Текст книги "Верность"

– Да-да, я слышал, но меня тогда уже не было, я был в Ленинграде.

– Мы уже в десятом классе учились, причём это был апрель. А там был пришкольный участок. Каждому классу отводилась определённая площадь, за которой они должны были следить. Это, может быть, и хорошо было: там деревья росли, на которых учителя показывали нам, как надо прививки делать. Были участки, на которых овощные культуры сажали. Тогда и произошёл тот случай. Мы должны были вскопать участок, который под наш десятый класс выделили. Дали нам лопаты, учитель вбил колышек и сказал мне: «От этого колышка будешь копать в эту сторону», – сам пошёл отмерять второй. Весь класс пошёл за ним, а я остался у этого колышка, посмотрел направление, по которому мне копать, и только нажал на лопату ногой, как раздался взрыв. Мощный взрыв, после которого я дальше ничего не помнил. Помню больницу, помню, что у меня и рука, и бок, и голова – всё перемотано, перевязано. Жив остался. Как оказалось, каким-то образом именно в том месте лежала мина. Знаешь, тогда после войны много чего у нас валялось. Как потом сапёры сказали, мне повезло – лопата защитила меня. А так должны были одни клочья остаться. Какая-то часть осколков прошла по боку, какая-то по руке и изуродовала лицо. Видишь, у меня остался ещё заметный шрам, хотя его несколько раз, как говорится, шлифовали.

Он посмотрел на Валентину, та опустила глаза.

– Вот так. Аттестовали меня по табелю, экзамены я не сдавал, поскольку был в больнице. Валентина с медалью окончила, поступила сразу в медицинский, а я провалялся практически два года. Год пролежал, не вставая. За это время я перенёс несколько операций – что-то зашивали, что-то извлекали – какие-то лишние предметы из моего тела. Когда поправился, вернее, не поправился, а стал нормально передвигаться, решил тоже поступать в институт. Ты помнишь, тогда была настоящая эпопея – все собирались ехать в центр. Когда я смотрел на своё лицо, изуродованное осколком, мне самому было неприятно. Я подался на великие стройки. В то время шла великая стройка Братской ГЭС, я туда и поехал. Специальности у меня никакой не было, плюс рука у меня одна не очень хорошо работала, но, тем не менее, на работу взяли. Попал к электромонтажникам. Хорошие ребята были наладчики, мне эта работа нравилась, – сказал Анатолий и замолчал.

Признаться, я себя не очень удобно чувствовал: они в таких шикарных костюмах, такие подтянутые, красивые, а я в рыбацком камуфляже выглядел, как пугало огородное. Но они этого не замечали и продолжали вести разговор. Но мне казалось, Анатолию хочется выговориться.

Уже последний луч солнца затерялся где-то в лесу, стали сгущаться сумерки; Анатолий зажёг свечи, спиральки уже были раньше зажжены, поэтому комары нас не тревожили, мы спокойно сидели и разговаривали.

Немного погодя Анатолий обратился к Валентине:

– Валечка, ты хотела приготовить нам кофе.

Она посмотрела и улыбнулась:

– Да, Толенька, я сейчас сделаю.

Она нежно поцеловала его и ушла в домик.

– Понимаешь, ты же видишь, какая она красивая… Она сейчас такая же красивая, как и была в двадцать лет, а я, как ты, наверное, понял, бегал от неё самым настоящим образом.

…Я был в неё влюблён, но, когда смотрел на себя в зеркало, мне становилось страшно, что такая красивая девушка будет рядом с таким страшилищем. Осколок прошёл мне не только щёку, это сейчас кажется, что шрам только на щеке – нет! Он ещё задел и челюстные кости, зубы разворотил. Когда меня в больницу привезли, то первым делом хирурги начали бороться за жизнь, слепляя кости. Но, то ли счёт шёл на секунды, то ли хирурги оказались не очень умелыми, где-то не очень удачно слепили: рот у меня был перекошенный, щека впалая, нос изуродован, неприятно было даже самому на себя смотреть. А как представлю, что рядом такая красавица будет, так мне становилось жутко. Поэтому я самым настоящим образом бегал по всему Союзу. Я быстро освоился на монтаже, работа у меня была понятная, ясная, я поступил в Политех к вам, в Ленинградский Северо-Западный, на заочное отделение. Я умудрялся за год осваивать программу двух курсов. Валентина меня разыскивала, писала мне письма. Я эти письма читал, но читал аккуратно, чтобы после прочтения заклеить конверт и отослать обратно, мол, адресат выбыл. Наверное, она догадывалась по каким-то приметам, что письмо прочитано. Она писала ещё, пыталась приехать, приезжала, иногда находила меня. Но я, когда узнавал, что она приезжает, срочно уезжал на другой объект. Ты знаешь, что такое ОРГРЭС, Спецгидромонтаж? Это по всему Союзу участки, на которых кругом требуются рабочие. Тем более что у меня высокая квалификация была. Валентина и тут узнала, как меня найти! Если где-то сдавался какой-то объект, гидротурбины или паровые, то она знала, что там ведётся наладка, что там буду я, и приезжала… Когда наши встречи были неизбежны, мы виделись. Она рассказывала мне, что окончила институт, защитила диссертацию, но я всё равно не мог представить себе, что такая красивая во всех отношениях женщина, не только внешне, но и душой, может жить рядом с физическим уродом. Ты не представляешь, как мне было тяжело. Я её любил, очень любил и продолжаю любить. Но, тем не менее, я не хотел губить ей жизнь…

В один из таких приездов она показала мне, что не только защитила диссертацию, но и имеет уже достаточную практику. Она полностью изучила специфику моих ранений и готова была взять на себя ответственность за то, что моё лицо будет восстановлено. Это, конечно, было очень трогательно, я не соглашался, но она меня уговорила лечь в клинику, в которой она работала, и под её руководством мне будут делать операцию. Я согласился… Теперь ты можешь на меня посмотреть – вот что она из меня сделала. Я так благодарен ей, я её так люблю – вот это существо. Я её люблю не только за то, что она внешне такая красивая, а за то, что она красива ещё и душой. Её доброта, её ласка возродила мою жизнь. Мы живём вместе уже столько лет, а я люблю её только сильнее и сильнее… Понимаешь, я не знаю, почему я говорю это тебе, практически незнакомому человеку, может быть, это потому, что ты земляк мой. Ведь я в принципе никому этого не рассказывал, а сегодня, в день нашего юбилея, вспоминаю. Когда я её вот здесь, на косе, из Кубани выносил, она почти задохнулась – много попало воды в лёгкие… С тех пор как я держал её на руках, прошло столько лет, но я к ней так же отношусь, как и тогда. И я уверен, что и она ко мне так же. Тем более что на мою физиономию сегодня можно спокойно смотреть. Этот шрам – это чепуха. А она осталась мне верной даже тогда, когда я от неё бегал по всему Союзу, скрывался. И эта женщина, моя Валечка, радость моя, она исправила моё лицо и мою жизнь. Такое счастье, когда любящий и понимающий тебя человек рядом! Такой жизнью хочется жить и наслаждаться. Сколько лет мы с ней прожили, а у нас не было ни одной ссоры, мы никогда не ссорились, и я думаю, что и не будем никогда ссориться. Нам вместе очень хорошо, мы любим друг друга. А я её так люблю, что для неё готов на всё. Вот мы сегодня уединились здесь, чтобы вспомнить, как мы с ней подружились, и мы считаем наш юбилей от этого дня, именно от этого, когда я вынес её из Кубани на руках. Я готов её дальше носить на руках. Спасибо, что ты пришёл к нам. Мне просто хотелось в этот день с кем-то поделиться своей радостью, которой наделила меня судьба – таким человеком, такой полноценной жизнью.

…Он замолчал, а я посмотрел на лицо счастливого и радостного человека, который несколько лет мучился, сознавая свою неполноценность, а теперь наслаждается жизнью. В это время подошла Валентина, принесла кофейные чашечки, кофейник с заваренным кофе. Разлила по чашечкам кофе, спросила, как мы будем – со сливками или с молоком. Оказывается, у них и то, и другое есть. Я отказался, мне хотелось чёрного кофе без ничего.

Пока мы пили кофе, я смотрел на них и любовался – какое счастье, когда люди любят друг друга, какое счастье, когда они через всю жизнь пронесли эту любовь и преданность! И вот сейчас они уже не совсем молодые люди, но они вместе, всё так же любят и уважают друг друга. И мне приятно было смотреть на них, на их влюблённость, на их жизнерадостность. Так хорошо, когда люди любят друг друга, и так приятно смотреть на них, на влюблённых, влюблённых и преданных друг другу уже столько лет!

Контуженый

В один летний день я решил поехать на пруды, порыбачить на сазана или зеркального карпа. Мне сказали, что в сторону Ковалёвки есть местные пруды, и что там разводит рыбу Контуженый.

– Как контуженый?

– Да так Контуженый. Интересный мужик, но со странностями. Одного может встретить радушно, а другого даже близко к пруду не подпустит. Как он составляет своё мнение о людях, никто не знает. Может, тебе повезёт, и ты ему понравишься, рыба-то у него отменная, есть смысл попробовать. Там три пруда, недалеко от Кубани, всё основательно сделано. Съезди, посмотри.

Мне показали, как проехать. Поехал туда, нашёл пруды. Там охрана, сторож, две собаки овчарки.

– Можно ли порыбачить? – спросил я.

– Нет, мы этим не распоряжаемся, – ответил охранник, – это делает сам Контуженый.

– Извините. А имя у него есть?

– Да, его Пётр Васильевич звать. Так что проедете в станицу, вторая улица справа будет, по ней съедете в сторону Кубани, там и увидите дом.

– Какой дом?

– А вы его заметите, во всей станице таких домов нет, как у Контуженого.

Я поехал. И в самом деле, дом его выделялся. Во-первых, он был в два этажа. Причём видно, что второй этаж достроен недавно, а недавно потому, что раньше был закон, который запрещал строить вторые этажи.

Были у нас законы, о которых стыдно даже вспоминать. К примеру, был закон «о нетрудовых доходах». Если человек собственными руками что-то выращивал или изготавливал на продажу, то такие доходы могли признать «нетрудовыми», а человека этого посадить в тюрьму.

Точно так же запрещалось строить второй этаж. Поэтому если поездить по посёлкам и по деревням, то можно увидеть уродливую архитектуру тех времён, когда крыша второго этажа спускалась ниже первого, и в таком случае это считалось уже не вторым этажом, а мансардой. Но на самом деле это был второй этаж, необходимый большой семье, который строили в обход закона.

В доме, который я увидел в станице, был настоящий второй этаж, но не только этим он выделялся среди соседних домов. Это был красивый благоустроенный дом, вокруг которого был ухоженный сад, дорожки выложены камнем, а балконы и забор украшены ковкой. Когда я подъехал, то обнаружил даже площадку для стоянки машин.

Поставил машину, вышел, смотрю: какой-то мужчина открыл гараж, выехал из него на «Ниве» и начал открывать ворота на улицу. Меня заинтересовали ворота: не распахиваются, не отодвигаются, а складываются.

– Можно посмотреть на ваши странные ворота? – попросил я, предварительно извинившись.

– Ну что ж, за показ деньги не берём, а патента нет, поскольку ширмы ещё тысячу лет до моего рождения применялись, а это – та же самая ширма.

Я посмотрел – точно – принцип ширмы. Ворота состояли из двух створок, каждая по три секции, эти секции складывались в одну сторону и в другую. Каждая из них была где-то около метра. Они аккуратно складывались и не занимали много места.

Мне показалось, что при такой схеме створки непременно прогнутся, особенно последняя. Он заметил мой интерес, как бы демонстрируя, выехал на «Ниве» со двора и стал закрывать ворота. Я стал внимательно рассматривать – всё было сделано с умом: под створками заложен рельс, забетонирован, столбы тоже забетонированы с укосинами.

Когда я присмотрелся, то понял, почему створки не прогибаются – конструкция компенсировалась за счёт шарниров, которые эти створки складывают. Контуженый, очевидно, проследил за моим взглядом.

– Мы когда-то тоже сопромат изучали. Могу бесплатно патент отдать.

– Спасибо.

Он закрыл ворота и обратился ко мне:

– Приехали ворота посмотреть, или дело есть какое ко мне?

– Дел нет. Я хотел бы порыбачить на вашем пруду.

Он посмотрел на меня, на машину:

– И что, с Питера сюда, чтобы порыбачить на наших озёрах? Что, там, в Ленинградской области, нет озёр, на которых можно порыбачить?

– Да мне б хотелось с удочками…

– А там что, перевелась рыба?

– Да, может, и не перевелась, а я сюда приехал. Я отсюда родом.

– Откуда отсюда?

– С Новокубанска.

Он прищурился, посмотрел на меня:

– Фамилия какая?

Я назвал.

– Пётр Фёдорович твой отец?

– Да, так моего отца звали.

– Знал я его. Хороший человек был. Всеми уважаемый. Так что ты хочешь?

– На ваших условиях порыбачить… Что это будет стоить?

– Не проблема. Но у меня свои, особые условия.

– Я согласен на ваши условия.

– Ловить только там, где я укажу. Никакого костра на берегу не разводить, а про мусор я уже и не говорю, если что будет, то у меня там поставлены урны, куда можно сложить, и даже окурков не должно валяться после вас. Рыбу так: менее полукилограмма отпускать, свыше четырёх килограмм отпускать.

– Странно… Почему?

– А что тут странного, – уже более мягким голосом сказал он. – Все свыше четырёх килограмм – это маточники, им надо плодиться, от них здоровоепоколение вырастает. А все, что меньше полукилограмма – им просто расти надо. Расти и развиваться, нечего их губить. Молодёжь, она должна расти. Если там какой меньше килограмма попался, что же, значит, плохо воспитывался, раз попался на крючок, – сказал он шуткой. – Езжайте за мной.

Мы выехали: он впереди, я за ним. Подъехали к прудам – охранник пропустил. Подъехали ко второму пруду.

– Здесь вот и располагайтесь.

Я достал из багажника удочки, спиннинг. Он обратил внимание на мой спиннинг. Подошёл, взял бережно и стал читать на нём надписи на немецком языке.

– Что, в Ленинграде покупал?

– Нет, – говорю, – в Германии.

– ГДР?

– Нет, ФРГ.

Он внимательно на меня посмотрел:

– А как туда попал?

– Ездил по работе и заодно купил себе спиннинг, игрушку такую.

– А где был?

– Да как сказать, где был… Я практически всю ФРГ проехал, считай, от Любека до Шварцвальда. Пришлось много фирм посетить, прежде чем контракт заключить.

Смотрю, он спиннинг мой держит как-то особенно нежно, даже поглаживает немного. У него голос изменился, заметно потеплел:

– Что же, счастливо вам порыбачить… Ловите-ловите, как вам хочется, ловите…

И он аккуратно положил мой спиннинг, не поставил у машины, а положил на травку.

– Ловите-ловите… Счастливо вам поймать, – зачем-то повторил он и ушёл.

Он шёл с опущенными плечами, опущенной головой, я тогда не понял, что могло так его взволновать. Простой спиннинг, не самый дорогой из тех, что там были, всё-таки покупал я его за валюту, а валюту надо было экономить.

Я расположился, забросил пару донок на макуху, так называемые макушанки, это такое устройство: берётся кусочек жмыха, свинцовая пластинка. Крючки вставляются в жмых и забрасываются. И пару удочек поставил поплавочных. Недолго пришлось ждать, начал брать сазанчик с полкилограмма, грамм семьсот. Таких я просто отпускал – по договорённости.

Приехал хозяин, Пётр Васильевич, или, как его все называют, Контуженый.

У третьего пруда стояли три домика непонятного для меня назначения. Аккуратненькие такие домишки, у каждого на крыше телевизионная антенна, а перед входом мощёные площадки. Смотрю, около одного домика Контуженый с охранником огонь развели, дымком запахло.

Макушанки молчали, а на поплавочные удочки нет-нет да клевали сазанчики килограмма по полтора. Я уже поймал четыре рыбы, посадил их в садок, как вдруг затрещал фрикцион донки: я подсёк и почувствовал: да! То, что хотелось – то уже у меня на крючке.

Очевидно, звук фрикциона привлёк внимание Контуженого, он посмотрел в мою сторону, что-то тихо сказал охраннику и пошёл с большим подсаком ко мне. Сазан или то, что сидело у меня на крючке (я ещё не видел), пытался то в одну сторону уйти, то в другую. Я, не давая слабины, пытался подвести его, но пока он упирался и был далеко от берега. Подошёл Пётр Васильевич:

– Спокойненько, спокойненько, не надо его так рвать, ведь ему же больно: у него губа нежная, тихо, тихо, дайте ему… Пусть он походит, немножко понервничает. Потом он успокоится, успокоится, потихоньку, потихоньку, подводите его, подводите.

Охранник принёс весы, такие, на которых в детских консультациях взвешивают детей, только там детей на пелёночки кладут, а здесь лежал какой-то материал вроде бархата, нежный.

Я минут десять боролся с тем, что сидело у меня на крючке. Когда рыба заметно устала, я начал подводить её к берегу, а Пётр Васильевич зашёл в воду с подсаком. Начал командовать:

– Так, так, так, потихоньку, понежней, нежнее, нежнее, ему больно, заводите сюда.

Я по его указанию завёл в подсак рыбину, он аккуратно поднял подсак, я смотрю: там и в самом деле был крупный сазанище, по моим понятиям, просто огромный, я ещё никогда таких не ловил.

Он аккуратно вынес его и положил на травку, приговаривая:

– Сейчас, сейчас, я тебя освобожу. Твои губочки… Понимаю, больно, больно, ну, не переживай, не переживай.

Сазан открывал и закрывал рот, словно соглашаясь с ним. Пётр Васильевич освободил крючки, достал из кармана перчатки полотняные, охранник в это время полил ему на перчатки водой и на весы полил. Я смотрел за этой процедурой, удивляясь, что это за ритуал.

Пётр Васильевич взял нежно этого сазана, приговаривая:

– Да что ты, да что ты так волнуешься… Да ничего страшного, сейчас, сейчас.

Положил его на весы, оказался вес 4800, и охранник сразу записал это в блокнот. Пётр Васильевич достал рулетку и измерил общую длину рыбы, потом замерил одну голову, затем один хвост, после этого поднял верхний плавник и замерил его, дальше боковые плавники. Замеры также были записаны охранником. Далее произвели замеры объёма головы, диаметры туловища – наибольший и наименьший, и отдельно размеры хвоста.

Я с интересом наблюдал за действиями Контуженого. Пётр Васильевич тем временем надел очки и стал внимательно рассматривать каждый плавник в отдельности, пересчитывая перепонки, особенно передние плавники. Заглянул под их основание, затем стал рассматривать жаберные крышки: приоткрыл их немного, посмотрел на жабры с одной стороны, с другой. Потом очень внимательно осмотрел всю чешую, при этом еле слышно приговаривая:

– Какой ты умница… Какой же ты хороший, да не волнуйся, да всё будет нормально.

И рыбина, как будто понимая его, открывала и закрывала рот, словно отвечая ему. Причём меня удивило то спокойствие, с каким сазан лежал. Обычно они трепещутся, а этот спокойно лежит, как будто и в самом деле он понимал то, что ему говорят…

Когда этот ритуал закончился, Пётр Васильевич аккуратно взял рыбу на руки, также приговаривая, зашёл в воду и опустил её, а она не двигалась.

– Ну, ладненько, хорошо, давай, давай… Плыви, нечего тебе застаиваться, – он её ещё раз погладил, и она, как бы нехотя, надо сказать – не желая расставаться, спокойно и медленно шевеля хвостом, поплыла на глубину.

Пётр Васильевич вышел, снял перчатки и обратился ко мне:

– Удовлетворили своё желание?

– Да.

– Уж извините, отдать вам этого маточника я не могу. Это самочка, и вполне здоровая. Всё в ней в норме, так что будет потомство хорошее: никаких заболеваний, никаких паразитов нет. Я каждый раз, когда мне попадается крупный экземпляр, проверяю: не появилась ли какая зараза, а то здесь и утки летают дикие, и домашние забредают. Могут на лапках принести заразу. Хотя сейчас уже есть химия, но не хотелось бы химией пользоваться. Я предпочитаю нашу простую кубанскую проточную водичку. Вы, наверное, видели, какие у меня здесь шлюзы поставлены. Водичка у меня всё время меняется.

Он стал мне рассказывать, как организовал эти пруды, какой у него интерес появляется вообще к рыбному хозяйству. Сетовал только, что маленькие площади у него: хотелось бы побольше, но «…понимаете, Кубань – это житница, здесь лучше пшеницу выращивать. Но и на рыбе можно нормально зарабатывать, и людям – радость и пропитание, а такие вот неугодья, как мною заняты, конечно, малы».

Так он рассказывал мне, а потом предложил:

– Если желаете, давайте вместе поужинаем?

Это было для меня неожиданно, но я ответил:

– С удовольствием.

– Вот и хорошо. Подъезжайте к домикам. Там и поужинаем. Если, конечно, не хотите больше рыбачить.

– Да, я уже свою, как говорится, страсть удовлетворил, поэтому с удовольствием поужинаю, тем более что не обедал сегодня.

– Вот и ладненько, подходите.

Я стал сматывать снасти. В это время подошёл охранник:

– Я возьму у вас садок? Опущу ваших рыб там, где более проточная вода. Они живые будут до завтра.

Я поблагодарил его и подошёл к домикам. Видно было с первого взгляда, что оборудованы они превосходно: столик, мангал, жаровня. Судя по щекочущему ноздри запаху уха уже была готова, а рыба пожарена. Конечно, не пятикилограммовая, но, судя по размеру кусков, килограмма на два, не меньше. Аппетит у меня разгорелся.

Пётр Васильевич пригласил меня присесть.

На столе были овощи: помидоры, а также малосольные огурчики.

– Уха любит водочку. Желаете водочки или вина?

– А у меня коньяк есть…

– Коньяк пусть постоит пока. А для ухи лучше водочка. Уху приготовить тоже по-разному можно, смотря какая рыба. У нас прудовая сегодня рыба, так прудовая рыба требует огуречного рассола. Как бы вы ни приготовили уху, а без рассола всё равно будет немного попахивать тиной. А рассольчик отбивает этот запах, придаёт нужный вкус. И водочки нужно обязательно после полной готовности добавить. Сейчас, конечно, уже не то, – продолжал он, – сегодня нет нормальной водки. То ли дело в советские времена: была «Столичная» и «Пшеничная». А сегодня до чего дошли: даже технический спирт, и тот выдают за хорошую водку! Поэтому я уже давно отказался от магазинной, делаю свою. Если не побрезгуете, попробуйте мою водку. Хоть и говорят – «самогонка». Да, она самодельная. Сам гнал, пусть будет самогонка… Но зато настоящая. От неё не отравишься и не ослепнешь, – с этими словами он налил в две стопки. – Давайте за знакомство, раз меня вы назвали по имени и отчеству. Я ваше только отчество знаю, а имени не знаю.

Я сказал, что я – Леонид. Родился в день святого Леонида, очевидно, поэтому так и назвали.

– Правильно, это по-нашему, по-православному.

Мы выпили за знакомство. Он разлил уху в миски. Это была та уха, про которую говорят, что в ней «ложка стоит». Куски рыбы были выложены на большой противень. Даже миски, в которые Контуженый разлил уху, как нельзя лучше подходили для нашей трапезы: глубокие, удобные… Рядом с ними лежали деревянные ложки с расписными узорами, а казан – внутри эмалированный. Он заметил мой взгляд:

– Уха требует своей посуды и своего приготовления. Хорошо готовить в эмалированной, в крайнем случае – в чугунной посуде. Ни в коем случае никогда не готовь уху в алюминиевой. Не нравится мне и нержавейка. Всё-таки металлический привкус есть. А рыба не любит металл. А что миски – их мне подарили специально для ухи. И уху лучше всего деревянной ложкой хлебать.

В самом деле, миски были очень удобны для зачерпывания деревянной ложкой. Отхлебнув несколько ложек, он взял бутылку и ещё налил по стопке. Я отложил ложку в сторону. Он взял стопку:

– Давай выпьем за тех, кого уже нет. Я также хочу выпить за своих друзей, товарищей, с которыми прошагал всю войну, которые не дожили до светлого Дня Победы. Сейчас нас всё меньше и меньше становится. Давай выпьем за их светлую память.

Он встал, я тоже поднялся. Мы, не чокаясь, выпили. Взяли по огурчику, закусили. Доели уху молча. Затем он налил по третьей.

– У тебя дети есть? – спросил он меня.

– Есть.

– Уж, небось, и внуки?

– Да… И внук есть.

– Давай теперь выпьем за детей. За детей, за внуков. За будущую хорошую жизнь.

Мы чокнулись, выпили и приступили ко второму блюду.

– Хочешь варёную рыбу из ухи, хочешь жареную. А хочешь – и то, и другое, – предложил он мне.

– И без хлеба, – добавил я для шутки.

– Можешь с хлебом, можешь без хлеба. Одним хлебом можно на Кубани быть сытым всегда.

Когда мы насытились, он спросил, как попал в ФРГ, что я там делал, в каких городах был. Я стал ему рассказывать. Он с большим интересом расспрашивал, как люди живут, где я был, бывал ли я в семьях. Я подробно описал ему то время, которое провёл в Германии. Рассказывал, как живут там люди, какие у них интересы. Какая разница уровня жизни была тогда и есть сейчас. Он внимательно слушал и даже делал пометки в своём блокноте. Расспрашивал особенно подробно о тех городах, в которых я работал. Потом задал неожиданный вопрос:

– Есть ли у них справочные бюро? Можно ли там человека найти?

– Там всё очень просто. У меня были знакомые немцы в Индии, которые там работали, а затем вернулись в Германию. Я взял телефонный справочник, по имени отыскал, тут же позвонил и договорился о встрече.

– Это вот так прям сразу и нашёл?

– Да. У них причём справочники висят в каждой телефонной будке. Можно зайти в телефонную будку и найти любого человека.

– Это так просто?

Мы ещё выпили, солнце уже близилось к закату, начали надоедливо пищать комары. Он поднялся и подошёл к столбикам, назначения которых я сначала не понял. На каждый из этих столбиков он поставил спиральки и зажёг их, и комары быстро разлетелись. Мы снова продолжили беседу. После того как мы закончили с рыбой, к нам подошёл охранник.

– Васильевич, чай какой? Наш? – спросил он.

– Конечно, наш, какой же ещё. Давай, Вася, принеси, – сказал ему Пётр Васильевич.

Тот принёс чайник. Я бы назвал этот чай не чаем, а отваром из разнотравья. Там была и душица, и мята, и много чего ещё. А аромат такой, что хотелось не пить, а только вдыхать его и вдыхать. Разговор у нас закончился, мы немного помолчали.

– Пётр Васильевич, скажи, почему называют тебя Контуженым? – решил спросить я его.

Он повернулся:

– Вообще я неоднократно был контужен, поэтому прозвище справедливо. Но Контуженый я не из-за обычной контузии. Если тебе интересно, могу рассказать.

Я кивнул.

– Ты помоложе, воевать тебе не пришлось, и слава Богу! А я годков себе приписал, когда война началась, и военкомат меня взял…

…Но поскольку у меня было 8 классов, меня взяли сразу в школу офицеров. Нас там учили убивать, хорошо учили. Дали младшего лейтенанта – и на передовую. Мы рвались, конечно, в бой – Родину защищать, но комбат нам сказал:

– Посидите, научитесь сначала.

– Мы прошли училище, мы готовы.

– Вы готовы убивать, теперь научитесь выживать, тогда можно будет и в бой.

Он не пускал нас в бой какое-то время, но потом мы поняли, что это правильно, потому что в первом же бою нас наверняка бы убили. Много писали, что такое первый бой, что такое вообще бой, но это трудно представить, если ты это не прошёл. Я одно могу сказать, что самое тяжёлое – это ждать, перед тем как идти в атаку. Когда идёт подготовка, а ты сидишь в траншее и ждёшь ракету. Не знаю, что такое душа и где она находится, но сколько ни ждал я атак, чувствовал что-то в районе диафрагмы: такое ноющее состояние, что может с ума свести. Был вариант – сто грамм перед боем. Это как-то притупляло ожидание и боль. А когда выскочил из траншеи, то здесь уже ничего не чувствуешь, здесь уже инстинкты работают. Чтобы не тебя, а ты. Чтобы ты на какую-то долю секунды опередил. Когда бежишь, ещё ничего, и глазами должен видеть, и спиной, и боком, чем угодно. А когда врываешься в траншею, то здесь уже надо иметь чистые инстинкты животного. Потому что надо не видеть, не слышать, а чувствовать, с какой стороны в тебя стреляют, с какой стороны на тебя приклад заносят. Надо предупредить. Вовремя ответить. Это, конечно, приходило с каждым боем. Нам вешали очередные звёздочки, медали, ордена.

Так мы двигались вперёд. И вот где-то в Западной Польше надо было высотку взять – всего-навсего. Мы заскочили в траншею, и надо же – откуда-то всего лишь один снаряд прилетел и разорвался рядом со мной. Меня просто засыпало землёй. Когда меня откопали, смотрю, мои ребята все зевают. Я не пойму ничего, хочу сказать, чтобы они не зевали, но не могу пошевелить языкам. Я оглох полностью. И не мог ничего говорить. Санбат, потом госпиталь. Я не мог ни слышать, ни говорить. С врачами общался письменно. Комиссия чуть ли не дезертира во мне признала. Сказали, что я симулирую, что я не глухой, но потом там какой-то старик меня обследовал и установил, что какие-то центры нарушились. Меня признали инвалидом.

Это было весной, через пару дней я должен был быть выписан и демобилизован. И вот я стоял у окна, смотрел на сирень, которая уже расцвела. Наверное, и птицы пели, но я этого не слышал. Закрыл глаза и вдруг ощутил резкую боль, как будто штыком какой-то немец в ягодицу. Я заорал, думаю, как я его просмотрел. Открываю глаза, а передо мной стоит старик врач и окровавленным шилом перед глазами крутит:

– Скажи а, скажи а, скажи а.

Мне больно, я пытаюсь что-то сказать, шевелю языком, и вдруг в голове моей появился какой-то шум, и я понял, что снова слышу! Я попытался что-то сказать. Он заулыбался, крикнул, прибежали сёстры, тут же с меня стащили штаны, замазали, заклеили след от шила, было уже небольно.

Оказалось, что этот старик – талантливейший врач, подобрал момент, чтобы сделать второй шок.

К третьему дню я мог говорить почти свободно, правда, немного заикаясь. Но слышать снова стал, как раньше. Через неделю меня выписывали, дали десять суток отпуска, но я не знал, куда ехать. Моего соседа по палате, сапёра, к этому времени тоже выписывали, и он предложил поехать к нему.

Мне некуда было ехать, у меня все погибли. И я поехал к нему, провёл там свой небольшой отпуск, подлечился и вернулся на фронт. Хороший он парень, дружим до сих пор.

Помню, когда война закончилась, мы стояли в каком-то городишке в Германии. Там у них так было: один небольшой городок плавно перетекал в другой. Вот в таком городишке наш командир полка был назначен комендантом, а я – комендантом одной соседней деревушки. Проблем хватало: и конфискат, и оружие. Я поселился в добротном доме. Хозяева, немцы, были услужливые, вежливые. На третий день немка представила мне девочку. Я взглянул и замер: что это передо мной стоит? Мне показалось, девочке лет пятнадцать: худенькая, бледненькая, но такая милая на вид. Большие голубые глаза, белокурые волосы. Я к тому времени уже довольно хорошо говорил по-немецки.

– Это ваша дочь? – спросил я тогда у хозяйки.

– Нет. Её прислали с биржи труда, чтобы она работала здесь, вам помогала, – ответила мне немка.

– Так это же ещё ребёнок!

– Нет, ей уже восемнадцать лет, она самостоятельная.

Я ещё раз посмотрел на эту девочку и замер, зачарованный: бывают же такие создания! Неужели это немка, а не наша русская девочка? Она была чудо как хороша.