Текст книги "Таки служба"

***

Не поступив в институт, Штейн пошел работать. Маме нужно было помогать. Один из лучших учеников школы за месяц до семнадцатилетия стал учеником слесаря нестандартного оборудования. Звучит! Это была песня, а не работа. Участок нестандартного оборудования занимался всем, чем ни попадя. В свободное от распития портвейна время. Он варил металлические швы, резал уголок, таскал станки с места на место, чинил, паял, кроил железо. Работа кипела. Но чаще всего весь участок делал памятники из стального листа. В качестве халтуры. А чтобы начальство не застукало за этим занятием, на шухере сидел дядя Миша с электросварочным аппаратом. Как только кто-нибудь посторонний пытался пройти, он прятал лицо за защитной маской и начинал тыкать электродом куда попало, зажигая электрическую дугу и крича: «Поберегись, курва! Глаза попорчу!»

После чего незваный гость сбегал, пряча те самые глаза.

А вывозил памятники за территорию мастер участка Семен Тузик. Вывозил внаглую, посреди белого дня, на электрокаре. Он подъезжал к проходной, бибикал. Охранник выглядывал, наблюдал пустую электрокару и улыбающегося Тузика.

– Я на полдник! – кричал Семен. Он жил рядом с заводом. Охранник открывал ворота, и Тузик переставал его интересовать. В этот момент стоящие в мертвой точке Лёва и еще один слесарь Славик быстро грузили памятник на электрокару. Мастер мгновенно стартовал. Схема была отработана до автоматизма. Только однажды, когда открылись ворота, с внешней их стороны стояла «Волга» директора завода. Невозмутимый Тузик отдал честь шефу, и на лихом вираже проехал мимо него.

– Что это было? – спросил директор у своего водителя.

– Сема Тузик металлолом сдавать поехал.

– Понятно, – равнодушно произнес директор, – я думаю, раз охрана пропустила, значит, все оформлено честь по чести.

Со спиртным на участке нестандартного оборудования никогда не было проблем. По соседству находился ликероводочный завод. И разделял оба завода только трехметровый забор с орнаментом из колючей проволоки. Но разве это преграда для русского умельца широкого профиля? В определенный момент и в оговоренном месте по сигналу с двух сторон к забору приставлялись стремянки. Одновременно поднимались парламентарии. Один тащил пачку электродов, или несколько подшипников, или набор гаечных ключей «шаловливые ручки». Другой был менее оригинален – обычно это была трехлитровая банка со свежей продукцией. Стороны обменивались верительными грамотами и, чтобы не навлечь на себя гнев руководства, довольные друг другом, быстро спускались на заранее подготовленные позиции.

Там, на заводе, Штейн впервые в жизни по-взрослому напился. Он до этого никогда не пил водку. А тут бригада участка выгодно продала сразу три памятника и решила отметить это дело. Обычно Лёва такие мероприятия пропускал, ссылаясь на слабую печень и нелюбовь к водке. Но его уговорили. Боевое крещение, мол, докажи, что евреи тоже люди, пятьдесят грамм даже не заметишь. Как Штейн дошел до дома, он и не помнил. Всю ночь он куда-то летел, крича тазику у кровати страшные проклятия. А утром оказалось, что Лёва пришел домой в грязном рабочем комбинезоне, забыв переодеться. Он даже не помнил, кого встретил по дороге домой. Лишь соседка тетя Маня сказала вежливо его маме: «Левочка так вырос. Я только вчера заметила».

***

В казарме всегда было весело. Только всем по-разному. Дембеля, то есть солдаты, которым осталось служить месяц, целыми днями лежали на кроватях в углу, бренча на гитаре. Им даже еду, то есть белый хлеб, масло и мясо, приносили туда. Офицеры и прапорщики старались к этому углу не подходить, дабы не провоцировать конфликт.

Старики, то есть те, кому оставалось служить семь месяцев, рулили процессом, указывая, кому и что надлежит выполнять. Кому стирать их обмундирование, чистить сапоги, кому мыть полы, кому пришивать подворотнички – полоски белой материи, облегающие шею под гимнастерками.

Годки или черпаки, отслужившие по одному году, уже никому ничего не стирали, но и за собой ухаживали сами.

А вот молодым было веселее всех. Дембеля, старики, черпаки, прапорщики и офицеры имели их всегда, везде и по любому поводу. Вся рота ложилась спать, а восемь молодых тянули центряк. В их числе и Штейн.

Это происходило так. Дежурный выливал на некрашеный деревянный пол пару ведер воды, а салаги, держа тряпки, как паруса, задом вперед мчались шеренгой, собирая воду. Выжимали в ведра и мчались опять. Спать Лёва ложился на два часа позже остальных. Утром, за час до подъема, его поднимали опять. Для той же процедуры. Свежевымытые полы – как приятно. Конечно, не всем.

***

В мае поехали домой дембеля. И прибыл новый призыв. К восьми молодым, среди которых был и Штейн, прибавились шесть духов. Дышать стало легче. Появилось даже свободное время для ответов на письма. Кто-то заметил, как Лёва пишет стихи, и тут началось. Старослужащие раздирали Штейна на части, добиваясь, чтобы каждая их них помогла оформить дембельский альбом. Причем заставляли не только сочинять, но и рисовать, недоумевая, что до сих пор не разглядели в этом еврее такой талант.

Перлы типа «Зеленью вся степь одета, отслужить осталось лето», «Мы с тобою, Маша, словно два бойца. Не забыть вовек мне твоего лица», «Когда ложишься спать, подруга, то прочь гони ты моего недруга» пользовались бешеным успехом. А полное отсутствие художественных способностей Штейн компенсировал природной смекалкой, переводя в дембельские альбомы картинки из журналов и открыток через кальку. Лёва расправил плечи, стал выглядеть гораздо чище. Его уже почти не заставляли мыть полы. А как же. Поэту необходим полноценный сон. И за обедом его начали сажать за другой стол, где мяса в каше было побольше, и суп из отдельной кастрюли, и чай без марганцовки и брома.

Но работу никто не отменял. По рабочим дням Лёва все так же запасовывал тросы в бобины, закручивал и раскручивал сотни гаек, таскал квадратное, перекатывал круглое и чистил ржавое. Где-то рядом строился ракетный комплекс, но туда Лёву пока не допускали. Международная общественность уже встала на защиту угнетенного в Советском Союзе еврейского народа, и первая волна эмигрантов покатила в Израиль. И прокатилась по тем евреям, которые никуда не собирались уезжать. Прокатилась, как электричка по травинке, залетевшей на рельсы. Разрезав ее пополам.

Однажды в казарму воскресным утром зашли трое кавказцев.

– Гдэ у вас тут еврэй живет? – спросил один из них дневального. Тот испуганно показал пальцем на Лёву, смотрящего вместе со всеми любимую передачу «Служу Советскому Союзу». Лёва, услышав, что речь идет о нем, мгновенно посерел и попытался спрятаться за спинку кровати.

– Брат! – заорал тот же кавказец. Они втроем начали тормошить Штейна, хлопать по плечам, трогать мускулатуру, одобрительно цокая языками. Оказалось, что это были представители народа, называемого горскими евреями. Лёва и понятия не имел, что существует такая разновидность, живущая в Дагестане. Они очень чисто говорили по-русски. Акцент, с которым кавказцы вошли в казарму, применялся специально для таких случаев. Все трое работали шоферами, отслужили по полтора года и навели шороху в Лёвиной роте, предупредив о нежелательных последствиях местных стариков. «Если, канэшно, кто-нибудь нашего брата абидит».

От них Лёва узнал, что существуют еще и бухарские евреи, чертой оседлости которых является Узбекистан. А сам Штейн, судя по всему, относился к самым неуважаемым, европейским.

В конце лета произошло неординарное событие – Лёву перевели работать на башенный кран. Капитан Кротов спросил его:

– Товарищ Штейн. Вы еще не забыли, как управлять башенным краном?

– Никак нет, товарищ капитан, – чуть не заорал Лёва от радости.

– С завтрашнего дня я вас перевожу в крановщики, – Кротов посмотрел на солдата, боясь возражений.

Это еще был, конечно, далеко не ракетный комплекс. Это был старенький кран на бетонном заводе. Лёвиным сменщиком работал Серега Яцкий. Трудились по очереди – утро, вечер. Служба стала в какие-то моменты даже доставлять радость. Особенно в те, когда Лёва забирался в старенькую кабину и смотрел сверху на копошащихся внизу солдат и офицеров. Была только одна проблема: чтобы пописать, надо было спускаться вниз. Но решение находилось в одной мудрой поговорке «Нету лучшей красоты, чем, сами понимаете, что сделать с высоты». Что Лёва однажды и воспроизвел, предварительно убедившись, что под стрелой никого нет. Как написано в плакате по технике безопасности.

– А, что за сволочь! – услышал он, еще не завершив процесс. Это была мастер бетонного завода Анна Тихоновна, женщина сорока лет, закаленная работой с военнослужащими. Она выразилась даже сильнее, но мы не решаемся воспроизвести данное выражение в истинном виде.

– Штейн! – заорала она. – Убью, на хрен!

– Это вода, товарищ мастер! – заорал в ответ Лёва, прячась в кабине и дрожащими руками застегивая брюки. – Старая вода из бутылки! – он нашел в кабине какую-то бутылку и помахал ею над головой.

Анна Тихоновна потрогала мокрую прическу и понюхала руку. На лице ее отразилось сомнение, как бывало всегда, когда ей приходилось решать, с кем из солдат-срочников развлекаться сегодня вечером. А иначе зачем одинокой женщине без шансов болтаться в такой глуши.

– Скажи еще, божья роса, – гораздо тише сказала Анна Тихоновна.

«Бог тоже был евреем», – подумал Лёва, а вслух добавил:

– Можете загадать желание, обязательно сбудется.

– С чего это? – засомневалась она.

– Аминь, – ответил Штейн и полез в кабину. Пришла машина с ракетного комплекса. Грузиться бетонными блоками. Лёва посмотрел вниз и узнал в шофере одного из горских евреев.

– Эй! – заорал он.

Тот удивленно, не веря своим глазам, что его соплеменник может достигнуть таких высот, покачал головой и протер глаза. А когда убедился в том, что не ошибся, станцевал от радости зажигательный танец под собственный аккомпанемент языком.

Лёву распирало от гордости. Вот он, его звездный час. Посреди голой степи он стоит на двадцатиметровой высоте и сверху вниз смотрит на всех. На горских евреев, на Олега Милевича, на сержанта Пасюка, на всех дембелей и старослужащих Советской Армии. Антисемиты всего мира, а не пошли бы вы все на хрен!

ГЛАВА 3

И ЭТО ЕЩЕ ЦВЕТОЧКИ

Всего лишь месяц проработал Лёва на бетонном заводе. Потому что в один несчастный вечер его башенный кран, гонимый сильным порывом ветра, проехал пятьдесят метров подкрановых путей, уперся в тупиковые упоры и опрокинулся. Потому что Серега Яцкий выпил после смены со стропалями и забыл закрепить тормоза.

В одно мгновение бетонный завод потерял и башенный кран, и основной производственный корпус, на который этот кран свалился, разрушив две стены и крышу. А также сложенную внутри арматуру. Хорошо, что дело было летом. Поэтому работы продолжились под открытым небом. А для погрузочно-разгрузочных дел на завод срочно пригнали автокран.

В часть тут же примчался следователь из военной прокуратуры. Штейн показался ему наиболее достойной кандидатурой для уголовного дела. Следователь вызвал Лёву в штаб их части на допрос.

– Майор Катанин, – представился он.

– Очень приятно, – зачем-то ответил Лёва.

– Кто поручил тебе эту диверсию? – с места в карьер заорал следователь.

Лёва мгновенно побелел и потерял дар речи.

– Говори правду, Штейн. Тогда ограничимся дисциплинарным батальоном. А будешь изворачиваться, в тюрьму пойдешь.

– Вы о чем, товарищ майор? Я ничего не знаю.

– Не валяй здесь Ваньку, Штейн. Родственники за границей есть?

– Никого, все дома, – промямлил Лёва. – А что сказать надо? Вы подскажите.

– Идиота из себя корчишь? Ладно, рассказывай, кто поручил тебе открутить тормозные колодки у крана.

– А, так вы бы сразу же и спросили бы. Я-то думал.

– Ну? – у следователя загорелись глаза.

– Откуда я знаю, товарищ майор. Меня там не было. Смена-то не моя.

– Иди, Штейн, отсюда. Но я с тобой не прощаюсь. Ты у меня теперь в черном списке под номером один.

А Яцкий на первом же допросе взял вину на себя. Кран давно был списан, и пришлось следователю замять дело.

– Вы, товарищ майор, моих мальчиков не вините, – жалобно просил Катанина капитан Кротов. – Они служат в нечеловеческих условиях. Техника старая, инструмент не выдают. Даже рабочих рукавиц не хватает.

– Ты что, капитан, за этого еврейчика отсидеть хочешь? Так я тебе устрою показательный процесс.

– Что вы, товарищ майор, – перепугался Кротов.

– У меня и на тебя досье имеется. И на жену твою.

– Я ж верой и правдой, – залепетал капитан.

– Ладно, успокойся. Иди, работай. Но если что, сигнализируй.

– Так точно, товарищ майор.

Яцкому служить оставалось недолго, и последующие четыре месяца до отъезда домой Серега проработал чайханщиком. Посреди огромной стройки, где сооружалась маточная точка ракетного комплекса, стоял небольшой вагончик, в котором любой воин мог всегда выпить горячего чаю. В окошке этого вагончика теперь постоянно торчала улыбающаяся физиономия Яцкого. А на стене внутри висел большой календарь с изображением деда Мороза, на котором Серега безжалостно перечеркивал прошедшие дни.

Потеряв рабочее место, Штейн снова попал в бригаду монтажников. Хотя и ненадолго. К нему привыкли, его приняли. Почти забыли о том, что он еврей. Он стал одним из многих, не вылезая со своей иронией и начитанностью. Но вскоре ему пришлось снова вспомнить о своей национальности. Объявился Вова Закута. Он пришел в казарму в новенькой форме, весь такой наглаженный и блестящий. Принес пакет из штаба их командиру роты. Закута сел посреди казармы в ожидании ответа, закинув один хромовый сапог на другой, и вальяжно заявил:

– Сегодня день рождения у помощника начальника штаба. Опять пить придется. А от этой жареной баранины у меня изжога. И пива свежего не завезли.

– В морду дать? – спросил у Закуты дежурный по роте азербайджанец Магомед Магомедов.

– Ах, какие мы нервные, – улыбнулся Вова. – На гауптвахту захотел?

Закута ушел. А отношение к нему тут же пришлось испытать на себе Лёве. Он все еще числился молодым. Всю ночь он драил стены казарменного туалета, выложенные кафельной плиткой. В качестве инструмента используя коробку зубного порошка и зубную щетку. Вот тогда Штейн и возненавидел Закуту окончательно. А сержант Голованов, зайдя утром в туалет и увидев измученного подчиненного, ничего не сказал. Только на работе неожиданно позвал его на склад и запер там до обеда, буркнув: «Спи». Что Лёва тут же и сделал, завалившись на мешок с ветошью.

***

Все лучшие воспоминания юности у Штейна были связаны с клубом юных моряков. Отставной морской офицер Андрей Данилович Седых на личном энтузиазме и оптимизме создал это чудо в городе, лежащем на расстоянии тысячи километров от моря. Конечно, город Винница стоит на большой реке – Южном Буге, но море – это мечта многих мальчишек всех времен и народов наряду с небом и красивыми женщинами.

Можно ли представить себе сейчас, что несколько лет, не требуя с родителей ни копейки, преподаватели и бывшие моряки обучали их детей морскому делу, составу двигателя внутреннего сгорания, семафорной азбуке, премудростям морских узлов и многому другому. А главное, конечно, это летняя практика на воде. Пусть не море, пусть река. Седых выклянчил у руководства Черноморского флота восемь списанных четырехвесельных ялов. И вскоре они прибыли на Южный Буг. Клубу выделили кусок земли рядом с водой и старый сарай, где теперь хранились эти шлюпки. Целыми днями пацаны драили старую краску, шпатлевали щели, промазывали их дегтем, красили заново, сдирая руки в кровь и не обращая внимания на занозы. Каждый будущий экипаж готовил шлюпку для себя.

И вот этот день настал. Они все надели специально к случаю сшитую морскую форму и бескозырки. Офицеры и преподаватели пришли в парадных кителях и сели на рули. Второму экипажу в составе Паши, Вовчика, Юры-капитана и Лёвы в рулевые достался капитан второго ранга, бывший штурман флотилии Фейгин Давид Доныч. У него на поясе висел боевой кортик, поразивший воображение двенадцатилетних парней.

– А-гыть, а-гыть! – начал мерно отбивать ритм работы гребцов рулевой второго экипажа. Шлюпки пошли…

Это было то еще зрелище. Казалось, что весь город столпился у берегов Южного Буга. У Лёвы от усталости и с непривычки колотилось сердце, и дрожали руки. Он еле поворачивал тяжеленное вальковое весло. Но он бы скорее умер сейчас, чем сбился с ритма или признался в том, как ему трудно. Вот так и закалялась сталь, товарищи солдаты и сержанты.

***

Перед ноябрьскими праздниками Штейн попал на губу. Так называлась в просторечье гарнизонная гауптвахта. Дело было ночью, шестого ноября. Лёва стоял дневальным по роте, то есть у стены напротив входа в казарму. И если входил офицер, он должен был во всю глотку орать: «Рота, смирно!» Старики в каптерке ночью пили что-то крепкое, потому что оттуда слышался отборный мат, веселые песни и хохот. Подвыпивший сержант Голованов подошел к Лёве, положил руку на плечо и сказал:

– Братан, сгоняй в хлеборезку. Закусывать нечем. Скажешь, что от меня.

Лёва кивнул и побежал к столовой, где хлеборез Вася находился круглосуточно, чтобы не упустить хлебную, в полном смысле слова, должность. Вася без рассуждений, услышав фамилию земляка Голованова, выдал Штейну в окошко полбуханки хлеба и кусок сливочного масла. С чем его патрульные и взяли буквально через двадцать метров.

Дежурный офицер, к которому в штаб привели Лёву, спросил:

– Сколько отслужил, боец?

– Одиннадцать месяцев, – ответил Штейн.

– Значит, не для себя тащил. Кто послал?

– Я для себя, товарищ старший лейтенант, – горячо заговорил Лёва. – Проголодался очень.

– Да кто б тебе дал, боец. Не ври мне. Ладно, чувствую, все равно не скажешь. Сидоренко, оформляй этого проголодавшегося на гауптвахту. Там его до отвала накормят.

Через полчаса у Лёвы отобрали ремень, шапку и заперли в камеру, в которой уже находилось трое солдат. Хлеб и масло остались у дежурного офицера.

До утра оставалось минут тридцать. Только Штейн уснул, как раздался такой крик, что он подлетел и вскочил на ноги, ошарашено оглядываясь. А это было всего лишь вежливое предложение к посетителям гауптвахты проснуться.

– Встать, встать! Вашу мать! – орал дежурный солдат, прогуливаясь по коридору и ударяя по дверям камер какой-то железной трубой. – Не спать, не спать! Вашу мать! – громыхал дежурный.

Да и какой тут сон. Под такую-то симфонию?

– Построение на завтрак, дебилы! – заорал тот же голос. Камеры одна за другой открылись, и арестанты выстроились в коридоре.

– Направо! – крикнул дежурный и взвел курок автомата. – В столовую шагом марш!

Столовая для них была здесь же, в здании гауптвахты. Десять солдатиков встали по обе стороны стола, позади скамеек.

– Сесть! – заорал охранник, и сразу же, без перерыва: – Приступить к приему пищи!

Пока Лёва переступал через скамейку, желая устроиться поудобнее, более опытные собратья стоя похватали миски с кашей и хлеб и начали запихивать в себя все подряд. Они не жевали, они заглатывали еду, буквально заталкивая ее руками. Лёва только успел поднести ко рту первую ложку, как родимый дежурный по гауптвахте весело заорал:

– Закончить прием пищи, уроды!

Все тут же побросали миски на стол. Только Штейн, не успев среагировать, продолжал нести вторую ложку ко рту. А зря. Удар палкой по руке не дал ему это сделать.

– Я же сказал, закончить прием пищи! – взревел охранник. – По камерам, дебилы! А ты, – он ткнул палкой в Лёву, – останься, будешь сегодня у меня дневальным.

До обеда Штейн мыл полы во всей гарнизонной гауптвахте. Потом вдвоем с каким-то парнем принес из общей столовой тяжеленные баки с едой. А за обедом история повторилась. Только теперь Лёва был умнее. Он успел немного поесть. Вечером его сменил новенький, только что пойманный в городке самовольщик. И Штейн смог насладиться отдыхом на деревянном топчане без матраса и подушки.

На следующий день был праздник. Шестьдесят один год со дня Великой октябрьской социалистической революции. С утра на гауптвахте играла музыка.

«С нами Ленин впереди! – орал новый дежурный, ударяя трубой по дверям камер в половине шестого утра. – Праздник в стране, уроды!»

Словечки у них были одинаковые.

За завтраком Лёва успел съесть хлеб и выпить половину кружки чая. Потом их оставили до обеда в покое. Штейн познакомился с товарищами по несчастью. Особенно они сдружились с автокрановщиком Сашкой Рожковым, который рассказал Лёве историю своего попадания на гауптвахту.

– Представляешь, – рассказывал Рожков, – я на автокране работаю. По дороге на точку проезжали мы с сержантом нашим мимо колхозного амбара.

– Притормози-ка, – сказал сержант и залез на кабину. Осмотрел сверху, что там за забором происходит. А там мешки с зерном лежали. Это ж такой ходовой товар. Его немцы с хуторов меняют на самогон и любые продукты.

– Какие немцы? – удивился Лёва, представив себе, что еще со второй Мировой войны в соседних деревнях засели немцы и не хотят отступать.

– Да здесь немцев полно, – махнул рукой Рожков. – Они тут давно. Живут все богато за высокими заборами. Так вот, поставил я кран на упоры, сел в кабину и поднял стрелу. Сержант уцепился за крюк, и я перевел стрелу за забор амбара. Там он спрыгнул. Через пару минут кричит, типа, давай. Я поворачиваю стрелу обратно, а на ней сразу два мешка привязано. Я отвязал и обратно ее направляю. Сержант молчит. Я тоже жду. Вдруг слышу «Давай!», гляжу, а на крюке сержант связанный за ремень подвешен. Пока я его отцеплял, из амбара колхозники вышли и меня тоже повязали, рожу разукрасив. Теперь я здесь, а сержант в госпитале с переломом челюсти.

Вечером всех задержанных в честь праздника выпустили с гауптвахты. И Лёва даже успел на ужин, за которым всем выдали по котлетке, куску белого хлеба и по две конфеты типа сосулька со вкусом мяты.

***

Осенью, когда ушел на дембель крановщик с маточной точки, Лёву перевели на его место. Это вам не бетонный завод. Здесь работа кипела круглые сутки. Штейн со сменщиком Юркой Бондаревым работали по двенадцать часов. Кирпичи, панели, ящики с оборудованием, раствор, бетонные блоки. Кабина крана была похожа на малогабаритную квартиру. Внутри обшита доской и оклеена газетами. Трамвайная печка для тепла и приготовления еды. В ночную смену к Лёве забирался сержант-прораб, и они, пока каменщики отдыхали, жарили на обработанной газосваркой крышке от электрощита картошку с тушенкой и луком. А в холодную погоду, когда всех работяг в форме загоняли греться, Лёва спал на топчане, доставшемся ему в наследство от предыдущего товарища. Там же, в кабине. Красота. Чем не служба? И так продолжалось до шестнадцатого ноября семьдесят восьмого года. В тот день на улице было минус десять. Ночью работы не было, поэтому Лёва спокойно заснул. Если что, постучат какой-нибудь трубой по крану, мигом проснется. Но всех рабочих увели в казарму. А так как они были из другой части, то про Лёву успешно забыли.

Проснулся Штейн от того, что вся кабина была в дыму. И в огне. Горело все, что могло гореть. А могло гореть очень многое. Доски, газеты, дембельские альбомы, спрятанные под обшивку, поролон. Горели Лёвин бушлат, валенки, портянки и шапка, снятые им. Так как спать было тепло, даже жарко. Бушлат и стал причиной пожара, упав со спящего Лёвы на открытые тены трамвайной печки.

Штейн уже и не пытался ничего спасать, кроме себя. Он вышиб голой ногой дверь кабины и практически побежал по ледяной металлической лестнице вниз. Через мгновение он стоял на снегу и смотрел вверх, на пылающую кабину. В тонком хлопчатобумажном обмундировании на босу ногу.

Подбежал дежурный офицер, на ходу крича непечатные выражения.

– Там есть кто-нибудь? – спросил он, тяжело дыша.

– Уже нет, – дрожа всеми фибрами души, ответил Лёва.

– Пошли в вагончик, боец, – махнул рукой офицер.

Оттуда он позвонил в роту механизаторов, и через десять минут примчался сержант Голованов. Он нес валенки, шапку и бушлат. Все было такого вида, будто побывало только что на пожаре, а потом отмокало в воде.

Штейн еле натянул обновочки и поплелся за сержантом в казарму.

– Под трибунал пойдешь, – сказал Лёве на прощание дежурный офицер. – Лет на пять.

Добрый такой дядя. Голованов всю дорогу молчал. Штейн решил, что до трибунала он не доживет. Что его сегодня же старики убьют в каптерке за свои альбомы. Или убьют просто так. За то, что еврей, или за то, что мудак, или еще за что-нибудь. И таки будут правы.

Но в казарме все спали.

– Умывайся и ложись, – сказал сержант. – И на хрена тебя в армию взяли?

– Я не напрашивался, – ответил Лёва. И пошел в туалет, отмывать копоть.

На следующий день приехал все тот же следователь Катанин из военной прокуратуры. Он со злорадством посмотрел на Лёву, сразу же вообразив сионистский заговор в наших рядах. Второй кран за три месяца! Тут уже предательством Родины пахнет. Чуть ли не расстрельная статья.

Капитан Кротов даже не пытался защищать своего беспутного подчиненного, памятуя о маленькой дочке и стерве-жене.

Майор из прокуратуры вызвал Штейна в штаб. В отдельном кабинете рядом с ним сидел сержант с гауптвахты. Он отобрал у Лёвы ремень, шапку и встал с автоматом за его спиной. Следователь любовно выписывал на обложке картонной папки «Уголовное дело. Штейн Лев Семенович».

Катанину явно нравилась его работа. Он не спешил. Теперь-то уж точно его переведут в Москву. После раскрытия заговора!

***

Лёва вдруг вспомнил десятый класс. Они с Павлом, прочитав книгу какого-то американского автора о жизни угнетенного негритянского населения, придумали создать аналогичную тайную организацию. И название взяли из этой же книжки. «СЛЖБ» – смерть сильным, жизнь большим. Почти все мальчишки из их класса вступили в ее ряды. Лёву назначили мозгом организации, Павла – ее главой. Переписали из книжки почти слово в слово устав. Придумали азбуку для передачи шифровок посреди уроков. Короче, повеселились от души. Первый сбор они назначили в воскресенье в мужской бане. У многих в квартирах тогда уже были ванны, и только пара одноклассников, в том числе и Лёва, продолжали по субботам ходить в баню мыться.

Они купили бутылочного пива, вяленой рыбки и чудно провели время. Сбор тайной организации превратился в элементарную веселуху. Про «СЛЖБ» весь день никто и не вспоминал.

Но в понедельник в школе им о нем сразу же напомнили. Вахтерша тетя Броня сказала вошедшему в школьный холл Лёве:

– Штейн, сейчас же иди к директору.

– Я на урок опоздаю.

– Ничего, там тебя всему, чему надо, научат.

В приемной у директора уже сидел Павел. Он был явно напуган. Как только вошел Лёва, их пригласили в кабинет, не дав даже словом перемолвиться. Павел только и успел, что сделать страшные глаза и провести рукой по горлу, типа, кирдык нам, дружище.

Директор школы номер тридцать два Нина Ивановна по кличке Геббельс обладала тремя качествами, давшими право старшеклассникам придумать ей такое прозвище. Это пронзительный, достающий до ливера взгляд мутных глаз, стремительная походка и печатный шаг, от которого классики литературы в рамках на стенах начинали покрываться испариной. А также манера орать на школьников и подчиненных, краснея и синея всем телом в зависимости от степени их провинности.

Не удивительно, что друзья входили в ее кабинет, как в газовую камеру.

– Кто организатор этого разврата? – заорала директриса, не дав им даже закрыть за собой дверь.

Оба молчали, не понимая, что она имеет в виду.

– Штейн, подойди сюда, – призвала Нина Ивановна. – Можешь объяснить мне, что это.

У нее в руках был устав «СЛЖБ», написанный Лёвиной рукой на тетрадном листке.

– Конспект, – ответил Штейн первое, что пришло ему в голову.

– Конспект чего? – не унималась мадам Геббельс.

– Книжки одной, про угнетенных негров.

– Кто задавал вам читать эту книжку?

– В библиотеке взяли, – вмешался Павел. – Мне мама посоветовала.

– А тайную организацию тебе тоже мама посоветовала создать? А?

Друзья в ужасе замолчали.

– А кто вас надоумил в баню идти?

– Мы там мылись, – сказал Лёва.

– Советскому школьнику нечего делать рядом с обнаженными взрослыми! – заявила Нина Ивановна, очевидно, под школьником подразумевая себя.

– Я в баню с детства хожу, – виновато заявил Штейн. – У нас дома ванны нет.

– С тобой все ясно. А ты, Павел, что там делал? У тебя же родители – члены КПСС! Позор! В баню – всем классом. Разврат, гомосексуализм и онанизм, вместе взятые!

Друзья стояли и не понимали, по какой статье уголовного кодекса их обвиняют. Они только понимали, что у Нины Ивановны Геббельс очень богатый жизненный опыт.

– Исключение из школы, – подвела итог беседе директор, – это самое легкое для вас наказание. Идите немедленно в класс. Завтра педсовет. Явиться с родителями.

***

До конца урока оставалось пятнадцать минут. Можно было бы и закосить, но друзья побоялись. Когда они вошли в класс, установилась мертвая тишина. Преподаватель физики посмотрел на вошедших, как на врагов народа.

– Разрешите? – весело спросил Павел. – Или с вещами на выход?

– Садитесь, конспираторы, – ответил учитель. – Посмотрим, как вы завтра запоете.

Лёва обвел глазами одноклассников. Кто же сдал их директору? Какая сволочь?

Маме Штейн про педсовет ничего не сказал. Сам разберусь, подумал он.

А на следующий день в школе было тихо, будто накануне ничего и не происходило. Это Пашина мать, декан физкультурного факультета местного пединститута, подключила связи в РОНО. Геббельс вошла на урок математики и сказала всему десятому «а» классу:

– Друзья, берите пример с ваших одноклассников Павла и Лёвы. Они выразили решительный протест против угнетения негритянского народа в Америке, создав организацию в поддержку их прав. Почин получил одобрение в органах районного образования. А наша школа объявлена передовым форпостом по сбору теплых вещей и продуктов питания негритянским деткам.

Лёва с Павлом переглянулись. Идиотизм все же страшная вещь. Лучше уж гомосексуализм с онанизмом.

ГЛАВА 4

СИОНИСТСКИЙ ЗАГОВОР

– Ну что, Лев Семенович? – следователь Катанин ласково посмотрел на Штейна и поставил дату на допросном листе. – Рассказывайте.

– Я заснул. А когда проснулся, все уже горело.

– Ты что же, хочешь сказать, что кто-то влез на кран и поджег его вместе с тобой?

– Да нет, товарищ майор. Бушлат мой на печку упал и загорелся.

– Так мне что, прикажешь дело заводить на бушлат рядового Штейна?

– Не получится. Сгорел он. У меня теперь другой, сильно бэушный.

– Ты думаешь, это остроумно? Нет, мой дорогой, шутки кончились. Сейчас я тебя допрошу, и пойдешь на гарнизонную гауптвахту до суда, а оттуда – в лучшем случае, в дисциплинарный батальон, а в худшем – в тюрьму.