Текст книги "Хроники минувших дней. Рассказы и пьеса"

Все это богатство мы притащили к нашему окопу и стали устраивать потеху. Кусок зажигалки или осветительной бомбы помещали в нашу плиту на лопате, там они начинали разжижаться и гореть. После этого расплав подбрасывали лопатой, потом ударяли ею, и он разлетался ослепительными брызгами, белыми или малиновыми, создавая зрелищный фейерверк. Однажды горящая капля упала на голову Михелю, после чего на этом месте у него образовалось пятно величиной с пятнадцать копеек, на котором уже не росли волосы. Я хотел вынуть из своего красивого часового механизма воспламенитель, но не сумел и кому-то потом отдал.

Время для мальчишек было веселое. В народе уже не было панического возбуждения сорок первого года. А вскоре началось большое наступление нашей армии, после чего налеты прекратились. Война покатилась на запад. Жизнь, конечно, была еще скудна, но дни постоянной тревоги отступили.

Вместе с взрослыми мы ходили на разборку развалин, оставшихся после бомбежек. Работали киркой. Мелкие осколки кирпичей собирали в кучи, цельные кирпичи и крупные их куски складывали отдельно.

Но лучшее время проводили у сажалки: купались, валялись под солнцем на траве, играли. Сажалка была небольшое озерцо, поросшее по берегам осокой и камышами. Глубина была, наверное, метр, вода чистая, дно песчаное. Отсюда начинался и тот большой луг, который почему-то оказался усеян зажигалками. Мы говорили о войне, обсуждали последний фильм, рассказывали что-нибудь из того, что интересно мальчишкам. Любимым развлечением была игра в ножичек. Проигравшему забивали в землю колышек, который он должен был вытащить зубами.

Наступал вечер. От станции доносились звуки репродуктора. Было славно лежать на траве, смотреть в небо, думать, слушая долетавшие слова про мирную жизнь, про чью-то встречу после долгой разлуки и больших испытаний…

Самым авторитетным в нашей компании был Вовка по прозвищу Коривка, то есть Коровка. Дома у него были какие-то дела, обязанности, он иногда куда-то отлучался. Михель, то есть Миша, Мишка, жил в своем доме рядом с нашим, был добрый товарищ, без дурных наклонностей, круглолицый, черноглазый, немного моложе нас. Изредка к нам приходила Нила, его сестра, посидеть на лавочке возле нашего окопа, посмотреть, чем мы занимаемся. Дружил с нами и Генка – Генерал. Он жил подальше, был из зажиточной семьи и принимался у нас как куркуль. При доме у него было целое поле пшеницы. Иногда он приходил с пшеничной плюшкой, от которой отщипывал нам по кусочку. Заглядывал Витька, который жил тоже в нашем доме с матерью, с меньшими братом и сестренкой. Был он постарше, до войны жил в Сталинграде. Их семья находилась там все время боев. Он был взрослее, держался особняком, наше общество ему не подходило.

Каждый день происходили какие-то события. В клубе мы смотрели фильмы о войне, посмотрели знаменитый в то время фильм «Джордж из Динки-джаза», от которого все были в полном восторге, который потом долго обсуждали, смакуя комические моменты. А однажды на луг опустился «кукурузник», и все мальчишки, которые видели это, помчались к нему посмотреть самолет, летчиков. От лагеря, который я посещал, почти не осталось воспоминаний, кроме, пожалуй, случая, когда нас привели в лесу к настоящему довоенному лагерю, пребывавшему в заброшенности с начала войны.

С мальчишками происходили разные истории. Один такой сделал самопал из винтовочного патрона, и, когда, прицелившись, выстрелил, капсюль вылетел из патрона и выбил ему глаз. Другой, когда все мы вышли к железной дороге после окончания сеанса в клубе, подкатывался на подножке маневрировавшего товарняка и при соскакивании, споткнувшись, угодил ногой под колесо. Ему раздробило кость ниже колена, но не отрезало ногу. Красный от боли и натужного крика он прыгал на одной ноге, в то время когда часть другой ноги болталась как тряпка, а сквозь кожу выступала кровь.

У каждого из нас были обязанности дома, в семье. На моем попечении оставалась Жанна. Большую часть времени она проводила во дворе с детьми ее возраста, но иногда я брал ее с собой, и мы уходили в лес, гуляли на лугу. Она была хорошенькая, любимица отца – светловолосая, голубоглазая, с косичками, с забавными девчоночьими манерами, немножко кокетка. Во время прогулок спрашивала что-нибудь, собирала цветы, пыталась ловить бабочек, кузнечиков. А еще мы искали землянику. На этих прогулках с нами была и Нила. Жанна тянулась к ней, Ниле нравилось быть для нее как бы старшей сестрой.

Две женщины, соседки, собрались по грибы, взяли с собой Нилу и Михеля. Нила позвала и меня.

Лес был не такой, которым мы ходили на картофельное поле. Было больше берез, были и сосны, изредка ели. Землю местами устилали пышные мхи и какой-то особенно густой и упругий вереск. Иногда местность переходила в пологий наклон, или на пути попадался холм, сплошь поросший вереском, с березами по склонам и на вершине. Грибов было мало, у меня в корзинке всего с десяток лисичек и подберезовиков. Постепенно мы отстали от наших женщин, но Нила и Михель знали дорогу. Заглядывая в мою корзинку, видя, как мало у меня грибов, Нила подкладывала мне то один, то другой гриб. Даже у Михеля было больше.

В полдень мы остановились возле реки, устроив обед из тех припасов, что взяли с собой. У меня был только хлеб, у Нилы с Михелем нарезанное ломтиками сало, большая бутылка молока, огурцы, яблоки – белый налив. Я стеснялся есть то, что не принадлежало мне. Нила сказала, что, если мы дружим, я не должен отказываться.

Да, мы дружили. Она ведь была добрая и красивая…

Молоко пили из бутылки по очереди – сначала Михель, потом она передала бутылку мне. Я сделал два глотка.

– Пей еще, пей, – настаивала она.

Я давно не пил молока, оно было очень вкусно.

Потом мы сидели в траве. Михель пошел бродить по склону. Мы любовались видами, которые открывались с холма, смотрели, как через мост проходил воинский эшелон. Горячий ветер, набегая, ласкался, о чем-то шептал.

Мы оставались одни, а она… В глазах, в том, что и как она говорила, было такое, чего она не говорила никому, а только мне. Да, это были пустяки, но все же … Я знал: ей было хорошо, мне тоже было хорошо с ней и не хотелось отсюда уходить…

Вечером мы приходили к сажалке. Там в это время не было никого. Молчали камыши и травы. Низкое солнце отражалось яркими вспышками в чуть колеблющейся воде. Небо светилось тонким золотом.

Жанна прыгала возле нас. От станции опять долетало про встречу и, значит, о разлуке… Странные переживания овладевали душой. Когда это было? Или еще только будет? Ведь жизнь только начиналась… Может быть, через много-много дней это мы будем смотреть, как горит на солнце река, слушать, как радостно лепечут под жарким ветром деревья. Мы вспомним этот вечер и эти слова. И мы скажем друг другу все…

А здесь? Сейчас?.. «Ничего, что ты пришел усталый…». Значит, самое трудное уже прошло… Прошло? Нет, оно еще только начиналось. Об этом сияло и золотилось вечернее небо и об этом были долетавшие к нам слова…

Заканчивался июль. Война шла на запад. Железнодорожник, земляк, изредка наезжавший с узловой станции, где он работал, к своей семье, прислал две машины – ЗИС и полуторку. Город наш был освобожден. Мы уезжали.

Провожали нас: Коривка, Михель, Генка, другие ребята. Нила стояла чуть в сторонке. Машины тронулись. Все стали махать рукой. Махала и Нила. Я все смотрел, и вот они скрылись за поворотом…

Последним вечером мы снова, теперь уже последний раз, пришли к сажалке. Жанна опять искала что-то возле нас, кидала в воду, пыталась поймать стрекозу.

Вынув из кармашка камешки для игры, которой тогда увлекались девчонки, Нила перебирала их в руках. Солнце блестело в волосах. Она раскладывала камешки перед собой, подбрасывала, ловила рассеянно, снова собирала, подняв глаза, смотрела куда-то далеко…

– Все уезжают, – вздохнула она, – а мы остаемся…

Она смотрела туда, где в задумчивости стояли леса. Солнце слепило глаза, в них засверкала влага. Она улыбалась…

Ей жалко было, что мы уезжаем. Жалко было и мне. Да, жалко…

«Ты знаешь край, где все обильем дышит?..». Так сказал поэт об этой земле. Какие там солнце и небо! Сады и поля! Реки, ручьи! В смешанных лесах вереск, мягкие пышные мхи. Красив их сочный, золотисто-зеленый цвет. По ним пестреют мелкие звездочки белых цветков, золото лютиков, колокольчики, ромашки, кукушкины слезы. Среди них растут старая береза и стройная сосна. В них тонешь, словно на мягкой постели… Туда, туда устремляется память…

Все ниже опускалось солнце. Ослепляя вспышками, лучи скользили на тихой воде. Звучал далекий репродуктор…

«Пусть дни бегут, пусть идет за годом год…». Я смотрел в глаза, мокрые еще, блестевшие в низких лучах, и думал, что и мы тоже… Мы вырастем… Мы пройдем через все испытания… Да, пускай пройдут многие годы, но где-то когда-то мы обязательно встретимся… Будет такой же вечер, будут солнце и тишина… И обрыв к реке, и чья-то далекая песня… Тогда мы вспомним эти слова…

Конечно, они и сейчас все еще звучат там. Но кто услышит их теперь, может быть все так же в солнечной и, однако, уже совсем другой тишине?.. И почему то, что было когда-то, продолжает тревожить и кажется лучше, дороже того, что сейчас и что будет потом?..

Страница памяти

Среди беззаботно шумливых школяров она выделялась грустным спокойствием облика, своей отдельностью, будто знала обо всех такое, чего не знали другие, отчего веселость эта вызывала в ней грусть.

Был сорок четвертый год. Война гремела уже далеко.

Занятия в школе шли обычным порядком. На переменах она звенела ребячьими голосами. Младшие школьники гонялись друг за другом, носились по саду. Те, что постарше, прогуливались дорожками, сидели на скамьях.

Бледная матовость лица и теплый взгляд карих глаз, голос, звучавший кроткой печалью, невольным и неодолимым влечением притягивали к ней. Видеть и слышать ее хотя бы мимолетно, пусть даже издалека, было единственно возможным для меня. Я был всего лишь пятиклассник, она училась в седьмом. К тому же, как и многие в те дни, кто не имел возможности учиться во время войны, была переросток и, значит, четырьмя годами старше. Хрупкое очарование облика и душевного строя вызывали неотпускавшую муку об ее незащищенности, смутное побуждение уберечь, защитить, но как, от чего?..

Пережитое в недавнем сострадание к судьбам андерсеновских принцесс неожиданным изломом проявилось в подлинной жизни. Подобно беззащитной в грустной своей судьбе Дюймовочке, одним только своим существованием обнажившей правду жестоких и грубых отношений, она вызывала желание сделать, совершить ради нее… Но что?.. Подвиг?.. Возможно. И, может быть, даже умереть. И, наверное, из этого происходило неосознанное постижение того, что казалось общим и близким, которое, преодолевая непреодолимое, соединяет на все времена.

Учился я плохо – из рук вон. Потрясая моим дневником при жалких моих попытках оправдаться, отчим преображался лицедеем, патетически возглашая свое излюбленное:

– Ах, какое огорченье – вместо хлеба да печенье!

Подавляюще величественный, в одной руке он держал дневник, другой рукой указывал на этот достойный презрения документ, склонив по всегдашней привычке голову к левому плечу, так что свисала тяжкая грива песочных волос. Произнося свою речь с пафосом и ядовитой иронией, он устраивал настоящий театр, в котором зрителями были мать и Маришка, я – бездарный исполнитель той роли, которую мне определила судьба, а он – непогрешимый судия, громовержец, бог.

Бедная мать страдала больше, чем я, получавший серию болезненных ударов узким ремнем, постоянно висевшим на двери как напоминание о том, что ответственная и нелегкая обязанность воспитателя будет исполнена неукоснительно и при любых обстоятельствах. Так он довлел над матерью, «с любовью» внушая ей необходимость строгих мер против лени, безделья, разгильдяйства.

При том что на служебной лестнице он занимал лишь скромное положение прораба, представление его о собственной персоне никак не увязывалось с действительностью, в которой он вынужден был существовать. Все же надо отдать ему должное: на службе он был безупречно честен, никогда не попользовался ничем сверх положенного, хотя по должности, наверное, имел такую возможность. Занимая более высокий пост в прошлом, пострадав за свою честность, как он говорил, был понижен в должности и направлен на работу в этот скучный городишко, где у нас не было ни родственников, ни друзей, ни знакомых. Сознание собственной безгреховности раздувало его гордыню, и уж где-где, но в семье он жаждал получить полное удовлетворение своему честолюбию, поучая, указывая, требуя выполнения установленных им правил, нарушение которых приравнивалось к преступлению. С первой женой он развелся, платил алименты, поэтому достатки наши были весьма скромны. Тем не менее он требовал к себе исключительного внимания, особенно в гастрономической части: еда должна была быть свежей, только что приготовленной, предельно вкусной, и большая часть имевшегося ресурса отдавалась ему. Он принимал это как должное.

Почему мать наша, красивая и добрая, вышла замуж за этого человека? И всего только через три года после того, как в самом начале войны погиб наш отец? Что нашла она в нем, жестоком, самовлюбленном? И когда я видел огромный живот ее, понимая, что это значит, во мне поднималась волна черных чувств к ней. Чем больше она сопереживала мне, чем больше, кроткая и ласковая, старалась что-то сделать для меня, в то же время оставаясь в полном подчинении его воле, в согласии с его педагогическими идеями, тем мучительней было мне видеть себя чужим и ненужным. Маришка, которой было только шесть лет, не могла понимать того, что происходило в нашей семье. К тому же к ней он относился совсем по-другому: был добр, внимателен, даже баловал.

В школьном саду я сидел на скамейке, рядом сели она и подруга.

Был день бабьего лета, большая перемена. С безоблачного неба к земле протягивались ласковые лучи. Во дворе и в саду носились, поднимая шум, высыпавшие из классов ученики.

Девушки говорили о своем. Слова с их смыслом скользили мимо меня. Я внимал лишь звукам, которыми, как в музыке, открывалось, что в мире есть настоящая красота, и то печальное, хрупкое в ней, что так легко погубить, вызывало волну жгучих желаний уберечь, защитить, с самого начала предназначенных остаться неразрешенными, не получившими никакого исхода.

Кажется, ни о чем и ни о ком другом я уже не думал. Мука о ней не отпускала меня ни днем, ни ночью ни на минуту.

Городок только что вышел из оккупации. Всюду проступали следы прокатившейся через него войны, была общая бедность, жили по карточкам. Школа нуждалась в ремонте, окна наполовину были заколочены фанерой, не было электричества. В ноябре последний урок второй смены проходил в полной темноте, пользуясь которой ученики не упускали случая подурачиться, пока учитель не видит их. Зимой в классах стало так холодно, что все сидели в верхней одежде. Но все равно школа жила кипучей жизнью. На переменах она бурлила и шумела. Младшие школьники носились по классам и коридорам, бегали во дворе.

Происходили и разные события. С передвижной установки нам показали фильм «Дети капитана Гранта». Конечно, все видели его раньше.

Но это совсем другое, когда показали в школе, бесплатно, и все устроились в зале совсем по-домашнему, кто на скамейках, а кто и на полу.

А однажды ученика первого класса награждали медалью «За боевые заслуги». Флегматичный, упитанный герой этот был сыном полковника, который возил его с собой на войне. Случилось, что немцы захватили наши позиции, и мальчик оказался на территории, занятой врагом. Тогда контратакой своих солдат полковник заставил противника отступить. И так новоявленный герой был освобожден, проведя несколько часов в плену.

Ради торжественного случая школу построили в зале. Мальчика, ввиду его небольшого роста, поставили перед строем на табуретку, и какие-то военные прикрепили ему на груди эту медаль, присовокупив к этому подобающие слова.

Две девчонки из пятого «б» как-то странно и постоянно возникали передо мной – дразнились, хохотали, корчили рожицы. В то время школьникам на большой перемене давали по кусочку черного хлеба и две ложечки сахарного песку к чаю. И бывало, приготовившись выпить свой чай, на минутку отойдя за хлебом, вернувшись, я находил в своем стакане тряпку, которой с доски стирали мел. Тут же две проказницы, следившие за мной, с хохотом убегали. Но мне они были неинтересны.

Девятого и десятого классов в школе не было, но был восьмой класс, при этом какой-то странный и совсем особенный. Эти восьмиклассники были вполне взрослыми людьми, держались обособленно, солидно, группами или парочками. Было странно видеть таких «тетей» и «дядей» среди прочего школьного люда. Даже семиклассники заметно отличались от них.

Двое привлекали особое внимание: блондинка Зина с ярким румянцем, какой бывает у детей, объевшихся сладостей, и Сева, представительный молодой человек в хорошем костюме. Между ними были странные отношения, и что-то не ладилось. Они все время искали уединения, чаще всего за большой классной доской, поставленной в углу общего зала, все объяснялись, но положительного разрешения не получалось. Из-за доски были видны их ноги, нижняя часть фигуры. Всю большую перемену они простаивали там друг перед другом. После долгих и трудных объяснений Сева имел вид обескураженный, у Зины были заплаканные глаза. Так повторялось изо дня в день.

Я был большим книгочеем, книг же в то время взять было неоткуда. Рассудив, что у Николая Григорьевича, учителя русского языка, должны быть книги, набравшись смелости, я попросил его дать мне что-нибудь почитать.

Николай Григорьевич был учитель старой формации, настоящий интеллигент. Лет ему было, наверное, шестьдесят. С учениками он держался спокойно, ровно, был среднего роста, грузный, с одутловатым лицом и светлыми, всегда серьезными глазами, редкие седеющие волосы зачесывал на бок, никогда не повышал голоса, и на его уроках никто не шалил. В холодное время он носил кепку и толстое полупальто цвета жухлой травы, покрытое на многих местах аккуратными заплатами. Портфель тоже был старый, сильно изношенный. Держался он прямо, ходил легко, шаг имел широкий.

– Я дам тебе книг, – сказал он, – но с одним условием: ты должен исправить свой почерк.

Почерк у меня был безобразный.

На другой день Николай Григорьевич принес мне «Восемьдесят тысяч километров под водой».

Дома я жил в собственном мире. Он был бедный. В моем углу, на столе, перепачканном чернилами, лежали учебники, в которые я почти не заглядывал, тетради, чернильница. Несмотря на угрозу быть выпоротым, я все равно манкировал учебой. Насильственно прочитанные фразы быстро улетучивались из головы. Положив перед собой для вида книжку, склонившись к раскрытым страницам, я думал о ней.

Вечером при свете трофейной стеариновой плошки – электричества еще не было – я читал про капитана Немо. Фантазии о тайнах подводных миров, о том, что есть такие люди, как Нед Ленд, профессор Аронакс и сам капитан Немо, освещали бедный уголок моего существования. В мечтах я был там, с ними, и она тоже была со мной. Я думал о том, какая могла быть счастливая жизнь рядом и вместе, но где и как – это терялось в смутных виденьях…

Мои сознание, душа – все было заполнено ею. Черты грустного ангела, глаза, голос – почему их нежность и красота были исполнены печали? О чем? Какая скорбь и какое страдание лежали на этой душе? Каким словом или действием можно было их отвести?

В школу я приходил пораньше, выбирая такое место на крыльце или в коридоре, откуда можно было видеть, как она проходила с кем-нибудь из подруг.

Иногда она пропускала занятия, бывало, что отсутствовала несколько дней, должно быть по болезни. Тогда я терял интерес к жизни.

Зимой она ходила в черной шубке и белом пуховом платке, оттенявшем каштановые локоны, бледное лицо. Даже на морозе на нем не появлялся румянец.

Школа имела еще одно здание, замыкавшее двор и сад. Там были комнаты, где жили учителя, и какие-то подсобные помещения. В одном из последних находился склад трофейного оружия: десятка три винтовок, пулемет, гранты, патроны. Какое-то начальство решило, что такой арсенал необходимо охранять, и на ночные часы из числа учеников стали назначать дежурных. Обычно это была группа из пяти человек, которые должны были попеременно вышагивать перед охраняемым объектом. «Часовой» на время дежурства вооружался немецкой винтовкой с плоским штыком. При этом боек из затвора удалялся, дабы школяры, гораздые на проказы, не натворили какой-нибудь беды. Наставники, однако, недооценивали своих подопечных. Некоторые из них не могли упустить случая, чтобы не пострелять из винтовки, которая попала им в руки. Проблема с бойком была решена, патронов можно было достать сколько угодно. Стреляли прямо в школе, так как на улице было бы слишком слышно. Куда, в какую цель, не знаю, до директора и учителей это не дошло.

Меня на дежурство определили в группу, составленную из двух шестиклассниц и двух семиклассниц. Одной из семиклассниц была она. Предстояло провести целую ночь вместе, рядом, так близко.

Конечно, вся эта затея была сплошной ерундой. Девушки так и отнеслись к ней. Походив во дворе несколько минут парами, они возвращались в помещение и продолжали вести свои разговоры. Они предлагали и мне поступить так же, но отнестись столь легкомысленно к такому ответственному поручению я не мог и отшагал свои – сначала час, потом другой. Хотя зачем я это делал, тогда как мог бы продлить те, никогда больше не повторившиеся мгновения счастливой близости?

Для дежурства был выбран самый теплый класс – узкая комната с партами в два ряда, в конце которой, возле окна, стоял стол. Над ним низко свисала яркая лампочка без абажура – электричество дали в конце ноября.

Девушки разместились за столом, под лампой. Я стоял, прислонясь к теплой кафельной печке, не вникая в то, о чем они говорили, погруженный в состояние оцепеневшей мечты. Освещенная лампой, кутаясь в спущенную на плечи шаль, она сидела лицом ко мне. От нее, от ее слов шла волна кроткой нежности и тихой печали.

Ночь утекала, таяли минуты, проходили часы в мертвой тишине школы, того, что было за окнами. Ах, если бы она не кончалась никогда!

В поздний час девушки развернули свои припасы и пригласили меня. Присоединиться к общей трапезе со своими двумя картофелинами в мундирах и куском черного хлеба, которые лежали у меня в кармане, я не мог.

Она протянула мне большой кусок прекрасного белого хлеба, обильно намазанный маслом. Ни того, ни другого я не вкушал, наверное, с самого начала войны. Глупая застенчивость сковала меня, я продолжал убеждать, что мне вовсе не хочется есть.

Выйдя из-за стола, она подошла ко мне.

– Возьми, возьми же, – ласково настаивала она, конечно понимая причину моего отказа.

Были неотразимы взгляд, выражение нежной душевности, тон искреннего дружелюбия, голос, необъяснимая его печаль…

Потом я ходил во дворе с тяжелой винтовкой на плече. Какая это была мука – сознавать, как я глуп, вспоминая глаза, полные неземной доброты и нежного укора, впервые обращенные впрямую ко мне. Я понимал, что погубил себя: если раньше она меня только не знала, теперь, узнав, я для нее сделался пустым ничто…

Мела поземка, холодно блистали мелкие звезды. Отворачиваясь от ветра, я ел свои картофелины, свой хлеб, мокрый от слез…

Конец зимы был холодным, тяжелым. Книг Николай Григорьевич мне уже не давал: я не исправил свой почерк.

У меня появился маленький братик. В родительской спальне отчим и мать с отвратительной для меня нежностью склонялись над кроваткой, в которой посапывало укутанное в пеленки существо с противным красным личиком. И все эти кормления, купания, специфический запах, пеленки, даже Маришка с детской радостью к новорожденному – все было мне мучительно и невыносимо. Правда, зато отчим как будто смягчился ко мне. На самом деле ему стало просто не до меня.

Прошли зима и весна, окончилась война, наступил долгожданный день победы. Кое-как, с двумя переэкзаменовками, я переполз в следующий класс.

Все лето я думал о ней, но ни разу нигде не встретил ее, а когда начались занятия, не увидел ее и в школе. Седьмой класс стал восьмым, но ее не было среди прежних подруг. Каждый день на всех переменах я бродил возле этого класса, заглядывал в него, приходил в школу задолго до начала занятий, все ждал, все не мог понять, почему ее нет.

На перемене я опять сидел на той же скамье, а рядом, как и тогда, расположились две подруги, уже другие. Они разговаривали, не обращая внимания на меня, и я узнал, что она умерла от скоротечной чахотки, в то время когда в школе уже начались занятия…

Снова был сентябрь, опять были дни бабьего лета. Солнце дарило земле радость, тепло, обещая счастье и долгую жизнь. Поднимаясь вершинами в небесную голубизну, грезя о прошедшем лете, осыпались березы. По-прежнему на школьных переменах было весело, шумно. В саду прогуливались другие девчонки. И не было сил поверить, что ее больше нет – такой печальной и доброй, такой красивой, носившей гордое имя античной богини…