Текст книги "Лео Бокерия: «Влюблен в сердце». Истории от первого лица"

Вася

Попытаюсь как могу популярно рассказать, что такое гипербарическая оксигенация (ГБО). Это применение кислорода под высоким давлением во время проведения операций. Принцип ГБО заключается в значительном повышении парциального давления кислорода в тканях организма: оно значительно больше, чем даже при дыхании чистым кислородом при обычном атмосферном давлении.

Метод этот имеет свою предысторию. Первую «камеру» для лечения сжатым воздухом создал знаменитый врач Роберт Бойль еще в 1660 году – а усовершенствовал изобретение его современник, английский хирург Натаниэль Хеншоу. Однако по-настоящему заработало это новаторство только в XX веке. «Кислородные палатки» впервые широко применялись во время Великой Отечественной войны и спасли множество жизней. Первую современную операционную ГБО создал в 1956 году голландский хирург Ите Борема, он же сделал первую операцию на сердце в условиях гипербарической оксигенации – и по заслугам считается основоположником метода.

Международное общество подводной и гипербарической медицины одобрило применение метода ГБО при следующих ситуациях: воздушной и газовой эмболии, отравлении угарным газом и цианидами, при газовой гангрене, острых травматических повреждениях, компрессионной болезни (главная беда ныряльщиков и водолазов), заживлении ран, высокой кровопотери (анемия), внутримозговом абсцессе, некрозирующей инфекции мягких тканей, остеомиелитах, радиационном повреждении, при кожной пластике и термических ожогах…

Это далеко не полный перечень применения метода ГБО. Так что не было ничего удивительного в том, что я сразу заинтересовался этим перспективным делом и решил серьезно заняться его изучением и применением.

Решить-то решил, но как все организовать? Было понятно, что проведение таких операций – весьма сложное дело, а сконструировать операционную для такой работы – что подводную лодку построить. Но когда тебе двадцать с небольшими ты по-настоящему увлечен какой-то, пусть даже самой головоломной идеей, преград не существует. Я не откладывая занялся строительством.

Мне было понятно, что операционная для гипербарической оксигенации – это что-то вроде герметично закрытого автоклава. Не теряя времени я отправился на поиски чего-то подходящего в подвал корпуса, где располагалась кафедра. Там у нас базировались рабочие, занимавшиеся техническими проблемами в институте. Решил посоветоваться с ними по поводу изготовления необходимого мне устройства. Неожиданно я обнаружил там два автоклава в относительно приличном состоянии. Именно такие, какие были нужны! После предварительного осмотра стало понятно, что аппараты мне подходят. Именно то, что надо, с вполне исправными герметичными дверцами: но повозиться все равно придется…

Конечно, хорошо, что эти агрегаты существуют, подумал я: но ведь они наверняка кому-то принадлежат. И, скорее всего, мне их просто так не отдадут. Я еще раз внимательно все осмотрел и убедился, что агрегаты старые и поставлены сюда специально для того, чтобы погрузить их на машину и вывезти (скорее всего, на свалку). Бегом вернулся на кафедру, взял двух студентов из кружка – Толю Дронова и Диму Аракчеева. С ними втроем мы и затащили эти довольно-таки громоздкие и тяжелые штуки в нашу аспирантскую комнату.

Как выяснилось, этими старыми автоклавами и правда никто не интересовался, они были подготовлены к эвакуации на свалку. Из автоклавов мы начали строить свою первую камеру для экспериментальных целей с дистанционным управлением.

В нашей институтской мастерской плотники соорудили по моим чертежам специальный операционный стол, на который можно было укладывать оперируемую собаку. Внутрь автоклава изначально были проведены трубки, через которые раньше подавался воздух и выпускался пар. Эти трубки несложно было приспособить для подачи в операционную под давлением воздуха, обогащенного кислородом. Камеру, в которой нам предстояло работать, можно было накачивать до давления, соответствующего двадцати (и даже больше) метрам глубины, сюда же подавали необходимый объем кислорода. Все работало довольно надежно.

Об этой затее узнал Кованов и пригласил меня для беседы. Разговор у нас получился интересным и довольно долгим, так как Владимиру Васильевичу хотелось в подробностях разобраться, как все происходит и работает. То, что нам удалось сделать, ему понравилось, и во многом благодаря этому новому делу меня взяли в аспирантуру сразу после окончания института.

Тогда я и начал делать операции на собаках в барокамере. Это понятно: аспирант имеет большие преимущества перед студентом. Не говоря уже о том, что его стипендия вдвое больше студенческой, аспирант не имеет ограничения в материале. Он получает столько собак, сколько нужно для его опытов. Кроме того, ему полагается для протирки и обработки приборов восемь литров спирта в месяц. С таким капиталом в нашей стране во все времена можно горы свернуть.

Когда я начал готовиться к операциям, сразу поставил перед всеми своими друзьями задачу найти большую трубу (диаметром примерно 50 и длиной не меньше 140 сантиметров). Все в моем автоклаве было рассчитано так, что именно такой размер трубы проходил. Вскоре такая труба нашлась на стройке возле Киевского вокзала.

Наняли машину, приехали. Меряем трубу рулеткой – 55 сантиметров. То, что надо! Немного длиннее, но главное, что не короче. В эту трубу нам нужно будет собаку класть, а собаки могут подвернуться и большие. Труба была старая, ржавая и явно никому кроме нас не нужная. По крайней мере, когда мы ее осматривали, а потом грузили, к нам никто даже не подошел. Привезли, сгрузили во дворе. Теперь нужно делать из этой ржавой трубы барокамеру. Главная проблема тут – сложнейшая сварка.

На территории института рядом с нашей кафедрой была мастерская, там работало несколько человек: слесари, токари, мебельщики. Они ремонтировали оборудование, помещения и прочее. Все большие мастера своего дела, ну и, конечно, любители того самого спирта, которым я обладал. Не раз и не два за небольшой, по моим понятиям, алкогольный гонорар они приходили нам на помощь. Вот и сейчас я отправился в мастерскую.

Был там один великий умелец – Вася. Двухметровый богатырь, лет сорока. Пришел он в институтскую мастерскую с крупного московского номерного завода, где считался лучшим сварщиком. Быть бы ему Героем труда и депутатом, но известная российская страсть к горячительным напиткам в конце концов загнала его в затрапезную институтскую мастерскую, где никто и представить не мог истинных его возможностей.

Вот к этому незаурядному человеку, о чем узнал позже, я обратился за помощью. Вася согласился с удовольствием. Дело предстояло непростое даже для него, настоящего мастера. Быстро согласовали гонорар, после чего Вася (мы все, молодые тогда ребята, его так называли) сказал очень даже серьезно: «Договоримся так: пока работа не закончена, ни грамма! Ни капли! Даже если буду со слезами просить. Ну, а когда закончу, вот тогда уж все вместе сядем и отметим, как положено».

Васю можно понять. Еще несколько лет назад он выполнял работу, которая мало кому еще была по плечу. Гордость за свое мастерство продолжала жить в душе мастера и сейчас. В маленькой институтской мастерской самые сложные проблемы были для него мелочью. И вот вдруг возникло большое, интересное дело. Да еще я сказал ему, что в нашей стране ничего подобного пока еще никто не делал, а если осилим, то после многим людям можно будет спасти жизнь.

Слово свое Вася держал твердо и за все время работы ни разу даже грамма отравы не взял в рот. Тут мы в полной красоте увидели этого большого мастера, для которого не существовало, кажется, ничего неисполнимого. Ценные предложения у него появлялись постоянно. Разглядывая мой не очень-то умелый чертеж, Вася спросил: «А ведь тебе, наверное, нужно видеть, что происходит внутри?»

«Конечно, – согласился я, – но как это сделать, не представляю. Ведь надо, чтобы окна выдерживали большое давление. По сути это должны быть настоящие иллюминаторы, как на подводной лодке. Потом – мне нужно сделать такое приспособление, чтобы я, находясь снаружи, мог пережать полые вены. И еще мне необходимо брать кровь в начале и потом еще несколько раз по ходу эксперимента». Так вот, сидя с ним вдвоем, мы все это рисовали и я думал с тревогой, что сейчас он скажет, что в наших условиях такое сделать невозможно.

Сложнее всего было с иллюминаторами. Но тут Вася подошел к телефону, позвонил на свой номерной завод и вполне официально сказал знакомому мастеру, что нужно помочь советской медицинской науке. Тут, мол, у нас зреет дело мирового значения.

Мастер на заводе оказался человеком отзывчивым и проникся идеей. Уже через пару дней Вася привез много интересных и полезных вещей. И среди них были круглые окошки-иллюминаторы, которые могли выдержать давление до десяти атмосфер. Эти иллюминаторы мы установили на нашей камере с двух сторон. Вася приварил трубки для подачи обогащенного кислородом воздуха под давлением, провел внутрь приборы для пережатия полых вен и для забора крови. Невероятно тонкая работа: мой новый товарищ показал себя настоящим виртуозом. Он не только сумел с блеском выполнить исключительно сложное задание, но и предложил по ходу дела множество усовершенствований, которые значительно облегчали и упрощали уже мою работу. Настоящий Лесковский Левша.

Ташкент

В самый разгар работы над барокамерой мне пришлось переключиться на другие дела. В 1965 году, после окончания, института я отправился в Казахстан в составе студенческого строительного отряда МВТУ им. Баумана. Это был совершенно новый опыт, который впоследствии очень помог мне в жизни.

Отряд наш направили на целину и расквартировали в совхозе Сарыозен Коргалжынского района Акмолинской области. Это была совершенно дикая, бескрайняя, древняя кочевая степь, в которой очень легко было представить бесчисленные орды Чингисхана на маленьких, мохнатых, неутомимых конях.

Круг обязанностей врача студенческого отряда был весьма обширным. Прежде всего в отряде необходимо было создать нормальные санитарно-гигиенические условия (ведь там были совсем молодые, неопытные ребята первого-второго курса). Я должен был уберечь товарищей от желудочно-кишечных заболеваний и при необходимости быстро и успешно вылечить.

Больше всего, однако, работы было с местным населением. По неписаному правилу, врачи студенческих отрядов оказывали им первую медицинскую помощь и порой даже вывозили в районную больницу. Мне приходилось много работать, поскольку район по протяженности был огромным и не самым здоровым: там проживало немало заключенных и ссыльных, традиционно болевших туберкулезом и другими заболеваниями. А из всех медицинских учреждений имелся только фельдшерско-акушерский пункт (ФАП), да и тот – небольшое помещение на несколько коек, без оборудования и лекарств.

Директор совхоза, в котором мы работали, на первой же встрече предупредил меня, что заключенные, которые не желают трудиться, а их большинство, будут приходить к доктору и под любым предлогом добиваться освобождения от работы. На самом деле ничего подобного не происходило. Реально ко мне обратилось всего несколько человек, и после осмотра некоторые были направлены на лечение, а другие, поняв, что обмануть меня не удастся, отказались от своих просьб. Никто из них не обижался, потому что ясно видел: доктор ведет свои дела честно.

Помню, как однажды пришел ко мне на прием тощий мужичок небольшого роста, на вид 50 лет, в телогрейке (а был июль, на улице жарища за 40). Говорил он с трудом, щеки впалые с болезненным румянцем, глаза горящие – типичный больной чахоткой. Я направил его в стационар, не обращая внимания на недовольство совхозного начальства. После этого в течение нескольких дней ко мне приходили товарищи этого человека, благодарили и обещали любую защиту, если понадобится.

1960-е гг

И ведь понадобилось… Однажды я, возвращаясь затемно в расположение отряда, увидел возбужденную толпу заключенных, которые ругались, кричали и обещали поджечь барак, в котором проживал наш отряд, если к ним не выйдет и не извинится студентка, оскорбившая их товарища во время футбольной игры. Студенты во главе с командиром заняли круговую оборону, готовые защищать девушку и свое временное жилище.

Среди окруживших барак я увидел несколько человек из тех, что благодарили меня за лечение больного чахоткой товарища. Они сразу подошли ко мне и рассказали, из-за чего заварилась эта неприятная история. Я попросил их не делать ничего опрометчивого, пока не поговорю со студентами.

После длительных переговоров (мне пришлось настоять, чтобы командир отряда извинился за несдержанность девушки) осада барака была снята. Обиженные успокоились и разошлись. Все наконец отправились спать. Никто, к счастью, не пострадал: договорились даже о следующей игре.

На следующий год меня командировали в качестве начальника медицинской службы Всесоюзного студенческого строительного отряда «Дружба» на восстановление разрушенного землетрясением Ташкента. Командировали вопреки моему желанию и логике, так как я был аспирантом второго года, а это всегда важнейший год для подготовки диссертации. Как это обычно происходит? Вызвал меня секретарь комсомольской организации нашего Первого московского медицинского института – Костя Гадакчян. Я тогда был секретарем комсомольской организации трех кафедр, которые располагались в нашем здании в Абрикосовском переулке. Там были кафедры оперативной хирургии, судебной медицины и патологической анатомии. И так как народ у нас работал в основном солидный, взрослый, получалось, что в моей организации (на трех кафедрах!) числилось всего три комсомольца, остальные либо беспартийные, либо члены партии.

– Ты, конечно, знаешь, – говорит Костя, – что в Средней Азии произошло сильнейшее землетрясение, очень большие разрушения, много людей погибло. Сейчас формируется Всесоюзный студенческий строительный отряд «Дружба», нужен начальник медицинской службы. Ты уже поработал в Казахстане, хорошо себя показал, мы решили, что ты на эту работу лучше всего подходишь.

– Константин Армаисович, – говорю я, – вы же знаете, что я заканчиваю эксперимент. Мне нужно защищаться, я никак не могу сейчас бросить работу.

Но Костя сам был с кафедры судебной медицины и прекрасно знал, что любую работу можно отложить на какое-то время.

– Никаких отговорок, Лео! Это партийное поручение. Все уже согласовано.

Оказалось, что отправляться надо буквально завтра. Выяснилось также, что нашему отряду даются чрезвычайные полномочия, курирует нашу работу и помогает во всем второй секретарь Компартии Узбекистана, а мне уже оформлено удостоверение от Министерства здравоохранения СССР и ЦК ВЛКСМ.

Итак, я вместе с нашим замечательным отрядом (действительно прекрасные собрались ребята) отправился в Ташкент. За шесть месяцев там мы пережили почти тысячу подземных толчков, два из которых были силой 8 баллов. Незабываемое и драматичное время. Оно, кстати, показало, на какие замечательные дела способна молодежь, объединенная добрым душевным порывом и желанием помочь попавшим в беду людям.

Землетрясение – это, признаюсь, нечто совершенно незаурядное, страшное и ни на что на свете не похожее! Когда оно начинается, возникает странное ощущение невесомости и неустойчивости, словно бы падаешь с огромной высоты. И потом звук! Трудно передать его характер. Как если бы одним махом разрывали накрахмаленную новую простыню, только звук этот многократно, бесконечно усилен, словно бы ткань натянута от неба до земли…

Хорошо помню, как это было в первый раз. Я сидел на совещании за столом во Дворце пионеров и вдруг почувствовал, как ноги мои непроизвольно ходят из стороны в сторону. Я отчетливо понимал, что если попробую встать, то не смогу устоять, тут же рухну на пол.

Когда миновало несколько повторных землетрясений, я обратил внимание, что начинается все с явного беспокойства животных. Собаки как-то бессмысленно носятся и воют. Постепенно этот вой сливается и становится всеобщим. После первых толчков к вою собак прибавляются душераздирающие сирены «Скорой помощи». Служба начинает реагировать на звонки людей, которым стало плохо, и машины мчатся по качающимся улицам среди падающих стен…

Тот, кто пережил хотя бы одно землетрясение, никогда больше не забудет этого ужаса и ощущения беспомощности, которое охватывает человека, когда земля начинает раскачиваться под ним.

Никогда не забыть мне и завершения работ в Ташкенте, когда проходило грандиозное факельное шествие в день строителя. Кстати, с этим шествием было много сомнений. Все понимали, что зрелище будет очень эффектным, но центральная часть города, по которой оно должно было пройти, состояла сплошь из палаток, в которых жили горожане, боявшиеся вернуться в свои дома и квартиры. Однако все прошло хорошо. Зажгли факелы, пересекли центр города и погасили так, что на палатки не попало ни одной искры. А сразу после шествия состоялся большой концерт во Дворце Дружбы: выступали студенты и местные артисты.

Ташкент 1966 года живет в моем сердце. Бывает, и сейчас снится эта трудная, напряженная, часто опасная работа, я вспоминаю безумно смелых, самоотверженных ребят из Всесоюзного студенческого отряда «Дружба» и его замечательного командира Диму Белегу. Иногда нам, бывшим участникам спасения Ташкента, удается встретиться. Мы все по-прежнему друзья и братья – хотя и этот замечательный город, и вся страна уже отделены от нас государственной границей.

«Бочка Бокерии»

Все шесть месяцев, что я провел в Ташкенте, барокамеру охранял мой верный товарищ Толя Дронов. После первых экспериментов тот самый уникальный сварщик Вася, который продолжал (совершенно бескорыстно) курировать созданное его же руками сооружение, поставил камеру на колеса. Теперь появилась возможность выкатить ее из операционной, где она занимала много места, и при необходимости даже вывезти во двор, где можно было помыть ее и обработать или просто поставить так, чтобы она никому не мешала.

Именно Толя Дронов берег барокамеру, перевозя ее с места на место все эти полгода, пока она была совершенно бесхозной и всем только мешала. Между собой ее все прозвали «бочкой Бокерии». Со своими неуклюжими колесами и камерой из большой старой трубы она и правда напоминала водовозную бочку, которая ездила по улицам городов моего детства.

У пульта барооперационной ИССХ имени А. Н. Бакулева 1972 г

Барооперационная, 1971 г

Но как бы непритязательно она ни выглядела, именно с ее помощью мы провели интересные эксперименты, я защитил кандидатскую диссертацию и предоставил интересную работу многим моим сотрудникам и друзьям – студентам и аспирантам кафедры. Закончить сбор материала по теме своей кандидатской диссертации мне удалось очень быстро, в течение года после возвращения из Ташкента. В 1968 году я ее апробировал и начал готовиться к защите.

Так уж получилось, что моим оппонентом на защите диссертации был сам Владимир Иванович Бураковский – молодой тогда директор института сердечно-сосудистой хирургии имени А. Н. Бакулева АМН СССР. В то время Бураковский уже принял решение создавать в отделении для маленьких детей, которым делали операции на открытом сердце, новую операционную для работы по методу гипербарической оксигенации (ГБО). Он даже заранее (задолго до знакомства со мной) договорился с секретарем Свердловского обкома партии Яковом Рябовым о том, что всемогущие уральцы на одном из своих строго засекреченных военных заводов соорудят для института Бакулева такую герметическую камеру-операционную. Однако для того чтобы построить такую операционную, нужно было знать метод ГБО.

Бураковский уже не раз поручал своим специалистам его изучить, однако никто из них ничего интересного ни разузнать, ни предложить не сумел. Тут старый товарищ Владимира Ивановича – Владимир Васильевич Кованов – просит его быть оппонентом аспиранта Бокерия, который защищает диссертацию непосредственно по интересующей его проблеме. «Кто ищет, тот всегда найдет, – говорил мне потом Владимир Иванович, – жар-птица, которую я давно старался поймать, сама прилетела ко мне в руки. Я решил сделать все возможное, чтобы ты работал у нас в институте».

Еще до защиты (с диссертацией он уже ознакомился) Владимир Иванович сказал мне, что предлагает идти работать в свой институт – сразу на должность заведующего лабораторией. Конечно, я принял предложение и после защиты диссертации начал работать в институте имени А. Н. Бакулева. Вместе со мной в Институт перешли мои помощники, которые составили костяк лаборатории гипербарической оксигенации и работали в той самой барокамере, которую мы вместе строили в 1965–1966 годах и которую я привез с собой в ИССХ им. А. Н. Бакулева.

Постепенно удалось усовершенствовать нашу барокамеру: теперь ситуация во время эксперимента контролировалась полностью. Мы укладывали собаку на стол внутри камеры – усыпленную, на искусственной вентиляции, с открытой грудной клеткой и дыхательным аппаратом с подачей кислорода. Артерии и вены подсоединялись к выводнику. Кардиограмма писалась, и результаты выводились на монитор.

Тридцать минут собака дышала кислородом под давлением три атмосферы, потом мы останавливали кровообращение на 15 минут и снова восстанавливали кровоток. Идея состояла в том, чтобы превратить организм в «депо кислорода», максимально насытить его и затем, остановив кровообращение, выяснить, сколько организм может нормально функционировать за счет этого накопления.

Известно, что именно так делают кашалоты, когда охотятся за кальмарами. Они сначала интенсивно дышат, нагнетая в организм кислород, а потом ныряют. Запас воздуха позволяет им долгое время обходиться без дыхания и опускаться на глубину более километра без малейшего вреда для себя.

Так мы готовились к операциям с гипербарической оксигенацией на открытом сердце без подключения искусственного кровообращения. Прошло много лет, прежде чем нам удалось сделать операцию первому больному человеку. Были удачи, были и неудачи… А в 2004 году я стал почетным подводником Российской Федерации. Это звание совершенно неожиданно мне присвоили настоящие профессионалы. Представители Всероссийского общества подводников сказали, что прочли мою книгу и из нее узнали, что я 250 раз опускался на глубину 20–25 метров – эквивалент давления в барокамере во время операции. «Мы решили, что вы заслужили право считаться членом нашего общества, почетным подводником», – написали они в сопроводительном письме и вручили мне соответствующий диплом.

Самую первую серьезную операцию я делал именно в условиях гипербарической оксигенации. Все происходило в бароперационной институте А. Н. Бакулева. Я тогда только осваивал эту новую технику. Операция проводилась на сухом сердце, с довольно длительным его выключением. Оперировать пришлось очень маленького ребенка…

В 1968 году, когда я только пришел в институт имени Бакулева после аспирантуры, то должен был начать работу в отделении детей раннего возраста. Но Владимир Иванович Бураковский, который пригласил меня в институт, решил, что перед тем как пойти к маленьким детям, я должен и другие хирургические специальности изучить. Он направил меня в отделение приобретенных пороков сердца на год и только после этого вернул в детское отделение. Вплоть до 1978 года я оперировал врожденные пороки и только потом стал заниматься всем подряд. Потому начальная моя хирургическая специальность – врожденные пороки сердца.

Первая операция в барокамере. У ребенка стеноз легочной артерии, сужение клапана, потому крови в легкие поступало недостаточно, и она плохо насыщается кислородом. Дети при этом заболевании задыхаются, их кожные покровы приобретают синеватый оттенок. Эту операцию в то время выполняли с искусственным кровообращением. Ее можно было также делать с гипотермией (охлаждением организма), не подключая аппарат искусственного кровообращения. Но есть у этого метода недостатки. Сама процедура охлаждения очень долгая – не меньше двух часов, затем не менее продолжительная процедура согревания. Но самое опасное при гипотермии без искусственного кровообращения – то, что когда вы охлаждаете сердце, оно становится очень чувствительным к прикосновению и может зафибриллировать (начать беспорядочно сокращаться). Это очень нежелательно и опасно.

Метод гипербарической оксигенации (повышенное давление кислорода в крови – более чем в 15 раз по сравнению с нормой) при нормальной температуре тела, наоборот, улучшал состояние сердечной мышцы и значительно снижал опасность фибрилляции. Фактически у нас этой беды никогда не случалось. Операция состояла в том, чтобы пережать полые вены, открыть легочную артерию и в течение 6–8 минут расширить и аккуратно разделить створки клапана, а потом все зашить. Времени достаточно. При помощи нашего метода мы могли обеспечить остановку сердца до 15 минут. Потом, когда мы все хорошо освоили, нам так много времени даже и не требовалось. Но тогда, в самый первый раз, мы едва уложились в положенные четверть часа. Операция прошла удачно, но переволновались мы изрядно.