Текст книги "Ты 24"

Лена Кончаловская
Ты 24

© Лена Кончаловская, текст, фотографии, 2022

© No Kidding Press, издание, оформление. 2022

 
камушек с твоим именем
мне подарила осень
камушек с твоим именем
он невесомый
противный
горит в кулаке
раскрыл ладонь —
а там ничего
 
 
камушек с твоим именем
не потерять не разбить
на нем написано слово
которое мне несвойственно говорить
 
 
весна забрала
камушек с твоим именем
я слышу ее шаги
 
 
зимой можно
летом иметь круги
 
 
он лежит на дне острый
твой камушек
 
 
с тупым именем
друг мой
 
 
с твоим именем
друг мой
 
 
мой камушек
 

Паша Артемьев

Тоненький загорелый мальчик подбрасывает мяч в синее небо, и брызги блестящей россыпью разлетаются в воздухе. Его длинные шустрые ноги скользят по песку под водой, плавки приспустились вниз, обнажив ровную светлую полоску на животе.

Я сильно бледнее его, сразу видно, что море я вижу впервые за долгое время. Красный купальник слишком красный. Неловкая, стыдливая белизна неприкрытой кожи. Ноги под водой выглядят совсем бесцветными, почти прозрачными. Невесомость.

Чем дальше от берега, тем сильнее ощущаешь свою телесность – попытка войти в безопасную зону физического, собрать воедино границы своих форм. Руки, спина, живот. Голова на поверхности. Над водой и над телом, и кажется, будто всё существо сейчас тоже стеклось наверх, к самой макушке, превратившись в одну тонкую пульсирующую линию. В этой точке можно услышать более отчетливый голос, будто радиосигнал поймал наконец чистую волну, и звук изнутри слышится как бы снаружи, извне – без помех, хоть и немного отстраненно. Голос над головой.

Ложусь звездой на упругие волны, и отсюда, с середины моря, кажется, что небосвод и правда похож на голубой бездонный шар. Свод. Объятие. Цвет: синий.

Небу всё равно, по небу плывут облака, что ему до нас и наших земных печалей.

Запрокидываю голову, позволяя воде забраться в уши – глухой звук плещущихся волн. Солнце уверенным прикосновением отпечаталось на моей макушке, и теперь, опустив затылок в прохладное море, ледяное касание проскальзывает по спине. Голос резко обрывается и растворяется в соленом плеске, возвращая меня в тело. Замри.

Слышу, как по дну перекатываются песчинки, и в ушах фоном всегда шуршит, позванивая, морское дно.

Вперед, назад, вперед, назад.

Мне кажется, кроме меня никто не замечает этот шепот. Как и меня саму.

Вода уносит меня к буйкам, а я не сопротивляюсь. Сопротивляться вообще не имеет никакого смысла. Со и против. Против, но вместе? Навстречу.

Скалистый берег наклонился вперед, вдалеке, затянутые туманом, возвышаются горы, и с первого взгляда не разберешь, облака это или край земли.

Интересно, где ты сейчас? На краю земли?

Да.

Да и я, в общем-то, не в раю.

Стройные кипарисы обрамили откос скалы. Их всегда аккуратно высаживают в ряд, один за другим, как армию воинов, охраняющих периметр. Величественное и одинокое дерево печали. Стройная стрела смерти, устремленная в небо. Дерево вечной тоски. И Кипарис не хотел убивать оленя, он любил его.

Если бы ты был деревом – ты был бы кипарисом.

(имя твое во рту – барбарис

и твое дерево – кипарис)

Нужно плыть к берегу. Не хочется.

На суше всё иначе, и как только ноги касаются каменистого дна, тело тут же возвращается в себя. Щурюсь на солнце, с усилием разводя плотную воду руками. Мокрые пряди волос прилипли ко лбу, соленые капли застыли на ресницах, обжигая глаза.

Плавать изящно и не теряя лица – особый талант. В воде все выглядят довольно жалко, никакой эротики.

Сексуальность появляется только на берегу. Белые следы от лямок на загорелых плечах. Узор соли на коричневатой, блестящей от масла коже. Струйки воды, стекающие вниз по животу.

Да.

Но в воде – никогда. Даже влюбленные, хватающие друг друга за талии, забирающиеся руками в плавки, думая, что их никто не видит, улыбающиеся солеными губами. Даже они выглядят довольно жалко. Стихия всех нас делает немного детьми – неуклюжими, восторженными и беззащитными. Дитя человеческое.

Доказательство.

Выбираюсь из воды, стараясь не терять равновесие на скользкой колючей гальке. Сажусь на корточки на самом краю берега и, изнывая на огненном полуденном жаре, усердно перебираю камушки.

Мне нужны только зеленые. Гладкие и блестящие.

Камушки с твоим именем.

Набираю целую горсть – неразменная монета. Влажные, похожие на крошечные бусины твердые шарики переливаются на ладони. Крепко сжимаю их в кулачке и, перепрыгивая с ноги на ногу, бегу по раскаленному пляжу под зонтик.

Пол – это лава.

Рядом лежат они. Пожилая пара, цвета жженого сахара. У него нос горбинкой, тонкие гнутые губы, поджарое тело, высушенное южной жарой и долгими прогулками по горам. Она похожа на голливудскую кинозвезду – волосы собраны в высокую прическу даже на пляже, на тонких темных руках увесистые золотые браслеты-утяжелители.

Бросила якорь.

Она курит крепкие сигареты и загорает без лифчика. Она великолепна и знает об этом. И он знает тоже.

Мы могли выглядеть так же. И он очень красивый.

Золотые непослушные кудряшки, широкие угловатые плечи, синий под темным кружевом ресниц.

Совсем не ты.

Он говорит громко, не отводя взгляда, крутит папиросы плоскими длинными пальцами и читает мне вслух. Иногда поздно вечером, сидя в саду, он достает какую-нибудь новую пьесу или давно забытый отрывок.

Будем читать по ролям.

Хорошо.

В общем, всё могло бы быть ровно так, но мы друг друга не любим, и это, наверное, единственное, что нарушает естественный ход вещей.

То есть как. Любим, просто не поровну и как-то по-кошачьи: спим в одной кровати, заканчиваем друг за друга предложения и едим из одной тарелки. Иногда он вдруг, внезапно наклоняется и целует меня в затылок или в плечо.

Я его обожаю, но это другое.

Камушек с твоим именем.

Его глаза то и дело скользят от страниц к ее лицу, проверяя, всё ли на месте. А она лежит, опустив веки под большими солнцезащитными очками, и не замечает его взглядов. Ласковые стрелы. Иногда он протягивает руку, не отрывая взгляда от книги, и проводит пальцами по ее ноге, поглаживая кожу. Я знаю это касание – в нем больше честности и близости, чем в чём бы то ни было.

Ты моя.

Ты 24.

Весной мы вдвоем забрались в крошечную ванну. Точнее, ты забрался ко мне в ванну.

Твой затылок упирается в кран, наши ноги, согнутые в коленях, переплетаются в узел, вода почти доходит до краев, и пена уже совсем растаяла и разбрелась мелкими пузырьками по поверхности.

Мы сидим друг напротив друга. Немного неловко, но очень решительно, будто бы никто не смущен этой нежностью. Ты нащупываешь под водой мою щиколотку, окружая ее пальцами, и медленно скользишь по ней то вверх, то вниз. В этом касании совсем нет эротики, но очень много нежности – вот я касаюсь тебя рукой, и в этом касании ты вся моя.

Вся моя.

Если бы я могла, я бы остановила там, именно в тот момент, в этой маленькой неудобной остывшей ванне. Когда очень близко, но еще безболезненно.

Мне хочется дотянуться до твоего лица, но в этой чертовой ванне невозможно пошевелиться, и поэтому я просто сижу и смотрю на тебя в упор. Моя щиколотка зажата в твоих пальцах, и ты смотришь на меня, вот и весь разговор.

Вот и всё.

Мы лежим под палящим солнцем, кожа покрыта толстым слоем белого крема.

Лето пахнет кремом от загара, свежим потом и солью. И кока-колой.

На всех сгибах тела собираются влажные капли испарины, жарко настолько, что кажется, будто воздух можно порвать руками на длинные тягучие лоскутки. Морская вода капает с волос и стекает по лицу, попадая в глаза. Руками не вытрешь – соленые, щиплет.

Оближи.

Он обрамляет мое лицо ладонями и проводит языком по веку. Очень мокро.

Доказательство.

Наблюдаю за ним с берега, лениво наклонив голову набок. Он стоит на пирсе, облокотившись на перила, длинные волосы прилипли к шее. Прямо отсюда вижу, как краснеет его грудь на полуденном солнце. Вечером будет материться, крутясь перед зеркалом, рассматривая алые полоски на спине, и просить намазать его «чем угодно», потому что «горит».

У меня тоже горит.

Но сейчас он стоит на пирсе, подставив голые плечи яркому свету, совсем об этом не думая.

О таких вещах из нас двоих всегда думаю только я.

Сладкий персик тает в руках, стекая по локтю, обнажая багровую косточку. Алый осколок в сочной розовеющей мякоти.

Камушек с твоим именем.

Буквы плавятся на бумаге, и приходится по несколько раз перечитывать целые страницы. Для концентрации голова должна быть в холоде, температура – чуть ниже среднего. В такую жару невозможно ни о чем думать всерьез, и даже твой образ, призраком плавающий в моей голове, то приближается, то отдаляется, и я не пытаюсь за него ухватиться.

Нахер это всё.

Закрываю глаза, прикрыв лицо соломенной шляпой.

Время тянется бесконечно, дни похожи один на другой, и ничего не меняется. Сейчас это хорошо – можно попробовать раствориться не внутри, а снаружи. Головой над.

Всё это время я скрупулезно пыталась собрать всё то о тебе, что рассыпалось по моему телу, голове и рукам, и оставить где-то за пределами себя. Время собирать камни. Но этого слишком много, в том числе потому, что тебя было недостаточно, и мне пришлось самостоятельно заполнить пробелы, додумав всё то, чего мне не дали. Превратить линию в круг, но кажется, где-то я все-таки промахнулась. Пунктир.

Что-то холодное капает на живот. Море с его волос.

Конечно, как же без этого.

Ну вот, опять рассыпалось.

Темнеет рано, солнце описывает дугу над морем и уходит за горы. Из чистого голубого небо розовеет ровно по кромке горизонта, а затем резко погружается в темноту.

Южные сны.

Вот и вся цикличность – месяц скользит по дуге, медленно поднимаясь из воды медным острым клинком. И чем выше, тем ярче сверкает его полукруг, и тем холоднее блестит край. Мне кажется, он мне подмигивает.

Последний раз я видела тебя в Петербурге. Мы молча едем по набережной Обводного канала, и мимо изредка, дребезжа, проезжают одинокие машины с тусклыми фарами. Вот и всё, о чем можно было мечтать.

Тебе не нравится, что я еду по центру полосы, а мне не хочется жаться к краю дороги, когда вся набережная – только моя.

Тебе уступить правый ряд?

Мне не нужен правый ряд. Я хочу, чтобы ты просто уступил.

Это было лето, но казалось, что оно наступит еще нескоро. «Какое лето, о чем ты? Это вечность». Целая вечность.

Это было это же лето.

Мы не разговариваем, просто крутим педали в темноте полупустой дороги. Я всё время смотрю на асфальт и на твою тень. То есть на тебя и твой велосипед.

Твой велосипед.

Мне кажется, я влюблена в твой велосипед.

Он мерещится мне повсюду: боковое зрение цепляется за любой быстродвижущийся объект на дороге, взгляд ищет гладкую блестящую раму, даже когда тебя не может быть рядом. Треск крутящейся цепи, реакция, поворот головы. Не ты.

Над крышей большого здания то ли фабрики, то ли электростанции на той стороне реки показалась она. Огромная, круглая, полная. В ней было что-то зловещее и многозначительное, особенно потому, что мы видели ее вместе. Мне показалось, что сейчас это важно. Доказательство.

Мне хотелось приблизиться к ней, и еще чтобы ты смотрел на нее тоже. Кажется, ты смотрел, и мне казалось, что в этот момент у нас появилось что-то общее. Мне хотелось, чтобы и ты хотел, чтобы я на нее смотрела.

Но ты даже не смотришь на меня.

Я устала.

В три утра мы сидим в обшарпанной забегаловке на углу проспекта и едим горячие лепешки. Ты отходишь от кассы и обнимаешь меня за плечи. Это странно. Ты никогда так не делаешь. Это еще более странно, потому что вчера, сидя в саду, мы вроде бы всё решили, но вот мы опять здесь, вдвоем, и ты почему-то опять держишь меня за руку.

Наши велосипеды стоят у стены, педалями в педали, рулем к рулю. Пьяный мужик за соседним столиком пристает к старшеклассницам с густо накрашенными глазами. Что-то о любви. После пары предупреждений два здоровых араба берут его под руки и вышвыривают на улицу.

В нашем кафе так себя не ведут.

О да, блядь, не ведут.

В дальнем углу двухметровый амбал в кожаном плаще одной рукой ест лепешку, перебирая пальцами свободной руки что-то наподобие четок. Перед ним на столе в темной обложке лежит толстая потрепанная книга с изображением рун. В этом параде сумасшедших нам, кажется, самое место. Ад пуст.

Я устала.

У входа в гостиницу ты вопросительно приподнимаешь бровь. Во всем пространстве вариантов для нас есть только один. Хотя я знаю, что можно выбрать другое. Что иногда нужно просто собраться, досчитать до трех и взять себя в руки, но я просто не могу. Я хочу взять в руки тебя.

Я устала.

И всё это настолько вымученно, что я уже не замечаю ноющей ссадины.

В комнате очень темно, только холодный свет фонарей отбрасывает тень на твое лицо. Ты кладешь руку мне под шею, второй сжимая мою ладонь, и так, замыкая круг, сцепившись намертво пальцами, мы спим всю ночь, ни разу не пошевелившись. Мы всегда спим так. Но в этот раз в этом было чуть больше любви. Хотя бы немного любви. Мне так казалось.

Мне так казалось, потому что люди не спят просто так в одной кровати. Особенно если сложно найти какую-то точку соприкосновения, кроме секса, и я не про сферу интересов. Секс – тоже сфера интересов. Но просто спать вместе, вплетаясь снами друг в друга, это другое. Мне хочется остановить прямо вот тут, нажать паузу прямо сейчас, пусть просто будет сон, и моя рука в твоей руке.

Нахер это всё.

Есть один снимок американского фотографа Джо Нелли – две пушистые пчелы лежат валетом внутри раскрывшегося красного цветка. Они спят, и их мохнатые брюшки осыпаны желтой пыльцой. Даже через экран от них сладко пахнет медом. Я люблю этот снимок. В ту ночь мы были этими пчелами.

Утром я уехала. Вот и всё.

Мы стояли у поезда, и время, кажется, тянулось вечно. Я хотела, чтобы оно шло быстрее, я хотела, чтобы оно закончилось.

Меня тошнит. Ладонь на твоем затылке, горсть поцелуев, рассыпанных на твоем лице. Твой велосипед стоит у вокзала, мой ждет меня в тамбуре поезда.

Твой велосипед.

Время движется очень медленно. Я физически чувствую, что уже сейчас ты очень далеко от меня, и мне неловко, будто я пытаюсь удержать тебя, замыкая пальцы на твоей теплой шее.

Мне всегда хватало ума найти в себе немного самоуважения, гордости в конце концов, нащупать внутри достоинство размером с шарик для пинг-понга, чтобы вовремя уйти. Подстраивать реальность под ожидания, как бы этого ни хотелось, тупо. И немного унизительно. Нужно просто уйти. Но у меня ничего не получается. Время замерло. Было неловко. Мне просто хотелось, чтобы это всё закончилось.

Я устала. Я села в вагон и уехала.

Вот и всё.

Мы живем в небольшом одноэтажном домике на холме с видом на море. Старомодный интерьер с тяжелой дубовой мебелью и ванной из розового мрамора, но ему нравится. Ему вообще всегда всё нравится.

Просыпаемся от того, что воздух к десяти утра становится таким горячим, что простыня прилипает к животу и на ней остаются влажные невидимые следы пота. Тонкие белые занавески колышутся на утреннем ветру, и лучи света разбегаются по комнате. Южные сны.

Нас обоих бесит, что приходится спать, накрывшись простыней вместо одеяла, но в такое пекло какое тут одеяло.

Мы никогда не спим в обнимку, всегда на разных краях кровати, не касаясь друг друга. Не потому, что жарко. Просто. Мы не спим сны вместе. Это очень разные вещи.

Иногда, под утро, он поворачивается на бок, утыкается лицом мне в шею, едва касаясь губами моего плеча. Но это не считается.

Я никогда не понимала, почему вся человеческая близость должна умещаться в одну из двух форм – дружбу и некие романтические отношения, так называемую любовь, от которой бывают дети. Или от которой они не случаются, но это нюансы.

Всё же гораздо сложнее, и это не только вопрос чувств и договоренностей, но и языка любви. Любовь, может, и не меняет содержания, но форма – разве не может она быть разной? Я не знаю. Чем длиннее жизнь, тем меньше я знаю о любви. И если в шестнадцать мне казалось, что я знаю о любви всё, а взрослые, они ничего не понимают, то сейчас я точно знаю, что это действительно так. Я взрослая. Но это не так плохо.

Я всегда просыпаюсь первой. Осторожно оборачиваюсь и вижу его загорелое лицо на белоснежной подушке. Он похож на принцессу, такой он красивый.

Тихо сажусь на краю кровати, пытаясь не разбудить, но он всегда это чувствует и открывает глаза.

Цвет: синий.

В ванной на раковине лежит блестящая металлическая бритва. Смотрю на сверкающую рукоятку и чувствую, как снизу, от живота к груди, поднимается нежная теплая волна. Его бритва. Доказательство.

В окне виднеется край скалы с одиноким молчаливым кипарисом. Вот и ты.

Мы идем по узкой каменистой дорожке под палящим солнцем. В траве стрекочут кузнечики, или кто там обычно скрывается за высокими зарослями. Сверкающая синим перламутром стрекоза неспешно пролетает за ухом и замирает, беззвучно сотрясая густой воздух. Лето.

С утра мы не разговариваем. Он знает, что утром меня лучше не трогать, поэтому не болтает, хотя болтает он всегда. По делу, но всё же без умолку. Меня это не бесит, даже наоборот.

Мне нравится, когда он болтает.

И у него это получается гораздо лучше, чем у меня.

Иногда я слишком долго блуждаю в тумане образов, нанизывая слова одно на другое, постепенно вырисовывая смысл, и тогда он вдруг поднимет на меня глаза и, выдержав упругую паузу, скажет как есть. Цвет: синий. И я просто скажу: да.

Да? Да.

Мы доходим до маленькой белой постройки, больше похожей на сарай, чем на магазин. У входа на красном пластиковом стуле сидит грузный мужчина с седыми усами. Руки уперты в бока, в зубах зажата сигарета. Кожа цвета глины, на голом теле, прикрытом майкой-алкашкой, виднеется бледная наколка, пыльные резиновые шлепанцы стоят рядом.

Доброе утро.

Внутри так же жарко, как и снаружи. Пухлая продавщица с красной шеей сидит под тихо жужжащим вентилятором, разгадывая кроссворды. Она машинально улыбается и кивает, едва ли отрывая взгляд от страниц. Ручка касается уголка рта, очки спущены на кончик носа.

Эту мизансцену можно наблюдать каждое утро, меняется лишь цвет платья, и иногда на полной шее появляются яркие бусы. Время остановилось здесь. Вот здесь. И ничего не меняется.

Я бы хотела, чтобы оно остановилось в другом месте, но оно остановилось именно тут. Достаточно справедливо.

Мы приходим три раза в неделю за свежим горячим хлебом, маслом, сыром, яйцами и вином. И еще я беру инжир. В инжирах умирают осы, я знаю. Они забираются внутрь цветка и вьют там гнездо. Но плод растет и захлопывается, замыкая края и разрастаясь сочной сладкой мякотью. А оса остается внутри и становится частью инжира. Я это знаю, но мне всё равно. Я думаю, это очень похоже на всё человеческое, на жизнь в принципе.

Обратно идем тоже молча, хочется курить. Но я никогда не курю до завтрака.

В саду маленький кованый столик, два кресла и выцветший гамак, натянутый между двумя кривыми яблонями. Окна открыты настежь. Я ставлю большую гейзерную кофеварку на плиту и, оперевшись руками на мраморную холодную столешницу, смотрю в окно. Кажется, будто так проходят целые дни. «Какое лето, о чем ты? Это вечность». Да. Лето, блядь.

Завтракаем всегда одинаково: яйца, хлеб с маслом, сыр. Ничего особенного, но что может быть лучше хлеба с маслом?

Твой велосипед.

Пальцы разламывают твердую золотую корку хлеба и проваливаются в мякиш.

Его блестящая бритва.

Мы сидим молча. Я подмигиваю ему, откусывая спелый инжир, и он улыбается.

Пойдем купаться?

Пойдем.

Осы летают над столом, опуская лапки-ниточки в золотистые капельки меда, оставшиеся на тарелке. Какой сейчас месяц? Июль? Август?

Вечность.

В воде его глаза кажутся совсем синими. Синий и бездонный. На загорелом лице играют блики света, золотые, выгоревшие на солнце кудряшки стянулись в упругие соленые колечки. Ангел.

Он ныряет под воду, хватает меня за щиколотку и тянет вниз. В голову ударяет глухая тишина моря, в легких не так много воздуха, а он всё держит меня пальцами за ногу и плывет ко дну. Я знаю, что он отпустит меня ровно тогда, когда будет нужно. Такая игра.

Время тянется очень медленно, но вода резко становится прохладнее, и он разжимает ладонь. Толчок руками, и я снова выныриваю на поверхность. С берега доносятся детские крики и смех, солнечный свет обжигает лицо, по дну перекатываются песчинки. Вперед, назад, вперед, назад.

Лето – маленькая смерть.

Мы очень похожи, и поэтому ведем себя друг с другом как сами с собой. Почти противоречиво, если бы разница в остальном не была настолько значительной. Ведь нельзя же любить в другом себя, скорее ненавидеть. Но он – всё самое лучшее, что есть во мне.

Закатное море, закруженное в хвойный серпантин, мелькает в окне. Меня не укачивает, только слегка подташнивает, но такси здесь ни при чем, просто лучше было бы ехать на велосипеде.

Твой велосипед.

Закаты здесь бледные, нежно-розовые, как сахарная вата. Солнце не падает в море, напротив, уходит за горы, лишь слегка обливая небо румянцем.

А тогда небо полыхало. Это был май. Необъяснимо холодный май.

На мне термобелье, толстовка, ветровка, ты даже надел подшлемник. Градусов девять, не больше.

Мы медленно едем по набережной, и я не знаю, куда себя деть.

Я всегда катаюсь одна – только я и мой велосипед. Калейдоскоп мыслей мерцает где-то вдалеке. Головой над. И меня как бы не существует – голос рассеивается эхом, и мне сложно собрать себя воедино. Я чувствую себя глупо, потому что не могу вернуть себя в тело, и мне кажется, что это заметно. Но из видимого у меня есть только оно, и я не знаю, как с этим быть.

Мы молчим, но мы всегда молчим, поэтому я постоянно уезжаю немного вперед. И еще потому что холодно.

Небо вдалеке чернеет грозовыми тучами.

Кажется, сейчас польет.

Нет, не должно.

Через две минуты мы крутим педали не останавливаясь, пытаясь хоть немного обогнать ливень. Колесо забрасывает спину водой, руки замерзли настолько, что под пальцами едва чувствуются холодные металлические тормоза. На мне не осталось сухого места, и лицо умыто дождем.

Закат пылал.

Небо окрасилось в ярко-оранжевый цвет, такой, будто там вдалеке горит весь город. Это было похоже на зарево.

Это и был пожар.

Это было и мое сердце тоже.

Мы остановились там, где набережная круто загибается и уходит под мост, я достала мокрыми руками телефон из кармана куртки.

Это одна из немногих твоих фотографий, которые у меня есть: ты стоишь, зажав велосипед между ног, за тобой небо в огне, ты пьешь из спортивной фляги, и только я знаю, что в ней на самом деле пиво. Ты улыбаешься. Ты 24.

Тот май смешался в один долгий, бесконечный, расплавленный на солнце день. Ты лежишь на кровати, подложив руку под голову, такой невозмутимый в своей наготе, и ближе тебя сейчас нет никого, но и к тебе никак не подобраться. Слишком далеко.

Под рукой белая гладь твоего живота.

Когда на ощупь ни с чем не спутаешь – точно знаешь: твое.

Поцелуй в косточку, поцелуй в пупок, поцелуй в тебя.

Огненный шар солнца выглянул из-за крыш и отбросил на стену большое желтое пятно. Мелкие пылинки кружатся в искрящемся воздухе. Ты щуришься, прикрывая глаза рукой, но лучи всё равно проскальзывают между пальцев, и твои глаза, то желтые, то карие, наполняются светом. Мягкие уголки губ лениво заворачиваются наверх, и на щеках появляется ряд нежных арочек. Они всегда появляются на твоем лице, когда ты улыбаешься, и как меня злит, что их видно не только мне.

И я не могу на тебя смотреть.

Поцелуй в щеку, поцелуй в арочку, поцелуй в уголок.

Мне хочется оставить тебя себе навсегда таким – лежащим в смятых простынях, ранним утром, немного сонным, утомленным в горячем теле, в той единственной вспышке времени, где ты мой.

День, похожий на последнее воскресенье августа

ты просишь меня загадать желание

на конец света

одно желание на всех

и я загадываю:

хочу, чтобы было лето,

(и чтобы небо до рассвета

не оставляло места для ответа,

и руки в темноте блуждали где-то,

и чтобы я всегда была раздета,

и кожа влажная блестит от света,

и между губ зажатая комета

забилась у тебя на языке)

на языке (любви)

нет слов, чтобы сказать об этом.

поэтому скажу:

хочу (тебя! и) чтобы было лето

Смотрю на тебя снизу вверх, вижу острый подбородок, левая бровь чуть приподнята, над губой аккуратная, едва заметная родинка. Такого нарочно не придумаешь.

Я вижу тебя впервые в жизни, я знаю тебя наизусть.

И ты как сон.

Ты кивком подзываешь меня к себе, я утыкаюсь лицом в твою ключицу и закрываю глаза. Самое теплое место – между твоим плечом и впадиной шеи.

Баю-бай.

Чувствую, как тебя забирает сон, как быстро тяжелеет твое тело, дыхание замедляется. Лежу и боюсь пошевелиться – берегу твои сны.

Я этого хотела больше всего. Просто уснуть вместе с тобой. Возьми меня с собой спать, в самый сонный сон. Побыть с тобой во сне, в этом затерянном измерении, где-то между плотью и ангелами, где ничто не сопротивляется. В этом самом нежном пространстве, доступном на этой земле.

Осторожно переворачиваюсь на бок и чувствую, как твое тело следует за моим, тяжелая рука опускается мне на грудь, а пальцы второй ладони крепко переплетают мои. Я еще не знаю, что мы всегда спим так. Мы спим впервые.

Твой теплый живот плотно прижимается к моей влажной спине, лицо горит, обжигая подушку. Там, где твой локоть соприкасается с моей кожей, так горячо, что капельки пота медленно соединяются в одну, и она, не выдержав накала, щекотно скатывается по животу вниз. Мы засыпаем, слепившись друг с другом, не размыкая ладоней, так близко, что кажется, у нас один сон на двоих.

Во сне ты весь мой. Мягкий, ведомый – перевернусь на бок, и ты за мной. И так всю ночь.

И это всё наяву.

«Ты собран в саду».

Так записано наутро в блокноте, лежащем на кухонном столе.

Конечно, ты собран в саду.

И ты как сон.

 
И совсем не страшно
рядом с тобой в аду.
Но ты – как земляника —
Собран в саду.
 

С высоты хорошо видно всё побережье. Миниатюрные домики из белого камня с пестрыми крышами. В воздухе пахнет акациями и хвоей, соленый ветер нагибает макушки деревьев, и листва шумит так отчаянно, будто бы будет дождь. Но дождя не будет, ведь лето. Летом здесь не бывает дождей. Вечность.

Мы сидим за маленьким столиком в углу, у обрыва. Нас всегда сажают за этот столик. У пропасти.

На белую скатерть то и дело как мотыльки слетаются иголочки с елей, и иногда, отскакивая от стола, с самого неба падают аккуратные шишки.

Твои иголки, мои набитые шишки.

Если с кем-то и можно отправиться в ад, то с ним. Он единственный человек, которому я могу говорить всё как есть. То есть говорить правду и не бояться. И не выглядеть глупо. Мне не нужно быть смелой – мне нужно быть собой. Если начать фальшивить, он сразу заметит и сам скажет, что на самом деле имелось в виду. Скажет за всех. Это неловко, поэтому лучше справляться самостоятельно. Но это несложно.

Мне нужно стараться, потому что любую боль он обращает в нежность и, даже когда моя правда против него, он всегда на моей стороне. Огонь на себя.

Но настоящая сила никогда не обороняется.

И он – всё самое лучшее, что есть во мне.

Я постоянно называю его по имени. Есть такие люди, которых называть по имени почти неприлично: слишком много в этом сочетании звуков чего-то сокровенного, настолько хрупкого, почти стыдного, что их не произносят вслух даже в полной темноте, не бросают вскользь в непринужденном разговоре. Не говорят, должно быть, даже при маме.

Тем более при маме.

Я никогда не называю твое имя вслух, только верчу на языке буквы, перекатывая мягкие и твердые согласные от щеки к щеке, как леденцы. Дважды два слога: два нежных, как сахарная вата; два твердых, но таких звонких.

Камушек с твоим именем.

Но он, это другое.

Мне нравится называть его по имени.

Доказательство.

Дай ответ.

Я здесь.

Я называю его по имени, и он, поднимая на меня глаза, вопросительно глядя исподлобья, всегда спрашивает: что?

Ничего, просто.

Цвет: синий.

Он улыбается. И никогда не просит перестать. Думаю, что за день я произношу его имя полсотни раз, и каждый раз он спрашивает меня «что?» и улыбается. Каждый раз.

Я всё еще думаю о тебе.

Я тоже думаю о тебе.

Люблю твой велосипед.

Я люблю твой.

Мы снова на разных концах земли. Ничего необычного, всё как всегда. Иногда самый простой способ быть вместе – сбежать друг от друга как можно дальше, чтобы ничего не решать, просто быть. Такая безусловность – определенная форма экстремизма. Кажется, любовь – это всё же присутствие, но мы же не говорим о любви.

Представляю тебя в Нью-Йорке. Тебя и твой велосипед. Твои дурацкие лаковые контактные туфли. Ты пролетаешь в наушниках на красный свет по перекресткам, быстро крутя педали, не глядя по сторонам. Держу над тобой ладошки, сложенные в треугольник. И с тобой ничего не случится.

На фотографии ты на велосипеде, на пустом пляже с толстыми чайками, закат отражается на влажном песке. Смотрю на тебя и на твой велосипед, и откуда-то снизу к языку подползает шершавый комок обиды. Ты там, а ведь я тоже могла, к черту мне не сдалось это море. Эти южные сны. Нахер это всё.

Но это было бы слишком. Слишком далеко от безопасной территории. Не сбежать. Ты 24.

И всё равно даже сейчас, с разницей во времени в сто тысяч световых лет, мы, может быть, на секунду оказались друг к другу ближе, чем когда-либо.

Я думаю о тебе.

Я тоже думаю о тебе.

Вот и всё.

Маячок загорелся где-то на другой стороне земного шара.

Вот и всё.

Слабый сигнал через полмира – единственное, что есть, и этого, кажется, уже достаточно. Доказательство. Так было всегда. Так всегда будет. Любовь мощностью в десять ватт. Слабое мерцание вдалеке. Почему я не там, где ты? Потому что. Вот и всё.

Но ты называешь меня по имени. Всегда.

Вот и всё.

Он вертит в загорелых длинных пальцах самокрутку и подносит огонь к лицу. Так близко, всегда думаю: обожжется.

Вызываю огонь на себя.

Он курит только табак, и все мои карманы, сумки, и, кажется, даже постель усыпаны мелкой крошкой сухих табачных листочков.

Доказательство.

С мокрых волос на страницы книги капает вода, он хмурит брови, зажимая папиросу в зубах, и смахивает каплю с бумаги. Буквы плывут, плывет всё вокруг. Жарко.

Мне нравится наблюдать за ним, в нем есть что-то мальчишеское, угловатое, такое, что нарочно не сыграешь. Детская непосредственность напополам с предельной сосредоточенностью.

Иногда он вдруг замирает, зачарованно устремив взгляд на что-то невидимое, и расплывается в довольной улыбке, полной неподдельного восторга. Искреннее удивление, что, если отвести взгляд, всё это не исчезнет, а небо, горизонт, песчинки на пальцах останутся на прежнем месте.

Хочется посмотреть на то, что он видит. Но я хочу видеть его.

Цвет: синий.

На берегу красивый седой мужчина в синих плавках сидит на крупной гальке. Он похож на агента Купера Линча, только ростом чуть ниже. Вытянув ноги на круглых голубоватых камушках, он небрежно отмахивается от жены, пытающейся пересадить его хотя бы на полотенце.