Текст книги "Поэзия моей мамы и мои мин(д)иатюры и переводы"

Леонид Львович Фраймович, Иза Зиновьевна Фраймович
Поэзия моей мамы и мои мин(д)иатюры и переводы

Поэзия моей мамы

Иза Зиновьевна Фраймович (девичья фамилия – Петрушанская) родилась 25 января 1925 года, а 19 октября 1980 года её не стало. Пережив блокаду Ленинграда Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. (вторая мировая война), заболела тяжёлой болезнью и в течение 23 лет была прикована этой болезнью к креслу.

Всё это время с ней был благородный и мужественный человек – её муж, Лев Гедальевич Фраймович (к слову – сам участник боёв под Сталинградом той же войны, потерявший в ней ногу; родился 18 октября 1922 года, умер 16 марта 1985 года). Кое-что из выборочно представленного здесь, в этой части книги, может показаться сырым, не обработанным окончательно, но это и не удивительно: у Изы Фраймович не хватило сил и времени. Их было слишком было мало.

Наивность некоторых сочинений лишь кажущаяся, ибо они выстраданы. Кроме того, каждый человек – дитя своего времени.

При всех этих возможных недостатках всё, сочинённое Изой Фраймович, нам нравится. Может быть, потому, что она для нас мама и бабушка?

Леонид Фраймович (сын).

Анна Фраймович (Коэн Яшар, внучка).

P. S.

Иза Зиновьевна Фраймович – номинант премии «Поэт года 2011» (том 1, несколько из представленных здесь стихотворений). Поэма и стихотворения о блокаде Ленинграда вошли в альманах «Воинская слава» (том 1).

(Конкурс и книги сайта «Стихи. ру» (www.stihi.ru)

Ветерок

 
Лёгкий, тёплый ветерок
Нежных дум поток повлёк,
Запах тех далёких дней
Трудной юности моей.
 
 
Вот принёс он запах школы —
Самых лучших дней весёлых.
Школьный бал и школьный вальс.
Незабвенный образ ваш.
 
 
Ветерок подул вторично —
Стало всё так необычно.
Думы горькие войны
Потянул из старины.
 
 
Ветерок не задержался,
Дальше в прошлое помчался
И напомнил дивный лес
Звуков полный и чудес.
 
 
Ель, сосну, осины ствол,
Куст малины, диких пчёл,
Говор птиц и шум листвы.
Низко спиленные пни.
 
 
Вдруг пахнул таким знакомым
Ливнем за стеклом оконным.
Чудным запахом весны
Первой после той войны.
 
 
Полумраком белой ночи.
Прелестью набухших почек.
Вешним сном далёкой были,
О которой позабыли.
 

Не слёзы

 
Ах, не трогай раны.
Не смотри в глаза.
Это капля крови.
Ты думаешь слеза?
 
 
Очень тонкой стала
В ранке той струна.
Волоском заденешь —
Закровит она.
 
 
Будь же милосердней
И не вспоминай.
О том, что было, будет
Не напоминай.
 
 
И не смейся, видя
На глазах слезу.
Это капля крови.
Сквозь неё гляжу.
 
 
Будто ты не знаешь:
Не плачу никогда,
А из глаз струится
Кровь, а не вода.
 

Спасибо

 
Спасибо, что вижу, спасибо, что слышу.
Спасибо – хотя бы сижу.
Спасибо, что есть на свете искусство,
Которым заняться могу.
 
 
Не знаю ни правил его, ни законов.
Я просто пишу и пишу.
Но мне и не надо ни славы, ни тронов.
Облегчило б душу мою.
 
 
Спасибо всем тем хочу я сказать,
Кто участь со мной разделил.
Спасибо, мой верный и преданный друг,
Что сердце своё сохранил.
 

Дай забвенья

 
Опять к тебе я прибегаю.
Всем сердцем я к тебе стремлюсь.
Что это мне даёт, не знаю,
Но я себе другой кажусь.
 
 
Как будто бы не я, как будто бы другая
Сидит уж много лет на кухне в уголке
И, слёзы горькие глотая,
Влажный платок сжимает в кулаке.
 
 
Со стороны, быть может, и не видно
Жестокую печаль и жало огорченья.
Но я-то чувствую, но мне-то так обидно!
О муза! Пожалей и дай забвенья!
 

* * *

 
Дождь в окне, долго длится ненастье.
Грустно слышать – закройте окно.
Вечность целую длится несчастье —
Лишь мгновение счастья дано.
 
 
Берегите же миг наслажденья.
Окунитесь в него с головой.
Уж не будет ему повторенья.
Только вспомнится что-то порой.
 
 
Набери счастья полною грудью,
Чтобы сердце не ныло потом.
И вне счастья, чтоб справиться с грустью
И ненастьем за вашим окном.
 
 
Ветер гнёт ветки ивы плакучей.
Плачет дождь над её красотой.
Только дуб величавый, могучий
Не согнётся в печали такой.
 
 
Он пустил в землю крепкие корни.
Всё вобрал, что земля может дать.
Ему ветер и солнце покорны.
Ровно будет в ненастье стоять.
 
 
Только чуть зашевелит ветвями.
Усмехнётся, прикроет глаза.
Будто он посмеётся над вами.
Нипочём ему буря, гроза.
 
 
Кто сумел взять прекрасные соки
Нашей бренной, но сладкой земли —
Не страшны им жестокие роки.
Никакие дожди не страшны.
 

Болезнь

 
Плачет вьюга и злится, и стонет.
Звук шагов чьих-то там на крыльце.
Выступающий пот на ладонях
Холодеющих рук, на лице.
 
 
Что там движется очень большое?
Тянет щупальца, хочет обнять.
Оно скользкое, злое такое.
Боже! Страшно мне, буду кричать!
 
 
Липнет к телу рубашка ночная.
Пот течёт по обеим щекам.
Что ты смотришь? И кто ты такая?
Я тебе ничего не отдам.
 
 
Ничего у тебя я не брала.
Я тебе ничего не должна.
Что смеёшься? Наверно, ты знала,
Ты спешишь, ты за мною пришла.
 
 
Подожди: что-то важное я не сказала.
Что-то сделать ещё я должна.
Лишь в минуту прощанья узнала:
Ах, какою я глупой была!
 
 
Ну зачем распустили вы косы?
Ветер треплет, запутает их.
Завертелись у мельниц колёса.
Вдруг затянет и вас молодых.
 
 
Перемелет вам белые руки.
Передавит вам косточки все.
Не заметит жестокие муки.
Ну и что ж! Так всегда и везде!
 
 
Стоны их принимая за песню,
Перемелете всё, жернова.
Всё равно они крутятся вместе —
Человек, а с ним и трава.
 
 
Косит, косит своею косою.
Ещё смотрит, смеётся в глаза.
Убирайся! Я тебе не открою.
Здесь ещё я кому-то нужна.
 
 
За окном, вроде, капает что-то.
Солнца нет: оно ещё не взошло.
На стене чёрно-белое фото
Подмигнуло мне: всё, мол, прошло.
 
 

* * *

Я оставлю этот мир без сожаленья
О своей несбывшейся мечте.
Дорогие, я прошу у вас прощенья,
Что стремлюсь скорей к могильной тьме.
 
 
Там, мне кажется, я буду равной
Среди неживущих на земле:
Нет там ни последних и ни главных,
Всё вертится в общем колесе.
 
 
Но, когда мой дух воспрянет вольно,
Тело предадите вы земле,
Вспомните, что мне уже не больно.
Потому не плачьте обо мне.
 
 

* * *

Без пафоса, и шума, и бравад
Прими и дань мою, мой Ленинград.
 
 
Те девятьсот суровых дней,
Блокаду, нашу жизнь в ней.
Какие б ни прошли года,
Мы не забудем никогда.
 
 
Всем классом были в Стрельне
Двадцать второго, в воскресенье.
Но долго как-то не гулялось нам.
Разъехались все вскоре по домам.
Предчувствия всех, что ли, нас томили?
Мы об испанских детях много говорили.
 
 
К подруге по дороге я зашла.
Там первый раз услышала: война.
Потом уже не раз, не два
Мы слышали: «Вот кончится война…»
Ну а тогда не знали мы, что вскоре
Нам предстоит такое горе.
 
 
На крышах у ворот дежурил стар и млад
И наблюдал, как по утрам взмывал
аэростат.
Усиленно работал в эти дни военкомат.
Рыдали матери, прощался Ленинград.
 
 
С какою болью мы смотрели,
Когда от бомб склады горели!
Чёрный дым – то сахар жжённый.
Мука и масло, хлеб палённый.
Дворцы, мосты и Летний сад —
От пепла посерел весь Ленинград.
Началом мужества без колебаний.
Все верили, что город не сдадут.
Нам трудно будет, но фашисты не войдут.
 
 
Я помню, мы мальчишек в партизаны
провожали,
А на другой день сами на окопы уезжали.
 
 
Нас в Веймарне высадили целый эшелон,
А в Кингисепп уже не шёл вагон.
Мы только разместились, начали копать,
Как с самолёта пулями фашист нас начал
поливать.
Пришлося к лесу нам бежать,
Дальнейшего приказа ожидать.
 
 
Увы, тогда ещё вначале
Наши солдаты к Ленинграду отступали.
 
 
Обратно шли пешком до Ленинграда,
А за спиной уже гремела канонада.
Когда из леса мы дошли до здания вокзала,
На рельсах лошадь первой жертвой
увидала.
И как-то сердце сжалось от печали.
Ведь мы войны до этого ещё не знали.
 
 
Деревни опустели.
Разбитые, сожженные дома,
В них трубы почему-то уцелели.
Солдаты пыльные со сжатыми зубами
В обратный путь шагали вместе с нами.
Чтоб неприступной сделать из солдат
ограду
И намертво закрыть последний подступ
к Ленинграду.
 
 
Мы шли три дня, три ночи.
Конечно, мы устали очень.
Но страшное нас ждало впереди.
А детство оставалось позади.
 
 
Я так хотела фронту помогать.
Решила кровь свою сдавать.
Анализы все собрала, сдала.
Кровь оказалась первой группы, я здорова,
кровь годна.
 
 
Но неудача преподносит мне и тут:
До восемнадцати лет кровь не берут.
Тогда на курсы медсестёр я записалась
И месяца 4 занималась.
 
 
Октябрь шёл, но школы не топили.
Подкрадывался голод, нас бомбили.
У магазинов дикие хвосты стояли.
Последние продукты по карточкам давали.
Мы тоже получили колбасу из крови.
Неделю кушали её, не боле.
А хлеб всё урезали, урезали.
Пока сто двадцать пять уж не давали.
 
 
Вначале, когда немцы нас бомбили,
Мы вниз на лестницу или к соседям
уходили.
Потом от голода страх притупился, мы
лежали.
Как будто и тревоги не слыхали.
 
 
Но на занятия я шла.
Уже в той группе я была,
Что отправлять должны на фронт.
Тогда мне шёл семнадцатый год.
 
 
Но и на фронт меня не взяли.
«У вас ведь дистрофия», – мне сказали.
И правда, носилки я поднять уж не могла,
Но делать для фронта я что-то должна.
 
 
Ноги не слушались, идти не желали.
В холоде, в голоде все трое лежали.
Но что мне холод, что мне голод,
Когда в репродукторе: «…оставили город…»
Карандашом на обоях писала.
Над каждым оставленным пунктом рыдала.
Рукою худой, как ветка берёзы,
Я вытирала кровавые слёзы.
Нет, кто не пережил, тот не поймёт,
Как слово «оставили» сердце грызёт.
 
 
И всё же мы верили твёрдо тогда:
В наш город врагу не пройти никогда.
 
 
А иногда мы с постели вставали,
На санки кастрюли – за водой уезжали.
На улице снег – до колен увязали.
В снегу, зашитые в простыни, трупы
лежали.
Похоронить, видно, честно хотели,
Но расстояния не одолели.
 
 
На Фонтанке фигуру запомнила я:
Завёрнутых вместе – мать и дитя.
Отец их, наверно, на фронте сражался.
Не знал, что труп их семьи на Фонтанке
валялся.
 
 
Неделю иль две хлеба вовсе не было.
За ним на Васильевский остров ходила.
Навстречу и рядом шли чёрные лица:
Чтоб было напиться, жалели умыться.
Голодные взгляды по снегу блуждали
И что-то всё время искали, искали.
 
 
Мороз был сильнейший, как в голод бывает.
Плевок на лету до земли замерзает.
Кой-где месяцами горели дома.
Их не тушили: мёрзла вода.
 
 
И именно в это ужасное время
Я в театр попала, Онегина пели.
И где только силы артисты набрали?
Но пели отлично, отлично играли.
 
 
Не знаю, откуда терпенье берётся,
Но ясно одно: Ленинград не сдаётся.
 
 
Нам хлеб добавляли самую малость,
Но нам это, право же, чудом казалось.
 
 
Весной убирали от снега дворы.
На фабрику с мамой работать пошли.
Для маскировки там сетки плелись.
 
 
Потом как-то наши пути разошлись.
Мама слегла и больше не встала.
На оборонные Зоя попала.
Я же учиться было пошла,
Но не на долго: мать умерла.
 
 
Бедная мамочка, мало жила,
Видеть нас взрослыми не дождала!
В братской могиле её хоронили.
На похоронах мы с сестрою не были.
Много трупов из больницы возили.
Родичи их хоронить не ходили.
 
 
Тётка сообщила: «Ваша мать умерла,
Выдержать голод она не смогла.
Ещё до войны больною была.
Пусть же ей будет пухом земля».
Я плакала долго, долго скучала.
 
 
Ходила повсюду, работу искала.
По объявлению в ломбард поступила.
Теперь каждый день на работу спешила.
 
 
Вечером страшно в квартире пустой.
Шёл ещё только сорок второй.
 
 
Иногда с оборонных сестра приходила.
Ей говорю: «Перебраться решила».
 
 
Тётка в квартире своей прописала.
Вещи в руках я перетаскала.
Когда ж по асфальту машину катили,
Артиллерийский обстрел объявили.
Замерло всё: машины и люди.
 
 
Долго стучать метроном ещё будет.
 
 
Слышно: со свистом снаряд пролетит.
Среди тротуара машина стоит.
Потом уж, когда отбой объявили,
Дальше машину мы покатили.
 
 
Там две соседки ещё проживали.
Все в одной комнате мы зимовали.
 
 
Ох и тяжёлой была та зима.
От голода грызла подушки, рвала.
 
 
Но нет ужасней, не бывает больней,
Чем видеть больных и голодных детей.
 
 
Мальчик двухлетний, соседкин сынок,
От голодухи совсем изнемог.
Когда же из хряпы я суп приносила,
Мать ему больше оставить просила.
Ел жадно и быстро, косился на мать,
Чтобы успеть у матери взять.
Он так ещё мал был и стар был лицом.
И не знаком с героем отцом!
Его не отец, а страх, голод растили.
В нём чувства ещё первобытными были.
 
 
Проклятый фашизм, разве можно забыть?!
Жизнь человека во что превратить!
 
 
А мальчики те, что в хлебных стояли
И слабо прикрытый довесок хватали?
В рот запихнут и жуют, и жуют.
И пусть их голодные люди убьют.
Им всё равно, не до обид.
А взрослые злятся, а сердце болит.
Каждый своих голодных имеет.
Да и от голода чувства тупеют.
 
 
Таков был внешний вид Ленинграда,
Когда город любимый сдавила блокада.
 
 
Но эти голодные люди трудились.
Их головы перед врагом не склонились.
 
 
На заготовки в лес и я направлялась,
Хотя на ногах уж неважно держалась.
Ночью, тихонько, нас в катер грузили,
По Ладоге группами перевозили.
На той стороне нас машины встречали
И прямо на пасеку нас отправляли.
 
 
Первое время со страхом смотрела.
Сил не хватало, пилить не умела.
Старалась отчаянно, отчаянно билась,
Но мастером леса я не родилась.
К тому ж постоянно голодной была.
Порядком меня измотала война.
Девчата со мною пилить не хотели
И как-то со злостью даже глядели.
Ужасно страдала от этого я,
Но сделать с собой ничего не могла.
 
 
А время прошло, и я научилась.
Мне легче не стало, но я страшно
крепилась.
Я пробыла года там полтора.
 
 
Работала бракёром, потом – в мастера.
 
 
Вернулась домой уже в сорок пятом
С измученным телом и сердцем
помятым.
 
 
В норму я долго войти не могла.
И долго ещё я голодной была.
Столь длительный голод с ума чуть не свёл.
Нормальный меня б сумасшедшею счёл,
Когда б мои мысли он мог прочитать.
За хлеба кусок жизнь могла бы отдать,
Только не совесть, не мой Ленинград.
На это не хватит и двести блокад.
Такое и в голову не приходило.
 
 
Жизнь моя просто была мне не мила.
Я даже завидовать начала тем,
Что продавали любовь свою всем.
Они белый хлеб даже с маслом едали.
Такие ж, как я, только знали страдали.
Порой ненавистна себе я была:
Другие могли, а я не могла.
 
 
Ох, сколько мучений война принесла.
Будь проклято слово даже «война».
 
 
Теперь тем подонкам «за давностью лет»?
Но тех, что погибли, всё-таки нет.
 
 
Верните детей матерям, что рыдают.
Мужей жёнам верните, что их ожидают.
Детям верните отцов, матерей.
Ноги и руки на место пришейте.
 
 
Возможно ли сделать такое? Нет?
Какого же чёрта: «…за давностью лет»?
 
 
Сколько бы лет с тех пор ни прошло,
Миру известно это давно:
Дело не в том, что нужно отмщенье,
А в том, что такое нельзя простить
преступленье.
 

Память

 
На Подьяческой улице, дом девятнадцать,
Жизнь узнала во всей наготе.
Начался сорок первый, мне было
шестнадцать.
Я верила жизни, мечте.
В январе мне ещё в любви признавались.
Мои планы по-детски наивны были.
 
 
В декабре сорок первого с жизнью
прощались.
С голодухи в постели слегли.
 
 
Мы лежали втроём в холодной квартире.
В репродукторе жутко стучал метроном.
В тихий час по лестнице люди ходили.
В час тревог – бомбы свист за окном.
 
 
Вот пытается кто-то подняться
На четвереньках на третий этаж.
Силы уж нет, и где же ей взяться?!
Вниз скатился: для дистрофика круток
вираж.
 
 
Утро настало, я пытаюсь подняться.
Встала. На лестницу я выхожу.
Там никого. Куда мог он деваться?..
Спускаюсь я вниз и со страхом гляжу:
 
 
Лежит вниз лицом на ступеньках подвала
Холодный, как лёд, в муках скрюченный
труп.
Кто такой? Я его и не знала.
В сереньких валенках, на плечах тулуп.
 
 
Как знать, если бы раньше я встала,
Может быть, чем-нибудь я ему
помогла б?
– Где уж ночью тебе, – управдом
отвечала, —
Добраться наверх ты с ним не смогла б.
Я не согласна была, но молчала.
С болью и ужасом в сердце жила.
 
 
Раз ночью к нам в стенку соседка стучала:
Упала, голодный понос, и встать не могла.
Мы с мамой с трудом её двери открыли.
Быстро вошли и подняли её.
Помыли, одели, чем есть накормили
И на постель уложили (ушли и двери
закрыли – сделали всё).
 
 
Утром увидели: дверь нараспашку,
В комнате пусто, лишь мебель стоит.
Голенький труп (даже сняли рубашку)
Один на кровати без подушек лежит.
Юбку стащили, подушки стащили…
 
 
Мебель топили: не было дров.
 
 
Но это ещё ничего.
Как вот такую твердыню сломили?
Обворовали любовь:
 
 
Над нами большая семья проживала.
Директор завода отец, кажется, был.
Его ещё летом семья провожала:
С заводом направлен был в тыл.
 
 
К зиме же ужасно они голодали.
Ноги опухли, лицо отекло.
Все с нетерпением вызова ждали.
И разрешенье пришло.
 
 
Через блокаду прорываться опасно.
Надо спешить, детей надо спасать.
Но всех не спасти. Матери ясно.
Младшей уж больше не встать.
 
 
И семилетнюю дочь в мучениях страшных
Бросила мать одну умирать.
Любою ценой спасать стала старших.
Как же такое иначе понять?!
 
 
Сердце моё обливается кровью,
Когда вспоминаю я те времена.
Что общего здесь с материнской любовью?
Как надругалась над нею война!
 
 
Быть может, война порождает героев.
Им Родина славу поёт.
Памяти ж нашей не будет покоя,
Пока наше сердце живёт.
 

* * *

 
Порою глаза лишь закрою —
Я вижу тебя, Ленинград:
Зенитки, готовые к бою,
Голодный блуждающий взгляд.
 
 
И мёртвый волос вижу, свисший,
Голодной смертью девушки погибшей.
И ощущаю вопль, к ушам моим
прилипший,
 
 
И сладковато-рвотный запах мертвечины,
И чувство собственной кончины.
 
 
Скрипящие полозья за окном.
Отстукивающий жизнь метроном.
 

Мамочке

 
Мама, мамочка родная,
Как давно всё было!
Я теперь сама седая,
Но тебя я не забыла.
 
 
Мне б хотелось ещё больше,
Чем когда-то было,
Чтобы ты меня обняла,
Чтоб меня любила.
 
 
Чтоб твои романы-сказки
Ты мне говорила.
Чтоб твои скупые ласки,
Как всегда, ждала я.
Ты не баловала лаской:
 
 
Ты не баловала лаской:
Ты была больна.
Целовать – не целовала:
Ты нас берегла.
 
 
Сколько ты перестрадала,
Всё в себе храня!
Только ты не унывала:
Не пошла в меня.
 
 
Помнишь, как тебя просили:
«Мама, расскажи
Сказку иль загадку».
И сказала ты:
 
 
– Хорошо, я расскажу вам,
Но закройте рты.
В чём различье между
Велосипедом и лататы?
 
 
Удивились очень:
– Что это – «лататы»?
– Это просто дурень
Такой же, как и ты.
 
 
Весело смеялись,
Было хорошо.
Но куда девалось
Всё, куда ушло?
 
 
У тебя есть внуки.
У тебя есть зять.
Ты бы их хотела,
Наверно, увидать.
 
 
У, проклятый Гитлер!
Рано отнял жизнь.
Чтоб на том бы свете
Ему больно гнить!
 
 
Не хочу о гаде
Даже говорить.
Лучше буду вечно
Я мамочку любить.
 

Сестре

 
Маленькая, кругленькая, с серыми глазами
Девушка в шинели до земли.
С песнею по улицам, солдатскими шагами,
С боевой винтовкой, с медалью на груди.
 
 
Шла она, чтоб быть в строю с борцами
За голодный и спалённый Ленинград,
Рядом быть чтоб с братьями, отцами,
Не на танцы шла, не на парад.
 
 
От разрывов камни грохотали
И на Ладоге взметались брызги льдин.
Боевое, девушке задание дали:
Объяснить бойцам устройство мин.
 
 
Но сама о минах ничего не знала.
Изучала мины на ходу.
Знания свои передавала
Побывавшему уже в боях бойцу.
 
 
Вечером искали: «Где же Зоя?» —
Где-то там вдали баян пищит.
Это баянист, уставший после боя,
Пальчиком одним по клавишам стучит.
 
 
И войну на миг откинув,
Высунув язык, она «творит»,
Ногу на ногу закинув,
Лишь макушка Зюкина торчит.
 

Мужу-другу, отцу детей моих

 
Мой друг! Тебе моя любовь.
Да что моя любовь? Она не окупит сотой
доли.
К твоим ногам хочу я принести весь мир
И слёз моих пролитых море.
 
 
Пусть эти слёзы смоют весь нагар.
Всё мелкое и лишнее, что между нами
было.
И остаётся лишь твоей великой
преданности дар,
Души твоей прекраснейшей светило.
 
 
Мой друг! Быть может, иногда была я
пред тобою виновата
И спорила, когда должна была молчать.
Но ты, пожалуйста, прости меня, прости!
Я так бессилием своим прижата!
 
 
Мне не хотелося тогда с повинной падать
на колени.
Но я должна была, должна
Всё сделать, но не допустить
Меж нами столь унизительнейшей тени.
 
 
А время наше истекает.
Я часто, часто жду сигнала.
Когда и кто никто не знает.
Но всё ж я первая:
«Благодарю, прости», – сказала.
 

Падают жёлтые листья

 
Падают жёлтые листья.
Осенью пахнет уже.
Весна нам теперь только снится.
Снится тебе, снится мне.
 
 
Дни уже стали короче.
Багровее солнца закат.
И жизнь нам кажется проще.
Не удивляет нас так.
 
 
К дереву жизнь вернётся.
Весною оно зацветёт.
Природа над нами смеётся:
Нам дважды цвести не даёт.
 
 
Ветер ветвями колышет.
Вот уже осень пришла.
Где-то природа запишет:
Ещё одна жизнь прошла.
 
 
И страшно нам как-то подумать,
Что к кладбищу нас понесут.
Ну что бы такое придумать,
Хоть как-то остаться нам тут?
 
 
И портим, и портим бумагу,
Чтобы совсем не уйти.
Увы, как деревья, не можем
Разочек ещё расцвести.
 
 
Падают жёлтые листья,
Ветер с дороги метёт.
Ушла наша синяя птица.
Весна к нам уже не придёт.
 

Желание

 
Стихи плохие не читают,
Плохие песни не поют.
Порой к плохим любовь питают.
Плохая жизнь, но всё ж живут.
 
 
Когда б хорошее, плохое
Мы различать могли б верней,
Мы брали б в жизни всё такое,
Что нам всего было б нужней.
 
 
Меня бы, например, спросили:
«Что ты от жизни хочешь взять?
Чтоб на руках тебя носили?
Иль жизни повернуться вспять?».
 
 
Зачем желать, что невозможно,
Травить и будоражить кровь?
Хочу того, что очень сложно:
Здоровье, счастье и любовь.
 
 
Слова обычных пожеланий.
Банальных фраз и трескотни.
Но смысл их – моё желанье.
О, как мне дороги они!
 

Небо

 
Море глубокое,
Небо высокое
И голубой, голубой океан.
 
 
Ширь безграничная,
Власть необычная.
Это не сон, не обман.
 
 
Ласточки милые,
Сокол и ветер,
Как я завидую вам.
 
 
Я б полетела бы
В мир без предела,
Навеки осталась бы там.
 
 
Кости расправила б,
Сверху взглянула бы:
Всё ль хорошо на земле?
 
 
Сил зачерпнула бы,
Солнца щипнула бы,
Чтобы отдать всё тебе.
 

* * *

 
Вижу в окне я, как веточки гнутся.
Вижу акации в белом цвету.
Как мне рукой до тебя дотянуться?
Даже понюхать твой цвет не могу.
 
 
Слышу, как птицы щебечут, ликуя,
Слышу, как дети играются в мяч.
Вижу и слышу – достать не могу я.
Не плачь, моё сердце, бесполезно, не плачь!
 

* * *

 
Лица в рамках.
Тени замков.
Звуки из веков.
Запах предков разноцветных,
Шишкин и Брюллов.
 
 
Битвы, встречи, натюрморты.
Стройки и цветы.
Звуки леса.
Чья-то пьеса.
И, конечно, ты.
 
 
Без тебя, моя мадонна,
Не было мечты.
На тебя как на икону
Молча смотрим мы.
 
 
Ты живая,
Просто в рамке
Ты сидеть должна.
И таинственна, как в замке,
Где живёт луна.
 
 
По ночам, наверно, бродишь
По замку средь веков.
Облегчаешь чью-то, верно,
Душу от грехов.
 
 
И такое чувство будто
Не богиня ты.
Ты и есть само искусство,
Лучшие мечты.