глаза и с деланной бравурностью хлопнул себя по затянутой в мундир груди:

– В понедельник я уезжаю на Кавказ. Довольно мне нежиться у отца за пазухой, пора становиться взрослым мужчиной. Эх, буду считать это не ссылкой, а возможностью заработать пару, а то и тройку крестов, – молодой гусар вздохнул и более мрачно добавил: – Ох уж эти фам-фаталь, ради них мы становимся либо счастливейшими из смертных, либо безмолвными мишенями для пуль…

– Она тебе отказала…

Рыча, подпоручик заметался по комнате.

– Она посмеялась надо мной! Посмеялась над моей любовью, втоптала ее в грязь, а потом мило помахала ручкой – мол, милый Мишель, не будь таким букой и не дуйся! О, это не женщина, а Мефистофель в юбке! Ироничная, язвительная, неистовая и… боже, до чего прекрасная… Вся до остатка принадлежащая этому старому лису де Витту! Чертов де Витт! Он использует ее как агента правительства! Из-за него я вынужден уехать к черту на рога!

Порычав еще какое-то время, Мишель успокоился, взял себя в руки и заставил Софи написать письмо Каховскому.

Письмо с отказом – бесповоротным и бескомпромиссным.

Чувствуя, что своими руками готовит могилу и себе, и Пьеру, обильно поливая бумагу слезами, девушка написала: «Милый Петр Григорьевич, я не вправе так жестоко поступать со своим отцом. Покинув его, тем самым я обрекаю старика на горе и смерть в одиночестве, себя же – на вечные муки совести. Ведь вы же не хотите, чтобы, живя с вами, ваша супруга была несчастной? Увы, я не смогу уехать с вами! Как бы ни хотела, но не могу! Прошу, уезжайте из Петербурга без меня. Живите счастливо, посвятите свою жизнь служению Отечеству, ведь вы так страстны и искренни в этом прекрасном порыве… И забудьте меня навсегда. Прощайте. С.»

Мишель уехал, вернулся нескоро, лишь к вечеру. По его словам, Каховский так разбушевался, что схватился за пистолеты и завопил, брызгая слюной и неистово вращая глазами:

– Пристрелю этого чертового старика! Эта мразь губит счастье своей дочери!!!

В чем-то Мишель был с ним согласен – отца он не любил так же сильно, но на столь радикальные меры никогда бы не согласился. Уговорил Пьера только тем, что застрелив Михаила Александровича, Каховский тем самым убьет его дочь.

Записка, вся в кляксах и в порывах от острого пера, криво и неаккуратно написанная, несвязная, но сочащаяся обидой, горечью и надеждой умирающего, заставила Софи рыдать с новыми силами, чувствовать себя предательницей и ничтожеством.

«Жестоко! Вы желаете мне счастья – где оно без вас, любимая? Душа моя, вам легче взять нож и собственноручно убить меня – я не выживу ни минуты, если вы мне откажете! Я не могу найти слов и уговорить вас… Прошу, умоляю – решитесь, и бежим! О, неблагодарная, для того ли вы приблизили, влюбили меня в себя? Так вы платите мне за любовь мою?! Простите, что я вас упрекаю… Заклинаю вас – решитесь, и вы будете счастливы со мной! Ради бога, отвечайте, не мучьте меня, мне легче умереть, чем жить для страдания. Ах! Того ли я ожидал?! Не будете отвечать сегодня, я не живу завтра – но ваш я буду и за гробом».

Мишель уверил, что отвечать на это послание не нужно.

– Отказ ему вручен, уважающий себя человек навязываться не должен.

– Но он же убьет себя!

Мишель злобно блеснул глазами:

– А тебе, Сонька, какая разница? Ежели он хочет пустить себе пулю в лоб – пожалуйста. Его лоб, его выбор. Обществу, да и вам с отцом, будет куда легче без этого сумасшедшего.

– Тебе он раньше нравился…

– Я был тогда другим человеком. Глупцом, влюбленным в жизнь. А сейчас все изменилось… Все, Софи, милая, мне нужно собираться, – брат поцеловал плачущую девушку, погладил ее по голове и быстро вышел из комнаты.

* * *

Весь день Пьер пробегал в поисках хорошей недорогой повозки, способной вместить в себя весь багаж его любимой. После столь приятных хлопот появление в его каморке Мишеля только подняло и без того радостное настроение. Он откупорил бутылку Аи и только после этого почувствовал, что с гусаром что-то не так. Каховский еще плохо знал этого юношу, но всегда сияющий, неунывающий и ироничный, нынче мальчишка был похож на собственный призрак.

Юноша поведал о своей неудачи в любви, о кознях де Витта и Собаньской, о ссылке на Кавказ. Надолго присосавшись к горлышку бутылки, подпоручик подал Пьеру маленький конверт и мрачно пробурчал:

– Отставка по всем статьям. Прости, брат, но тебе здесь ничего не светит.