Текст книги "Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)"

И тут мы заспорили.

– Ну и что! – философствовал мой собеседник. – Дуду одолел Голиафа, так что были для него иевусеи? Конечно, есть люди, которым живется легко… И вообще, пусть скажут спасибо, что он был.

– Как?! – ревел я. – А для чего правитель города вывел на стены всех слепых и хромых? Разве не для того, чтобы показать, что даже хромые и слепые смогут оборонять столь хорошо укрепленный город? И разве после взятия Иевуса Давид в тот же день не отдал приказ истребить их всех? Зачем, друзья?

Мне показалось, меня зауважали. Во-первых, я кричал почти как на сцене тель-авивского Камерного театра. Во-вторых, неожиданно посочувствовал слепым и хромым, точно мне мало было собственных бед.

И в-третьих, по какой-то необъяснимой причине мне стало жаль царя Давида, который вдруг связался с хромыми и слепыми, не зная, какой шум они могут учинить…

– А если я заплачу за обед, это поможет? – спросил мой приятель Алекс, ковыряясь в зубах обгоревшей спичкой.

Но один из нас весьма кстати стал объяснять, что у тети Блюмы из Цфата есть соседка, а у соседки сын-историк и что он говорил точь-в-точь то же самое: Давид и его воины совершили героический поступок. Чтобы взять город, надо было подняться по вертикальному колодцу из пещеры, что практически невозможно – это двадцатиметровый отвес. Редкий альпинист со всем снаряжением поднимется здесь сегодня.

– Эй, у тебя мотор горит…

– Ты опять сегодня без лифчика?

– Хочешь умереть? Прекрасно! Только дай мне выйти…

Мои приятели успевали реагировать на все, всех задеть, с каждым перекинуться словечком, все разузнать, все оценить…

Какая-то глуповатая улыбка блуждала на моих устах. Я вполне мог сказать своим новым приятелям:

– Толстеем, а?

– Издали ты выглядишь гораздо моложе…

Мы выпили кофе. Поговорили. Я думал: почему так тянет к счастливым людям – ума не приложу. У счастливых никогда не бывает денег, нет хорошего дома. Счастливый, чаще всего немного сумасшедший, радуется шороху дождя, желтым осенним листьям, женскому взгляду…

Правда, счастливые люди – всегда красивы. Но моим друзьям этого мало.

Есть в Израиле присказка, которую израильтяне усваивают с детства, – я слышу, как ее повторяют все от премьер-министра до мальчишки, товарища внука: «Никогда не будь фраером», то есть не будь неудачником, не будь слабым, не будь лохом. Израильтянин будет в магазине торговаться два часа и, если выторгует два шекеля, уйдет счастливым. И дело, как я понимаю, вовсе не в деньгах: он оказался мужчиной, добился своего. Его не перехитрили. И продавец не в накладе: он изначально завысил цену…

Что ж, будем радостными и сильными. Мы живем в хаосе, в предощущении катастроф. Быть может, задача каждого из нас – придать хаосу форму, сделать форму содержанием.

Если бы нас ожидал счастливый год – мы были бы к этому не готовы.

Но если… неприятности…

Голда Меир говорила: «Пессимизм – роскошь, которой еврей не может себе позволить».

Это привычно.

Мы же не фраера.

С неприятностями можно бороться.

И если повезет – победить…

Вот вам и царство небесное!

Живу, как в раю.

Не живу – блаженствую…

Крупные горячие слезы капают на мою руку. Счастье остужает их, иначе прожгли бы ладонь…

Я раскидываю руки и пытаюсь взлететь. И остаюсь на месте. А что, если в раю крылья обрезают? Чтобы не соблазниться земной твердью?..

Вдруг слышу за стенкой женский крик:

– Чтобы мой сосед Кац убрался из Израиля в Америку, и чтоб Америка его не дождалась!

«Так, ясно, – думаю, – надо позвонить Кацу: жив ли?» Набираю номер:

– Кац! Вы дома? Скажите что-нибудь приятное?

– Ха! Приятного – сколько угодно. Только что по радио сообщили, что уровень жизни в Израиле такой низкий, что его может достигнуть любой, в том числе и я…

«Ну, слава богу, – думаю. – Проклятие не сбылось».

Как ни крути, в Израиле нет лишних евреев.

И чего только соседка убивалась? Ах, да, – нервный народ…

Впрочем, Бог сказал:

ЖИВИТЕ, КАК ХОТИТЕ!

Ну разве он не прав? Евреи должны жить на исторической родине…

Только по очереди…

1998, 2010

Меблированная пустыня

Несется земля – меблированный шар…

О. Мандельштам

1

Утром в почтовом ящике я нашел приглашение: «Управление тюрем. Министерство внутренней безопасности. Церемония открытия новой тюрьмы «Цальмон» в районе Каланит, Галилея. Состоится во вторник, 30 января, в присутствии председателя Верховного суда – проф. Аарона Барака, министра внутренней безопасности – Моше Шахаля, начальника управления тюрем – генерал-лейтенанта внутренних служб Арье Биби».

К приглашению приложена карта, и рассматривать ее – то же, что читать на латыни Вергилия.

Я улавливаю тошнотворную вонь камеры, но тут же соображаю, что камера новая, и я понесусь туда, как письмо по почте. Я понесусь на цементное лежбище – кровать и, глядя в потолок, буду думать, думать, думать.

Впрочем, не приглашают ли меня в качестве начальника? Я ведь разослал столько душераздирающих писем с мольбой о тепленьком местечке!

А вообще, новая тюрьма «Цальмон» наверняка лучшее в Израиле место, чтобы писать книгу о её обитателях. Да, лучшее место, чтобы писать, потому что…

Во мне растет Книга. Я ношу ее, как женщина ребенка. Я хожу по городу беременный. Женщины в автобусе уступают мне место. Я беременный, и когда смотрю на темно-синий экран компьютера, меня тошнит со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Смотрю в одну точку минуту, другую, десять, пока не начинается резь в глазах. Переключаю на другую программу. Шахматную, например.

Проиграв раз десять компьютеру, снова включаю экран с надписью: «КНИГА».

Какая Книга?

Что за Книга?

Почему вообще надо писать Книги, когда в мире их куда больше, чем требуется на душу населения, к чему еще одна?

Звонит телефон. Какая-то женщина просит выступить по радио РЭКА и сказать о бедственном положении пенсионеров.

– Бесэдер? Хорошо?

– Бесэдер.

– О’кей?

– О’кей…

Снова сажусь. Понимаю: маюсь дурью, и сегодня ничего не выйдет, как начать эту проклятую книгу – не знаю. Может быть, так и начать: «Бесэдер? Бесэдер. О’кей? О’кей». Чем не содержательный разговор?

Звонит телефон. Мужчина просит помочь ему получить социальную квартиру: «Если вы расскажете мою историю по радио РЭКА на всю страну – жилье в кармане», – говорит он.

– На всю страну?

– На всю страну.

– Так ведь уроженцы Израиля русское радио не слушают. И чиновники тоже, – отбиваюсь я. – Русские средства коммуникации – в Израиле далеко не четвертая власть…

– Какая по счету? – допытывается он.

Пытаюсь мрачно шутить:

– «Не какая», а «никакая»…

– Мне главное, чтоб на всю русскую страну… на всю святую Русь…

– Бесэдер?

– Бесэдер.

– О’кей?

– О’кей.

«Пожалуйста, – думаю я, – вот и завязка романа, и кульминация: «Бесэдер? Бесэдер. О’кей? О’кей».

Можно, конечно, разбавить лирическими отступлениями типа:

– Что слышно?

– Как здоровье?

– Как дела?

Но заканчивать все равно придется: «Бесэдер? Бесэдер. О’кей? О’кей…»

Может быть, прямо так и отнести в типографию. Чем не книга? Расходы минимальные. Разве что на обложку, на художника и корректора. Поди знай, как пишется это чертово слово «бесэдер», что писать после «бет» – «алеф» или сразу «рейш»?

Черт шепчет:

– Не пиши, не пиши, не пиши. Главное – вовремя поставить точку. Бесэдер? Набросится критика. Обвинят в американизации, натурализме, искажении национального начала. Не пиши… Бесэдер?

Минуту подумав, облегченно вздыхаю:

– Бесэдер.

– О’кей?

– О’кей…

Экран светится без единой буквы. Тошнота подкатывает к горлу.

– Пиши, пиши, пиши, – шепчет ангел. – Булгаков писал и добился. Знал, что роман никогда не опубликуют, но писал. И вот, пожалуйста: «Рукописи не горят!» Пиши. Появится спонсор из этих самых «новых русских евреев» и скажет: «Открой ящик письменного стола. Я – плачу…» А у тебя – торичеллиева пустота… Умоляю тебя, пиши, пиши, пиши. Бесэдер?

– Бесэдер, – вяло отвечаю я, пожалев, что не выключил компьютер но в конце концов, должен же кто-то быть оптимистом? Вот ведь кричал же Петя Трофимов свои странные слова: «Вся Россия наш сад! Земля велика и прекрасна, есть на ней много чудесных мест!» Не для проформы прокричал же!

Сейчас же начну искать лицо среди хаоса. Свет среди тьмы.

Лицо является сразу, как глаз циклопа. И в нем что-то нервное: «Нет ответа, нет ответа…»

Теперь надо искать свет.

Отрываюсь от компьютера и начинаю читать все, что попадается под руку: старые газеты, календари. Именно об этом будут говорить сегодня по любому из каналов ТВ.

– О’кей?

– Я же никогда не обманываю!

– Бесэдер, – доверчиво и удовлетворенно вздыхает ангел.

– Что такое искусство? – успокаиваю себя. – Набор запечатленных идиллий. И герой лелеет их в душе, не смея расстаться с ними. Может быть, придумать какую-нибудь идиллию? Про Царскосельский лицей, например. Чем не идиллия? Или про израильского Илюшу Обломова. Сейчас он мечтает открыть антикварную лавку, еще одну русскую газету, массажный кабинет.

И вдобавок – торговать русским квасом. Без идиллии нет счастья в полном смысле. Нет мечты, нет нации.

Дон Кихот – мечтатель.

В псалмах Давида – идиллия.

Нагорная проповедь – идиллия…

Идиллия смывает все суетные вопросы, ибо в ней есть животворная сила: Новый Ближний Восток… Советский человек – строитель сионизма…

Идиллия привлекает тайной властью, не убеждая, не насилуя сознание, шепчет: тут, на этой земле, надо жить так…

«На самом деле никто ничего не делает», – успокаиваю я себя. Смотрят вот так тупо на синий или черный экран, уронив руки на колени, и, как Обломов, обретают цельность, зная, что не откроют ни антикварной лавки, ни русской газеты, ни массажного кабинета, и русским квасом торговать не будут, тем более что он и без того продается на каждом шагу. Пусть Штольц этим занимается. Строит, созидает, сулит окончательную победу над силами зла. Реалисты оказываются утопистами. Утопист – мечтатель – реалист, он и мыслит здраво, не дуря себя химерами. Не на что печатать роман? Плюнь на роман. Он – предсказатель непогоды. В нем – неслыханные потрясения, а так выключишь компьютер – и никаких проблем. И снизойдет великая тишина. И музыка наконец восторжествует.

Да на самом деле никто ничего не делает. Просто слова. Попытка придать смысл своей жизни. В пустых глазах политиков, в тоне работающих – безнадежность материалистического пути.

Есть только одно созидание – вечное, великое.

Без треска и фраз.

На него вся надежда.

Я выключаю компьютер, этот пинок под зад Богу, Человеку, Судьбе, Времени, Любви, Красоте. Но я все еще барахтаюсь во всем этом, в этом Боге, Человеке, Времени и снова во Времени, потому что Любви нет, осталась одна только физиология любви. В любви, как и на войне, нужна храбрость, а где теперь храбрые? Все трусы. А я люблю всерьез и надолго…

Телефонный звонок прерывает мои размышления. Разговор репетирую по пути к телефону:

– Бесэдер?

– Бесэдер.

– О’кей?

– О’кей.

Мой роман с человечеством продолжается.

А все потому, что беременен Книгой.

Я думаю о Любви. О своей жизни. О том, что безоговорочно кануло в Лету.

И только тюрьма «Цальмон» – привлекает возможностью согреться в зимнюю стужу.

О, комфортабельные тюрьмы!

2

В ту ночь мне снился Федор Михайлович Достоевский.

Бледный, худой, он как-то зло и болезненно наблюдал за мной и вдруг пригласил пройти в сумрачную и безмолвную бездну, комнату без стен, в середине которой стоял мягкий диван, покрытый коричневой, довольно потертой материей, а рядом – круглый столик с красной суконной салфеткой.

– Нуте-с, каким же неизвестным ветром вас сюда занесло?

И не дождавшись ответа, вдруг заговорил о беспокойстве, которое вызывает у него растущее влияние евреев в христианском мире. Уверовав в спасительную миссию цивилизации, еврейская молодежь, видите ли, с головой ушла в науку, экономику, общественную жизнь, и представьте себе, если так пойдет дальше, станет господствующей в каждой нации.

– Да! Верхушка евреев воцаряется над человечеством все сильнее и тверже; и разве можно не заметить того, что она стремится дать миру свой облик и свою суть!

Мне казалось кощунственным пересказывать его речи, но я вдруг почувствовал, что бессилен и опустошен. Бездны его я не боюсь, а наоборот, страшно боюсь тесноты. Она, а не бездна будет началом конца…

– Но, простите, разве не вы выступили за расширение прав евреев, за полное равенство их с коренным населением? – осмелел я, глядя прямо в поразившие меня глаза Достоевского: один – карий, а в другом зрачок непонятного цвета расширен во весь глаз; и эта двойственность придавала глазам какое-то загадочное выражение.

– Заступиться за страждущего – Христов закон, – оживился Федор Михайлович, – мне лучше остаться с Христом вне истины, чем с истиной вне Христа…

И он снова стал излагать свои соображения о «жидовстве и об идее жидовской, охватывающей весь мир», вместо неудавшегося христианства: «Подменили идею Бога… идеей жида…»

Комната, как я и боялся, вдруг стала сужаться. И теснота становилась невыносимой. К своему ужасу, я поймал себя на том, что не слушаю великого писателя земли Русской, а думаю совершенно о другом. О том, например, что не смерть пугает, а пошлость жизни, жизнь без мысли о смерти и вечности, смерть заживо в жующем и храпящем теле…

«Из этой комнаты нет возврата, – думал я. – Чувствуешь себя камнем в праще…»

И тут я проснулся. Но Достоевский долго не отпускал. Я точно видел его живого, реального: он подсунул пальцы под книгу, подтолкнул ее к себе, так что она вся целиком лежала у него на ладонях. Раскрытая книга на пюпитре его ладоней. В таком положении он поднес книгу к носу и тут же захлопнул.

…Целый день я листал Достоевского, благо вместо мебели вывез из Союза тонну книг. И вот, пожалуйте: «Жид и банк – господин теперь всему: и Европе, и просвещению, и цивилизации, и социализму. Социализму особенно, ибо он с корнем вырвет христианство и разрушит ее (Европы) цивилизацию. И когда останется одно безличие, тут жид и станет во главе всего. Ибо, проповедуя социализм, он становится между собой в единение».

«Интересно, – думал я, – знал ли Достоевский, что «жид» (капиталист, социалист) никогда не был лидером нации, «верхушкой»? Властителем дум еврейства, как и любого народа, обычно становились религиозные, общественные деятели, отвергавшие не только «классовый подход», но и меркантильные соображения. Автор «Дневника писателя» был убежден, что поощрение капиталистического производства равносильно покровительству евреям: «Промышленность сама сделает дело, даст хлеб, обогатит жидов», дескать, таковы неизбежные последствия безнравственных предписаний… Вести дела и не облапошить соперника, не нарушить Божью заповедь «Не укради»?»

В общем, все по еврею Марксу. Все по Марксу…

А вообще, Достоевский – это трудно. Достоевский был гением-провидцем. «Все, что надо знать человеку о жизни, – писал Уильям Фолкнер, – мы находим в «Братьях Карамазовых». Возможно, его ненависть к евреям помимо страха перед наступлением «жидовского царства» существенно подпитывалась завистью игрока, проматывавшего за игорным столом свои и чужие деньги, ко «всяким ротшильдам», умевшим накапливать, а не пускать на ветер капиталы. Нельзя исключить и стойкую зависть к многовековой вере и преданности евреев Торе: «Еврей без Бога как-то немыслим, еврея без Бога и представить нельзя».

А и еврейская месть сильна. Евреи – отчаянные поклонники Достоевского…

Мягкий диван и круглый столик путем странных превращений вдруг перестроились в Стену Плача. Казалось, она сложена не из камней, а из горьких слез тысячелетий. Что-то мучило, не давало покоя. Быть может, день, который предшествовал моему странному сну.

С моим молодым другом Цвикой мы шли «продавать» идею.

Идея была ослепительна, как прожектор в ночи.

А главное, с каждым шагом становилась реальнее, весомее, даже что-то космическое казалось в ней. Видимо, сами деньги, которые она несла: то был новый, замечательный, сладостно-высокий уровень жизни, когда большую часть твоих денег отнимает налоговое управление!

– Ах, Тель-Авив, Тель-Авив! – ликовали мы, глядя на здания промышленной зоны. – Сказка! Мечта! Сон! Сплошные нереализованные возможности!

Облупленных стен мы не замечали. Мы просто не смотрели на них: заработаем – хватит денег заделать все дыры на свете.

Наконец, в моем друге взыграл реализм:

– Послушайте, летчик, может быть, надо сказать парашютистам, чтобы перестали прыгать, ведь мы еще не взлетели.

«Покупатель» идеи был точен как часы. Лицо его сияло яркой, разбойничьей улыбкой. Невооруженным глазом было видно: сукин сын! Но голос крови останавливал: «Сукин сын, говоришь? Ведь свой сукин сын, не чужой, еврейский Разбойник!»

– Значит так, – предупредил я Цвику, – стоит нам только высказать ему суть идеи, как он тут же скажет: «А… Мы это уже пробовали».

– Уже пробовали, – сказал «сукин сын», едва Цвика приоткрыл рот.

Но взять нас было не так просто.

Надо отдать ему должное. Прибыль он почуял сразу. Суть понял мгновенно. Только технология оставалась для него тайной за семью печатями. А мы затаились…

И он взлетел. Жалобно и трогательно, как олимпийский Мишка в московское небо. Или как Карлсон. Цвика даже утверждал, что видел моторчик. «Сукин сын» кружил и кружил над нами, а нас распирало от гордости.

И мы не выдержали. Проболтались. И он взял нас голыми руками. Ободрал как липку. И с лица его тут же слетела улыбка. И мы с Цвикой сразу увидели его поджатые губы, большой нос, вдавленный рот – свидетельство неуживчивого, а может быть, злобного характера.

И тут же захотелось на баррикады. В большевики.

– Шалом, дружище! – послышался через несколько дней голос Разбойника, и от удивления у меня зашевелилась во рту вставная челюсть. – Как поживаешь? Как дела, как здоровье?

– Ты это всерьез? – спросил я, подбирая подходящие ивритские слова. – Спрашиваешь, как здоровье? Ты же нас пустил по миру…

– Ах, значит, благодаря мне вы теперь будете много ездить, путешествовать? – так понял он мою мысль.

– Дубина! – сказал я. – Впрочем, в твоих словах есть здравая мысль: пора искать на глобусе новое Отечество… И вообще, как говаривал Бродский, взглянуть на Отечество можно, только оказавшись вне стен Отечества. Или – расстелив карту. Но… кто теперь смотрит на карту?

– Глобус… Мир… – философски заметил он. – Значит, у вас все еще есть не только идеи, но и деньги. О’кей! Это то, что нужно Эрец-Исраэль. Партии Рабина требуется свой человек по связям с новыми репатриантами, то есть, разумеется, на самом деле нужен сторож, но по совместительству… И притом человек партийный… Я подумал, что могу предложить тебя, все-таки все евреи – братья… Потом как никак оба газетчики, коллеги… Об условиях поговорим… Хочешь, у тебя дома? Я захвачу жену, пусть развеется, она обожает «русских»…

«Не много ли для одного раза? – подумал я. – Он, его жена, да еще: «Все евреи – братья». Это же – пустое сотрясение воздуха. И между прочим, правильно. Пока он здесь начинал с нуля, дрался с другими за место под солнцем, терпел удары, радовался воинской службе (все-таки от жены продых!) и не очень трусил в бою, мы с Цвикой уплотняли первые ряды интернационалистов. Выстаивали ночные очереди за книгами, записывались в заочные – за билетами в Театр на Таганке, на концерты Вана Клиберна… Еще бы, мы ведь – евреи, элита, мудрецы, больше русские, чем сами русские, лучшие знатоки старинного русского романса, Пушкина, родословной Рюриковичей. Мы загибали пальцы, подсчитывая количество евреев – лауреатов Нобелевской премии. Евреев, которых надо поставить на первое место по вкладу в человеческую цивилизацию и культуру…» («Конечно, нет научных критериев, которые позволили бы с достаточным основанием ответить на вопрос, какой народ внес в культуру самый большой вклад, но нет сомнения, что на первом месте – евреи, а на второе поставить некого», – глубокомысленно сказал мне один из «братьев»).

Союз композиторов СССР просто распирало от еврейских членов. Когда на съезде писателей выступал председатель мандатной комиссии, при слове «евреи» тут же возникал пчелиный гул: «Ого-го-го!..»

Находились, конечно, и «братья» сродни Разбойничку. Но те не афишировали себя. Помню одного директора артели. Дело было в пятидесятые годы. Его сын учился в нашем классе. На выпускном вечере только он один и был в костюме, все остальные – в так называемых «москвичках»: этакие серо-синие, бело-черные курточки с замком-молнией – верх роскоши в еврейских и других бедных семьях.

Слава о директоре шла замечательная. Когда задерживали зарплату, он не томил рабочих ожиданием, а платил прямо из своего кармана. Артель была нехитрая – делали детские игрушки. Собственно даже не делали, а скупали по всей стране. А атлас и другую ткань, которую выделяли на игрушки, использовали не по назначению. Вернее, как раз по назначению, не сомневаюсь, директор артели знал в этом деле толк куда лучше, чем председатель Совмина…

Как и тысячи других дельных людей, бедняга умер в лагере. Что-то там не поделили дружки из партаппарата. Но многие, похожие на него, все же вырвались на свободу: алия семидесятых годов, вопреки утверждениям, была далеко не только «сионистской». Людей с головой, способных наладить капиталистическое производство, так сказать, «на дому» и понимавших, чем это им грозит в Союзе, уже тогда было немало.

А русские, и украинцы, и все другие трубили во весь голос: «Вот евреи – не то что кацапы или хохлы, – дружный народ!» А дружного и было только, что «дружно» штурмовали все и всяческие «ряды»: от «интернациональных» и «патриотических» до первых рядов в ЦДРИ, ЦДЛ и, конечно, в местных музыкально-драматических театрах, филармониях, где зачастую вообще были одни только евреи.

Я ходил по комнате и думал, что эти воспоминания – не самые неприятные, нет, они сегодня как раз особенно и греют душу и вызывают щемящую тоску, которая, в конце концов, материализуется в шекели. А шекели будут отданы все тем же гастролерам – от ансамбля бывшей Советской Армии до Филиппа Киркорова. Верные себе «русские» евреи опять оказываются в первых рядах. Вот только нашего Разбойничка искать на этих концертах – пустое дело. Впрочем, и не надо. Он вас сам найдет, как сейчас меня, которого в очередной раз распирает от гордости и самонадеянности – верный признак, что вновь обдерут как липку. А что ж делать, мы ведь «тонкие», мы «без кожи», ранимые, взлелеянные мировой еврейской скорбью, нешутейными проблемами Вечного Жида, мы же образование свое выстрадали на философских факультетах университетов и в консерваториях… Ну, какой еще там базар? Что за биржа? Непристойно-с!

Когда-то дед в местечке мечтал детей выучить.

Жил впроголодь, работал с утра до ночи: «а детей выучу, потому что у детей – талант!» Дед сказал и сделал. Только наука не пошла впрок: квелые в делах, неисправимые романтики. И эту страну в пустыне заселили и выстроили не мы, а «разбойнички» с их веселой и обезоруживающей улыбкой. В конце концов, на их «разбойничьи» семнадцать процентов налога, которые платят они государству, я и мне подобные существуем сегодня!

И вдруг меня осенило:

– Ты предлагаешь мне место сторожа в тюрьме «Цальмон»?

– Чего вдруг? – пискнул он.

– Просто это подкупает…

– За давлением следи, чтоб не повышалось! Так мы с женой придем, ты слышишь?

– Слышу, слышу, покричи про себя, не глухой… – Я вдруг вспомнил, что мой обидчик был в ермолке, с покрытой головой. И отсюда начинался для меня новый круг, новые сны, а скорее ночи без сна. – Ладно, приходи, жду…

И снова он пришел вовремя. Жена его, вся в черных завитушках, с бесчисленными кольцами на пальцах, браслетами (даже на щиколотках), поглядев на мои книги, кисло улыбнулась и плюхнулась в кресло. Закурила.

– Сколько времени ты в Израиле? – пуская дым, спросила она.

– Я родился здесь, – сказал я, и она так закашлялась, что я немедленно протянул ей стакан воды.

Разбойничек захохотал.

– Кофе, чай, с сахаром, с сукрозитом, сколько ложечек, одну, две? – спросил я, выказывая такие познания в местном этикете, как будто бы и в самом деле родился здесь.

Лохматый Разбойничек в сандалиях на босу ногу, в мятых шортах и майке с изображением красавицы в завитушках (мало ему одной!) сказал:

– Ты приятный, ты не похож на «русского», ты действительно родился в Земле Израилевой.

Потом он долго плакался: любимая партия трудящихся, его любимая «Авода», которая несет «шалом» нам, «русским», теряет авторитет. Нас любят, о нас пекутся, но судя по выступлениям в русских газетах, мы будем голосовать за «правых».

– Как же так… – плакал Разбойничек, – мы ведь все делаем для новых репатриантов?! Страна маленькая. Международная напряженность. А «русские» – либо правые, либо, не дай бог! – начнут строить свою этническую партию, где такое видано, разве вас пригласили сюда, чтобы разрушать?

Между тем красавица бросила сигарету и смотрела на меня в упор влажными глазами, точно впервые увидала лицо своего собеседника. И мне представилось, что мы с ней живем в доисторическую эпоху и сам вопрос: «Сколько времени ты в Израиле?» – приобретает некое символическое значение. Да, да, конечно же, я здесь родился, только то была эпоха, когда человек едва начинал свое прямохождение и пересматривал традиционные для животных способы совокупления. Самка, повернутая к самцу задом, знала нечто краткое, грубое и в высшей степени функциональное. И вот партнеры наконец повернулись друг к другу лицом. И оба стали приобретать некий недоступный им ранее чувственный опыт.

Не отрываясь, смотрели мы друг на друга…

Я включил музыку – медленное танго. И пригласил ее. И она прямо таки рухнула на меня всем телом. Пока Разбойничек, уткнувшись в газету, пил свой кофе, мы, потомки рамапитеков, соблазняли друг друга, и я представил себе, как она, милая шимпанзе, совокупляется с несколькими самцами и не связана ни с одним из них больше, чем с другими. Совсем в духе времени. Того, разумеется. И мне, такому же шимпанзе или гиббону, уже не хотелось удовольствоваться только одной самкой…

– Ну, что ты скажешь, я просто плакать готов, оттого что моя любимая партия теряет авторитет… И мой любимый генерал, добрейшая душа Ицхак, подвергается прямо-таки освистанию. О, неблагодарный жестоковыйный народ!

По тому, как моя партнерша ускорила движения, я понял, что наша жизнь, жизнь первобытных людей, была подвижной и динамичной и не столько из-за предпочтений, сколько по необходимости…

Он поднялся, бесцеремонно прошелся по комнате, включил телевизор.

Она прижалась ко мне так, что дальше мог быть уже только процесс диффузии – друг в друга.

И вдруг… Я увидел его растерянное лицо. «Ага! Ревнуешь… – подумал я, ощущая даже некоторое удовольствие. – А конкуренция? И главное, без уставного капитала… Только то, что дала природа… Вот она взяла мою руку и зажала ее между своими ляжками…»

Но глаз его вдруг как-то сощурился, точно он глядел в замочную скважину. Я повернул ее вокруг себя, и моя комната сразу наполнилась какими-то растерянными лицами, какими-то обрывками фраз, мечущимися тенями. Я понял, что на экране происходило нечто из ряда вон выходящее.

– Что с тобой, Моти? Что случилось?

– На Рабина покушались…

– Араб? Еврей? Репатриант?

– Нет, нет, он не ранен…

На втором канале только и делали что разводили руками.

Я отстранил даму. Она села на краешек дивана, закурила и молча уставилась в экран. Переключил канал.

На первом канале знали больше. Показали площадку перед приемным покоем больницы «Ихилов».

– Ты прав, Моти, он не ранен… Убит…

И вдруг Моти разразился гомерическим смехом. Хлопал в ладоши, бил себя по выпученному животу, довольно потирал руки.

– Победа! – крикнул он и бросился к телефону.

Потом показали многократно оттесняемого к стене убийцу.

Потом выступление Рабина перед выстрелом, но уже какое-то потустороннее…

«Слава Богу, не «русский», не репатриант, – думал я. – Слава Богу… Такое счастье нам привалило…»

А Моти, уже оправившись от потрясения, диктовал с моего телефона в свою газету:

– Кровь Рабина на руках лидеров оппозиции, и да падет она на их головы! Биби – убийца! Смерть – поселенцам! Все правые – виноваты… Да, да… Главное – жесткий прессинг… «Ликуд» (израильская партия «правого» толка. – Л.Ф.) убил Ицхака Рабина… Ну а что, вы прикажите менять строй? Эти выстрелы преградят «Ликуду» путь к власти… Бесэдер… Бэседер… Еду в «Ихилов»…

Он бросился к двери, но вдруг вспомнил о жене. Она по-прежнему молча курила и не собиралась разделять восторгов мужа.

«Что теперь будет? – думал я. – Уйдет под воду Атлантида? Израильский материк изменит свои скромные очертания? Взрыв в мировой истории, региональная драма?»

– Я хочу спать – сказала она и зевнула. – Я не хочу ехать в «Ихилов»…

– Бэседер. Поедем в «Ихилов», а потом домой. Бай… – махнул он мне рукой. – Можешь рассчитывать на место сторожа в одной из газет… Такой подарок!

Я кивнул:

– Спасибо, что не в тюрьме. А что, если этот «Цальмон» вообще строили с дальним прицелом?

Какая-то странная ночь. И эта вынимающая душу тишина…

Дверь вдруг открылась, и показалось улыбающееся лицо Моти:

– Запомни, друг, Рабин теперь – вечно живой…

Но я ничего не слышал. Я думал, что народ Моисея возвращается к своему прошлому. Еврейский народ из всех зол всегда выбирает большее. А вдруг разверзнется пропасть иудейской войны?

…Утром показали заплаканные глаза президента США Клинтона.

«Возможно, они родственники…» – подумал я.

По радио уже выступили скорбящие. Простуженным, полным гнева голосом свидетель рассказывал: «Обслужив очередного клиента, банковская служащая спросила: «Кто следующий?» Из очереди раздалось: «Шимон Перес». И тут в немой тишине прозвучало: «Кто сказал?» Двери банка тут же закрылись. На место происшествия вызвали полицию. Насмерть перепуганный остряк был препровожден в полицейский участок…»

Диктор предоставил слово другому гостю студии – со стихами о Рабине. Число родственников покойного премьер-министра все увеличивалось, в особенности когда камера останавливалась на улицах и площадях, нечто вроде пикника, но со свечами или с плачем…

Вообще же все было по правилам.

Объявлен двухдневный национальный траур. Приспущены государственные флаги. Определили, что траурная процессия 6 ноября выйдет из Кнессета ровно в полдень. Ицхак Рабин будет похоронен на горе Герцля в Иерусалиме в соответствии с полным воинским церемониалом. В момент похорон во всех городах прозвучит двухминутная траурная сирена. Правительство приняло решение: автобусы компании «Эгед», следующие в Иерусалим, будут перевозить пассажиров бесплатно.

О своем намерении прибыть на похороны Ицхака Рабина сообщили президенты и главы правительств многих стран. Муниципалитет Иерусалима готовится к приезду в город десятков тысяч людей. Задействованы дополнительные телефонные линии справочной службы муниципалитета. На улицах города установлены цистерны с питьевой водой и передвижные туалеты…