Текст книги "Дивеево. Русская земля обетованная"
Автор книги: Леонид Бежин
Жанр: Религия: прочее, Религия
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Глава шестнадцатая. Два портрета
Снова откроем «Летопись»: «В 1733 году по ложному доносу на Саровскую пустынь пало подозрение в сношении ее иноков с неким Радышевским. 14 апреля 1734 года о. Иоанн был арестован, по распоряжению страшной в то время тайной канцелярии, отправлен в Петербург и там заключен в крепость. Когда прибыли посланные арестовать его чиновник тайной канцелярии и солдаты, о. Иоанна не было в обители, так как он отлучился по монастырским надобностям в г. Темников. Возвращаясь оттуда, о. Иоанн встретил на дороге эту военную команду. Его привели в Саров, но не впустили в обитель и не дозволили иметь сообщение с братией. Настоятель о. Дорофей и братия вышли за ворота монастырские, куда вывели о. Иоанна, окруженного стражею, и чудный старец простился со всеми, сотворив три земных поклона без слов. Рыдания братии надрывали сердца, ибо все предчувствовали, что не придется им более свидеться в здешней жизни».
Нарисованная Серафимом Чичаговым картина исполнена трагической обреченности: чудный старец, как он его называет, благоухание святости и – страшная тайная канцелярия, дознание, допросы, Петропавловская крепость. Нет ли в самом этом соединении противоположностей чего-то чрезмерного, запредельного, чудовищно несоизмеримого, даже противоестественного? Да, святому приходится страдать: таков его жребий. Мы даже могли бы выразиться так: страдание ему положено по статусу, но, как правило, это страдание общего характера – от зависти, злобы, людских наветов, разбойников и грабителей (особенно опасных для уединенного в глухих лесах Сарова – во времена преподобного Серафима там даже держали команду солдат с пушками). Кроме того, святые не раз обличали во всевозможных пороках и несправедливостях власть имущих, за что бывали гонимы, но это опять-таки может быть истолковано в самых общих категориях – как столкновение правды и лжи, добра и зла. Представить же себе святого, арестованного по политическому делу тайным сыскным ведомством… нет, в этом слишком много чуждой ему конкретики, не злобы вообще, а – злобы дня.
Этой конкретикой нарушается сам статус святого, распадается его целостный образ: на допросах у следователя и очных ставках порочные власти не обличишь, ведь процедура дознания исключает какой-либо пафос. Это именно процедура, требующая не моральных оценок, а установления точных фактов. Был – не был. Причастен – не причастен. Моральный пафос здесь оказывается просто неуместным, и в ответ на обличающую проповедь следователь может лишь устало и безучастно произнести: «Давайте без общих слов. Нельзя ли конкретнее?» Да и трудно обличать тому, кому приходится доказывать собственную невиновность, отводить от себя вполне обоснованные подозрения, поскольку волею обстоятельств он оказался вовлечен в сложную, запутанную интригу, в которой замешаны государственные мужи, представители различных политических течений, влиятельные и могущественные лица.
Пожалуй, с таким положением русская святость сталкивается впервые, и не проглядывают ли за этим столкновением реалии будущего XX века, когда священники сотрудничали с КГБ, следили за верующими, провоцировали на откровенность, писали доносы (часто из страха, часто из благих побуждений – ради спасения Церкви). Когда Соловки превратились в лагерь, а Саровский монастырь – в ядерный центр? Да, не просто был осквернен, предан поруганию, покрылся мерзостью запустения (такое-то не раз бывало), но превращен в столь специфическое, засекреченное учреждение. Как тут не воскликнуть: «Это, знаете, какой-то сюрреализм! Что-то в этом явно кафкианское!» И корни этого сюрреализма – там, в первой половине XVIII века.
Серафим Чичагов ни словом не обмолвился о письме – вернее, об отреченных письмах послушника Георгия (послушника, хотя тот утверждал, что был где-то пострижен). Не обмолвился из соображений апологетических, ведь «Летопись» имела венценосного адресата – царя Николая II и должна была способствовать скорейшему принятию решения Священным Синодом об открытии мощей старца Серафима, причислению его к лику святых и всенародном прославлении. Поэтому автор «Летописи» ссылается лишь на сношения с неким Радышевским, которые якобы и послужили поводом для ложного доноса. Очевидно, что Серафим Чичагов, как апологет, о чем-то умолчал. Возможно, многого он не знал. Мы же на основании последних исторических данных и архивных находок постараемся восстановить полную картину и рассказать обо всех обстоятельствах дела, по которому был арестован основатель Саровского монастыря иеросхимонах Иоанн.
И прежде всего набросаем портреты его главных участников.
Послушника Георгия называют авантюристом, что, безусловно, верно, хотя эта характеристика нуждается в дополнении и уточнении: по складу своей натуры он – именно духовный авантюрист. Да, был на Руси такой особый тип людей, тщеславных, самолюбивых, со спесью и гонором (особенно если в жилах течет польская кровь) и при этом – неуравновешенных, надломленных, экзальтированных, вечно чего-то ищущих, жаждущих обрести и не способных на это. Они хватаются то за одно, то за другое и тотчас бросают, поскольку минутный порыв, лихорадочная взвинченность заменяют им талант и способность к планомерной, систематичной созидательной работе. Хорошо, если такие люди знатны и богаты: тогда они находят себя в светской жизни, бесконечных развлечениях, любовных романах, пылких признаниях, клятвах, изменах, покаянных стенаниях, мольбах о прощении, новых изменах и всевозможных приключениях. Если же они знатны и бедны или же и бедны, и не знатны, и к тому же обладают зачатками религиозного воспитания, то неудовлетворенное тщеславие толкает их на стезю духовную, а это гораздо хуже и для них самих, и для окружающего общества. Хуже потому, что по своей неуравновешенности, изломанности, отсутствию нравственного стержня они могут и себе, и другим причинить огромный вред.
Как правило, они часто меняют приходы, скитаются по монастырям, всячески добиваясь пострига в монахи. Добиваясь не из смирения, а из гонора, как в ином случае добивались фамильного герба, почестей и наград: для них это вопрос престижа и статуса. Но им отказывают под разными предлогами и по одной-единственной причине: они у всех вызывают невольное недоверие. Тем не менее, из жалости скитальцев не гонят, позволяют остаться, и вот тут-то начинается то, в чем проявляются самые пагубные свойства их натуры Они сразу становятся источником неудовольствий, ропота, всевозможных брожений, при этом создавая себе врагов, но и обретая покровителей. Покровителям, пожалуй, особенно не везет, даже больше, чем врагам. Враги хотя бы избавлены от необходимости их выслушивать, чего не скажешь о покровителях: им волей-неволей приходится, а это тяжелое испытание. Перед покровителями они выставляют себя гонимыми, непонятыми в лучших стремлениях, страдальцами, невинными жертвами и, почувствовав к себе внимание, незаметно порабощают тех, у кого искали защиты. Они заставляют внимать их бесконечным исповедям, то каются, то оправдываются, униженно просят совета и сами же навязывают себя в роли советчика. И на малейший протест (сколько же можно такое терпеть, в конце концов!) отвечают заранее заготовленным патетичным жестом еще раз оскорбленной добродетели, вновь поруганного достоинства: что ж, бросьте и вы в меня камень.
И во время всех этих перипетий наступает момент, когда они – разумеется, на надрывной, отчаянной ноте, – открывают несчастному покровителю свою роковую тайну…
Право же, знакомый тип – знакомый и по отечественной истории, и по литературе (достаточно вспомнить… впрочем, не будем отклоняться в сторону). Для нас сейчас важно то, что и Георгий явно принадлежал к этому типу. Потомок обедневших шляхтичей, он побывал в Сарове еще в 1720-е годы, но надолго там не задержался: непостоянная, порывистая натура влекла его куда-то еще. Он мелькнул при дворе Елизаветы Петровны, затем исчез и, облаченный в монашескую рясу, стал скитаться по монастырям, но его нигде не принимали. Ряса-то рясой (она отменно на нем сидела, явно ему шла при худобе и женственной гибкости фигуры), но вот документа о пострижении у него не было, а что же было? Были лишь бесконечные заверения, что он пострижен, клятвенные жесты, преисполненные неподдельной искренности глаза, вот только немного бегающие, ускользающие от пристального взгляда. Казалось бы, ну как же можно ему не поверить, а вот не верилось, что-то останавливало, смущало, настораживало.
Тем не менее, в 1728 году ему наконец повезло. И не где-нибудь, а уже в хорошо знакомом ему Сарове. К счастью Георгия, вышло так, что настоятель ненадолго отлучился по монастырским нуждам, а казначей Иосия счел возможным его принять: заверения, жесты, неподдельная искренность, а главное – раболепная преданность, с которой смотрел вновь прибывший, убедили его, ускользающего же взгляда бегающих глаз он не заметил. Или не захотел заметить.
Поэтому зададимся вопросом, что же это была за личность, казначей Иосия.
Митрополит Серафим Чичагов
И этот тип нам столь же хорошо знаком. Думается, мы верно поступим, если перенесем характер должности Иосии на свойства его личности: вот уж действительно казначей. Хозяин. Основательный, крепкий, крутой и самовластный – сам настоятель ему не указ. Что ему здешний монастырский начальник – у него связи-то в самой Москве и Петербурге. Многие знатные лица допускают его до своей персоны, благосклонно выслушивают, принимают в нем всяческое участие. Его и в Саров-то взяли по настоятельной просьбе царевен Марии Алексеевны и Феодосии Алексеевны, сестер самого Петра. С такой-то поддержкой – что ему ужиматься, тесниться – можно развернуться во всю ширь. А если это не всем по нраву, и прежде всего настоятелю Иоанну, с которым наверняка еще предстоит столкнуться? Что ж, самый надежный способ – заручиться поддержкой преданных ему людей. Поэтому стоит ли удивляться тому, что казначей Иосия не стал особенно придираться к Георгию, закрыл глаза на отсутствие документов и зачислил его в братию. Это был свой, нужный человек, столь ему обязанный и поэтому готовый ради него расшибиться в лепешку. Казначей Иосия, конечно же, сразу взял его под крыло, стал ему покровительствовать – тем более что это был удобный случай лишний раз продемонстрировать свою власть настоятелю Иоанну.
Но каверзный характер Георгия не преминул сказаться. Мало того, что он поработил своего покровителя, вынужденного его постоянно выслушивать, – во время бесконечных исповедей перед Иосией (а он стал духовником Георгия), покаянного битья себя в грудь, надрывного плача о своих грехах всплыла роковая тайна. Всплыла, как чудище из-под коряги во всем своем безобразном обличье, с выпученными глазами, рачьими клешнями и козьими рожками – Иосия не мог не содрогнуться. Оказывается, однажды Георгий заболел и настолько тяжко, что никакой надежды на выздоровление не было, и врачи лишь старались, насколько возможно, облегчить его страдания: приговор ему был подписан. А таких, как Георгий, угроза смерти (иные, укорененные в православии, ее воспринимают спокойно и мудро) доводит до безумия, они мечутся в истерике, судорожно хватаются за любую возможность исцеления. Тут-то и рассказали ему про старичка. Мол, живет неподалеку на заброшенной мельнице знахарь-колдун, который водится с нечистым, варит всякие зелья, исцеляет заговорами и ворожбой, – иными словами, силой бесовской. И Георгий не устоял, такой обуял его страх перед преждевременной кончиной:
– Ведите! Ведите же! Умоляю! Немедленно!
И его отвели к старичку.
Вот и мельница, покосившаяся, полусгнившая, почерневшая. Постучались. Толкнули кособокую дверь. Вошли. Знахарь высунулся из-за угла как-то боком, согнутый, горбатенький, одно плечо выше другого, руки прижаты к бокам, словно их свело. И лишь только глянул на Георгия искоса из-под косматых, нависших (глаз почти не видно) седых бровей, сразу спросил:
– А от Христа отречешься? Тогда вылечу.
Георгий вздрогнул от ужаса, заслонился рукой, попытался оттолкнуть от себя наваждение, но рука ослабла, и губы сами произнесли:
– Отрекусь.
Мельник так же боком шагнул к печужке, открыл дверцу, взял уголек, а затем уколол ему чем-то палец так, что показалась капелька крови:
– Пиши.
– Что писать?
– А то, касатик, что отрекаешься от распятого и отдаешь себя во власть повелителя нашего, господина, – тут он наклонился к самому уху Георгия и вкрадчиво шепнул: – дьявола.
Георгий вновь попытался оттолкнуть надвигающийся кошмар, замотал головой, обхватив ее руками.
– Нет, не напишу.
Но мельник сам вложил ему уголек в пальцы.
– Напишешь. Умирать-то кому охота.
И подмигнул ему улыбчиво – так, словно меж ними все уже было решено и улажено.
Глава семнадцатая. Письма разорвать нельзя
Мельник сдержал слово, Георгий выздоровел, пугающий призрак смерти растаял, рассеялся в воздухе, для него снова засияло солнце, словно омытое и обновленное отшумевшими грозами, заблестела матовым серебром роса, зашелестела листва, запели и засвистали на разные голоса птицы. Но радовался он этому недолго, поскольку его стала мучить другая болезнь – раскаяние. Георгия неотступно преследовала мысль, что совершил он нечто ужасное. Со всей остротой он стал осознавать, что телесно-то он излечился, а вот душу свою погубил, а это, может быть, еще страшнее. Как же спастись? Исповедаться и покаяться, но перед кем? Кто возьмет на себя тяжкое бремя – отпустить такой грех? Странствуя по монастырям, Георгий искал – пытливо всматривался, мысленно оценивал, прислушивался к словам, примерялся. Разные ему встречались духовники, и седые как лунь, бледные от постов, почти бесплотные, и, напротив, тучные, упитанные, раздобревшие, краснолицые, но ни на ком он не решался остановить свой выбор. Лишь только покажется ему кто-то годным, как воображение тотчас рисует: услышав его исповедь, этот еще больше побледнеет, и у него затрясутся руки…, у этого на лбу выступит пот и задергается щека…, этот онемеет и выпучит оловянные глаза. Подступало отчаянье, и он готов был подумать, что суждено ему вечно скитаться, как Каину, убившему Авеля.
И вот тут-то повстречался ему казначей Иосия. Едва заговорив с ним, Георгий сразу смекнул, что тот ищет опору в преданных и надежных людях, и поэтому прикинулся раболепным, угодливым, слабым и жалким, готовым присягнуть и верно служить – таким, каким и был ему нужен. Но и Иосия ему нужен таким, каким он был, – властным, своенравным, крутым на расправу, но и щедрым на ласку. А главное, способным отпустить любой грех, лишь бы это не было изменой ему самому: измены он не простил бы. Иначе говоря, не беда, что грешен, – лишь бы был целиком и полностью свой. И даже более того: иной грешок и полезен тем, что позволяет держать в коготках, как кошка держит пойманную мышь: сколько ни пищи, не вырвешься.
Словом, руки у Иосии не задрожали бы и щека не задергалась.
И Георгий на исповеди открылся. Открылся с замиранием сердца, накатывающими волнами панического страха: что-то теперь будет? Не сказать чтобы исповедник и бровью не повел – нет, от услышанного Иосия судорожно сглотнул, поперхнулся, а затем долго откашливался, содрогаясь всем телом: все-таки и его проняло. Но Георгий сразу почуял, что в конце концов грех этот исповедник покроет, спишет, хотя и надо ему, конечно, показать, как много берет на себя при этом. Показать, чтобы знали и помнили, в каких у него должниках…
Представим себе и попытаемся в нескольких штрихах набросать эту сцену.
– Письма, письма! – потребовал Иосия, морщась половиной лица и тряся рукой так, словно выражаемое им нетерпение и досада вызывались желанием тотчас, немедленно получить то, о чем он просил. – Дай-ка их сюда.
– Они у меня спрятаны в келье. – Вместо того чтобы броситься за письмами, Георгий застыл на месте, словно ему не хватало побуждающего взгляда, окрика или даже пинка.
– Так неси же! – закричал Иосия, не понимая, чего тут еще можно ждать и медлить.
Георгий и сам удивился, что еще не выполнил столь грозного повеления. Через минуту он вернулся с письмами в руках.
– Вот, отче… – Второпях даже запыхался, часто дышал.
Тот бегло глянул. Местами было неразборчиво, да и уголь стерся, но главное он все-таки разобрал.
– Да, отречение. Иначе не назовешь. От Христа отрекся, бес! – Он сжал кулак и, не находя ему другого применения, ткнул Георгия куда попало, в лоб, плечо, грудь.
– Нечистый, нечистый попутал. – Георгий попытался поймать и поцеловать казначею руку.
– Разорви на клочки, уничтожь. Немедля.
Иосия отдал ему письма и отвернулся, чтобы не видеть того, что будет сейчас же выполнено.
– Нельзя, – в спину ему на отчаянно-плаксивой ноте произнес Георгий.
Тот, не поворачиваясь, сухо спросил:
– Почему?
– Бог меня теперь не защитит, а дьявол накажет. Накажет до смерти. Так мельник сказал. Велел хранить письма-то. Хранить как зеницу ока.
– И то верно. Разорвать так просто нельзя. – Иосия повернулся и снова взял письма в руки. – Тогда вот что… грех я тебе отпускаю, что будет заверено грамотой, документом, который мы вместе с письмами спрячем. Спрячем в святом месте, под алтарем, чтобы Бог видел. Может, и он тебя, поганца, простит. Ведь поганец же?
– Поганец, поганец, – радостно согласился Георгий.
– И с таким поганцем я теперь повязан. Такое на себя взял. Смотри у меня. Если предашь…
– Никогда, отче. Вовек милости твоей не забуду. – Георгий все-таки изловчился, поймал и поцеловал.
– То-то же…
– Отче… – Георгию оставалось разрешить еще одно, последнее сомнение, – а может, вместо документа епитимию наложишь, поклоны заставишь бить, от церкви отлучишь на год?
– Нет, от церкви не отлучу. Ты мне нужен. Да и слаб ты, больно хлипок для настоящей епитимии, не сдюжишь. – Тут Иосия задумался о чем-то своем, вплотную наклонился к Георгию и перешел на свистящий шепот: – Нам другой вопрос надо решить, поважнее…
Странник. На пути в Саровский монастырь
Иосия и Георгий еще долго шептались, решая действительно очень важный, но при этом тонкий и щекотливый вопрос: рассказать или не рассказывать обо всем настоятелю Иоанну. Тут важно было не ошибиться, не промахнуться, выбрать верную тактику, учитывая всю сложность отношений между казначеем и настоятелем, их скрытое соперничество при явном старшинстве Иоанна. Поэтому все рассказать, выложить всю подноготную означало бы для Иосии уронить себя, свое достоинство, да и к тому же признать правоту Иоанна, недовольного тем, что без его ведома, самочинно Георгия приняли в монастырь. Уронить и признать – это, конечно же, недопустимо. Но и не рассказывать тоже нельзя, поскольку дело нешуточное, очень серьезное и когда-нибудь (все тайное становится явным) у настоятеля будет повод упрекнуть казначея в пагубной, а то и преступной скрытности.
Да это и неразумно – скрывать и утаивать, если есть другая возможность: рассказать, но так, чтобы самим извлечь из этого какую-то пользу и выгоду. Пусть Иоанн знает, но не все, а лишь то, во что они его посвятят. На что осторожно намекнут. Что ему слегка приоткроют, но не больше того. Вот и получится, что Иоанн знает (долг перед ним выполнен), но и не знает (свои интересы соблюдены). В этом-то вся хитрость…
И особенно им на руку то, что Георгий все-таки сумел расположить к себе настоятеля. Уж как это ему удалось, загадка, но – сумел. Взял своей начитанностью, образованностью, шляхетским воспитанием, хорошими манерами, привычкой шаркать каблуками на паркете, и тот поручил ему собирать и переписывать книги для библиотеки. Поэтому Георгию будет нетрудно выбрать момент и в самых расплывчатых, туманных выражениях, не показывая никаких писем, поведать о своем давнем грехе. Мол, когда-то… Мол, что-то такое было… Пусть…это для них не вредно, а даже полезно. Если бы настоятель знал все, они были бы полностью в его руках. Но раз он знает лишь кое-что и не больше, это делает его от них зависимым. Можно сказать, повязанным с ними, хотя он, наивная и добрая душа, и не подозревает об этом.
Глава восемнадцатая. Грех покрыл незаконно
Все вышло так да не так. Повязать-то они повязали (разговор у Георгия с Иоанном был, и кое в чем он ему признался), но другая завязка ослабла, и узелок на ней лопнул. Иосия по многим едва различимым признакам стал чувствовать – чуять своим звериным нюхом, что Георгий постепенно отдаляется от него, предает, изменяет и переходит на сторону Иоанна. Поначалу он отказывался в это верить, убеждал себя, что все это вздор, выдумки, плод его излишней подозрительности. Так ведь часто бывает: то, что где-то мелькнуло, замерцало, замаячило, потом всюду мерещится, лезет на глаза, цепляет, словно колючка репейника. Но навязчивое чувство не покидало, и все, что он замечал, свидетельствовало в пользу сделанного беспощадного вывода: отдаляется и переходит.
Да, как ни убеждай себя, отдаляется, изменяет и…вот-вот окончательно переметнется в стан врага.
Внешне Георгий был по-прежнему почтителен, выдержан, преисполнен смирения, готовности угодить, но и готовность была слабенькая, лишь напоказ, и какой-то холодок проскальзывал в нем – особенно после того, как он слишком надолго задерживался, допоздна засиживался у настоятеля. Поводом были все те же проклятые книги: очень уж они их оба любили, ну просто обмирали по ним; увидят какую редкую – аж задрожат. О книгах же как не поговорить – утеха, и во время этих разговоров стало обнаруживаться то душевное родство, совпадение чувств и помыслов, из-за которого Георгий так и потянулся к настоятелю (вот уж воистину потянулся, как телок к матке). С Иосией у него такого родства и совпадения не было: была благодарность, подобострастие, страх перед крутым нравом и сильной рукой, женственная потребность подчиняться власти, а тут… мятущаяся, противоречивая, надломленная натура Георгия словно находила успокоение в близости тихого, кроткого, доброго и ласкового Иоанна.
Словом, одно дело казначей, крепкий хозяин, могущественный покровитель и снисходительный исповедник, а другое – задушевный друг и наставник.
А может, к тому же и чем-то недоволен, на что-то обижен, засела в душе заноза – предубеждение против Иосии? Тот осторожно пытался выведать, как бы невзначай задавал вопросы, затем якобы забывал об этом и снова задавал те же самые в надежде, что наконец получит удовлетворительный, проясняющий хоть что-то ответ. Но, увы, ответы Георгия, ускользающие и уклончивые, не удовлетворяли и ничего не проясняли. И чем настойчивее уверял он, что ему не на что обижаться, тем навязчивее мнилась в нем Иосии накопившаяся, глухая, затаенная обида. И, будучи не в силах распознать ее причину, Иосия ополчился на Иоанна, обрел мстительную отраду во вздорной уверенности: тот настраивает, науськивает, подговаривает Георгия против него.
Вздорная уверенность давала повод сорваться и тем самым перейти от скрытого противоборства к открытому столкновению. И если раньше Иосия умел сдерживать себя, не доводить до срыва, тем самым подавая благой пример Георгию, то теперь сам уподобился ему и в разговоре с настоятелем позволил себе огульные обличения, грубую брань и запальчивые угрозы: «Да я тебя к ногтю… в бараний рог… кандалами звенеть у меня будешь!» В пылу этой явной ссоры он даже чуть не проговорился о письмах, хранящихся под алтарем, – уж очень захотелось разоблачить перед Иоанном Георгия, с которым он ведет доверительные беседы, но вовремя осекся, не позволил себе: неизвестно, к чему это привело бы…
Но сказанного и так оказалось достаточно, чтобы со всей очевидностью обнаружилось: вместе им управлять монастырем нельзя. Это прежде всего понял Иоанн, убедившийся, что казначей его не просто недолюбливает, но попросту ненавидит. Но и Иосии выплеснувшаяся ненависть открыла глаза на то, что запасы его терпения иссякли, оставаться он здесь больше не может. Поэтому Иоанн в конце концов подписал указ, уволил своего казначея, а тот словно бы этого только и ждал, чтобы тотчас же покинуть монастырь, осыпая проклятьями и братию, и Иоанна, и, что надо особо отметить, столь же ненавистного ему теперь Георгия. Во всем гневном, разъяренном облике бывшего казначея словно прочитывалось: ну, попадитесь вы мне еще, вот уж вам не поздоровится…к ногтю… в бараний рог…
Но и по выражению лица Георгия будущая встреча ничего хорошего обоим не сулила.
Все это произошло в 1730 году; после Сарова Иосия был назначен настоятелем Берлюковской пустыни под Москвой. А через три года случилась надобность Иоанну поехать по монастырским делам в Москву, и он взял собой попутчиком… кого же? Георгия! Из всей братии выбрал именно его, что, конечно же, говорит об особом доверии, расположении и даже душевной привязанности. Да и на различных переговорах Георгий был незаменим, поскольку имел навык в составлении прошений, различных бумах, знал, кому и как их положить на стол и мог при случае блеснуть красноречием, обворожить изысканными манерами, воспитанием и образованностью.
Георгия же, конечно же, польщенного выбором настоятеля, в то же время мучила совесть, и как мучила. Он терзался из-за того, что не до конца открылся Иоанну, не рассказал ему о письмах, а главное он не чувствовал себя освободившимся от страшного греха, поскольку по вине Иосии на него не была наложена епитимья. Признаться в этом настоятелю – тем более накануне совместной поездки – он не решался из-за боязни потерять его дружбу и лишиться доверия, а душа просила истинного покаяния, очищающего страдания, и Георгий задумал идти с повинной в Святейший Синод.
Но перед этим в одном из московских домов он встретил… Иосию. У того за три года тоже многое накопилось в душе против него, и меж ними произошла сцена, разразился скандал, хотя началось все с того, что оба, как подобает монахам, мысленно призвали себя к смирению.
– Прости, отче, если чем согрешил перед тобой, – сказал Георгий, когда они удалились из гостиной в соседнюю комнату, чтобы остаться вдвоем за закрытыми дверьми.
Сказал и с принужденной, натужной, вымученной улыбкой поклонился Иосии.
– И ты прости, сыне. – Тот сдержанно ответил на поклон. – Забудем прошлое. Как там Саров?
– Тихо, спокойно, все слава Богу… А здесь как, на новом месте?
– Тоже грех жаловаться…
– Грех… – Георгия чем-то царапнуло это слово. – Вот именно грех…
Иосия забеспокоился, заподозрил неладное.
– О чем это ты? К чему?
Георгий попытался сдержаться, не дать вырваться тому, что накипело:
– Все мы грешные… – И отвернулся, чтобы не видеть Иосию: слишком все в нем досаждало ему, вызывало жгучую неприязнь, попросту злило.
Иосия угодливо подхватил, продолжил в том же тоне:
– Да, всем каяться надо.
– А если покаялся, а грех-то все равно жжет, язвит и гложет, будто адский червь, – тогда как? – Георгий медленно повернулся.
– Молиться и надеяться.
– А если и молитва не помогает? – Георгий так же медленно приступал, приближался.
– Ну, тогда… – Иосия не знал, как уйти от опасного крена, обозначившегося в разговоре, и вдруг спросил так, словно ноги сами понесли по накренившейся вниз поверхности: – Чего ты от меня хочешь, бес?
Свято-Успенский мужской монастырь в 1764 году. Со старинной гравюры
Георгий не ожидал такого прямого вопроса, как не ожидал и собственного ответа:
– А я, может, погибели твоей хочу… – Ответив же, убедился, что попал в самую точку: другого желания у него не было, только это, одно-единственное.
– За что, сыне? – Иосия постарался произнести это как можно спокойнее.
– За то, что ты меня погубил, – вскричал Георгий, вскинув локти так, что рукава рясы взметнулись, как крылья черной птицы. – Нет мне теперь покоя, нет никакой жизни. Одни муки адские…
– Я погубил? Да ты в своем уме? Чем же?
– Грех мой покрыл незаконно.
– Я исповедовал тебя по всем церковным канонам. У аналоя. С епитрахилью.
– А почему епитимью не наложил, не отлучил от церкви, а? Да и вообще за такой-то грех полагается анафема.
– Да я же по доброте своей, из любви к тебе. А ты мне за доброту-то…
– Нет, отче, не из любви. Просто ты меня рядом держал, под рукой. Нужен я тебе был… Чтоб не Богу служил, а тебе, ироду окаянному. И со всеми ты так, весь монастырь в узде держал, к ногтю прижал…
– Вон куда повернул… круто.
– Не я один – все так считают.
– И как же ты меня будешь губить, сыне? – спросил Иосия, словно что-то в голосе Георгия особенно насторожило его.
И тут Георгий внятно произнес то, что Иосия более всего страшился услышать:
– Словом и делом.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
