Текст книги "Короткие истории"

И был такой случай… Рассказывать не буду.

Святая душа на костылях.

Бледная немощь.

И всё, – сказал Генка, – тут нам и шабаш – поймают! Я улыбнулся.

Такое время было: время тушить свет и сливать воду, как говорится. И это самое «как говорится» – самое глупое выражение, какое есть.

Андрей выразился: «Юбилей смерти». Мы сидели у меня дома. И метили в музыканты.

Вовчик высказался: «Ханыга».

И вот, мы всего лишь запутавшиеся мальчишки.

Кто-то вспомнил мотоциклистов из мультфильма.

А кто-то закричал: «Остановитесь, христиане!»

– Ха, действительно, ему сам черт не брат!

– Бабка старая с мешком похуярила пешком, – сказал злой Лёшка.

– Ты, Петёк, на баяне херачишь? – спросил Кирилл.

– Херачу! – Петёк повеселел. Раздобрел.

– А гантели тягаешь?

– Тягаю! – Петёк расплылся совсем. Но нужно было готовиться к экзамену.

Влад сказал: «Да я все положил в талмуды и забыл».

Он ходил в синей теплой куртке. И любил спать на уроке. А когда учительница его будила – он хамил.

Мы сидели с ним рядом в те серые зимне-весенние дни, и я почему-то об этом приятно так вспоминаю. С теплотой.

А один говорил так: «Слово за словом, хуем по столу!»

Мы смеялись. Он был старше, и мудрее.

Вообще, живи так, как будто бы сегодняшний день последний…

Сережа тупо шутил. Да и Андрей шутит не лучше. У нас полстраны шутит однообразно. Шутят так, как шутят в юмористических передачах.

Влад просыпался, шарил рукой в темноте будто:

– О, сигареты! О, спички! – Живем!

За окнами был нескончаемый февраль. Время – около двенадцати ноль-ноль.

Все собирают деньги, и ты сам говоришь – и два рубля сверху.

– Ни хера, – сказал Херасов.

Саша придумал персонажей: Шнапс-Капитана и Хер-Майора.

Андрей снова придумал названье: «Мертвый марш».

Влад пошел бы в библиотеку воровать книги. А Андрей – технику.

Так, первый у нас приходит Лесбиянов, – шептались девочки.

– А затем Роллингстоунсов, – это я добавил, но уже позже. Я рядом стоял и все слышал. Одной из девочек я очень нравился.

На 8-ом этаже, где жил Костик, была надпись: «Костик – Лапусик».

Тайные вредители мы с Андреем.

Он гадкий подельник. Был им.

Что, опять подлоктями загорал, – спросил все тот же Андрей.

Займись же делом, наконец: хуй, гвозди – у кассы.

– Мы были начальниками задних парт. – Чего-чего? – Ничего…

– Мне не до девчонок, мне учиться надо, – говорил Кирилл, – я же гимназист.

Еще мы были шахматистами-затейниками с Андреем. Наш послужной список игры составляли: спектакль в школе, плотина ГЭС (на запретной зоне), ТЮЗ.

Максим не знал, желал ли он вечером легкого досуга, или нет.

Вот ты каналья, вот ты гангрена! – ругался Владислав известно на кого…

И все возрадовались, играя в карты.

– Молится, или больной, – подумал Иван. Он известный революционер.

– Дамы с вещами, на выход, – распорядился Андрей в троллейбусе.

Иринка собирает свои хулиганские цитаты.

– А что, мне с вами нельзя? – спросила девочка.

– Нет, конечно! – ответил пьяный вдребезги Лебедев.

– Так, Костик, бери себе! Сабе. Бери, – сказал дядя Сережа, его отец. Мы играли в карты на пляже. Сергея мы звали Сорогой.

Дядя Сережа до сих пор ходит в куртке, в той, что носил еще и в 1996-ом году.

Одного мужика мы обычно обзывали бородатым ослом, равно как и лысым чертом.

Психически нездоровый Саша кричал:

– А ничего не было! Не считается! Ца! А никто ничего не видел! А кто докажет!? А так немцы делали!

Тетя Таня искала первого августа две тысячи второго года сына:

– А где Костик?

– А вон, «четверка» белая стоит.

– А что он там делает?

Мы засмеялись.

Саша носил кличку «Би-Би». Его все знали. Абсолютно все. Его отец умер от водки. Саша и без того был неполноценным, а потом вообще обострилось.

– Милый мальчик мой! – называл он Димку, когда играли в футбол за церковью.

Баба Маша сказала:

– Книга интересная. А я красивая.

– О, какой голосок, слыхал?! А! Слыхал, как он крикнул-то? – торжествовала женщина в маршрутке.

– А у меня сумку спиздили недавно, – сказала бабка на весь салон авто.

– Как же вы живете? – спросил пассажир.

– Водку пью, анашу курю, с проститутками развлекаюсь! – приколол водитель незадачливого пассажира.

– Вы бы хоть до шести считать бы научились!

– Да мы и больше научились, да считать нечего, – сказал дед.

Сидим, сидим. Саша сказал: «Эх, ма!»

И опять сидим, сидим…

Два урока подряд мы с Владом убивали время. И не раз. Часто так бывало.

А потом весна началась. А еще зимой в меня влюбилась Анжела. Я ее поцеловал при всех на столе, уложив ее на стол. А она поцарапала мне шею когтями.

Андрей хотел написать некролог. Ему вернее даже только слово одно понравилось само: «некролог». Ничего писать он не собирался.

Слава Г. часто возражал:

– Я не пойму, когда кончится вся эта пидерсия!?

Мы играли в «менеджер». Саше не понравилось, что кто-то ворует.

Артем обратил на себя внимание воплем:

– Что на меня смотрим?! Танцевать буду!

Аня осторожно предположила: «Ну что, всё? Сейчас трахаться будем?»

Дело повисло в воздухе.

А я подумал, что каждый из присутствующих хотел бы.

Но я не помню уже: какая Аня именно это сказала. Я и саму Аню не помню.

Карточный зачинщик я в новогодней сказке. Как давно это было… Картежная банда. Ну, просто шайка заядлых картежников.

– Ну, дурындас!

– Улыбаешься, как клоун в балагане! – я люблю советскую литературу.

Кондрашевич сменил фамилию на Игнатюк-Касьянченко.

«И я стою, и ржу идиотом» – хорошая цитата.

Несуразицу несешь, матросик.

Артем под Маяковского читал стих: Я знаю! Верю! Буду! Надо!

Артем бодро ходил по коридору.

А Кондрашевич снова сменил фамилию на Сокольников-Крупскую.

Люблю тебя, а за что не знаю, что-то в тебе есть! – зверел Артем.

У него бугристая кожа крокодила.

Еще я сказал Диане, что у нее мужа будут звать Авдий, а Артем сказал, что даже не Авдий, а Авгий. А я добавил: Авгий Диогенович. В итоге дурло обиделось. Мы ее звали дурлом.

Артем, ты аист, – говорил я.

Артем, ты луговой волк, – говорил другой.

Кирилл грустно сказал, когда мы в последний раз в жизни прогуливали математику, последние дни доучивались: «Скоро кончится наша иерархия».

Стало грустно. А ведь за эти годы Кирилл стал почти великим пиитом…

В итоге, кто-то просто сейчас молодой дебил.

Выпивают клофелин подсыпанный им.

Придумывают модные никнэймы.

Еще что-то делают.

Безумствуют.

Пьяные укатываются.

Готово: ремонт обуви

ПОЭТ НА ВПИСКЕ

Мы все одинокие эгоисты. У всех уже была любовь. Или что-то вроде нее…

Все было. Мы встречаемся и невольно созерцаем былое великолепие молодое друг друга.

Сижу у нее в комнате. Натыкаюсь глазами на старые фото в рамках, записки на стенах. (В таком богемном абсолютно стиле ее квартирка, я бы сказал). Она ушла в ванную. Мы знакомы три или четыре дня. Молча понимаем оба, к чему идет дело.

В моменты молчания обмениваемся взглядами: какая-то грустинка в этих взглядах, – отмечаю я для себя. Потому что уже все было. И у нее, и у меня. Мы ничего не рассказываем друг другу. Да и что рассказывать-то?

Сидим очень так уютно. Распиваем вино и шампанское какое-то одновременно. Сидим с ногами на постели: она в домашней майке и штанах, – пришла из ванной; я, в том, в чем пришел с улицы – в джинсах, заляпанных сзади, в куртке своей темно-зеленой, доставшейся от младшего брата. Смотрим фильм на английском языке, но с русскими титрами внизу экрана.

Сейчас у нас начнется. Обнимаемся. Говорим всякую херню; ну знаете, когда мало знакомые еще люди вдруг перед близостью несут всякую ерунду отвлеченную. Вроде по делу, но всем понятно, что впереди назревает эта самая близость, и будет она прямо через десять минут у вас. Скоро будет. Надо морально подготовиться ее разделать.

Звонят в дверь. Классика жанра: он пришел к ней домой, она его пригласила, они еще мало знакомы; сидят, выпивают, и тут звонят в дверь. На улице уже очень поздно…

Кто: приехавшие вдруг родители? Соседка по комнате вернулась? Ее возможные дружки? Менты? Кто?

Время почти двенадцать ночи.

– Ну, классика жанра! – говорю ей вслух уже эту фразу, и хочу пойти к дверям по длинному коридору открывать. – Не надо, – говорит, – я никого не жду.

В дверь упорно звонят. Начинают тарабанить. Замолкают. И снова звонят и периодически стучат в стальную гладь железа.

Она звонит подруге по комнате и узнает, не должна ли та сегодня вернуться. Подруга отвечает, что нет, не должна. – «Тогда кто бы это мог быть», – «Тебе виднее…», – говорю я, и понимаю, что начинаю нервничать. Уже не до близости… Вот же собирался с нее уже снять майку, – а тут звонят в дверь. Она, наконец, встает и идет к дверям сама, не разрешая пойти мне. Я думаю, что, по сути, правильно, – пусть идет. В конце концов, я в гостях у нее, и пусть сама решает, кто к ней ломится. Открывает дверь. Я стою начеку в темном коридоре с недопитой бутылкой наготове, – на всякий случай.

Пришел какой-то парень, – я увидел его мельком. Пришел за деньгами. Я не знаю что у них там за дела, да и знать не должен, но мне, уже захмелевшему, это не нравится, и я уже собрался, было, выйти на авансцену. Они стоят в подъезде разговаривают. Я очень плохо слышу о чем. Но не ругаются. Представляю себе уже следующую картину: допустим, он входит сейчас внутрь. – Ты кто такой? – А ты кто такой? – Я кандидат наук, – отвечу я зачем-то… Или совру что ее родственник. Или еще что-то… – А ты кто? – А я…, – я не придумал, что скажет этот ночной ходок за деньгами, девушка «моя» возвращается, извиняется и говорит, что срочно нужно было этому парню отдать деньги, так как она занимала у него. Ситуация разрешилась. Идем на балкон курить с бокалами вина. Я ее обнимаю, начинаю рассказывать ей свое стихотворение. Начинается разговор про стихи. Курим еще по одной. На балконе довольно холодно; во дворе горит фонарь, который то гаснет, то загорается вновь. Экономия электричества. Впереди еще один дом, а за ним пустынная уже улица зимнего города. Во двор заходят запоздавшие жители, поднимают головы на нас, – мы на втором этаже, балкон не застеклен, мы громко разговариваем. Докуриваем и идем в комнату.

Еще пара-тройка минут, и мы снимаем друг с друга одежду, наслаждаемся друг другом в различных видах и формах. Кровать скрипит. Я не могу кончить, так как прилично пьян. Мы прерываемся, чтобы продолжить снова, – и так несколько раз. В перерывах она залазает под одеяло и сидит, закутавшись им (что это за стыдливость такая крепостная?). Я же сижу совершенно голый рядом, курю, пью вино, мы болтаем, слушаем «ПТВП». Она время от времени целует меня в плечо, в голову, в руку. Я представляю себя командиром (политруком, лейтенантом) который приехал к жене на побывку в деревню. И вот они весело проводят время на скрипучей кровати, которая знавала и лучшие времена. А завтра я снова уйду на фронт поднимать в атаку солдат, где меня, возможно, ранят или убьют.

ИЗНУТРИ И СНАРУЖИ

Безграмотный полоумный крестьянин Виталий кричал, когда увидел откормленного чекиста, коим оказался я. Он кричал на всю деревню:

За Ленина!

За Маркса!

За матерь продразверстку!

Весь хлеб мы отдадим худому коммуненку!

А коммуненок-то огромный, жирный, в фуражке. На ней кокарда образца 1918 года с серпомолотом. А Виталий, раб-то божий, небольшого ростка, с глазами полубезумными, в одежке грязной, оборванной. Не хочет мириться с властью.

А врач-то Антошка х-и-и-и-трый стоит в стороне. На досточках, на подмосточках.

Отец пишет сыну из оккупированной Западной Украины и в письме рассказывает:

Есь хозяйство, хрюшка, яйко, сало – ем от пуза!

Есь гармошка, песка ложка.

Жись-житуха, во! Братуха!

Фюрер-батько, жинку – во, мне подарил.

(И опять продолжает продтему)

Есь хозяйство!

Чушка, яйко, сало – ем от пуза!

Сынка мий, давай,

Лично фюреру-отцу

Аж в Хермании служить

Во, братуха, жизнь кака!

***

Я пишу (или рисую) смайлик. Он выглядит так : – = И посылаю его Вичке. Вичка пишет, что это «усатый китайский плут с одной ногой».

Я думаю: «Почему с одной. Я вообще его без ног изобразил. И вообще – это не китайский плут». И я пишу ей, кто это такой, растолковываю: «Это ошизелый преданный фанатик. С его Величеством Усами». – Усы у нас дело святое.

Потом Вика мне пишет, что, мол: «Рыжий муравчик и его правило». «Что рыжий муравчик?» – хочется спросить. Это все равно, что сказать не рыжий муравчик, а допустим «Марципанов со своею Марципановой». Тут же меня осенило, и я спрашиваю, по поводу муравчика: «Кстати, как правильно: его прАвило, или правИло?». Вика ничего не отвечает, и пишет мне: «КадИло», – издевается. Я так и не узнаю как правильно. А после этого предлагает другое, и пишет: «Это Раскольников в бритой налысо треуголке». И продолжает: «Или голый лысому не товарищ, или либо псевдокот по-над Доном проплывет». Интересно, где этот псевдокот. Как он выглядит? У нас в городе можно ли увидеть псевдокота?

Я пишу: «Таракан не еда, а средство». Вика подхватывает: «…Передвижения по виварию Его Превосходительства. Его!». Мне нечего ответить, и хочу закончить этот разговор словами, что: «Михал Семёнч Рубинштейн: ему на свете всех видней, ему на свете всех лучшей».

А Вика пишет на это: «Каннибализм соседских глаз заводит тётечку в экстаз, горжетка пьяная на ней и левый правого синей». А я опять отвечаю: «Немытые рептилии все стилизованы под линии. Моя спина, угрюм-живот, собачка – первый бегемот».

Вика рассказывает: «Капустный крот, свинарка, мятый гусь и третий слева шалопай с метлой, украли шкварок у слепых бабусь, сменяли на айпод с иглой».

И все равно возвращаемся к смайлику : – =

И напоследок. Есть в Японии такая философская школа «коан». Там учитель спрашивает у ученика что-нибудь, а тот должен ответить. Например: «Где открываются невидимые двери?». Или: «Как звучит хлопок одной ладони?». Ученик может по-разному отреагировать: в ответ может залаять, что-то бессвязно крикнуть. Может ничего не отвечать. Правда, Учитель может в ответ ударить его палкой. Таков поиск истины с помощью абсурда слов и действий.

***

Хорошо бы попасть на неведомый архипелаг островного государства Топарау. Но такового нет. И в природе вроде как не существует. Я просмотрел карту, атласы. Я думал, что должно было существовать такое где-то в Океании.

Неплохо бы быть квалифицированным левеллером. Но время не то. Для этого надо вернуть времена Английской буржуазной революции, да заняться аграрным вопросом – показать свой ум, и то, чему тебя научили за пять лет. Дать «на ура» лекцию. В голову сразу лезет Манфред, Маркс, и еще какие-то ученые типы на букву «М».

Можно стать миссурийским браконьером. Но нет смысла. До Миссури мне не добраться. А ходить по волжским оврагам, плутая в камышах и тростнике можно и не будучи миссурийским браконьером.

Очень хочется узнать что такое «пинокритизм».

В Волжском, в универмаге мы стащили манекен, наполовину обрезанный со спины, и без ног. Поставили его в урну, возле остановки. Это оказался весьма горделивый манекен, как выразился Игнат.

На лотке лежала книга: «Лечение свеклой…» что-то там еще… «лучший доктор». – Так мог решить некий лучший свёкор.

Где можно прочесть настольную книгу немецкого танкиста? Как она выглядит? Где ее можно взять?

– На полке возле абажура желтого. Там, рядом с его кроватью.

У Артем был стул. На таком сидят все, особенно всякие завы чего-либо. Ну, скажем, завсклада на таком сидит. На обратной стороне надпись инвентарная красной краской: «Профсоюз». И номер стула. Тоже естественно инвентарный.

Волжское ГАТП я переименовал в Волжское Гаити.

***

Какое главное направление всех грузопотоков?

– Австралия – Воронеж.

Почему бы и нет?!

Ельцин, Кравчук, Юрий Сенкевич и Каспаров играли в шашки в «Чапаева».

В конце концов, СССР был проигран.

Было у бабушки три сына, все на букву «М»: Миколай, Михаил и Микита.

У алкоголиков нет совести, но есть расческа. Обязательно есть.

Дао придумали аферисты, – сказал Денис.

– Жора, ты православный?

– Нет, я русский.

Как называется человек, передающий информацию?

Саша очень тупо ответил: телефон.

19 мая 2006г.

Я сидел на днях на семинаре и считал что-то в столбик. Рядом справа сидел Макс, как обычно.

– Че, считаешь? Сколько со стипендии пропить? – спросил он.

– Да, – ответил я по-свойски.

       Вот так и живем. Такие вот у нас диалоги.

Дмитрий не собирался сегодня заниматься спортом. Он просто приехал. Походил. Заниматься не стал – силы уже не те. Двадцать четыре года, как-никак. Они покумекали с Мишей, и пошли в ближайшую пивточку за пивом. У нас здесь много пивточек.

Леха В. пришел в зеленом вязаном свитере. Свитер под названием: «Прощай, молодость!» – сразу окрестил свитер Игнат почему-то. В этом есть какое-то сожаление.

***

Я езжу последним троллейбусом, иногда предпоследним. Сажусь у окна, но смотрю в салон. Я давно влюбляюсь в молодых кондукторш. Они мне самыми близкими девочками кажутся. Мне очень хочется их обнять, сказав: «Знаешь, завтра все будет отлично. Даже нет, – вообще всё будет у тебя отлично, поверь».

Она, так уставши, смотрится. В куртке. Я кстати так ждал когда похолодает. А когда похолодало, то я понял, что хочу, чтобы еще немного побыло тепло. И хочу, чтобы эти девочки улыбались, катаясь в продолговатых коробках и работая в них, в троллейбусах.

Я давно не был в любимом кафе. И не сидел за барной стойкой. И вот я пришел. Миша угостил меня пивом. Я давно его так с удовольствием не пил, как это было вчера.

СВИНЫЕ НОСЫ И ДРУГИЕ

Командование армией поручили старому генералу Кваксону. При произношении его фамилии нужно делать ударение на последний слог. Кваксон был на тот момент старым дедом-паралитиком, его возили в коляске, и было ему уже девяносто шесть лет. Назначили его командующим стратеги-полководцы, которые вывели план взятия линии Ленинград – Выборг, и далее к границам Финляндии.

Генерал Кваксон был чистопородным немцем, заставшим еще события 1871 года, а может даже и объединение Германии…

И вот в своей ставке, все эти немецкие генералы пока решали у кого свинее нос, как они это обычно делают, совсем забыли о том, что творится на карте мира. А когда одумались, то поняли что уже поздно, и засиделись они ой, как долго. И решают брать Финляндию. До Финляндии далековато конечно, от Германии. Но милитаристические круги решают: ничего страшного, старый и опытный генерал Кваксон нас доведет и до Финляндии, поскольку нос был у него свинее всех носов других генералов. И надо сказать уже много и много лет он никому в этом не уступал, по свиности носа. Но как-то вывезли его в коляске на холод, и оставили. И Кваксон замерз насмерть.

В другой раз педантичный германский адъютант докладывал фюреру: Мы поймали лично Базира, который был переодет лично в Кота Базилио. Нами были изъяты его очки и накладные усы.

Мы бегали по дому, по всем комнатам и сражались с Неизвестным. Потом повалили его за диваном, вместе с диваном, кое-как связали. Откуда-то появился на этой жизненной абсурдной арене Евгений Владимирович, подошел важно, и, ткнув пальцем в сторону Неизвестного, громко и выразительно бросил:

– Привязать его к позорному столбу!

***

Жора приехал в Америку и пошел в ресторан «Русская березка», поскольку был бизнесменом. С Жорой была моя собака. Жора заказал грибов, водки и прочего. Рядом посадил Дерри, мою собаку. Вызвал цыган с медведем, заплатил им хорошо. И они стали по его заказу петь: «К нам приехал, к нам приехал дядя Жора дорогой! К нам приехал, к нам приехал дядя-дядя-дядя Жооооора Жоооооооора дааааааааарагооооой!».

Жора все это послушал и сказал с немецким акцентом: «Всё это хорошьё, но только надо петь к нам приехал не дядя Жора дорогой, а дядя Тьерри дорогой. Поньятно?». – Цыгане закивали, мол, понятно, и перепели: «К нам приехал, к нам приехал, дядя Дерри дорогой». – «Вот так-то лучше», – сказал Жора и выпил рюмку водки, запив шампанским. Затем он попросил, чтобы цыгане стали плясать, и вместо медведя приковали на цепи его, Жорика, за дополнительную плату, конечно. Цыгане согласились. В итоге у Жоры вытащили деньги, сняли дорогие часы. А когда он попытался об этом сказать цыганам, то они его привязали этими цепями к столбу, а сами сбежали. Жора кричал: «Это есть безобразие. Я буду жаловаться в исполком. Я латвийско-подданный». Но его никто не слушал. Только дядя Дерри, моя собака, ела со стола жаркое.

***

В 1930-е годы проходил смотр советской  самодеятельности в одном из районных клубов. Деревянная сцена, кулисы из красной материи. В зале – мужчины,  женщины, дети. Душно очень, все скучковались. Номер за номером объявляет женщина в коричневом костюме партработницы.

– А сейчас перед вами выступит ученик третьего "В" октябренок, балалаечник, хоть и троечник, мальчик – Йети Петров.

         На сцену вышел мальчик в  рубашке и штанах до колен с перемычкой через плечо, с балалайкой в руках. А назвали его Йети, потому что родители мальчика работали геологами на крайнем севере.

***

Когда нацисты вошли в село, они поймали парня, и стали издеваться над ним: лупили сапогами, затем приказали поджечь церковь. Он сначала отпирался, но на него навел один солдат автомат, и тогда он, вдруг безвольно обмякший взял факел, и, озираясь назад, на немцев, пошел к церкви. Подпалил в нескольких местах; а когда пламя заиграло и поднялось вверх, он истерично захохотал, глаза его засветились, в них отражалась полыхающая церковь.

***

Жора скрывал, что встречается с сорокашестилетней женщиной, уроженкой ГДР, которая много лет уже, однако, проживала в России. Он тайно к ней ездил. Когда его спрашивали об этом – он в ответ улыбался.

Женщина лежала на красном диване, в комнате с красными задвинутыми шторами. Она была настоящей женщиной из эротического журнала за 1989 год. У нее было много волос под мышками, и во всех других интимных местах. У нее были явно заметные усы. Огромная копна волос, закрепленных лаком. Ажурное нижнее белье. Она курила. Она звонила Жорику по телефону и томно произносила:

– О, Джооордж! Ты сегодня приедешь, мой мальчик?

Жорик отвечал, что у него много работы в офисе, но он постарается. Она выдыхала дым, и снова повторяла:

– О, Джооорджж.

ТЕКСТ

Я взял рыбу копченую в магазине.

Хоть я не очень ее люблю, но взял. Купил. Золотистого цвета такого, скумбрия, кажется, в полоску бока у нее, ну знаете, наверное. Надоело есть мясо. Да и дорого.

Это что! Вот другая была история: ты, когда уехал, а мы пошли в ресторан, а он закрыт оказался…

Зато когда я сел в холодный троллейбус и оплатил проезд, мне попался «счастливый» билет: это если сумма первых трех цифр равна сумме оставшихся трех! Я таким вещам не придаю большого значения и билеты не храню, но все равно всегда первым делом считаю заветные цифры.

Также поступал и Коровашов Г.

Так многие поступают, думается мне…

Так думал и следователь МУРа Сивашко С.Н. Шел 1948 год.

Отец троих детей, фронтовик, член садового товарищества «Красный коммунар»…

Надвигался долгий и тягучий февраль. Продовольствия в городе не было.

Когда продовольствия нет – то и май покажется январем.

– Тогда продолжим?!

– Продолжаем. Раз-два, раз-два, раз-два-три-четыре! Ту-ду-тыщ! Ту-ду-ду-тыщ!

– Зарядку делать нужно в более просторном помещении! Тогда и травм не будет, Аристарх!

– Ну, что ж, это очень хорошая выдержка из «Полезных советов за 1960 г.»

– Сказал ведущий радиопередачи «Семья».

И обратился ко второму участнику.

– На следующей не выходите?

– Нет. Я до «Динамо». Потом пересадка.

– …Потом пересадка почек, сердца и если будет донор, – безымянного пальца левой руки…

Так всегда делал операции военврач Колобков.

«Это еще кто такой?», – спросили в Гражданстройпроекте.

– Наш, с Семеновской. Военврач, – сухо ответила Людмила Анатольевна.

И продолжила изучать график ночных дежурств.

За окном дул ветер. Часы показывали половину двенадцатого ночи.

Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так… Зеленый абажур лампы, пепельница, чернила и ром…

…Утром уже надо было сдавать смену. Впереди ждали новые километры ослепительных грез.

Во дворе очень громко залаяла собака…

Тревожные мысли охватили Сергея. Быстро накинув на плечи старый плащ, он взял ружье и вышел на мороз.

Дверь осталось полуоткрытой. из репродуктора послышался обрывок голоса диктора: «…Балашихин стал победителем в этом сезоне по…», – на этих словах дверь, хлопнув, закрылась.

Снег громко скрипел под ногами. Рядом со штабелями досок лежало бездыханное тело собаки…

Сергей сжал ружье и ринулся за сарай. Но там никого не было.

По спине пробежал неприятный холодок…

Сразу же вспомнились события двухлетней давности. Стояла такая же зима, тот же домик, также топилась печь.

Тогда, он – 18-летний паренек, впервые приехал на практику в суровую Сибирь, в город Красноярск. После окончания ПУ №8 вместе с Федосеевым Славой его отправили на вагоностроительный завод осваивать профессию слесаря-ремонтника.

И вот он остался почти один. Федосеева Славу перевели вскоре в Благовещенск. Что он знал об этом городе? Знал, что там есть тайга и тигры.

И еще, что там где-то, на Дальнем Востоке воевал его дедушка…

Он проснулся. В вагоне уже скрипели двери. Ходили туда-сюда проводницы.

«В тамбуре холодно, но в то же время как-то тепло.

В тамбуре накурено, но в то же время как-то свежо» – хрипло доносилось из старого динамика…

В соседнем купе только что проснулся Павел Роболин. Он встал, одел тапочки. Однако передумал куда-либо выходить, и поэтому сел, и заскучал, глядя в окно.

Ехать оставалось около суток.

Она не дожидалась… Нет… А вернее занималась своими делами. По-прежнему работала в кафе.

– Ох, и надоедает-то. Денег нет никогда.

– У меня их никогда нет, – сказал Лера занимающему у нее Славе.

Но все же заняла.

– Я это… я мигом, – мялся Слава.

Его как корова языком сдула.

Лера устало взяла меню и отнесла в зал.

Вернувшись, за барную стойку она увидела его. Он приехал.

Они неловко обнялись. Очень сдержанно. Знакомые ее девушки, стоявшие рядом, и парень, сидевший сбоку, весь в татуировках, едва улыбнулись, но сделали вид, что ничего не поняли.

Они и впрямь мало что поняли.

БЛОКНОТЫ, ЗАПИСНЫЕ КНИЖКИ

Давно пропала необходимость людская в использовании блокнотов и записных книжек. Они почти не нужными стали. Любую информацию сейчас можно внести в мобильный телефон, в любой электронный носитель. И все же пользуются люди маленькими книжечками, и лежат они на ваших столах, и на моей полке лежит блокнот с обложкой зеленого цвета. Классический цвет для такой вещи. Только обложка – цельная. А раньше, еще на старые записные книжки на бумажную обложку надевалась кожаная или какая-нибудь из заменителя обложка.

У кого-то они пылятся, и висят в них буквами разные ненужные уже записи.

Раньше у порядочного советского человека всегда лежала в пиджаке во внутреннем кармане записная книжка и ручка, или же карандаш: всегда есть что пометить и записать. Вот в ящике письменного стола я нашел записные книжки разных времен: дедушкину, отцовскую и мамину. Дедушкина книжка серая в мелкую-мелкую клетку. Почти ничего в ней нет. Какие-то каракули на первых почти отклеенных страницах. Я помню, как я эти листы выдрал давно, и стал книжкой пользоваться сам, еще в детстве. Я присвоил ее себе. Но прослужила она мне недолго, поскольку страницы в ней рассыпались, да и записать там что-либо было неудобно, совсем крохотная.

Как я узнал, что это дедушкина записная книжка? Родители сказали. Потом я находил и исследовал мамину книжку. Мамин почерк я вообще разобрать не могу. В книжке были адреса и фамилии людей, с которыми мама была как-то связана в молодости, может в студенчестве. Были еще в этой записной книжке переписанные песни советских исполнителей. Весело все это смотрится. По-доброму.

Записная книжка представляет собой такое зеркало в прошлое, крошечное, но в нем подмечены всегда интересные штрихи. Часть жизни наших родителей. То, что они записывали в книжечки, то они видели и чувствовали, – они так жили. Сравните, например, блокнот современного подростка, или свой блокнот, с записной книжкой ваших родителей, и вы увидите – у себя, может названия групп, которые вам нравятся, написанные витиевато, и рисунки, если вы любите рисовать. У родителей вы увидите – названия ансамблей, которые им нравятся и переписанные от руки песни. Разные по сути уже эпохи отражены, а пишут об одном разными словами: о любви, любимые песни, стихи, конечно же, адреса друзей и подруг, – с кем-то когда-то знакомились, вместе ездили «на картошку», служили в армии, учились.

Я подумал и пришел к выводу – что записные книжки наших родителей духовно богаче. Они умели любить, не боялись проявлять чувства. Мы, молодые, судя по тому, что мы записываем для себя и зарисовываем – беднее, ограниченнее, часто выглядим.

Отцовская записная книжка тоже имела обложку зеленого цвета. Там были адреса и телефоны его родственников, и дни рождения их. Причем дни рождения почти не соответствовали реальным датам. Во вкладке лежит от руки написанная молитва, сложенный вчетверо листок в клетку. Это его бабушка туда положила ее, в записную книжку. И там она так и лежит вся пожелтевшая. После, правда, отец переложил листок к себе в кошелек. С этой молитвой связан один прикол – и смех и слезы: когда мой отец пил и деньги заканчивались, то он тщетно лез в кошелек и говорил: «Ничего нет! Денег нет! Одна молитва!»

Молитву эту переписала моя мать на новый листок. Или на несколько листков. Что это все значит? Сакральная сила слова, полагаю. Она есть, и в этом я твердо убежден.

Находил я также и просто ничьи блокноты, которые лежали и пылились. Часть из них на бабушкиной квартире, что на Горном поселке. Наверное, их покупали впрок, чтоб были. Интересную вкладку в одном из блокнотов я обнаружил – схему московского метрополитена за 1989 год. Сравнил ее с нынешней схемой…

Я с самого детства очень аккуратен во многих вещах, особенно во всякой канцелярии. Так заводил я множество блокнотиков и записных книжек, и тоже что-то записывал, рисовал в них. Потом, правда, выбрасывал, за ненадобностью.

А еще, помните, школьники заводят целые тетради-анкеты, так называемые. И ты, читатель, наверное, тоже писал в такой «анкете» разные стихи и рисовал. Иногда похабщину, но ты познавал мир. Ведь было такое? Матерные четверостишия и тому подобное? Не знаю как у тебя, а у меня было, когда я учился в школе. И у родителей наших тоже было. Разве что похабщины не было, или было ее куда меньше. Всегда было одно – люди выразиться пытаются самым старым способом – записывают; и таким образом как бы пробуют себя писателем, летописцем. В конце концов, кто знает, что останется от нашей цивилизации: библиотека Пушкина, или тетрадка в клетку с дворовыми стишками девятиклассника.

Сейчас у меня лежит блокнот на полке, о котором я обмолвился выше. Болотного цвета все же он – я рассмотрел внимательней, не зеленого. В нем у меня те же номера телефонов, адреса, и прочая мелкая информация о чем-либо; пометки всякие нужные мне.