Текст книги "Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)"

Ицхак Рабин… Первый премьер-министр – уроженец страны. Первый политик, дважды ставший главой правительства Израиля. Первый лидер, ставший жертвой политического убийства. Первый, кто заговорил о мире…

Выходить из дому не хотелось.

Неожиданно позвонил Моти:

– Ну, что я тебе сказал? На улицах все плачут. Море молодежи. Море свечей…

Я вспомнил, что в нагрудном кармане премьера найден листок с текстом песни о мире. Весь, как и положено, в крови. Все красиво. Будто бы готовили как церемонию открытия новой тюрьмы «Цальмон». «Это мой самый счастливый день, – сказал Рабин бывшему мэру Тель-Авива Шломо Лахату, по прозвищу Чича. – Самый счастливый…»

Я молчал.

– Запомни, в этой стране все меняется в одну секунду… Вчера правые уже почти одолели нас. И вот, пожалуйста, где, с какой стороны теперь качели?

– А вдруг качели качнутся в другую сторону?

– Нет, теперь уже нет. Запомни, это надолго… Шалом, друг…

И он радостно засмеялся:

– Да… Новый анекдот знаешь? Если Переса убьют на площади Рабина, как назовут площадь? – И выждав мгновение, членораздельно произнес: – «Площадь Царей Израилевых». – И снова стал хохотать.

От его смеха, кажется, дрожала трубка. Дрожание высекало искры, и я вдруг увидел через стекло, как края неба заалели, точно от далекого пожара. Где-то далеко занялось пламя у пределов пустыни и кидало в глубь ее тихие красноватые отблески. Пламя все росло, и все ярче становилось оно по краям неба, и огненным кольцом охватило оно пустыню, было багрянее и жарче. Я видел, как перед лицом огненного неба простиралась пустыня…

– Ну, – не успокаивался Моте, – за кого ты будешь теперь голосовать? Так я тебе скажу: голосуй за Переса.

– Почему?

– Чтоб все взорвались!

И он снова расхохотался.

А через полчаса позвонила Она.

– Ты смотришь телевизор?

– Да, но вижу только тебя.

В трубке хихикнули. Потом с надеждой замолчали. Других слов у меня в запасе не было, и о чем с ней говорить – я не знал. Что-то начал лепетать про траур и тут же вспомнил хамский анекдот про «медленно и печально»…

– Тов – хорошо, – сказала она. – О’кей. Игие бэседер. Будет хорошо.

– Когда? – спросил я.

И она серьезно ответила:

– После праздников.

– Каких праздников? – закричал я. – Разве похороны премьер-министра – праздник?!

Но она уже положила трубку.

На экране телевизора крупным планом показывали горящую свечу.

Пламя колыхалось и размягчало воск.

Загудела сирена.

Часы показывали два.

Глаза мои слипались от бесконечного свечения телевизора.

Толпа короновала мертвого царя Ицхака.

3

У меня неудачи, безработица, сплошное безденежье, хворь. В довершение куда-то сгинула третья или четвертая жена. И если с последним меня можно только поздравить, то все предыдущее вызывает острое злорадство некоторой части еврейской общественности: «Неудачи? Болезнь сердца? И ни одного шекеля?.. Как говорится, так и надо. Наша взяла».

Но до того была зависть: вот ведь, не пропал в свои пятьдесят с хвостиком на Святой земле, а еще начеркал да издал роман на денежки Рабина, да с его предисловием и пожеланием добра. Не Рабина? Заместителя мэра города? Какая разница – они же все заодно! И видимо, отхватил кучу денег! Ассимилированный человек, Человек Вселенной, возможно даже не еврей – за что же ему (то есть мне) такое?

Ах, не платят гонорар? Все-таки есть Бог. Нашими молитвами…

Новая жена? Это же новая партнерша по бизнесу! Хотят делать «Эротическую газету», слыхали?! Неужели он уже знает все? И она?

Вашими, вашими молитвами, не чужими, успокойтесь. Она ушла за материалом для свежего номера и, как с фронта, не вернулась…

Впрочем, я уступил ее. Уступил уже после того, как простил ей артиста, ночного сторожа, строительного подрядчика и фотокорреспондента известной газеты. Вашими молитвами, Фаня Исааковна Кац. Вы первая стали молиться…

Что правда, то правда – моя партнерша любила раздеваться…

Раньше вы, Фаня Исааковна, поклонялись артистам. В вашей коллекции были сотни открыток киноактеров всех стран мира, вы их ежедневно передвигали с места на место, так что кто-то прозвал вас Режиссером. «Главное, – говорили вы, – найти для них правильную мизансцену». Вы хоть знаете, что означает это слово?

Вашими молитвами, Стела Исааковна Кац-младшая, вашими. Помните, я был в пятом послевоенном классе, когда вы пришли училкой немецкого в нашу школу. Немецкий мы ненавидели: слишком хорошо помнили, как звучал этот язык из уст Гитлера в советских кинофильмах. А ваше любимое занятие – читать нам мораль: «курить – плохо, за девчонками стрелять – плохо…» Немецкому вы нас так и не обучили – кишка тонка, зато мораль мы запомнили, чтоб делать все наоборот: курить, например. Вот и моя третья или четвертая жена – из той же оперы. Наша любимая игра в классе – ездить на партах. Мы окружили вас, полную неумеху, партами и кричали: «Целка Исааковна, Целка Исааковна!» У нас даже игра такая была: кто сидел за первой партой, должен был постоянно ронять ручку и нагибаться за ней. Конечно, это был повод заглянуть вам под юбку и определить, в трусиках вы сегодня или нет. Глупые мальчишки, но надо ж было как-то мстить за ваши пуританские замашки. Да, кажется, вы так замуж и не вышли? Неужто все еще в девицах? Ну-ка, погодите, только подниму ручку с пола…

Все правильно, недаром говорят, что целомудрие – самое неестественное из всех сексуальных извращений.

«Разве имеет право он, многоженец, выступать по радио и говорить о любви? И ведь Петрарку читал, негодник… Это зацелованными-то устами…» – это вы, Стелла Исааковна, написали на радио, и заведующая, боясь за свое тепленькое местечко, сказала мне: «Ах, извините. У нас все надо делать чистыми руками». Уверен, что она имела в виду совсем другой орган, но как раскудахталась: «Ох-ох-ох…»

Кто сказал, что в нашем Израиле не стучат? «Доброволец, который сообщит налоговому управлению о человеке, который уклоняется от уплаты налогов, получит 10 % суммы налога, подлежащей оплате…»

(За стиль редакция, как положено, ответственности не несет.) Вот, племяш академика, например, в ответ на мою статейку, что академик на своих холстах вылизывал сапожки товарища Сталина, самолично позвонил, не поскупился истратить шекель на разговор и хорошо поставленным голосом отрубил: «У меня на руках справка, что мой дядя никогда, вы слышите – НИКОГДА! – не писал портретов этого негодяя, этого мерзавца». «Хватит экспрессии, – прерываю я, – нас, кажется, никто не подслушивает». Но он успел размножить справку в невиданном количестве экземпляров, разослал копии в редакции всех газет, даже в «Биржевые ведомости», всем практикующим адвокатам, всем судьям, и в канцеляриях Президента и премьер-министра их подшили в каждом отделе…

– Бросай, старик, трогать академиков, – всполошился редактор, – главный наш уже морщится… Да и Ленина не тронь… Вот Фаня Исааковна из Хайфы указала на твой антисоветизм… А тут как раз Кравчук, президент Украины приехал. Стоял в ермолке у Стены Плача. Мог же, право, обидеться… Или вот Стелла Исааковна, опять же из Хайфы, намекает: обижал ты евреев, обижал, говорил, некрасиво евреи с матушкой-то Россией поступили – поматросили и бросили… И даже родные могилы побросали… Бабий Яр, например… Теперь говорят: не было ни Дробицкого, ни Бабьего Яра, НЕ БЫЛО, и помину не было. Просто рейху нужно было золото. Немцы отняли золото у евреев, а их посадили в вагоны и отправили неизвестно куда, так что неплохо бы выяснить судьбу увезенных… Послушай, старик, выпьем кофе – сегодня, помнится, ты платишь… и свожу я тебя горемычного на хор ветеранов. Это, я тебе скажу, искусство…

Уговорил все-таки.

Пошли.

Кошмарно одетые в какую-то розовую муть десятка три ветеранов, заглядывая в папочки со словами, спели несколько песен на иврите и идиш. Мне показалось, пели они складно, ну может быть, раза два кто-то из хористов пустил петуха. А так – ничего, только подлинности не хватало, души. Но вдруг, неожиданно для всех, под самый финал, артисты выложили «золотой» запас. Запели песню, которая в свое время заполонила эфир, клубные сцены, филармонические подмостки: «Встанем как один, скажем: не дадим! Будем мир беречь…»

И как подлинно все вдруг зазвучало! Лица артистов преобразились. Никакой расхлябанности. Полная слитность и единение. Строгие, даже суровые лица. В голосе – металл… Я чувствовал, как губы мои шевелятся: «Не бывать войне-пожару, не пылать земному шару. Наша воля тверже, чем гранит…»

«Тверже, тверже!» – шевелилось в подкорке. Вот говорили: «разъединенность», на двух евреев – три мнения, на пятерых – семь организаций, «русские евреи – никогда не объединятся!» Какое там! Одно целое! И главное, искусство по-прежнему шло впереди. А за ним – областное Управление культуры, Министерство культуры, Отдел агитации и пропаганды ЦК КПСС и… конвоиры…

Песню проводили шквалом аплодисментов. Рядом со мной сидела какая-то дама. Она плакала на одной ноте, то и дело всхлипывая. И я почувствовал, что на сердце стало вроде бы как-то мокро…

А на сцене все вдруг заулыбались. И я улыбнулся.

И зааплодировал: сейчас зайдут после концерта в магазин купить что-нибудь на ужин, а там все есть!

Вечером звонил мне Рыжий математик из Кирьят-Оно. Вообще-то мы его называли Тухлая рыба. Это его жена покупала на базаре всякие рыбьи отбросы и после скармливала их Рыжему…

– Совсем, – говорит, – ошалел ты. Людей хаешь… Владимира Ильича, Климента Ефремовича… Но Оку-то Городовикова зачем ославил? Известно – Ока Иванович – не ума палата. И большое ведро не выпьет.

– Ну да… Разве что отопьет много… Жаль, умер… – прерываю я.

– Вот и я выпил бы за его здоровье…

А что? Провозгласил же Иосиф Виссарионович на выпуске Военной академии в тридцатом году тост за здоровье Ленина…

– А Израиль, родину-отечество, зачем ругаешь? Бюрократия тебе не нравится? Всеобщее воровство и хамство? Признайся, ты ведь и там нас недолюбливал… Разве не ты говорил: «Еврейство лишено космоса природы». Какую еще природу тебе надо было? Или вот: «Евреи навязали России свои понятия. Создали талмуд-идеологию – марксизм-ленинизм, который якобы воспрепятствовал созданию гражданского общества. Опять же овладели Россией, обесчестили и побежали…» Не ты говорил? Не ты нас обижал? Ну не ты, так другой, какая разница?..

– Кого нас? – всполошился я, прикидывая, в какую инстанцию напишет Рыжий математик. Впрочем, я не видел Математика с тех пор, как он уехал на Святую землю. Наверное, я несправедлив. И он уже давно седой, а не рыжий. Просто от его волос зажигался огонь в нашем классе, где он, как и Стелла Исааковна, преподавал, вел математику. Да и дружили они какое-то время. Так что, зная страсть рыжих, очень сомневаюсь, что наша Стелла Исааковна осталась… ну как бы это поделикатнее сказать… Ладно, не буду наклоняться за ручкой и делать лишних движений.

– Ты что, притворяешься, не помнишь? Написал романище об «израильском рае»?

– Извини, – обиделся я. – Никакого романа не писал. Мой любимый жанр – эссе. Это от Бога. А роман – не мое, нет, я бегаю на короткие дистанции… Да, между прочим, ты живешь в собственной квартире? – снова прервал я его.

– Ха! Вспомни о ссуде за квартиру, о том, что наша валюта привязана к доллару, – уныло купился он.

– Работаешь?

– С моим-то счастьем…

– И твоя супруга еще не родила? Вы ведь всем уши прожужжали, что на Святой земле непременно случится чудо.

– В ее возрасте…

– Ну, Сарра и Авраам были постарше…

В трубке молчок.

– Но с нашим Израилем ты брось шутить, – строго замечает он. – И вообще, в твоей последней статье о Шестидневной войне перепутана дата. Мы, израильтяне, этого не любим.

– Какие уж шутки! Просто те эссешки не надо было отдавать в советский журнал.

– Да… Там было такое!..

– Что неправда? Про Троцкого – неправда? Или про Свердлова и Урицкого? Или про дядюшку твоего Эльсберга, красного литератора? Настучал на поэта Годовича, а потом встретил его после ссылки на вокзале с букетом роз!

В трубке молчок. Наконец всхлип:

– У меня справка есть…

– И у тебя справка? – испугался я.

– Дядюшка от меня отказался… Или я от дядюшки. Уже и не помню. Так в чем дело, старик, я всегда защищал тебя, говорил: «Фиолетовый, наивный мальчик…»

– Ты говорил: «Голубой…» Чтоб срок пришить…

– Мне простительно, я дальтоник…

– Конечно, видели только один цвет – красный.

А эссе надо было отдать на радио «Свобода» либо на «Голос Америки»… Либо на крайний случай предложить «Голосу Израиля». Вот тогда все про меня говорили бы: «Диссидент, диссидент…», а так…

– Вот это напрасно, в «Голос Израиля» не вздумай, они суки.

И тут его прорвало. Он говорил о своем разнесчастном житье-бытье в вагончике, на краю города Беэр-Шевы, где уже года два в ходу русские рубли, а шекели с загадочными надписями на иврите даже Нисим Азулай из лавки не берет – ну их… Несколько раз он запустил матерком в Арика Шарона… Вспомнил недобрым словом биржу труда: его, математика, определили на работу в археологическую партию, где он чуть не дал дуба. Проклинал на чем свет Институт национального страхования за бесконечные очереди, задержку пособия и хамство сторожа, выходца из Марокко. Только сейчас я узнал, что он ненавидел эфиопов (они, черные, от царицы Савской и царя Соломона, а у евреев, как известно, национальность по матери, а не по отцу, так какого черта Еврейское агентство тратит американские денежки, которые могли бы составить его, Рыжего, счастье?! – пусть государство Израиль пустит их на общее благосостояние). Он ненавидел выходцев из Йемена, Ирака, Ирана, Сирии, Турции и завидовал американцам.

– Голаны не отдадим! – неожиданно рявкнул он и еще в течение получаса (говорил с хозяйского телефона) размышлял о внутриполитическом состоянии страны, давая характеристики политическим деятелям от Давида Бен-Гуриона до Симхи Диница.

В общем, с «Голосом Израиля» все было ясно. Жаль только – перепутал дату ухода с поста главы Еврейского агентства Симхи Диница, хотя точно помнил, что того «ушли» за воровство. Но дату все же перепутал, а мы, израильтяне, как он правильно сказал, этого не любим…

– Смотри, – грозно-металлическим голосом наставлял он, – мы ведь доведем дело до конца… И Фаня, и Стелла…

– До какого конца? – поинтересовался я.

– До смертного, конечно, до смертного.

Я поперхнулся. И почувствовал в горле ком. И сердце как-то сразу обмякло.

– Послушай, ну Стеллу ты хотя бы отлюбил? Хотя бы в отместку своей ведьме, за то, что она всю жизнь кормила тебя тухлой рыбой?

Я и не думал, что так озадачу его. Я понимал, что и без работы, и без жилья он унижен и оскорблен до крайности. Что он перестал быть мужчиной – кормильцем семьи, так хоть пусть будет самцом.

И он не выдержал, хвастанул:

– Конечно, разложил ее, беднягу… Намучился…

– Не может быть?! – поразился я. – Разве ты не знал, что она не была девственницей?

– Откуда ты знаешь?

– У нас с ней тоже были золотые денечки…

– Значит, и тут ты меня опередил, – сказал он уныло и как-то обреченно.

Опередил, и еще как! Я был на втором или третьем курсе института, когда мне надо было сделать какое-то задание на немецком языке, которое я никак не мог осилить. И тогда я вспомнил о нашей Стелле Исааковне, о нашей Целке. Я позвонил ей и попросил разрешения прийти. И она как-то радостно и быстро согласилась. И когда я вошел к ней в дом и увидел ее полунагую, в каком-то подобии халатика, я даже не стал объяснять ей цель моего прихода, – какое там задание, когда ее груди просто вывалилась наружу. Я, ни слова не говоря, поднял ее на руки, отнес на диван и оседлал эту лошадку, которая на поверку оказалась вовсе не тихоней, она кусалась, стонала и, пожалуй, первая преподала мне уроки Камасутры, передвигая меня от зеркала к зеркалу. Лет шестнадцать разницы между нами только прибавили ей сил. Из немецкого я забыл даже то, что узнал на ее уроках. И еще она смеялась надрывным смехом, а потом обнимала меня, клала рядом и шептала какие-то слова по-немецки.

И я возненавидел ее из-за этих слов, потому что и она и ее сестра были малолетними узницами гетто, но постоянно возвращались к своему немецко-австрийскому прошлому, ахали и вздыхали о нем, и когда слышали, как разговаривают по-немецки, обе светились тихой радостью…

Переполненная страстью, она внушала ужас. Мне казалось – где-то близко, рядом лают овчарки. И пропущен ток по колючей проволоке…

Занимаясь любовью, она оставляла на память ощущение случки со стреноженным зверем. Скорее всего, дело в ее духах, в которых было что-то хорошо просчитанное и греховное, легкий намек на святость и горячий запах звериного загона.

Однажды она разделась и, переполненная чувствами, позвала:

– Иди ко мне…

И закрыла глаза. А я тихо направился к двери. Поплыл против течения тяжелого потока больного и отравленного пламени, которое вытекало из нее и охватывало меня.

А потом узнал, что она прочла мои рассказы и, будто бы, узнав в одном из персонажей себя, кричала: «Подонок, разве он не знает, что все евреи братья?»

Ну уж это она загнула, братом и сестрой мы с ней не были. Стал бы я заниматься кровосмешением!

Они с сестрой донимали меня, как могли, анонимными письмами и звонками на работу, в редакции газет и журналов и, говорят, сильно обрадовались, когда узнали, что я приезжаю в Израиль. И впрямь, как же они могли быть здесь без меня, если я давал им не только работу, но и смысл существования.

А вот известный писатель, звонит по два раза в день:

– Читал твою статью о «русской» партии… Ну ты даешь! Зачем тебе это «гетто»? Это деление по этническому принципу, а мы должны быть едины, как никогда. В такой момент! Ты представляешь, что будет, если отдадут Голаны? И вообще, зачем вы хотите строить здесь Бенилюкс? Эта земля создана для чего-то большего. Вот приеду с Кацрина, ты-то хотя бы знаешь, что это город на Голанах?..

– Что-то ты в Кацрин зачастил, а?

– Обожаю эти места. Сейчас я на службе, а после – прямо туда. Жена хочет купить домик…

– У тебя уже есть два. И все в любимых местах. Невозможно жить во всех любимых местах сразу.

– Ты рассуждаешь как типичный «совок»… На два вопроса в свободном мире никогда не отвечают: где я хочу жить и с кем… Перезвони вечерком, поговорим на эту тему… Так я о партии. Ты что, не знаешь, кто такой Щаранский? Ах, ты хочешь другую партию?

Длинный гудок. Видимо, появился начальник. Ну конечно, он имеет три дома, но из дому не звонит никогда, только с рабочего телефона. Часами. Или: «перезвони вечерком…» И в Кацрин зачастил. А вдруг действительно отдадут Голаны? Представляете, какую компенсацию он получит, если даже купит там какую-нибудь развалюху? Вот тебе и любимые места! Зачем ему нужна «русская» партия? Главное, чтоб ничего не менять. На кой тебе сдался этот Бенилюкс? Это же не Египет… Войдешь туда и не вернешься! Да! В такой момент всякая вещь – улика… Впрочем, пусть живет. Конечно, обманывать государство нехорошо. Но так уж повелось. И будем относиться к этому философски…

Зрение мое слабеет.

Голоса смолкают.

Хорьё прохаживается взад и вперед, точно по сцене, сейчас, сейчас начнут новое действие. Все живут до ста двадцати, так что драма, считай, многоактная…

Глаза хористов полузакрыты. То ли спят, то ли размечтались. Им грезятся руки-обрубки. Виселица. Газовые камеры. И все роскошество – исключительно для меня, любимого… Ясновидение определяет творчество…

Дирижер взмахнул палочкой:

– По Африке бродила большая кррракадила!

– Она! Она голодная была! – подхватил хор.

А потом гроб засыпали желтоватой и каменистой родной землей.

Стелла Исааковна, дама, накрашенная отваливающейся от щек линялой краской, возвышалась статуей над маленьким, едва живым мертвецом, некогда Рыжим, а теперь бритоголовым Математиком. Несколько поодаль стояла оставшаяся без работы Фаня Исааковна, скрестив на груди тоскливые, нервные руки.

Они были печальны, как ночные страшные бабочки.

4

Моя мама в темноте бьется головой о стены.

Так она ищет правильный путь. Она никогда не зажигает свет – экономит электричество. Казалось бы, проще простого – хоть палкой найти дверной проем. Конечно, проще простого – если тебе не девяносто. Она пробует головой стены и так ищет дверь в туалет, на кухню, в мою комнату.

Она поехала со мной в Израиль, думая, что это Украина или Белоруссия, ну уж, по крайности Москва, где можно хотя бы наблюдать, не вынесут ли ненароком Ленина из Мавзолея. В последний раз в Москве она была лет пятьдесят тому. После ухода на пенсию (более четверти века назад) не летала на самолетах, не ездила на поездах, да и из дому выходила редко. Она читала и читала газеты, что-то подчеркивала, что-то выписывала. По телевидению – только программу «Время». По радио – только «Последние известия» и «Новости». Перестройка оглушила ее. Ей показалось, не то Колчак, не то Петлюра, не то Гитлер все-таки взяли Москву. Каждую газетную статью против Ленина она воспринимала как личное оскорбление. После каждой бранной статьи о партии – пила валерьянку. Когда я ей сказал, что нет уже ни Советского Союза, ни партии – она раскрыла большие глаза и долго молча печально глядела на меня.

– Да, – философски заметила она, – я знала, что может быть еще хуже…

Она как в воду смотрела. С тех пор даже забыла мое имя, а стала называть меня невнятным словом, в котором слышались звуки «Б… Л… Г…». Возможно, «белогвардеец». Или, как сказал умничка Веничка Ерофеев: «дебилогвардеец». Вообще, она как-то сразу забыла все имена. Мужа своего, известного художника, погибшего в войну, имя горячо любимой сестры, которую однажды сбил автомобиль, и мама вдруг стала странно заикаться: «Б… Л… Г…» Она забыла имена моих жен (правда, их запомнить – надо обладать незаурядной памятью). Она только помнила, что внуки ее должны быть в Израиле (их, скорее всего, увезли мои жены) и что она не может умереть, не увидав их. И хотя внуков у нее никогда не было, как и у меня детей, она стала проситься в Израиль, сильно подозревая, что Израиль – просто пригород Киева или Минска, в крайнем случае Москвы.

И вот однажды, после трех десятков лет с маминой последней поездки, я посадил ее на поезд. Поскольку одно купе отвели под вещи, другое было переполнено. Было душно и полутемно. Мы ехали в Бухарест. Уже через два часа езды зашли таможенники, а потом пограничники. И мама прижала к груди чемоданчик, которым дорожила больше всего. Но и таможенники, и пограничники смотрели только на этот чемоданчик. Один из них как-то неловко пнул старуху, она ойкнула, чемоданчик рассыпался, и выпорхнули оттуда почетные государственные награды, старые фотографии, оставшийся от мужа рисунок – ее портрет, карандашный набросок да партбилет в корочках, на который парень не обратил никакого внимания, иначе б потребовал за провоз документов…

Потом были таможенники с румынской стороны, тех быстро утихомирили: пассажиры скинулись по бутылке водки на румынского брата. Уже в Бухаресте маму посадили на тележку поверх чужих чемоданов и повезли по платформе тоже как вещь, но уже совсем лишнюю, незастрахованную, за потерю которой отвечать не придется, так что рабочий буркнул что-то вроде: «Перегруз». И ему пришлось дать бутылку…

Поселились мы в специально отведенной для репатриантов гостинице. С матерью в одном номере. Там-то она впервые и стала опробовать головой стены. Поднималась ночью и стучала…

Потом спрашивала меня:

– Это Киев? Тогда надо звонить Михаилу.

Михаил – это ее двоюродный брат, из Киева давно выехавший в Америку. Про то, что он уехал, ма-ма, конечно, забыла, а про то, что жил в Киеве, помнила.

По случаю первомайских праздников не было самолета, и мама трое суток билась по ночам головой о стены. С самолетом же было и того хуже. Еле втащил. Когда стали раздавать обед, она даже не притронулась.

– Одно из двух, – сказала, – либо отравлено, либо платить надо золотом…

Другой валюты мама не знала.

А все началось со страха.

Где-то году в 1937–1938-м отец, художник, находился на действительной службе в армии в чине офицера и в качестве начальника клуба. Старший и младший комсостав, как известно, в те годы был репрессирован почти поголовно. И мать, тогда молоденькая преподавательница музыки в том же клубе, ежедневно ждала стука в дверь. Ей и до сих пор кажется, что вот сейчас возле дома притормозит машина, раздастся лай собаки, чьи-то шаги…

– Кто, кто там?

– Да никого, мама.

Черт бы взял эту машину, этот скрип шагов, эти пьяные голоса.

Стук в окно. Стук в дверь. По праздникам. Под выходной. Когда Анну Андреевну Ахматову спрашивали о ком-то: «За что взяли?» – она почти кричала: «Пора понять, что людей берут ни за что…»

От страха мать потеряла чувство смерти. Умер ее отец – слезинки не проронила, точно радовалась, что умер своей смертью…

Потом началась война. Муж пропал без вести на фронте в сорок первом, а бумага пришла только весной сорок третьего. И она все это время боялась: либо его убьют, либо арестуют. После сорок третьего года стала бояться пуще – а вдруг как к пропавшему без вести к нему и приступят, дескать, изменник Родины, а что еще хуже – приступят к семье, к сыну, то есть ко мне. Бумага с печатью казалась ей непонятной, а особенно подозрительной – подпись. Мама даже в военкомат за пособием сразу не пошла, а только потом, когда вызвали… И в сорок третьем, получив бумагу, тоже не плакала. Сказала: «Отмучились». Было непонятно, кто отмучился – отец ли, она ли, а может быть, все вместе.

Некогда выше среднего роста, красивая, она вдруг сделалась маленькой, сморщенной старушкой и так, уже не меняясь, дожила до девяноста лет.

– Думаете, зажилась? Я пересчитать, проверить должна, всех ли уберегла, всех ли сохранила.

При всем при этом она фанатично верила в «правое дело» коммунизма. Была уверена, что кто-то извратил идею.

Помню, еще в конце войны, когда мы приехали из эвакуации в игрушечный, чистенький австрийско-немецко-еврейский городок на Северной Буковине, я спросил:

– Мама, мы евреи?

– Мы советские, – сказала она громко, а все последующее про евреев – только шепотом: – Советская власть вывела евреев на космический уровень, из черты оседлости – прямо в граждане мира. И мы должны быть вечно признательны за этот скачок, за это приобщение к мировой культуре, когда язык уже не имеет значения. Лучше, конечно, русский, самый красивый, самый богатый (потому и стал международным), самый великий в мире.

– А украинский? – не сдавался я. – Мы родились и выросли на Украине.

– Да… Украинские песни очень красивые… Вообще, у тебя, сын, большая путаница в голове. Жаль, нет отца. Он бы тебе разъяснил.

– Я разыщу его, мама, я разыщу его, где бы он ни был. Я разыщу его под землей, но узнаю, что значит: «пропал без вести». Может, он был в плену и сейчас где-нибудь в Америке…

– Тише! – крикнула она. И присела, точно у нее враз отнялись ноги. И побледнела так, что я стал оглядываться: куда это вытекла вся кровь из нее. – Никогда не говори об этом. Ничего не ищи. Молчи, молчи, молчи… Ты слышишь – я заклинаю тебя – молчи.

И тут она успокоилась. И даже сделала попытку улыбнуться. Одними губами:

– Ты лучше присмотрись к Владимиру Ильичу Ленину. Если нам кого-то и не хватает, так Ленина… Владимира Ильича…

Теперь, спустя годы, я вспоминаю, что не раз слышал эту фразу: «присмотреться к Ленину» – и слышал из уст куда более компетентных, чем мамины.

И я стал присматриваться. Вот он ведет заседание Совнаркома. Выступающих, как всегда, почти не слушает. Перебивает, нервничает, какое решение принять – не знает, а советоваться не с кем. Вровень ему – никого…

Вот поднялся. Прошелся, точнее, пролетел по кабинету. Вошел Дзержинский. Ленин морщится: «Этот и приходит, и уходит когда вздумается. Еще ни разу не досидел до конца заседания».

Дзержинский в грязной гимнастерке. Сапоги давно не чищены. Ленин брезгливо оглядывает его с ног до головы.

– Что на повестке дня? – неожиданно кричит Дзержинский.

– Повестка дня перед вами, Феликс Эдмундович.

Секретарь Ленина Фотиева поднялась и услужливо пододвинула бумагу Дзержинскому.

Ленин садится. Подбирает на столе клочок бумаги, быстрым росчерком с сильным нажимом пишет: «Феликс Эдмундович! Сколько у нас в тюрьмах злостных контрреволюционеров?»

Дзержинский уставился в потолок. Точной цифры ни он, ни подчиненные не знают. Сажают за решетку кого попало, расстреливают без суда и следствия.

Дзержинский взял ручку и твердым почерком вывел: «Около 1500». Ленин ухмыльнулся, перебил очередного оратора. Потом его самого перебил Феликс Эдмундович. Ленин поставил возле цифры крестик и передал записку обратно Дзержинскому. Дзержинский смотрит на бумажку. Потом впивается взглядом в Луначарского. Долго не отводит взгляда. Луначарский кашляет, странно дергается на стуле…

Наконец Феликс Эдмундович поднимается. Высокий, худой, похож на Дон-Кихота. Только глаза какие-то неподвижные, стеклянные…

Той же ночью «около 1500 злостных революционеров» расстреляли.

Лидия Александровна Фотиева пожимала плечами:

– Произошло недоразумение. Владимир Ильич вовсе не хотел расстрела. Дзержинский его не понял. Наш вождь обычно ставит на записках крестик в знак того, что он прочел их и принял к сведению.

На следующий день заседание Совнаркома начали на десять минут позже. Дзержинский снова опоздал. Ленин пошутил:

– Ввести расстрел за недисциплинированность…

Помню, в шестидесятых годах собрали со всей страны актеров, исполняющих роль Ленина, на специальный семинар. Человек триста съехались. Каждый в своем городе люди знатные, проверенные, с хорошими анкетными данными. Непрофессионалам роль Владимира Ильича исполнять не дозволялось. Если рисуешь картину с изображением вождя или нетленный скульптурный образ ваяешь – разрешение дала республика. Все здесь выверено. Во всем порядок. После исполнения роли Ленина актер со спокойной совестью мог ожидать звания. Заслуженный артист станет народным – это уж как пить дать.

Был у таких актеров и свой приработок. Например, массовые представления на стадионах к памятной дате. Ленин, как правило, выезжал на броневичке, указывая рукой нужное направление.

В одном из южных городов подготовили и пушечку, которая должна была пальнуть, имитируя крейсер «Аврора». Конечно, для областного начальства изготовить крейсер, и броневичок, и пушечку – это всего только дать указание директору завода, который даже не выматерится от такого задания. Еще бы, честь! Сделают так, что при пальбе у самого Картера в Белом доме стекла в окнах посыплются…

Ночью пошел дождь. Не прикрытая брезентом «Аврора», оставленная на бровке поля, отсырела. И когда мой товарищ Исайка Кацман, режиссер, отдал приказ «Пли!», бесхозная пушчонка странно возгордилась и не то чтоб пальнула, а как-то придурковато фыркнула, отчего прощелыга на одной из трибун выкрикнул: «Так и было!»