Текст книги "Хроники минувших дней. Рассказы и пьеса"

Сага железных дорог

Прадед мой был путейским рабочим. Ему было поручено содержать в порядке территорию перед царским поездом, прибывшим в Ставку Верховного Командования Российской Армии. Поезд стоял на запасном пути. Выполняя свои обязанности, надо думать, усердно и добросовестно, прадед спознался с царским поваром, и, так как яства к столу Его Величества подавались исключительно и только сегодняшнего приготовления, повар набирал целый мешок прекрасной выпечки прошлого дня и одаривал этим прадеда.

И деды мои, и отец, и дяди были железнодорожники. Мы всегда жили вблизи железной дороги, среди первых моих впечатлений остаются образы и самих железнодорожников, и того, что их окружало. Паровозы, вагоны, поезда… А еще вокзалы, семафоры, станционные огни, конечно, и гудки, тревожившие воображение, вызывавшие мечты о далеких странах.

Первое свое путешествие по железной дороге я совершил в возрасте сугубо младенческом, потому говорить о нем могу только со слов матери. Мы ездили к отцу, проходившему военную службу в летних лагерях.

Потом мы опять уезжали к отцу, на этот раз уже туда, где у него была работа, где нам предстояло жить. Ездил я в пионерский лагерь, в санаторий, пришлось совершить путешествие в эвакуацию, затем возвращаться из нее.

Много раз за всю свою жизнь уезжал я в разные края государства Российского. Всегда это вызывало надежду каких-то новых событий, встреч, новой жизни. И все-таки самыми яркими, волнующими до сих пор, остаются давние детские впечатления. Воспоминания томят чувством покинутого, прошлого, переживаниями, которые не повторятся уже никогда.

Волнения начинались, как только становилось известно, что едем. Куда – не имело значения. Собирается чемодан, скрипучая корзина, сплетенная из прутьев в виде чемодана, другие вещи. Тетя, дядя, сестра приходят проводить нас. Мать и бабушка обсуждают, все ли взяли, не осталось ли что-нибудь забытым.

Дедушка приносит билеты. Вещи собраны, кажется, все необходимое предусмотрено. Все одеваются, мать одевает меня. Перед выходом присаживаются и молчат. Секунда, другая – все встают: пора. Мы прощаемся с бабушкой – она остается дома.

На дворе мороз. Под ногами звонко скрипит снег. Небо черно и усеяно звездами. Время позднее. На улице ни души. Уезжать в ночь, когда все дети давно спят, – совсем особенное переживание. На ходу взрослые разговаривают, дают советы, наказывают писать письма. Мы с сестрой поглощены видением ночного неба. Она в хорошенькой шубке, в меховой шапке, в ботиках. Она и сама хорошенькая. Мы дружим и много времени проводим в наших играх, но теперь во мне только одно – ехать!

Улица и площадь освещены редкими фонарями. В пустом и от этого особенно большом зале ожидания лишь несколько человек, как и мы, уезжающих в ночь.

Выходим на перрон. Станция ярко освещена. Вдоль путей огоньки. Семафор открыт и светит зеленым глазом. Взрослые продолжают разговаривать. Я весь в нетерпении.

Но вот показывается паровоз. Окутанный клубами пара, морозного воздуха, сверкая огнями, шипя, замедляясь, он проходит вдоль платформы. Из топки, через колосники сыплются раскаленные угли, он пышет жаром.

Волнение переходит в состояние трудно сдерживаемого восторга. Все более замедляясь, вагоны проходят медленно и неслышно, поблескивая в свете отдаленных огней своими ребристыми боками, лаская неярким светом из проплывающих мимо окон, столь же беззвучно останавливаясь наконец.

Еще до прибытия поезда дежурный показывает, где будет находиться наш вагон, и поезд останавливается так, что мы оказываемся точно перед ним.

Из вагона выходит проводник. В руках у него блокнот и фонарик, он проверяет билеты, пропускает нас к посадке. Дядя и дедушка забрасывают в тамбур наши вещи, помогают всем подняться в вагон. Какое это странное, почти что сказочное событие: ночь, все люди во всем мире спят, а мы куда-то уезжаем!

После морозной платформы в вагоне чудесное тепло и какой-то особенный запах – запах железной дороги. Неяркий свет освещает его по всему проходу. Пассажиров так мало, что, кажется, их совсем нет; все они уже спят, вагон будто совсем пустой.

Взрослые продолжают разговаривать. Здесь их голоса звучат совсем не так, как дома или на улице – в них беспокойство о предстоящем пути, волнение расставания. Дядя и дедушка размещают наши вещи. Мы с сестрой приникаем к окну. Станция, деревья, люди отсюда кажутся тоже другими. Вдоль поезда проходит смазчик, осматривает буксы с помощью длинного молоточка, подливает из масленки с длинным носиком масла, говорит о чем-то с другим железнодорожником, и они идут дальше.

Время уходит, начинается прощанье. Нас обнимают, целуют, провожающие покидают вагон. Остаемся только мы – мать и я.

Теперь они стоят на платформе против нашего окна, улыбаются, что-то говорят, но мы не слышим. Звучит протяжный гудок, поезд трогается. Несколько шагов они еще идут рядом с вагоном, машут рукой, но скорость увеличивается, и уже их не видно.

Времени далеко за полночь, мать расстилает одеяльце, кладет подушечку, но оторваться от окна никак невозможно. Там проплывают огни, темные силуэты последних строений, потом уже потонувшие в снегах домишки, неподвижные деревья, а дальше – заснеженные поля, леса, укрытые мраком таинственные просторы, и вдоль путей – один за другим телеграфные столбы…

Кто сегодня может понять и почувствовать обаяние, поэзию тех прошлых дорог? Всю эту патриархальную прелесть отъездов и приездов, расставаний и встреч? И разве можно сравнить коварно бесшумное движение теперешних машин с мощным напором могучего исполина, горячим дыханием утверждавшего свою победу над тысячами тонн груза и тысячами километров пути? Мы слышим эти напряженные «чух, чух, чух-чух-чух!», пускаемые под давлением, упруго шипящие пары, видим снопы искр, летящие в ночное небо, нас волнует неукротимый бег железного коня. Мы восхищаемся машинистом, его помощниками, всеми, кто совершает это волшебство, помогает, сопутствует, участвует. И это действительно захватывающее зрелище, когда по рельсам мчится паровоз…

Уезжать приходилось и летом, когда за окнами поезда разворачивались живописные картины природы, чудесные уголки, среди которых хотелось остаться, пожить, а потом опять, снова ехать – все равно куда.

Вспоминаются те, почему-то полупустые поезда, непременно сопутствующий и присущий им особенный запах, какие-то простые и милые наши попутчики, с которыми у матери всегда находилось о чем поговорить, ласковые их улыбки, их доброта.

Одиноки, печальны были пустые вокзалы, вокзальчики, малолюдные станции. Подъезжающие и отъезжающие на своих санях или телегах крестьяне – еще живые призраки старой Руси. Пассажиры – все те же жители этих городишек, поселков, выходившие на следующей остановке, куда, казалось, можно было добраться и пешком.

В Рославле делаем пересадку, в привокзальном киоске мать покупает фаянсовых обливных льва и орла. Вокзал довольно большой и тоже пустой. Орел неожиданно выскальзывает из рук. На каменном полу от него разлетаются осколки. Конечно, горе. Но опять мы в пути, за окном снова меняющиеся одна за другой все новые картины, и горе забыто.

Потом мы жили в пристанционном поселке. Там, на широком лугу возле железной дороги я проводил время с такими же приятелями в наших забавах и развлечениях. И когда высокой насыпью, пересекавшей луг, проходил поезд, мы бежали к нему, чтобы проводить взглядом, махнуть рукой, обязательно напутствовать: «До свиданья! До свиданья!».

Начало войны обозначилось воздушными тревогами, объявляемыми по радио, но также гудками сразу всех паровозов большого железнодорожного узла, от чего дрожал, наполняясь жутью и страхом, сам воздух.

Толпы народа, хлынувшие на привокзальную площадь, на перрон, разноголосица отчаяния и растерянности, захлестнувшая их, отъезжающие через каждые два часа эшелоны с беженцами…

Утром двадцать четвертого числа, получив на работе расчет, мать прибежала домой. В несколько минут мы собрались к отъезду. Уезжали втроем: мать, маленький братишка и я. Мужчин не было дома. С начала войны они неотлучно находились при исполнении служебного долга.

На перроне невообразимое столпотворение. С нами бабушка, два часа назад проводившая уже тетю с двумя ее девочками, моими сестрами. Мы выезжали, как было объявлено, на три дня в пригородную местность, на время ожидаемых бомбежек.

Новое путешествие было уже совсем иного свойства и других впечатлений. Поезд шел то быстро, то медленно, иногда останавливаясь, подолгу простаивая зачем-то на перегоне. При подобных остановках люди спешили удовлетворить понятную потребность. Происходило это в трех шагах от состава совершенно демократическим образом: никто никого не стеснялся, никто ни на кого не обращал внимания. Отойти подальше, где можно было спрятать свой стыд, не решались, состав мог тронуться в любую минуту.

На станциях, где скапливалось сразу несколько эшелонов, толпы беженцев в поисках пропитания осаждали магазины, ларьки – все, где можно было достать хоть что-то съестное. Каждый при этом был в постоянном страхе, что вдруг поезд уйдет. Стали распространяться слухи о диверсантах, о налетах и разбомбленных эшелонах.

Навстречу беженцам шли воинские эшелоны. На остановках матери отпускали к ним маленьких детей, и солдаты давали от своего пайка слипшиеся конфетки-подушечки, ржаные сухари, мелкую ржавую селедку. Молодые красноармейцы были серьезны и, когда улыбались, это было не так, как улыбаются веселые люди. Они шли на смертный бой, большинство из них не вернулось к родному порогу.

Но вот территории, доступные вражеской авиации, остались позади. Навстречу по-прежнему шли воинские эшелоны, впереди открывались бескрайние просторы России. В вагоне молчали. Каждый думал об одном и том же, одно и то же, но все-таки что-то свое. Ночью спали – наверное, не все. В распахнутую дверь пульмана, неотступно следуя за поездом, заглядывала молчаливая луна, таинственная и печальная, знающая все и про всех…

Долгие дни на чужой стороне мы думали о покинутом доме. И вот отправляемся в обратный путь. Вся обстановка, сопутствующие переживания теперь совсем другие. Нам и семье наших земляков предоставлен товарный вагон, одиноко стоявший на запасных путях. Оборудованная для переезда в зимнее время теплушка имела с двух сторон нары в два яруса, застекленные окошечки. Посреди вагона стояла чугунная печурка, которую топили в течение всего переезда.

Все устроились на верхних нарах одной половины вагона. Я занял место возле окошка, нетерпение ехать разгоралось. Долго, однако, пришлось простоять на месте. Потом еще маневровый паровоз возил нас по территории станции туда и сюда, и, после того как прицепили к поезду, все еще долго пришлось ждать отправления.

Наконец наступил этот счастливейший миг. Медленно, уже не останавливаясь, плавно подрагивая, заявляя размеренным перестуком колес предстоящий впереди долгий путь, поезд пошел все дальше и дальше, все ближе к родным местам.

Время было совсем другое, чем то, в сорок первом году. Все было в снегу, был конец марта, оттепель. Хмурые тучи не пропускали солнца. За окном было скучно и сумрачно. Мелькали темные строения станций, редкие люди в темных одеждах, и чувствовалась в каждом человеке трудная, голодная жизнь. Снова, теперь уже в обратном направлении, проехали Казань, долго-долго ехали через Волгу.

В Москве нас встретил дядя, освобожденный от призыва по причине плохого зрения. Он проехал с нами на метро, прошлись мы по улицам Москвы, малолюдной в эти серые дни, суровой и холодной. О событиях сорок первого года напоминали сдвинутые с проезжей части улиц противотанковые ежи.

Людей на станции не было видно. Вся она была забита поездами. Здесь мы простояли более суток.

Вечером пришел дядя – попрощаться. Был сорок четвертый год. В тот день Москва салютовала взятию крупного города, кажется, это был Николаев. Дядя дал свой полушубок, чтобы я мог посмотреть салют.

Наш состав окружали другие эшелоны, за которыми можно было видеть только верхушку салюта. Тут я увидел пассажирский вагон, в торце которого имелась наклонная лесенка. Изловчившись, через подножку вагона я поднялся по ней до самой его крыши, откуда все было здорово видно и слышно.

Внезапно дверь вагона открылась, в проходе показался мужчина с веником в руках. «Ты что здесь делаешь?!» – заорал он и начал охаживать меня поленом. К счастью, дядин полушубок был просторен, полено не причинило мне вреда. Спрыгнув, я отбежал в сторону. Досматривать салют пришлось через верх заступивших составов.

После Москвы пошли территории, по которым прокатилась война. Погода оставалась влажной и хмурой, солнце не показывалось. Разоренная земля, развалины, там и сям торчащие черные трубы сгоревших поселков и деревень, старухи в черном, мальчишки в телогрейках на взрослого человека, какая была и у меня, – все это являло безрадостную картину.

Вернуться домой не пришлось. Отец получил назначение в другое место. Мы стали жить в чужом для нас городке, как всегда, возле железной дороги.

Первое время пришлось пожить в «двухэтажке», о которой остались не лучшие воспоминания. Это были два рядом стоявших дома, имевших большой общий двор, – «двухэтажка» и «трехэтажка». В них жили семьи железнодорожников. Двор был вытоптан так, что пробивавшаяся чахлая травка чуть поднималась от земли. В задней части двора между домами находилась уборная – длинное деревянное строение, поделенное на мужскую и женскую половины, в каждой из которых было несколько «посадочных» мест, никак не отделенных одно от другого. Рядом с уборной стоял большой ящик для отходов и мусора. Ящик и уборная обрабатывались карболкой, мерзкий запах которой отравлял округу. Мухи при этом спокойно уживались с таким неудобством. Дома у нас они носились роями. Большое количество трофейных липучих лент, развешанных в кухне и комнате, было облеплено ими до сплошной черноты.

Железная дорога проходила вдоль улицы, на которой стояли наши дома, и была отгорожена от нее колючей проволокой, за которой, на полосе отчуждения, по линии путей в то время еще оставались немецкие окопы, тщательно обустроенные и аккуратно обшитые досками.

В соседнем подъезде лежал оголенный электрический провод, конец которого искрился током. Жители много раз заявляли об этом начальству, но провод оставался лежать в самом проходе, ночью никак не освещенном. В подъезде жил пожарный со своей семьей, обращались и к нему, но все было без толку. Наконец трагедия произошла. Девочка лет десяти, дочь того же пожарного, замкнулась на этом проводе и погибла. Мы смотрели на нее, когда она лежала уже мертвая, а с конца провода сыпались искры.

Начинался учебный год. Неожиданно, как раз в это время, над станцией появился немецкий самолет. Дома я вдруг услышал мощные и частые удары снаружи. Я знал, что это такое, и выбежал во двор. Самолет летел медленно и очень высоко – последний немецкий самолет, который я видел в прошедшей войне. Зенитки, а их было немало, подняли яростную пальбу; стреляли, конечно, мимо. Откуда взялся этот самолет? Что ему было делать здесь, когда фронт далеко ушел на запад?

После оккупации школа пребывала в плачевном состоянии: половина окон была заколочена фанерой, требовался ремонт. Приближались холода, нужно было озаботиться топливом.

Мужскую часть старших классов: пятых, шестых, седьмых – школа была семилетней – посылали на заготовку дров.

Для школяров поездки эти были как праздник: во-первых, освобождение от уроков, во-вторых, настоящее приключение. Брали с собой еды, кто чего мог, а главное, табаку, папирос.

Ехали отдельной веткой – километров за тридцать пять. На станции долго составлялся специальный поезд. Подбирались обычные теплушки и грузовые вагоны с открытым верхом. Эти тридцать пять километров ехали бесконечно долго. Попутно железнодорожники выполняли какие-то свои дела. Останавливались непонятно где, подолгу простаивали неизвестно зачем.

Под ярким сентябрьским солнцем, протянувшиеся вдоль дороги леса радовали осенним пестроцветьем. Ученики старались держаться подальше от учителей, руководивших поездкой, занимали такие вагоны, где можно было подурачиться, покурить, наслаждаясь теплом ласковых лучей. Машинист разрешал забираться на свою «овечку» и даже во время движения позволял стоять на площадке, огороженной поручнем вдоль котла.

Дрова в значительной степени были уже подготовлены, но все равно приходилось еще и пилить, и подтаскивать к путям, главное же потом – загрузить вагоны. В солнечном лесу работа спорилась.

Доставив работников к месту погрузки, паровоз уезжал обратно. День заканчивался, состав уже полностью был загружен, а паровоза все не было.

Возле дороги раскладывали большой костер, доедали, у кого еще оставались взятые с собой припасы. Шутили, балагурили, ждали. Бывало, что паровоз и вовсе не приходил, и нашим учителям нужно было организовывать ночлег. Такую ночевку однажды устроили в деревенской школе, отстоявшей от ветки километров на пять. В другой раз, не дождавшись паровоза, двинулись восвояси своим ходом, по шпалам. Дошли до разъезда, где оказался большой пристанционный дом. Там, в просторном помещении, настелили на полу взятой откуда-то соломы, на ней устроили свой ночлег. При этом, конечно, много шумели, возились.

Утром обнаружилось, что физиономия у каждого ученика посинела, как у мертвеца. Сразу не поняли, но потом выяснилось. Панели стен в комнате были выкрашены темно-синей порошковой краской, которую школьники своей возней подняли в воздух, и она потом осела на лицах и всем остальном. Конечно, и по этому поводу были шутки и смех, и все эти поездки вспоминаются как веселые приключения. Хотя для железнодорожников мы были ненужной докукой.

Ездили потом еще на уборку картофеля, на этот раз по магистральной линии, снова долго ждали поезда, чтобы уехать назад. Под старинным дубом, картинно развесистым, в три обхвата, разложили огромный костер, опять же рядом с железной дорогой. Много дурачились, смеялись, в тот раз были и девчонки. Некоторые ученики забрались на дерево и, словно обезьяны, разместились на его могучих ветвях, освещенные снизу пляшущим пламенем костра. Ждали до глубокой ночи. Мимо проходили товарные поезда. Наконец остановился пассажирский, специально чтобы забрать нас; об этом распорядилось какое-то начальство. И все было нипочем.

За дровами пришлось поехать и зимой. Вагоны загрузили так, что для себя осталось лишь небольшое пространство у крыши, где можно было только лежать. Мороз был приличный, ехали, как всегда, очень долго, и я подморозил ногу. Начинаю двигать ею, бить обо что попало – все напрасно, ноги не чувствую. Когда, наконец, доехали и я прошел несколько десятков шагов с одеревеневшей ногой, кровь начала циркулировать, и это было очень больно.

Последняя поездка за дровами была, когда я учился уже в другой школе, в девятом классе. Объявлено было, что отправление состоится в шесть часов утра. Под предлогом того, чтобы не проспать, ученики выпросили у директора разрешение провести ночь в школе. Думаю, директор потом крепко пожалел об этом.

В школе в то время почему-то не было электричества, ночевали в полной темноте. А когда школяры собираются в такой массе на целую ночь, в темноте, без надзора, да еще кто-то пришел с гармоникой, можно лишь представить, что тогда происходит. Происходит же то, что называется «ходить на головах».

На первом этаже находились квартиры директора и завуча. Завуч и его жена, учительница русского языка, были нелюбимы учениками. Имея зычный голос и что-то солдафонское в обращении, завуч получил кличку «Николай Палкин», хотя имя его было совсем другое. Рассчитав, где находится их квартира, в этом месте на нашем втором этаже школьники начали вытворять такое, что тряслась вся школа. После узнали, что с потолка в квартире завуча посыпалась штукатурка. Веселья было выше головы, хотя, конечно, не все в одинаковой степени сходили с ума, отъявленных шалунов было, в общем-то, не много.

Рано утром на лестничной площадке раздался грозный окрик директора:

– Лбы!!

Таково было его шутливое, но и строгое обращение. Последовала короткая, но выразительная отчитка, после которой веселье наконец утихло…

Но это было потом, а до этого были сорок четвертый, сорок пятый, сорок шестой годы, окончание войны, демобилизация.

После того как закончилась война, через станцию на восток хлынул поток победителей – тех, которые прошли огни, воды и медные трубы. Это была опасная, неуправляемая лавина. На станции их скапливалось по нескольку тысяч, и все бросались искать водку. Напившись, буйствовали, держали себя без всяких тормозов. Комендант запретил продавать водку. Осаждавшим ларек продавщица сказала, что водки нет, и ее тут же застрелили.

Проезжавшие казаки, как обычно, заполонили станцию и все близлежащее пространство. Одного из них комендантский патруль объявил арестованным. В ответ всколыхнулась вся дикая масса. Белый, как мел, лейтенант, командир патруля, с головы которого уже слетела фуражка и обнажилась грудь под гимнастеркой с вырванными пуговицами, выхватив пистолет, выстрелил в воздух – раз, другой, третий. Разъяренная толпа готова была растерзать его прямо здесь, и она сделала бы это, если бы сюда не пробился командир, казачий полковник, сдержавший ярость пьяной толпы силой своих власти и авторитета.

Солдаты шныряли по станционному базарчику, норовя если не купить, то что-нибудь украсть. Один такой схватил с прилавка что-то, издали похожее на тыкву. Сжимая это под мышкой, солдат мчался со всех ног к поезду, который уже тронулся. Из вагонов кричали, свистели, улюлюкали. Он ловко подскочил, и друзья быстро втащили его вовнутрь. Вопль хозяйки украденного потонул в гоготе и свисте.

Проезжали моряки в черных своих бушлатах и бескозырках. Эти были значительно дисциплинированнее, держались с достоинством, но тоже устроили станционному начальству бучу, требуя скорейшей своей отправки.

В это время в пристанционном пространстве произошли кровавые преступления. К нашему знакомому, портному, человеку мирному, миролюбивому, даже боязливому, ночью стали ломиться в дом, разбили окно, в него просунулась рука с пистолетом. Бедный человек решился на ужасный поступок – ударил просунувшуюся руку топором. Пистолет выпал в комнату, за окном раздался вопль. Всю ночь с крыльца неслись стоны и матерщина. К утру, видимо окончательно протрезвев, пострадавший убрался, оставив после себя на крыльце лужу крови.

Школа находилась рядом с железной дорогой. В маленьком домике возле нее, жили старик и старуха. Старуха приторговывала на рынке выращенной у себя огородниной. Однажды, как обычно, отправившись на базарчик в девять часов утра и вернувшись к десяти, она нашла своего старика распластанным на полу, залитом кровью.

В общем потоке демобилизованных встречались люди и другого рода. Так как мы жили возле станции уже в небольшом двухквартирном доме, а вокзала с удобствами для пассажиров не было – он сгорел во время войны, – к нам постоянно приходили с просьбой оставить на время вещи или посидеть за столом, перекусить, выпить. Раз зашли два молодых лейтенанта. Оба высокие, стройные, оставившие впечатление красавцев. Скромно попросились отдохнуть, послали меня купить водки, закусок. Я все это мигом принес. Оба они имели по толстой пачке сторублевых купюр. Я возвращал довольно большую сдачу, которую они оставляли мне. Так посылали раза три, и у меня из таких «чаевых» образовалась приличная сумма.

В другой раз зашел крупный пожилой сержант, еврей. Он тоже попросился посидеть, перекусить, достал четвертинку, какие-то припасы, разговаривал с матерью, был очень вежлив. Рассказал, что до войны был директором то ли обувной, то ли швейной фабрики в Москве. Поев и выпив, отдохнув, он ушел. Утром, выйдя во двор, мать увидела, что в огороде между грядок кто-то ворочается. Подойдя, она узнала вчерашнего сержанта. Идти ему было некуда, и он устроился на ночь в огороде. Попроситься переночевать в доме он постеснялся.

Была еще одна пара: капитан с выраженными семитскими чертами голубых глаз и женщина – тихая, скромная, невыразительная, с животом, указывавшим на ее особое положение. Другие посетители отдыхали и угощались у нас на кухне. Этим, наверное, снисходя к положению женщины, мать предложила пройти в комнату. Капитан был рубаха-парень – веселый, энергичный, шутил, смеялся. Женщина как будто робела, сидела у него на коленях, он обнимал ее одной рукой. Были закуска и водка, капитан вел себя непринужденно, к женщине был внимателен и заботлив. Более всего запомнилось, что на кителе у него было столько орденских планок, сколько в то время можно было увидеть только у больших генералов.

Для прокорма массы демобилизованных на запасных путях был поставлен целый поезд, в одних вагонах которого, а это были все те же теплушки, что-нибудь варилось в больших котлах, в других были сооружены столы и лавки, где можно было поесть. Еды готовилось достаточно, всего не съедали, и много оставалось. Так как организация отца производила обустройство этого поезда, ему от военного коменданта было предложено пользоваться из остатков солдатского рациона. Время было голодное, дома мы питались скудно, и такое предложение было как нельзя кстати. Меня посылали с ведром к этому поезду, стоявшему в тупике запасных путей. Повар-солдат без лишних вопросов кидал из котла черпаком в мое ведро пшенной каши – раз, другой, до самого верха, и я еле притаскивал его домой, много раз отдыхая в пути. Но какая это была каша! Разваристое белоярое пшено чуть ли не пополам с отличной тушенкой! Мы съедали ее, сколько могли, остальное получал поросенок, которого мы к тому времени завели. Надо сказать, победителей кормили неплохо.

После демобилизованных через станцию провозили пленных, группу которых – около сотни человек – в ожидании отправки разместили на лужайке, недалеко от путей. Мальчишки и некоторые из любопытствующих подходили поглазеть на них. Их никто не охранял. Это были и солдаты, и офицеры. Один из последних был в черной форме, с офицерскими регалиями, с различными значками и знаками отличия, в галифе и сапогах. У пленных были немногие вещи, чемоданы. К солдату в его зеленой, исключительно чистой, опрятной униформе, в пилотке, подошла худая нервная женщина, стала говорить с ним по-немецки. Упитанный, розовый, голубоглазый солдат, отлично выбритый, внешне был совершенный Швейк. Женщина выкрикивала ему что-то разгоряченное, злое. «Швейк» отвечал вежливо, добродушно, затрудняясь, однако, резкими выпадами женщины. Главный вопрос ее был: «Зачем вы к нам пришли? Кто вас звал?». Немец отвечал, видимо, так, что он солдат и шел туда, куда ему приказывали идти.

В те дни весьма активно работали комендатура и милиция. Они находились вблизи друг от друга – метров сто, милицейская КПЗ ближе к станции. Часов с одиннадцати вечера начиналась их главная «работа». О том, как они работали, и что за работа это была, красноречиво свидетельствовали душераздирающие вопли тех, с кем они «работали». «Работали» одинаково успешно и в комендатуре, и в милиции. Наш дом находился недалеко, и нам все было очень хорошо слышно.

Однажды часов в десять вечера, в то время когда я занимался своими уроками, с улицы прогремел мощный взрыв. Выскочив из дома, я увидел объятую пламенем комендатуру. Слышались крики горевших людей. Это были солдаты, которых держали там за какие-то провинности.

Впоследствии выяснилось, что в неосвещенном коридоре комендатуры, которая была простым деревянным домом, стояла бочка с бензином. Какой-то служака решил набрать в графин для себя бензину. Так как в коридоре было темно, он зажег спичку. Произошел взрыв, комендатуру мгновенно охватило пламенем. Солдаты, которых содержали под замком, сгорели заживо: их невозможно было спасти. Подъехавшая пожарная команда, как обычно, не имела ни воды, ни других средств. Поставили ручную помпу-качалку возле канавы, в которой в это время, кроме грязи, не было ничего. Эту помпу покачал и я вместе с другими мальчишками, конечно, без всякого результата.

Рядом с нашим домом, ближе к железной дороге, стоял восьмиквартирный деревянный дом, двухэтажный, с пристройками, в котором жили железнодорожники. Я часто проводил время во дворе этого дома с другими ребятами. Жила в этом доме семья милиционера, который служил при той самой КПЗ, откуда по ночам неслись дикие вопли. Сын милиционера, рыжий веснушчатый мальчишка, с которым никто не водился, плеснул на моего братишку из помойного ведра, за что я дал ему легкий подзатыльник. Инцидент был исчерпан. Мы продолжали заниматься своими играми. Вдруг из дома ко мне подступила старуха с палкой, которой она намеревалась побить меня в отместку за внука. Это была бабушка того мальчишки. Я тоже схватил палку и стал, отступая, отмахиваться от нее. В это время со стороны КПЗ по дороге к дому медленно шел некий как бы мужичок – невысокий, коренастый, в простой штатской одежде. Мы со старухой стояли друг против друга, я защищался, она наступала. Мужчина не спеша подошел к нам и, неожиданно схватив меня за шиворот, потащил в КПЗ, обещая: «Подожди, ночью я поговорю с тобой». Я стал вырываться, кричать – все было напрасно, он держал меня мертвой хваткой.

КПЗ представляла собой пульмановский вагон, снятый с колес. Половину вагона занимала контора, во второй половине содержали арестованных. Туда-то и втолкнул он меня. В камере я увидел сидевших на корточках вдоль стенки «преступников», и некоторые имели страшноватый вид. Весь в слезах я стал кричать, стучать в дверь. Сокамерники молча смотрели на меня. Вдруг я услышал, что в КПЗ появился наш сосед, и начал вести с противостоявшими ему милиционерами бурные переговоры обо мне. Меня никак не хотели отпускать. Но все-таки он добился моего освобождения. Не знаю, что было бы, если бы они «поговорили» со мной ночью. Соседу, вызволившему меня, я благодарен по сей день.

О милиции, именно железнодорожной, стоит сказать еще несколько слов. Сразу после войны она стала щеголять новой формой, копировавшей дореволюционных жандармов. Это были черные рубаха навыпуск и штаны, заправленные в сапоги. Рубаха затягивалась широким ремнем, к которому слева была прицеплена длинная шашка, а справа – револьвер в кобуре. На голове служителя закона (или беззакония?) красовалась фуражка с малиновым верхом.

Но вот демобилизация закончилась, и, наверное, сразу после нее по железной дороге пошли эшелоны с людьми, которых еще со времен гражданской войны прозвали «мешочниками». Голодные люди ехали искать пропитания в Украину. Поезда были забиты настолько, что ехали уже на подножках, на крышах вагонов. Пришлось увидеть пассажирский вагон, залитый кровью в торцевой его части. Кто-то сложил здесь свою голову. В другой раз с крыши вагона во время стоянки наземь упал человек и, видимо, сильно расшибся. Возле него суетились, пытались что-то сделать, а он едва подавал признаки жизни.