Текст книги "Рваные паруса. Гротеск"

– Не надо, ему нельзя! Он, когда выпьет, ко всем драться лезет.

– Да вы с ума сошли! Я же при исполнении! – Семён Семёныч даже покрылся испариной стыда, явления в его возрасте редкого.

– Шутка! – Марченко как бы остановил Смирного, а тот, всё равно, ничего не понял, – Лёгкая, элегантная, не прошла… Так что за ужасы вы нам там уготовили? Неужели, Курцева назначили главнюком?

– Ваш Курцев, – взвился бывший Квазимодо, – дерьмо!

– Почему наш? – удивился Савелий.

– Ну, не твой, а Лёвкин! Он у него Царём работал!

– Работал. Я у всех работал, и буду работать. Это – моя профессия. Глупо – находиться в театре и не работать, хотя есть и такие! – и Лёва посмотрел на Чуфырина.

– Это я-то не работаю! Да я…

– Семён Семёныч! Я смотрю на вас только потому, что вы тоже знаете, что есть такие, кто не работает.

Помреж остыл также быстро, как и взорвался.

– Да, знаю, могу перечислить…

– Не надо! – улыбнулся Савелий.

– Да, не надо! – Митя сделал вид, что тоже участвует в разговоре.

– Хорошо, не надо, – Семён Семеныч, наконец, улыбнулся, – Одно скажу: Додик – настоящий политик, и всех ждёт сюрприз.

– Судя по вашему восторгу, сюрприз – рыбак, и нам не противен, – Лёва допил пиво.

– Точно!

– Ну, что ж, лучше не будет, а хуже некуда.

Друзья поднялись из-за стола.

– Да, кстати, как Сенька-то? – сын Чуфырина тоже уже танцевал в театре, и Лёве пришлось «подвинуться» с исполнением знаменитого «гопака» из «Тараса Бульбы», который давал, как левые платные концерты, так и шефаки с банкетами.

– Спасибо, отлично! Фаина ему новые шаровары сшила, – жена помрежа, Фаина, тоже бывшая балерина, работала заведующей костюмерным цехом, – Да, Лёв, там три концертика в сентябре, так мы тебе один оставим.

– Сама простота! – Лёва пожал руки Сидорову и Смирному, – Не поздравляйте! – и, повернувшись к Чуфырину, добавил – Щедрый вы, Семён Семёныч! Так я загоржусь.

Раздался первый звонок. Всех приглашали в зрительный зал.

– Коль, займи местечко в десятой ложе, – Лёва первым двинулся к выходу, – Я только позвоню.

Так бывало часто, проведя с кем-нибудь долгий период времени, например – утро, Лев уставал от общения, и ему необходимо было сменить видеоряд. Митя и Савелий, а особенно Семён Семёныч, заставили его затосковать. У телефона никого не оказалось, из фойе неслись радостные приветствия, и было ещё несколько минут на разговор. Марченко решил позвонить Вере. С Верой его познакомили Тюпины. Она, как и Сауле, работала воспитательницей в детском саду, была на семь лет моложе Лёвы и понравилась ему сразу. Это случилось Первого Мая. После «Доктора Айболита», где Лев в очередной раз «прикинулся» обезьяной Чичи, позвонил Стасик и сказал, что они едут.

– Но мать в командировке, и холодильник пуст, – Марченко был иногда честен в таких вопросах.

– Ничего не надо! – Тюпин был переполнен эмоциями, – И продукты, и женщины у нас есть!

– По какому случаю праздник, Стас? Уж не солидарничаешь ли ты, часом, с трудящимися? – Лёва говорил голосом Ленина.

– Нет, будем тебя женить! – и Тюпин подленько хихикнул.

– Наконец-то! Я тогда свидетелей позову. «Раз везут продукты, соседей накормлю», – подумал Лёва, – а Рома им на гитаре

сыграет.

– Зови, зови! А главное, скатерть свежую постели!

Ждать было не долго. К 17.00 подъехала зелёная тюпинская развалина, которую стыдно было называть «Москвичом», и Лёва окрестил её – «Подмосквич». Из неё выгрузились: Сауле, сам Стасик и две милые девушки, как потом выяснилось, Вера и Настя – музыкальный работник всё того же детского сада. Сумок было много. Лёва наблюдал высадку из окна вместе с ближайшими друзьями, Ромой и Сергеем, которые легко откликнулись на приглашение.

Теперь артист и воспитательница, конечно же, общались часто, а тогда, в мае – просто голову потеряли, прогуляли всю ночь, на второй день переехали к Тюпиным, и что самое замечательное, стали целоваться. Но не сразу, сначала два часа присматривались, улыбочки всякие строили друг другу, подмигивали. А потом тост на брудершафт Лёва предложил, это чтобы, значит, на ты не опоздать перейти. И было это скреплено долгим поцелуем. Причём все считали вслух, как на свадьбе, насколько у них воздуха хватит. И воздуха хватило, и очень это Вере с Лёвой понравилось. И теперь они уже целовались при каждой встрече, но по традиции, всегда спустя два часа, не раньше.

– Верочка! Это Лёва! Да! Почему ты дома? Ах да, ещё же ведь август! А у нас сбор труппы. Да! – Лёва говорил отрывисто, улыбаясь и позируя у телефона, пожимая проходящим мужчинам руки, а женщин, выборочно, поглаживая по задним карманам джинс, или по тому месту, где они бывают.

Вера была рада его звонку. Ей вообще это неожиданное приключение, в хорошем смысле, пришлось по душе – артист, весельчак, танцует, анекдоты рассказывает, вообще не даёт скучать, да ещё и целуется только с ней. Настораживали две вещи: Лев постоянно был под градусом, и когда градус доходил до определённой отметки, непременно начинал читать стихи. И ладно бы – Есенина, Пушкина, так нет же – свои. А с поэзией Верочка дружила только в рамках приличия школьной программы. Не смотря на эти пока мелочи, получилось так, что и сегодня Вера сама спросила Лёву, не ожидая этого от себя, о том, что он делает завтра.

– Конечно, свободен! Звони Тюпиным, поедем к ним в гости. Ну, всё, пока, а то нас зовут в зал, – и дальше были гудки.

Вера и обрадовалась предстоящей встрече, и сразу вспомнила о двух припасённых бутылках шампанского, и только немного удивилась тому, что звонить опять придётся ей… «Но он же там занят в своём театре!»

А в зал пока не звали. И Лёва, хоть и подумывал о женитьбе на Вере, не отказывал пока себе в удовольствии измять одну-другую попавшуюся под руку юбку. Сейчас он, как раз, обнял, проходившую мимо, свою бывшую невесту, теперь жену какого-то провинциального эстрадного танцора, Полину Древскую, в девичестве Косареву.

– Ты почему так долго ко мне не заходишь? Твой ведь ещё в поездке.

– С ума сошёл! Я была у тебя три дня назад! – Полина даже поперхнулась дымом сигареты.

– Три дня – это вечность! А, впрочем, я шучу. Ближайшее время я, кажется, занят, – Лёва обхватил Полину за талию, – пойдём, послушаем мудрецов дивана.

– Кого, кого?

– Видишь ли, в Древнем Китае – некое подобие президиума при Императоре называлось диваном. А у тебя на уме опять было что-то в пастельных тонах? А! Балеринка?

– Не умничай! Не люблю! – и они вышли в фойе Белые Столбы, как Марченко называл это место в театре за шесть белых колонн. Они толи держали потолок, толи были сняты с фасада, от греха подальше, во время мятежа 1905 года, а потом по рассеянности забыты в фойе на самом проходе. Теперь они были одним из лиц театра.

Те, кто мечтал показать себя всем, в зал ещё не входили. Вокруг Скворцовой и Лопуховой концентрировалась самая большая группа, а точнее – группировка. Они и смеялись громче других, и руками размахивали, как стая стрекоз-мутантов. Неподалеку от них стоял, держась почти отстранённо, в прошлом характерный танцовщик, а теперь помреж оперы, Гия Кадзория. Он беседовал со своей подругой и бывшей партнершей Эммой Осинской, которая вот уже шесть лет занималась эстетическим и половым воспитанием Тратова. Виталий махнул Лёве рукой. Время обид, когда Марченко прилепил ему прозвище Подосиновик, было позади. Тратов вышел в ведущие танцовщики, и группировка Скворцовой пыталась перетащить его к себе. Кадзория держал руку на его плече и улыбался, но фотокорреспондентов, увы, не было. Гия Алексеевич был интересным человеком, без него, как без талисмана, не обходилась никакая интрига в театре. Когда Лёва, рассказывая мне о нём, назвал его замечательным характерным танцовщиком, я удивился. На мой взгляд, вовсе нет ничего замечательного в грузине, всю жизнь танцующим на сцене лезгинку. Если он не умеет её танцевать, то он, всего на всего, не грузин, и всё. И не надо мне говорить, об утончённой испанской манере и болеро! Видел. Это – та же лезгинка, только в другом ритме и в другом костюме. Феномен Кадзории создан был балеринами, которыми он был допущен к себе «дружить». Ближе к телу, так сказать. За двадцать с лишним лет лёгких приплясываний этого византийца коллекция собралась внушительная и переросла в качество. Не сомневаюсь, что именно он натравил всю «свору» на Додика, когда тот не оставил уходящего на пенсию Гию заведующим труппой. Расчёт обернулся просчётом.

Конечно же, шумели оперные и шушукались оркестранты. Постановочная часть, билетеры и секретари попадались, как цукаты, в этом творческом, сейчас не съедобном для зрителя, месиве без стыда и совести. Происходило массовое демонстративно-вялое «battement tendu» крестом с «degage» по второй позиции и по интересам. И от группы к группе переходил, потирая руки Алик Ванин, как будто, он здесь всё это устроил, или знает, как испортить. Особо с ним никто не дружил, но он непременно создавал картину общей в нём заинтересованности.

– Лёв! Полин! – он стал вдруг подмигивать обоими глазами сразу, – мне есть, что вам рассказать.

– Но у меня нет, чем слушать, – почему-то с прибалтийским акцентом ответил Марченко и повернул в сторону одинокого Картошкина.

– Тошечка, миленький, не грусти. Всё только начинается, – Полина, встав на носки, чмокнула Валеру в нос.

– Пойдём с нами в десятую, – Лёва пожал однокласснику руку и, больше ни с кем не здороваясь, двинулся к ложе, в которой Мухин держал места.

Постепенно огромный коллектив втягивался в зрительный зал. Представление началось с того, что все начали высматривать, кто с кем сидит в ложе. По месту посадки можно было определить, кто с кем, и кто против кого дружит. В последний момент в десятую вошли ВиктОр Звонцов, в прошлом году избранный парторгом балета, и Борис Всеволожский, знаменитый исполнитель Поэта в балете-легенде «Штраусиана», танцовщик лёгких поддержек, красивых поз, благородных одежд и стелящихся прыжков. И Мухин, и Шарин с ними дружили, и вся компания чаще всего ошивалась у Звонцова. Раньше там бывала и сама Вольт, но теперь у звонцовской «бригады» пока получалось держаться независимо, хотя сам он и был в хороших отношениях с Кадзория. Реже туда звали Игнатова и всё чаще Марченко, видимо, за весёлость нрава и пестроту взглядов. Батя даже иногда обижался на Лёву: пригласит на капустку-селёдочку, тот… «не могу, я к ВиктОру».

Потихоньку все угомонились. В тишине кто-то чихнул, и все, как дети, развеселились снова. Не театр, а цирк, а вернее, самый настоящий театр, со всеми праздничными и обыденными его кренделями. В президиуме сидели все, кому это было положено, плюс представители Министерства Культуры.

Начали, как всегда, с оперы, и долго объясняли, какой сложный организм – театр, и поэтому Иоанн Пирамидов пока будет только И. О. Главного режиссёра, так как не может оставить преподавательскую деятельность.

– Лёв, а ты как думаешь, в чём тут главный «флик-фляк»? – Шарин повернул голову к Марченко, и видно было, что он уже что-то придумал.

– В том, что он изначально – И. О. Анн, – Лёва приготовил эту шутку ещё летом, и берёг для этого дня.

– Правильно! Был бы просто Анном, получил бы Главного сразу, – и все затряслись от плохо скрываемого смеха.

– Хорош языки чесать! – Звонцов сдвинул брови, и стало ещё смешней, – Сейчас Додика будут вытаскивать.

– А разве он уже тонет? – Всеволожский старался выглядеть только что прилетевшим с Луны.

Звонцов повернулся в центр ложи и, пригнувшись, сделал знак всем последовать за ним.

– Летом было письмо в Министерство. Подписано одной Народной, пятью Заслуженными и тридцатью двумя пристяжными.

– И тобой, – Мухин с аппетитом разделывал мандарин.

– Меня не было в Москве, когда Гия обзванивал всех.

– Однако, подписи все пересчитал, – съязвил Костя.

– В Райком вызывали, и туда пришла копия, – и Звонцов опять повернулся к залу.

Из последнего ряда амфитеатра к нему оглянулся Савелий Сидоров.

– Витя, а что за мужик такой знакомый в первом ряду?

Звонцов посмотрел, куда указывал Нефёдыч, и действительно, в первом ряду, напротив президиума увидел мужчину с круглым обаятельным калмыцким лицом, приятными седыми висками и цепкими внимательными глазами. Сзади подсел Лёва.

– Это же Андрей Капралов, балетмейстер. Не узнаёшь, что ли – «Чипполино», «Белоснежка», номер ещё был знаменитый – «Птицы».

– «Журавли». Молодец! Я сразу не узнал, – ВиктОр стал кусать нижнюю губу, изображая неосведомлённость, – Ставить он его пригласил, что ли?

– Сейчас услышим, – и Шарин отломил у Николая половину мандарина.

В зале зашикали, потом захлопали. Это закончил выступать вечный Председатель Месткома, любимец всех вождей, начиная со Сталина, Аркадий Аполлонович Кастароди.

– Обошлось без «Сулико», – не удержался Всеволожский.

Ведущий собрание, Народный артист России, бывший партнёр Скворцовой и одноклассник Звонцова – Валентин Добродеев сделал знак рукой.

– Слово предоставляется Главному балетмейстеру нашего театра, Серго Иосифовичу Додоридзе.

Дословно передать выступление Серго Иосифовича я не могу. Лёвины рассказы, а их было – не один, об этом эпизоде расходились друг с другом. Основная же мысль сводилась к тому, что человек он пожилой, больной, летом перенёс очередной кризис и, как не жаль, вынужден удалиться на покой. Многие этого не ожидали, а другие многие делали вид, что не ожидали.

– Посмотри на Гию, – Лёва толкнул Звонцова под локоть.

– Он не знает, что делать. Они этого не просчитали.

А Додик тем временем рассыпался в комплементах всем ведущим танцовщицам, но строго по положению. Обидно, мол, ему, что той одно не поставил, этой другое.

– Врёт! – Шарин был краток.

– Зато красиво, – Мухин достал очередной мандарин.

И вдруг разорвалась бомба! Вернее все увидели, как она падает, прежде, чем взорваться. Серго смаковал момент. Он рассказал, что в Министерстве его уговаривали не уходить. Уговаривали долго, но потом спросили, кого он считает возможным кандидатом. Так он-таки был готов к такому вопросу. Да! Серго Додоридзе видит и судьбу своего театра, и развитие балета вообще в руках только одного человека. И этот человек – балетмейстер, взгляды которого на профессию ему давно близки, мастер, которого не стыдно считать своим другом! Этот человек – Андрей Фёдорович Капралов.

– Профессионалы, конечно же, знают Андрея Фёдоровича, – Додоридзе улыбался сдержанной, но уверенной улыбкой, слегка склонив голову на бок, – Он Народный артист России, Лауреат государственной премии СССР, автор «Чипполино», «Белоснежки», «Маленького принца»… Да, что я так долго представляю? Вот, он сам – перед вами!

Капралов уже стоял рядом с Додиком, стоял уверенно, тоже улыбался и со сдержанностью победителя оглядывал зал. Хлопнула дверь – из пятой ложи вышел Кадзория, но никто, кроме Лопуховой, даже не оглянулся. Скворцова же прижала ко рту носовой платок, как будто, её могло сейчас стошнить.

Звонцов положил руку на колено Всеволожскому.

– Ей сейчас плохо будет.

– Главное, чтобы нам теперь всем плохо не стало, – Мухин угостил Полину мандарином.

– Говорят, он рыбак, – Шарин спокойно рассматривал нового начальника-творца, —

Подошлём ему Игната, пусть свозит его на рыбалку.

– Ага, на мопеде, – Лёва кивком головы указал ВиктОру на проход в амфитеатре. Звонцов обернулся и увидел – по проходу показно большими шагами шёл Дворский с букетом гладиолусов – успел уже сбегать. За ним семенил, чуть нагнувшись вперёд один из мужских педагогов, у которого занимались и Акрилов, и Лопухов, а иногда и их жёны – Яков Алексеевич Колин, заслуживший среди артистов других классов прозвище Яшка-Какашка.

Всеволожский хлопнул рукой по бархатному бордюру ложи.

– Никогда не опоздают!

– Флюгерное шествие, – Костя Шарин, хоть и занимался у Колина, терпеть его не мог, – крысы бегут на новый корабль.

В зале многим сцена понравилась, и снова послышался звонкий тенор Викентия Сандомирского.

– Первый раз в первый класс! Берегитесь, Андрей Фёдорович, зацелуют насмерть.

В это время уже говорил представитель Министерства. Говорил о том, что ему жаль, что он надеется, что рад и, наконец, что уверен и не забудет. Хлопали долго, в основном, оркестр во главе с дирижёром Яворским – Капралов был его другом. Остановить перешёптывания было невозможно, и новый Главный умело выждал паузу, пожав руки нескольким, преклонного возраста, сидельцам первого ряда амфитеатра.

А дальше было всё просто. Из того, что запомнил, или хотел запомнить Марченко, можно выделить три направления выступления Капралова. Первое – благодарность и радость, «такое доверие», «даже работая в Главном, всегда мечтал», «но не успел даже предложить». Второе – заверения в демократичности и лояльности, любовь ко всему созданному до него и сознание необходимости сохранения… … на этом месте выступления из пятой ложи вышла Лопухова и вытащила за собой спотыкающегося об стулья мужа. Скворцова продолжала ждать приступа тошноты…

…И третье, самое интересное – Предсказание! Иначе это назвать было нельзя, не фантазия же. Капралова слушали уже в полной тишине. Он был одержим, а главное, он знал точно, что вскорости произойдёт. Даже Черненко не знал. А он знал: ставки будут повышены, в ГИТИСе он наберёт свой курс только из артистов театра, в конце сезона – поездка в Японию, кроме «Лебединого» и «Дон Кихота» поедет премьерный спектакль – «Алые паруса», потом съёмки фильма о театре, премьера «Белоснежки», и сюрприз – приглашен на постановку Морис Бежар! Сроки уточняются… И всё это будет! БУДЕТ! Будет… И никто уже в этом не сомневался. Все будут довольны! Все будут счастливы! Кто был беден, тот будет богат! Кто был одинок, тот женится или выйдет замуж! Кто грустил – засмеётся, кто смеялся…

– Получит по заслугам! – голосом Сталина закончил Марченко.

Полина поцеловала Лёву в щёку.

– Гномиком ты сюда пришёл, гномиком и на пенсию выйдешь, – и вышла.

– Да, можно и на пенсию! А, Вить? – Шарин развернулся внутрь ложи.

– Подожди, Шарик, – Звонцов чему-то радовался, – Ты теперь ещё после Горбунка морского конька станцуешь.

– Ты-то, не пойму, чего скалишься? – Константин не любил, когда его звали Шариком, и терпел это только от ВиктОра.

– А мне Менерса обещали!

– Так ты всё знал? – у Мухина кончились мандарины, – Лёва, скажи что-нибудь.

– Что-нибудь.

– Нет, я серьёзно!

– А серьёзно, ты видел Скворцову, – Лёва теперь уже не шутил, – через год они его скинут.

– Поэт в России – больше, чем трепло! – Всеволожский пожал Лёве руку, – Пойдёмте, выпьем.

– В «Яму», – Мухин тоже встал.

– Я только забегу, расписание посмотрю, – и Лёва выскочил первым.

– Посмотри, посмотри. Пируэтов от этого не прибавится.

В это время представляли молодёжь: оперных – одну меццо-певицу и двух басов, и балетных – одного мальчика и двух девочек.

– Дети, а туда же, хотят быть съеденными.

– Злой ты Сергеич, – парторг обнял Костю, – Пойдем отсюда. Правда, уже и шашлычку хочется.

Тут проснулся Митя в амфитеатре.

– Расписание – не баня! Чего там смотреть? В «Яму», так в «Яму»!

Любую смену обстановки или смену обстоятельств, влекущую за собой незапланированную смену маршрута к начальной цели, можно назвать или посчитать Пленом. Но не любой Плен – добровольный он или принудительный – способен стремить тебя при попутном ветре и со всеми удовольствиями, да относительной свободой к очень подходящей, хотя и не тобой намеченной цели, за которой может последовать уже диктуемая тобой новая смена обстановки.

Без Веры

Огромное влияние в прайдах имели Жрецы, эти непохожие на других, обаятельные страшилы с чуткими носами и подвешенным на все стороны языками. Они – особые существа – прямо так и рождались с задатками Жрецов, в одеждах и с атрибутами: с ароматической водкой в одной руке и игрушкой в другой. За ними шли, их любили, их боялись, их ненавидели, но шли и хотели побыть рядом, просто посидеть, послушать, а иногда и подержаться за руку или за конец накидки или хвоста. Когда их долго не было, их выдумывали: издали – нарядных и белых, вблизи – рваных и наглых. Каковы Жрецы, таковы и выдумки.

«Ямой» театральная братия любовно называла пивной бар «Ладья» в Столешниковом переулке. Туда заходили артисты не только из Музыкального, но и из Главного, и из Оперетты, и из МХАТа, и даже из «Бронной». В «Яме» было довольно уютно, и сносно кормили. К качеству же пива, в то время как, собственно, и раньше, выдвигалось всего несколько требований, оно должно было быть мокрым, холодным и жёлтым. Даже пена была уже либо роскошью, либо результатом подмешивания стирального порошка.

Но прежде, чем запустить в себя пьяных креветок, Лёва двинулся к расписанию, больше даже для того, чтобы повидать заведующего труппой, Георгия Игоревича Оленина, Жору-Обжору. Марченко любил этого весёлого спивающегося человека. Оленин брал Лёву на работу и часто помогал советом, и по возможности отдавал «горящие» роли. Благодаря толстому Жорику наш танцующий актёр имел большой репертуар и почти уже не задумывался о массовке, куда так любили засовывать солистов репетиторы.

Оленин стоял «руки в боки» возле двери, ведущей к Большому балетному залу. Рядом что-то рассказывал, покручивая на пальце ключам от мопеда, Игнатов. Он был горд и нарочито весел. Улыбался и Георгий Игоревич, который уже, видимо, заглянул в свой сейф, где всегда стояла бутылка коньяка. Повод был не шуточный – пока на посту Главного ставленник Додордзе, Оленин сохранял место заведующего труппой. Мимо прошествовал Семён Семёныч, он показно пугал артистов.

– Все в класс! Я отмечаю!

– Уймись, Сень, у людей праздник. Они сами знают, когда им начинать сучить ногами. Тем более, что многие уже и от земли не отрываются, так зачем же им у молодёжи место на станке отнимать.

– Гениальный руководитель! Как чуток с народом! – Лёва обнял Оленина, – Живёте с массой одной жизнью, – и тише добавил, – Гия опять из лужи умылся. Поздравляю!

– Лёв, надолго ли? Я бы, если честно, уже бы и отдохнул в помрежах.

За спиной, как всегда, бесшумно вырос Ванин.

– Ну, и отдохну ли бы, – сказал, а морда хитрая.

– И отдохну! Тебя, Рыжий, на пенсию выгоню и отдохну!

– Пороху не хватит! – и исчез.

– А ему-то чего надо? – Лёва недолюбливал Алика, который несколько лет пытался его «приручить» и сделать носителем своей сумки.

– К Курцеву в советники метит, да только не понимает, что его первым и выгонят. Он же заложник – у него дочь. Дочь возьмут в театр, а его выгонят, как и Дворского заменят сыном.

– Так молчали бы! Для них Капралов – находка.

– Как вы в этом во всём разбираетесь? – Юра Игнатов продолжал вертеть ключами и притворяться работником чистого искусства. Валер, а ты как считаешь?

Картошкин, промолчав всё собрание, молча же пришёл за Лёвой к расписанию. Промолчал он и на ни к чему не обязывающий вопрос Игнатова, пожав руку только заведующему труппой. Оленин похлопал его по плечу.

– А ты пойди, позанимайся. Тебе через недельку Грея начинать.

Валера согласно кивнул и пошёл в раздевалку. Зато «Дон Кихот с мопеда» почему-то удивился.

– Ему-то зачем Грей? Он же всё равно за женой в Главный уйдёт!

– А для меня главное, чтобы ты никуда не ушёл, не то со слезами придётся Дворского в Деда Мороза вводить, – и Оленин тихо, как только он это умел, затрясся ехидным смехом.

– А ему, кстати, пойдёт… Бывайте, Георгий Игорич! Лёва пожал обоим сослуживцам руки и двинулся к выходу, напевая – «Ты подарки нам принёс?», но не закончил. Из Малого зала выскочила Лана Кнопкина в рыжем купальнике и встала посреди фойе.

– Лёв! Где там у вас на Смоленке улица Щукина? – её крик остановил Марченко, как останавливал и всегда. Из-за её красивого низкого голоса он всегда занимал Лану в драматических спектаклях для детей, которыми каждый год развлекал не столько детей, сколько их родителей, себя и своих друзей.

– Щукина? Это напротив Неопалимовского переулка.

– Мне это ни о чём не говорит, – Кнопкина подошла к Лёве и положила руки ему на плечи – всегда грустный взгляд и изысканный парфюм – испытанное оружие.

– Тебя проводить? Два года Лёва пытался покорить эту строптивую «кобылку», но она умело манипулировала дистанцией, и ему это надоело. Но роли для неё писать он продолжал.

– Проводи, только завтра. Ты не занят?

– Занят, но провожу.

– Ну, тогда – до завтра! Занят он, надо же! – и раскачав предварительно нижнюю часть рыжего купальника, Лана упорхнула обратно в дверной проем зала.

Лёва часто продолжал разговор с уже ушедшим собеседником про себя. Так было и сейчас. «Я два года был для тебя свободен. Больше времени нет. Может, я завтра женюсь!

Что же мне всё теперь перенести на улицу Щукина?» Он медленно повернулся и увидел в десяти метрах перед собой Капралова. Новый Главный балетмейстер только начал беседу с Тратовым. Откровенный в своих эмоциях Виталик только, что не подпрыгивал от желания показаться обрадованным – как будто клизму забыл вынуть.

– Как фамилия? – бравировал Творец Шедевров.

– Тратов! – новобранец, да и только.

– Молодец! Хорошо отвечаешь, я тебе «боцмана» дам!

– Мне бы Грея, – Тратов старательно сдерживал сползание улыбки с лица.

Капралов посерьёзнел.

– Не советую. Это ходячая партнёрская партия. Я тебя лучше с Бежаром познакомлю.

– Правда!? – Виталик втянул воздух, словно у него отнимали макароны, а руки были связаны.

– Слово! Всё! Дрейфуй! Следующий! – и заразительно засмеялся.

Следующим Лёва совершенно не хотел сегодня становиться и отошёл к стенду «Наши подшефные». Прежде, чем общаться с новым начальником, нужно было разобраться в своём отношении ко всему происходящему. Происходила смена власти – смена фиктивная. Настоящая смена произошла бы с приходом Курцева, и тогда бы началась чистка. Но Лёва чистки не боялся: в силе ещё были профсоюзы и комсомол, а Марченко, прямо как Глумов у Островского, был нужен и тем, и другим – и сказочку сочинить, и капустничек организовать, и кадриль на заводе «Серп и молот» со знатными расточницами сбацать. Да и с Курцевым, не смотря на старания Скворцовых-Лопуховых, отношения у него был творчески приемлемые. Должен же кто-то танцевать гротесковых уродов, которые так удавались Ефрему! Получалось, что, как раз, приход Капралова – Лёва был уверен, что временный – ему ничего не нёс. «Алые паруса» – красиво, любимая Левина морская тема, но так теперь не актуально, что смешно и начинать. Государство ждёт чуда, а вместо давно обещанного чуда, в виде коммунизма – сплошные клоуны, и все при смерти. Ассоль – вся страна! И Додик – Ассоль! И Лёва – тоже! Где его Грей? Вера? А вдруг, Вера? Всё! Сегодня – в «Яму», а завтра – встреча с Верой!

Почти у самого выхода Марченко столкнулся с Игорем Копчиковым – танцовщиком, балетмейстером, товарищем и положительным примером. Танцовщиком: а любой, выходящий на сцену в балете – танцовщик. Балетмейстером: Игорь окончил ГИТИС, участвовал в конкурсах и постоянно что-то пробовал с молодыми балеринами, которым было ещё неудобно отказывать ветерану. Товарищем: с Копчиковым Лёва раздевался в одной гримуборной, а это уже товарищество, если не родство. И примером: Игорь был глубоко положительным, без пристрастного ближайшего рассмотрения, человеком. А таковое, то есть рассмотрение, Лёва, общаясь с ним, производить и не собирался.

– Привет, Лёвочка, друг мой! Скажи – я только из Киева – Андрей уже выступал?

– Да, да! Все под впечатлением!

– А где его сейчас можно найти? Ты мне очень поможешь.

– Стоит в главном фойе и спрашивает всех, где ты, – Лёва знал, что Капралов и Копчиков друзья, и подобная вольность могла только обрадовать Игоря.

– Спасибо! У меня для него посылки…

– Закуска? Это очень кстати, – перебил Игоря неисправимый шутник, – В театре всеобщее ликование! Извини, я побегу.

На улице Лёва вздохнул свободнее и сразу вспомнил, что так и не посмотрел расписание. А может, и не хотел? По крайней мере, приходить завтра он не собирался, но и в этом до конца не был уверен. Это уже была целая философия: неуклонно идя по намеченной давно и не тобой дороге, не сопротивляться ни ветру, ни уклону, ни подъёму, ни повороту, и не пытаться, что важнее всего, разузнать, что же там ждёт впереди. А если случайно узнал, то непременно надо продолжать движение, и, что бы ни было обещано, скептически подвергать это сомнению.

Вот и сейчас Лёва двигался через двор не к воротам, а почему-то к скамейке, стоящей в стороне. На ней сидела женщина, хотя по градации поэта Марченко, а поэты в этом обязаны разбираться, женщинами, скорее всего, были оперные актрисы. Балетные же и по виду, и по эмоциональному выражению – преувеличенному и часто пустому внутренне – до пенсии оставались девочками при всей своей гимнастически-эротической развитости. Лёва за отпуск совсем о ней забыл. Даже не позвонил.

– Здравствуйте Красавица!

Ева, так звали красавицу, курила, глядя в сторону, и старалась не смотреть на спрашивающего. Да и красавицей она не была, особенно сейчас, с мокрыми и красным глазами.

– Ну, хорошо, просто здравствуйте!

Марченко было стыдно. Хотя многие считали его бесстыдным, он вполне ещё был способен испытывать чувство стыда, и особенно с женщинами. После премьеры «Конька-Горбунка», на банкете, он проговорил с Евой Чорской весь вечер. Он был весел, успешен, проводил её домой, утром отвёз в Серебряный Бор на пляж и накупил шампанского, и вместе их видели многие. Так длилось неделю, а потом он уехал.

– Ева, ну, прости меня! Я – свинья! – а она уже и не плакала, и затушила сигарету.

– Это правда, что ты влюбляешься по системе: красивая, потом уродина, и снова – красивая?

– Что за чушь!? – Лёва сразу вспомнил свой пьяный пассаж.

Дина, жена известного эстрадного сатирика Наливайко, спросила Марченко: почему он никогда к ней не пристаёт? Лёва же на это выдал тираду о системе и то, что Дина, мол, не подходит ни под красавиц, ни под уродин, и привет мужу.

Привет получился не мужу, а Еве, и надо было выкручиваться.

– Ну, и кто же эта предыдущая красавица? Кнопкина, что ли?

О Вере в театре, слава Богу, никто не знал.

– Пойми, это всё не так! Да и Лана, она – такая же, как ты… – с языка чуть не сорвалось – уродина, – просто эффектная.

– Такая же?! Значит, шило на мыло! Что же ты так бессистемно оплошал?

– Почему оплошал? – Лёва вдруг подумал о чём-то болезненно мужском, – тебе что, не понравилось?

– Дурак! Ну, правильно, тебе только одного и надо было, перед отъездом-то! А Ланка гордая – москвичка!

А отъехал Марченко летом не далее, как в Серебряный Бор, на дачу Главного театра, чтобы иметь возможность периодически наезжать в Москву для свиданий с Верой – иногда у Тюпиных, а иногда и в одном из московских парков имени Культуры и Горького Отдыха. Вере же он сказал, что сидит на съемках и в Москву вырывается с трудом. Она знала Лёву ещё мало и вполне верила, а самому ему надо было просто, не спеша, разобраться в нагромождении своих жизненных ситуаций.