Текст книги "Таки служба"

Предисловие. 1979 год.

Эта новость так и осталась бы незамеченной широкой советской общественностью. Да и с какой стати ей быть замеченной – секретный объект все же.

Но вещающая черт знает откуда на русском языке радиостанция «Голос Америки», которую слушало почти все население Советского Союза, однажды сообщила: «От души поздравляем начальника штаба Приволжского военного округа полковника Москаленко с окончанием строительства очередного ракетного комплекса класса «Земля – Земля». Желаем крепкого здоровья, успехов в боевой и политической подготовке, мирного неба вам и вашим сослуживцам. Прослушайте, дорогой товарищ полковник, песню «Хотят ли русские войны».

ГЛАВА 1

ПРИЗЫВНИК

За полтора года до этого события Лёва Штейн в старой одежде, которую не жалко было отправлять в армию вместе с тем, кто ее носил, стоял в строю среди таких же вырванных из привычной обстановки восемнадцатилетних юношей во дворе областного военкомата.

– Пока гадите домашними пирожками, сынки, – кричал пришибленным парням какой-то лейтенант, не намного их старший, – толку от вас не будет! С армейской каши, прошедшей полный цикл в ваших незакаленных организмах, и начнется процесс превращения вас в солдат срочной службы.

– А нельзя ли, – спросил кто-то из строя, маскируясь за спинами товарищей, – превращаться в солдат с помощью жареной курочки?

– Кто? – заорал лейтенант.

Призывники благоразумно промолчали в ответ.

– Принять упор лежа, умники! – приказал офицер. – По пятьдесят отжиманий каждому!

С этого момента Лёва понял, что в армии свои обычаи и традиции. И лезть в нее со своим доморощенным юмором смерти подобно. Ну, может, и не смерти, но затрахать могут до потери того самого юмора.

Если и можно найти две наиболее несовместимые между собой категории, то это были Лёва Штейн и Советская Армия. Две недели провел он на сборном пункте, с которого разъезжались к местам дальнейшей службы новобранцы. Но никто из так называемых «покупателей» не позарился на такой штучный товар, как Лёва Штейн.

Лежа на деревянных нарах, служащих призывникам и кроватью, и обеденным, и карточным столом, он разговаривал с еще одним неприкаянным пареньком из села.

– Ты в какие войска хочешь попасть? – спросил Штейн.

– Я на кухню хочу, – мечтательно ответил тот.

– Готовить любишь?

– Не, жрать. Причем постоянно. У тебя, кстати, ничего не осталось?

– Сухари и пряники есть. Будешь?

– Конечно. А ты?

– Я не хочу. Супчику бы.

– А мне все равно, лишь бы побольше.

Сухари закончились, соседа забрали в пехоту, приезжали и разъезжались все новые и новые призывники, а Штейна, красу и гордость школы номер тридцать два города Винницы, никто не хотел покупать.

Поэтому его и отправили на два дня домой, чтобы мог помыться, почиститься и доложить маме, что служба идет успешно. Так Лёва получил первый армейский отпуск. Чему очень радовались его друзья, в первый же вечер достойно, с помощью болгарского лечо и молдавского красного крепленого вина, отметившие досрочный Лёвин дембель. А мама сказала ему: «Боже, шо такое? В институт не взяли, теперь уже и в армии не нужен?»

Но всему приходит конец, поэтому через неделю и Лёве нашлось местечко в общем армейском строю. На сборный пункт приехал покупатель из харьковской учебки механизаторов, старший сержант по имени Олег. Он взял всего четверых, в том числе и Лёву. Подойдя в поезде к Штейну, сержант тихо сказал ему:

– Я – Милевич Олег Израилевич. Но это, конечно, между нами.

Лёва философски оценил это сообщение, вспомнив из школьного курса истории, что Советский Союз – самое многонациональное государство в мире. А евреи – не очень малая его часть. По количеству, где-то между узбеками и чукчами. Поэтому ничего не было удивительного в том, что в центре Украины, находясь на страже покоя своей необъятной Родины, встретились двое из них. То ли еще будет, ой-ой-ой.

***

Мы по команде вертим головой,

Вступаем с мерзлым грунтом в бой.

Подъем, через мгновение отбой.

А я скучаю за тобой.

Эти строки Лёва написал в первые дни службы в харьковской учебке. Кого Штейн имел в виду, он и сам не знал. Никакая девушка его не провожала, ждать не обещала, а главное, в связи с этим, изменять не собиралась. Потому что девушки этой еще в природе не существовало. Нет, в принципе, девушек в природе много. И любая из них гипотетически могла бы. Но не такой был Лёва человек, чтобы просто так, на виду у посторонних людей гулять с девушкой в Винницком парке имени культуры и отдыха. Правда, если честно, была одна попытка. Как-то Штейна познакомили с дочкой директора крупного завода Катей Чайкой. У нее дома даже был телефон – огромная редкость в те времена. У Лёвы на всей улице Ленинградской, где он жил, не было даже ни одного телефона-автомата. Чтобы позвонить, надо было ходить на центральный телеграф. Катя была хорошей, тихой, домашней девочкой. Любила гулять под ручку и ходить в рестораны. А Лёва прокатился с ней на чертовом колесе, сводил в кафе-мороженое, посидел у фонтана. И деньги кончились. А потом начался чемпионат мира по хоккею, и ему стало некогда болтаться по городу. На этом первая попытка завершилась. Он Кате больше не звонил, а она при всем желании не смогла бы с ним связаться. А на вопросы вечно ржущих по этому поводу друзей, типа, как там Катя поживает, Лёва вполне миролюбиво отвечал, а не пошли бы вы, придурки.

Теперь Лёва снова при любой возможности нырял в увитую виноградом беседку в старом дворе, где все вечера напролет с друзьями детства пил вино, слушал тяжелый рок и резался в карты. Что может быть лучше в семнадцать лет? Тратить же драгоценные молодые годы и, извините за банальность, деньги на девчонок – это про кого-то другого. Тем более, что секса пока еще в Советском Союзе не было и, судя по внутриполитической ситуации, в ближайшие десять лет быть не должно было. А презервативы и жевательная резинка делались из того же материала и на тех же заводах, что калоши и болотные сапоги.

***

Армейская учебка – это такое место, где за несколько месяцев пытаются обучить молодежь разным солдатским премудростям, которые впоследствии выколачивают из них в действующих частях. Для того, чтобы вбить совсем другие вещи. Как-то пессимистично прозвучало, но вполне соответствует действительности.

Представьте себе человека, который прекрасно освоил школьный курс по гуманитарным и точным наукам. Математика вообще была его любимым предметом. И при поступлении в институт на факультет промышленного и гражданского строительства его заваливают на устном экзамене по той же математике. Нет, можно было бы предположить, что Лёва, а речь идет о нем, плохо подготовился, чего-либо не знал, сильно разволновался, в конце концов, но у него была еще сестра по несчастью. Их обоих пригласили в отдельную пустую аудиторию, где задали несколько дополнительных вопросов из высшей математики, которую им предстояло изучать, если бы они поступили в этот вуз.

– Вы из какой школы, молодой человек? – спросила Штейна член приемной комиссии.

– Из тридцать второй, – немеющими губами, не понимая, что происходит, ответил Лёва.

– Очень жаль. А кто у вас математику преподавал?

– Полина Моисеевна, – с надеждой сказал Штейн. А вдруг знакомы?

– Ну-ну. Тогда все ясно, – вздохнула дама в пиджаке и с ромбом на груди. – Забирайте документы.

– Зина Циперович, – представилась подруга по несчастью, когда они с Лёвой вышли из института с документами в руках. И все стало ясно. Хотя ее нос с горбинкой и жгучие со слезинкой глаза сразу могли бы подсказать Лёве, кто по национальности эта девушка. А секретарь приемной комиссии тихо шепнула им, чтобы ехали учиться в Москву или Ленинград, потому что на Украине слишком маленький лимит на прием в вузы граждан некоренных национальностей. Почему Лёва, который родился и вырос в Виннице, а также его мама и бабушка, всю жизнь там прожившие, считались некоренным населением, он понять не мог. «Дети разных народов, мы судьбою одною живем», – это про кого песня? Не про негров же американских.

А мама сказала, что так и знала, и даже почти не заплакала.

Поэтому, видно, и попал Лёва в учебку будущих армейских механизаторов. Чтоб было совсем смешно. Раз уже надо выполнять гражданский долг, то пусть хоть поржут люди до икоты. А чтобы совсем насмешить почтенного читателя, сообщу ему, что начали готовить Штейна к профессии машиниста башенных кранов. А? Он уже потом догадался, почему его привезли сюда. Когда увидел, что все инструктора по башенным кранам в этой харьковской учебке – тоже евреи. Тот самый сержант Милевич, нашедший Лёву на сборном пункте, сказал ему:

– Напиши родителям, чтобы готовили деньги. После экзаменов останешься здесь вместо меня.

– Сколько? – спросил Лёва.

– Всего две тысячи, – ответил Олег.

Почему-то считается, что если семья еврейская, то она богатая и зажиточная. Чуть ли не синонимы. Но Лёву и его брата растила одна мама при посильной помощи бабушки. Поэтому денег у них в доме давно не водилось, как и Лёвиного отца. Мама получала восемьдесят рублей, а бабушкина пенсия составляла еще тридцать.

– Спасибо, Олег Израилевич, – ответил Штейн, – но такой суммы маме не найти никогда.

– Ты что, дурак? – возмутился Милевич. – Тебя ж зашлют в тьму-таракань. Пусть в долг возьмет, у родственников.

Лёва покачал головой, типа, таких родственников у меня нет, не в смысле богатых, а которые две тысячи дадут, и пошел на занятия. Очень хотелось есть, а до обеда было еще два часа.

***

До службы в армии оставалось два года. Лёва со своими закадычными дружками пошел в очередной поход. С тремя ночевками. Они остановились в лесу на берегу быстрой речушки. Вино, взятое с собой, на удивление скоро закончилось, и пришлось идти в ближнее село за самогоном. Потому что песни у костра под гитару предполагают некоторый разогрев и исполнителя, и слушателей. Пошли Лёва с Павлом, как самые рассудительные. В те времена за производство самогона можно было даже попасть под суд. Поэтому незнакомым парням купить этот благородный напиток было непросто.

Они постучали в калитку. Вышла бабуся. Лёва изобразил вековые страдания еврейского народа, измученного жаждой в пустыне, а Павел спрятался за забором.

– Что, хлопчик? – спросила бабушка, подходя ближе. – Молочка хочешь?

– Не откажусь, – ответил Лёва, краснея от собственной наглости. – А водки у вас нет, случайно? Мой друг сильно руку порезал, продезинфицировать нужно. Деньги у меня есть.

Бабушка подошла еще ближе и неожиданно всплеснула руками:

– Ванечка, внучек! Де ж ты був? Мы же вси очи проплакалы.

– Я не, – начал Лёва, но получил снизу тычок от Павла и тут же сориентировался. – Да мы тут, рядом. В лесу ночуем.

– Заходь скорее. Я тебя покормлю. И друга своего зови.

Сначала посланцы как-то отстраненно подумали о друзьях, оставшихся в лесу, но бабушку обижать не хотелось, а тем более, лишать ее радости общения с «внуком Ванечкой».

На столе появилась бутылка самогона, домашней выпечки хлеб, холодное отварное мясо, вареные же яйца и соленые огурцы.

Много ли надо шестнадцатилетним городским парням? Тем более, что самогон был градусов под шестьдесят. А в сочетании с холодным молоком и солеными огурцами придал невероятные ощущения их организмам.

– Мы пойдем, пожалуй, – с трудом сказал Лёва, пытаясь встать.

– Да, – поддержал его Павел. – Нас ждут, – и добавил, – великие дела.

Они стояли, пошатываясь, а хозяйка собирала им с собой остатки еды со стола и еще бутылку самогона. Хотя и от первой осталась почти половина.

– Ты нас, Ванечка, не забывай, – попросила бабушка Лёву.

– Никогда, – Штейн хлопнул себя по груди, чуть не вышибив обратно плохо прижившиеся сто пятьдесят граммов первача.

На обратном пути друзьям попалось стадо гусей. Они, гогоча, мирно паслись на берегу пруда. Людей видно не было.

Что их подвигло на это геройство? Кроме самогона, вроде бы, нечему было. Один гусь на свою беду зашел слишком далеко, поэтому и был выбран в качестве жертвенной птицы. Забить его палкой не составило большого труда. Да и кто там их считает? Сотни две паслось, не меньше.

– Обходи его слева! – заорал Павел, и Лёва, страшно испугавшийся гогочущего и шипящего гуся, начал обход по большому кругу, отбежав метров на пятьдесят. Его друг был менее щепетилен. Он часто ходил с отцом на охоту.

Представьте себе эту картину. Лёва и Павел, оба пьяные, в гусином пуху, с мешком еды и полутора бутылками самогона, явились к оставленным в лесу друзьям. Павел к тому же тащил за лапы убиенную птицу.

Несколько нецензурных слов, услышанных добытчиками, были скорее положительной оценкой их непростого вояжа. После чего Лёва и Павел упали в траву и тут же уснули. Проснулись они от запаха гусиного супа, кипящего в котелке над костром. Второй раз они проснулись уже под утро, от холода. Так как, выпив самогон и съев по ложке супа, заснули прямо у костра. Друзья попытались переползти в палатку, но услышали зычный окрик:

– Подъем, гусиные душегубы!

Это за ними приехал отец Павла. Что заставило его примчаться в такую рань? Наверное, шестое чувство. Друзья быстро собрались и свалили с места преступления. И вовремя. Через час туда явились народные мстители из деревни. И чем бы это закончилось, одному богу известно.

А гусиный суп они доели во дворе Пашиного дома, разогрев его предварительно на газовой плитке. Под красное молдавское вино и песни Алеса Купера.

***

Вот такие воспоминания навеяло курсанту харьковской учебки Штейну элементарное чувство голода. Тема питания в армии – отдельная и многоплановая. При упоминании о ней в кишечнике появляется газообразование, а в печени – боль. Хотя и прошло много лет. Есть книги о вкусной и здоровой, о русской и французской, даже о еврейской кухне. Но труды об армейской стряпне спрятаны за семью засовами, чтобы, не дай бог, не стать достоянием рыдающей общественности, чьим детям еще предстоит надеть кирзовые сапоги.

Но для курсантов качество пищи не имело никакого значения. Количество и только количество. Каша из двух круп, плохо сочетающихся даже при взгляде на их сырые молекулы. Суп из вчерашней недоеденной каши, разведенный кипятком с куском комбижира. Великое изобретение – комбижир. Его состав наравне со схемой атомохода «Ленин» – две самые большие тайны советской военной доктрины. На комбижире жарили, его клали во все блюда, не исключая чая и компота из сухофруктов, полученных из подсохшей, а до этого подгнившей падалицы. Только сваренное вкрутую яйцо по воскресеньям, столбик масла по утрам и черный хлеб соответствовали своим названиям.

Хлеб – это вообще спаситель солдата-первогодка. Набив им после обеда полные карманы, он может как-то продержаться до ужина. Но враг-сержант заставляет зашивать все карманы обмундирования, чем вынуждает подчиненных выносить хлеб за пазухой и тут же, позади столовой, запихивать в рот. Никакой гигиены, зато желудок благодарно урчит еще пару часов.

На занятиях в учебке курсант Штейн развлекался. Они проходили темы по физике и математике где-то за седьмой класс. Ему бы сейчас интегралы брать да сопромат учить, а он проходил правило Буравчика и вычислял квадратный корень из двадцати пяти.

– Штейн, остаешься за меня, – часто говаривал преподаватель по математике. И уходил на свидание со штабной связисткой.

А Лёва садился на его место и объяснял бывшим двоечникам, как решать квадратные уравнения. Это надо родному государству? Так будем изучать хоть по десятому разу. Не удивительно, что Лёва стал в учебке лучшим учеником, за что регулярно получал увольнительные в Харьков. Где с другом Сашкой Ольшанским ходил в кино и в гости к Сашкиному дядьке. Как-то раз дядя Федя даже налил им за обедом по стопке водки, и они через три часа, после сеанса кино, вдыхая в себя и гордясь своими ощущениями, проходили через контрольно-пропускной пункт родной части.

***

Штейн постоянно получал кучу писем. Писали все: мама и брат, отец и бабушка по отцу, друзья и друзья. Иногда между несколькими листами плотной бумаги в конверте лежала трех– или однорублевая купюра. Для того, чтобы понять, что такое в то время было три рубля, приведу один пример. Собутыльники тех лет скидывались по рублю, и им вполне хватало на две бутылки хорошего вина, триста граммов чайной колбасы, батон хлеба и три плавленых сырка. Раз мы уже вспомнили про родных Штейну людей, то остановимся на них чуть подробнее.

В семье Лёвиных родителей никогда не было так называемого семейного счастья.

Пожалуй, об этом все.

***

Враг-сержант, который зашивал курсантам карманы, он же заместитель командира взвода Гриша Пасюк, был антисемитом. Не такая уж редкая на Украине особенность мировоззрения. Это на практических занятиях по изучению башенного крана руководили Олег Милевич сотоварищи. А в расположении роты рулили Пасюки. Поэтому Штейну приходилось особенно весело. Его первое время испытывали на прочность нервной системы и выносливость. Не только его, конечно. Всех поднимали посреди ночи и, прихватив с собой для устойчивости во время бега автомат и битком набитый вещмешок, заставляли бежать марш-бросок протяженностью десять километров.

– Я тебя загоняю, – глядя исподлобья, убеждал Штейна сержант Пасюк. – Ты у меня пощады запросишь, как твой Иисус Христос.

Лёва в ответ молчал. Он уже знал, что спорить в таких случаях нельзя. Нарваться на наряд вне очереди совершенно ни к чему.

Сержант Пасюк часто бежал рядом с Лёвой, прислушиваясь к его дыханию и присматриваясь к его бледному виду. Поджидая, когда он свалится без сил или запросит пощады, или начнет отставать от братьев-славян. Но Григорий не знал, что Лёва в юности постоянно занимался спортом. Он бегал с барьерами, плавал на байдарках, играл в футбол, занимался греблей в клубе юных моряков. Да и кто бы мог заподозрить, что городской еврейский мальчик может при желании обогнать весь взвод и первым сорвать финишную ленточку, а если понадобится, то еще и забить гол в левый верхний угол кирзовым сапогом. После двух марш-бросков на построении Пасюк вдруг, немного смущаясь, поставил Штейна в пример остальным:

– Ну? Еврей может, а вы, славяне, нет?

После этого Лёва неожиданно для себя стал командиром отделения.

Отмечу одну немаловажную для нашего рассказа деталь. События происходили в конце семьдесят седьмого года прошлого века. То есть учебка готовила специалистов, необходимых для строительства объектов московской олимпиады. Машинисты башенных кранов – крайне дефицитная в то время профессия. Командир взвода лейтенант Банькин, построив подчиненных, доложил:

– Курсанты, Родине нужны механизаторы. Поэтому срок вашего обучения будет сокращен. Ваш выпуск состоится не в мае, а в марте. Лучшие из вас поедут служить в Москву.

Штейн и не сомневался в том, что по всем параметрам окажется лучшим. И теория, и практика давались Лёве легко. Он не боялся высоты, легко управлял махиной крана. Кого же еще посылать в Москву, как не его?

Но кто мог подумать, что и здесь существовали ограничения? Пятая графа советского паспорта, то есть национальность, вставала непроходимым шлагбаумом на пути многих. Лёва не был исключением. И где? Ехать пахать на стройку, пусть и в столицу, тоже было не положено. Черт возьми! Впору было бы эмигрировать, как и отъезжающие первой волны. Отслужив, конечно, срочную службу.

***

Эмиграция, если честно – последнее дело. Это означает, что человек признается в своей несостоятельности, сдается перед обстоятельствами. Все, говорит, звиздец, больше так не могу. Заберите меня отсюда скорее, господа сионисты или америкосы.

А вот вам хрен! Это моя страна, пусть она сама так и не считает. Не нравлюсь, катитесь отсюда сами. Только так, и не иначе.

***

У Лёвы в юности было много друзей. Но главных, которые на всю жизнь, трое. Павел, Володька и Юра-капитан. Они особенно сдружились в клубе юных моряков, в котором занимались без малого пять лет. Четверо друзей стали экипажем четырехвесельного яла номер два. Штейна посадили на правый бак, то есть на место правого заднего гребца, как самого слабого из всех. Типа, для мебели. Чтобы не портил общую картину. Так оно, вообще-то, поначалу и было. Но через год Лёва так окреп, что легко поддерживал бешеный ритм, задаваемый Юркой-капитаном. За что удостоился от него короткой, но емкой похвалы «зашибись» и дружеского удара по плечу. Что само по себе ничего бы и не значило, если бы не знать, с какой иронией поначалу его друзья относились к возможности занятия Штейна физическим трудом, а тем более, спортом.

Есть, правда, пара видов спорта, в которых евреям можно себя проявить. Это, в первую очередь, шахматы. Во вторую – фигурное катание. Несколько человек играет в большой футбол. Один – в хоккей. И, пожалуй, все. Да, был еще один известный дзюдоист, один боксер и один штангист. Но это, скорее, исключение из правил, подтверждающее общее положение вещей. Поэтому скорее, когда хотят представить себе еврея, то вспоминают в первую очередь такие качества, как хитрость, жадность, жидкий фарш под кожей вместо мышц, длинный нос и кошачьи глаза. Такая себе шеренга вскормленных на курином бульоне брюнетистых интеллигентов, не приспособленных ни к каким трудностям. Ну, очень неприятное зрелище. Можно даже как-то понять этот бытовой антисемитизм.

***

Как и следовало ожидать, Штейн при распределении не попал ни в Москву, ни в инструктора харьковской учебки. Если имел несчастье родиться евреем, то хотя бы припаси к этому безобразию немного денег. В качестве компенсации за тот моральный ущерб, который получают нормальные люди, вынужденные жить и работать рядом с тобой. Лёва в конце марта семьдесят восьмого года с группой курсантов поехал на восток нашей Родины. Под присмотром того же Олега Милевича. В Харькове уже была весна. Плюс восемь, подснежники, солнце. По мере продвижения поезда на восток в вагоне становилось все холоднее и холоднее. Да и за окном в лесах и на полях появился еще не собирающийся таять снег. Милевич чувствовал свою вину перед Лёвой. Все-таки он притащил его в учебку, а теперь вон оно как обернулось. Ну откуда же он знал, что у его винницкого соплеменника нет денег.

– Штейн, – сказал он, подсаживаясь к лежащему на полке Лёве, – выпить хочешь?

– Шутить изволите?

– Да какие на хрен шутки. Ты хоть представляешь, куда мы едем?

– Военная тайна, наверное.

– В Степную область. Только тихо.

– Тогда наливайте, товарищ сержант. Это за что же нам такая честь?

– Везде люди служат.

– Вам легко говорить. Сдадите нас с рук на руки и тут же обратно.

– Поэтому выпей, Лёва. Ехать еще долго. А патрулей здесь не бывает.

ГЛАВА 2

ТО БЫЛИ ЦВЕТОЧКИ

Воинская часть, в которую прибыли Штейн и еще трое выпускников харьковской учебки, стояла посреди голой зимней степи. Недаром область называлась Степной. И находилась на границе с самой степной республикой – Казахстаном, в то время еще входившим в Советский Союз.

Лёва перестал что-либо соображать. Перестал с того момента, как попал в казарму, где ему суждено было провести ближайшие восемнадцать месяцев своей жизни.

Он перестал соображать прямо с порога, как только Олег Милевич поскорее сдал их документы и бегом свалил оттуда в обратный путь, очевидно, боясь, что его тоже примут за новобранца и заставят мыть полы.

В роту механизаторов попали только двое из доехавших из Харькова бывших курсантов: Штейн и Вова Закута, киевский мальчик-мажор аналогичной национальности. Он был рыжий и наглый. В поезде Закута с Лёвой не общался, сразу же заявив всем, что это дикая ошибка, и за ним скоро прилетит самолет и заберет его к маме.

Так вот, прямо с порога дежурный по роте сержант Голованов, будущий Лёвин заместитель командира взвода, широко улыбнулся вновь прибывшим и вручил им по лому.

– Присоединяйтесь к нашей жизни, – сказал он, и восемь молодых вышли на улицу.

В конце марта в тех краях мороз стоял крепкий. Вдоль дорожек громоздились созданные руками солдат ледяные навалы правильной формы. И сейчас салагам предстояло сбивать лед с тротуаров, чтобы не скучно было коротать время до обеда. Закута сразу же показал, что не намерен хоть как-то физически себя утруждать. Он приставил лом к стене и закурил. Штейн же вкалывал вместе со всеми, даже не задумываясь, зачем он это делает. Явно их проверяли на вшивость.

Через час разрешили вернуться в тепло казармы. Восемь салаг осеннего призыва выстроились пред светлые очи дембелей, которым оставалось служить около двух месяцев. Сержант Голованов доложил:

– Это наглый еврей (показав на Закуту), а это хитрый еврей (показав на Штейна).

Других определений не нашлось.

– За мной скоро приедут, – убежденно сказал Вова, – может быть, даже сегодня.

– Так нам надо спешить, – выразил общее мнение кто-то из дембелей. – С него и начните.

Закуту утащили куда-то в каптерку, то есть на вещевой склад, где была очень хорошая звукоизоляция. Минут через пятнадцать он вылетел оттуда дрожащий и красный, но без единого синяка. Он молчал, стиснув зубы, но ясно было, что досталось ему хорошо. Опытные бойцы били, не оставляя следов, сильно и больно. Лёва решил, что настала его очередь, и морально подготовился к этому. Но, как ни странно, его никто не собирался трогать. Сержант Голованов показал ему койку, выдал туалетные принадлежности и сказал, мол, давай, парень, приводи себя в порядок, через двадцать минут обед.

***

Штейн попал в бригаду монтажников башенных кранов и подъемно-козловых устройств. Каждое утро, кроме выходных, после завтрака сержант Голованов строил свой взвод, и они направлялись на работу. Где-то в километре от военного городка находились базы механизаторов разного профиля: автокрановщиков, водителей, бульдозеристов и, конечно, крановщиков-высотников. На работе было гораздо легче – делай честно свое дело за себя и за того парня, которому скоро домой. Там Штейн и познакомился с капитаном Кротовым, одним из главных действующих лиц нашего рассказа, который командовал крановщиками и монтажниками на работе.

Кротов сразу же показался Лёве каким-то ненастоящим военным. Он форму носил, как будто это был домашний тренировочный костюм. А когда хотел чего-нибудь от подчиненных, то говорил:

– Товарищи солдаты, пожалуйста, откатите эту тумбу в тот угол.

– Она очень тяжелая, – отвечал за всех сержант Голованов. – Нам не справиться.

– Ну что же, – вздыхал капитан. – Тогда пусть лежит здесь. А вот этот ящик? Не затруднит вас перенести его в помещение склада?

Но, увидев огорченное лицо Голованова, Кротов тут же отказывался от этой идеи:

– Да, я понимаю. Это тоже не к спеху.

У Кротова были жена и дочка девяти лет. Иногда, примерно два раза в неделю, он приходил на службу с неумело закрашенным тональным кремом синяком под глазом. В остальные дни он приходил с разбитой губой или расцарапанной шеей. Покомандовав с утра, Кротов запирался на складе и ложился спать до обеда. Видно, ночка бурная была. А его подчиненные оказывались предоставленными сами себе. То есть сидели в тепле и мечтали о доме. Это кому положено было. А первогодки всегда находили себе занятие. Оно буквально лежало под ногами. Подметали, чистили, подшивали свежие подворотнички себе и людям.

Но основные трудности подстерегали молодых солдат в казарме.

Один марш-бросок ночью на десять километров с полной выкладкой Штейн запомнил на всю жизнь. Из отпуска приехал прапорщик по фамилии Честный. В дороге, видно, он несколько дней пил и был зол на весь свет за то, что нужно приступать к своим обязанностям.

– Что, лять, расслабились тут без меня? – заорал Честный с порога. – Давно яйца в мыле не были?

– Никак нет! – заорал в ответ дежурный по роте ефрейтор Гребенюк. – Рады вам, товарищ прапорщик, аж до слез.

– Посмотрим, – более миролюбиво ответил Честный и сразу же направился в туалет. Нет, не за тем, что вы подумали, а для проверки чистоты и порядка.

Вышел он из туалета с горящими глазами, держа правую руку вверх.

– Что, лять, давно в чужих руках под себя не мочились? – заорал прапорщик опять. – Общее построение. Кроме дембелей, конечно.

Через десять минут весь личный состав роты, кроме дембелей, был построен в казарме. Честный продолжал держать правую руку вверх.

– Это вопиющий случай в моей службе, – громко заявил прапорщик. – Голованов, выдай всем автоматы, противогазы, саперные лопатки и плащ-палатки. На все про все пять минут.

Через четыре минуты и тридцать секунд рота построилась вновь. Теперь уже со всем вышеперечисленным на себе.

– Товарищ прапорщик, – решился спросить сержант Голованов, – что случилось-то?

– И ты еще спрашиваешь? Я, в святая святых армейской жизни – туалете, нашел обгорелую спичку. Мне больно говорить об этом. Невыносимо даже думать.

– Хоронить побежим? – понимающе спросил Голованов.

– Другого выхода нет, – вздохнул прапорщик. – Давай, командуй бойцами.

Марш-бросок по пересеченной местности под названием «Похороны спички» начался.

Весь личный состав, кроме дембелей и дежурных, побежал. Прапорщик и два сержанта ехали сзади на «Жигулях» Честного. Через час, обогнав бегущих и просигналив, машина остановилась посреди степи.

– Здесь, – показал рукой прапорщик и пошел отлить. А Голованов разъяснил:

– Копаем яму глубиной два метра, размерами пять на пять.

– Зачем такую большую? – спросил кто-то.

– Таковы суровые правила. Меньше нельзя, – ответил сержант.

И стало ясно, что спорить бесполезно. Копали, естественно, только молодые. Хорошо, что земля оттаяла после зимы и легко давалась. Через два часа яма была готова. Голованов подозвал дремлющего в машине прапорщика. Он встал, опять отлил и подошел к яме.

– Стройся! – скомандовал сержант.

Честный снял фуражку и произнес:

– Товарищи бойцы! Сегодня мы прощаемся с дорогой нашим сердцам вещью – обгорелой спичкой. Когда-то она была стройным, зеленым деревом. Радовалась солнцу и питательному дождю. Потом она превратилась в одну их многих спичинок, лежа в коробке рядом с подружками. Но чья-то злая рука, гнусно попользовавшись, швырнула нашу спичку в сортир. Но она не закончила свою жизнь под ногами неблагодарных солдат. Она заслуживает другой участи. Голованов, возьми ее.

Сержант бережно принял спичку у прапорщика, завернул в кусок белой материи и, спрыгнув в яму, положил ее на дно.

– Давай, – махнул Честный. И молодые солдаты начали сбрасывать землю обратно в яму. Потоптавшись и уплотнив грунт, они встали обратно в строй. Прапорщик достал табельное оружие и произвел выстрел вверх, изображая салют погибшей.

***

Закута, и правда, быстро куда-то слинял. Оказалось, что его перевели в почтальоны. После какого-то письма из Киева. Соответственно, и жил он где-то в казарме роты обеспечения. «Наглый и хитрый», – сказал о нем все тот же дембель. «А ты, Штейн, глупый», – добавил другой. То есть, если бы у Лёвы в военном билете в графе национальность значилось чуваш, мариец или негр преклонных годов, к примеру, то при его способностях, физическом здоровье, внешних данных и отсутствии комплексов он бы никогда не попал в армию. А раз попал, значит – точно глупый. Спорить не о чем. Один еврей на всю роту механизаторов. Как сказал какой-то дембель: «Вы слышали новый анекдот? Еврей-слесарь». Имея в виду запись в военном билете Штейна. В графе специальность значилось «слесарь». Ха. Три раза.