Текст книги "Пирамида, т.2"

Далеко не полностью приводимая здесь декларация настолько чужда была тогдашним, еще боевым умонастроеньям Вадима Лоскутова, что истинное содержанье ее временами как бы заслонялось подробностями физического состоянья, в каком произносилась так бесповоротно и страстно. Звучали местами горечь отреченья, боль прощанья, что казалось, сейчас на выходе и помрет. Вовсе не было крайнего физического изнеможенья, и лишь в паузах рука начинала машинально шарить по пледу на коленях в поисках чего-то – ухватиться и тем поотсрочить приблизившийся момент. Впервые Вадиму доводилось своими глазами и в таких подробностях, вплоть до последних содроганий мысли, наблюдать акт перехода в мир иной, что могло совершиться не сегодня, даже не послезавтра, так как в лице Филуметьева целое поколенье, сдавшееся и обреченное, нисходило в смертную сень. Оттого-то его речь и напоминала завещанье... Правда, вряд ли стоило делиться подобными раздумьями со случайным юнцом, но обычно не думают о получателе письма в бутылке, кидаемой в убегающую волну за кормой. Но по характеру признанья бесстрастный тон старика подчеркивал значительность переживаемой им минуты. Простительное при подведении итогов упрощение человеческого маршрута помогало Вадиму чужими глазами утолить детскую прихоть отыскания, безразлично – на карте, глобусе, в небе над головой, заветной точки: здесь жил, живу, буду жить я.

– По-вашему, были совершены непоправимые ошибки где-то позади? – поинтересовался Вадим.

– С моей горы видны становятся некоторые из них. Как и в отношениях с матерью, нельзя хитрить в общении с природой. Боюсь, дурными замашками, чрезмерными капризами мы осточертели ей, наверно, уже имеются у старухи другие фавориты на примете, полюбезней нас... Не удивился бы, если даже крысы. По заведенному у ней порядку при отбытии постояльцу полагается подмести сор за собою, да и некорректно было бы оставлять кому-то в наследство смрад и тлен агонии нашей. Вообще то ее служанки навострились растворять кости и панцири всяких чудовищ, но по слепоте им трудно начисто удалить с планеты всякий след человеческий, в особенности создания ума и рук людских, которые именно по трагической хрупкости своей прочнее меди и выше пирамид. Не надо падать духом, у нас еще есть время впереди, а судя по все крепнущей воле к гибели, мы вполне управимся к сроку. Творец стольких чудесных диковинок, homo sapiens изыщет и благородный предлог, и достаточно радикальные средства для самоудаления из мира. Последнее время мне так и чудится позади, будто новоселы уже поглядывают из щелей, знакомятся с помещением, что ли, но чуть обернешься с холодком содроганья...

– Думаете, не поспеем до той полночи прорваться, попасть в наш, назовем условно, золотой век? – не дослушав стариковской метафоры, спросил Вадим и вдруг вспомнил, что тот же вопрос задавал ему отец года полтора назад.

– Нет, почему же?.. Если только не проскочим мимо на достигнутом разгоне. Другое дело, длительность пребыванья нашего там, – пожал плечами Филуметьев. – Не исключено даже, что предполагаемое, не менее как тысячелетней протяженности и в окружении блистающих вершин, райское плато золотого века окажется нежилым горным пиком и негде раскинуться биваком на месячишко… Разве только испытать благодарное стеснение в груди перед лицом клубящейся под ногами вечности и снова марш-марш в дорогу, на ночлег в нижележащую долину, откуда и поднимались когда-то. Но при последней оглядке перед спуском дано нам будет открыть, что слабенькое издали сияньице на серпантинной дороге позади и было тем самородным кладом бытия, мимо которого... нет, сквозь который мы прошли в погоне за иным, машинным счастьем.

– Что надо делать? – сожалея о том же, спросил Вадим. – Возвращаться?

Ничто не шевельнулось в лице старика, словно боялся повредить доставшееся ему наслаждение, получаемое от созерцания вдруг укрупнившегося снега за окном.

– Запастись мужеством и не противиться... Все большие количества материи пропускать сквозь себя, пока не загорится в полете. Движенье к цели нередко бывало важнее ее самой, и устремившемуся к звездам прибытие в пункт назначения совсем не обязательно... Во всяком случае не огорчаться, что в такую даль отправлялись за счастьем, когда оно с самого начала находилось под рукой!.. Теперь уже ровным счетом ничего не надо, кроме как помедлить с очередным шагом под гору, еще на одну приступку вниз... Да хоть изредка еще, остановивши время, что удавалось некоторым в старину, полюбоваться лишнюю минутку на чудесные наши, полные волшебства и несбыточных желаний, пламени обреченные города. Если оглянуться на них из грядущего, они в особенности хороши при заходе солнца, когда уличные фонари горят вполнакала, за час-другой до погруженья в ночь. Тем более, что закат так похож бывает на зорьку!

Филуметьев одними губами улыбнулся чему-то, до прикосновенья близко прошедшему мимо, а Вадиму пришло в голову, что, наверно, старости свойственно думать обо всем вот такими же отрывистыми строками никогда не записанных стихов.

– Ты у меня ужасным пессимистом стал, Иван! – снова сказала жена и головой покачала от огорченья тем, что о ее муже могут подумать люди.

– Но и ты... не слишком ли много придаешь им значения? – На ее невысказанную мысль отозвался Филуметьев. – Что делать, дорогая! Хотя начальники, по счастливому устройству своему избавленные от роковых сомнений, и усматривают в том ущемление своих коронных привилегий, тем не менее все сущее от всемогущего Скуднова до пузыря на луже дождевой подвержено бывает химии образующих веществ в процессе взаимоистирания. И не надо лгать себе лишь потому, что... qua socarva itientia regitur mundus44
  Какая подлая низость правит миром! (лат.)


[Закрыть]!

По незнанию языка непонятная Вадиму фраза каким-то образом сохранилась в его памяти, но к кому ни обращался он за переводом, все почему-то ссылались на трудности путаной средневековой латыни. Но значит нечто щекотливое содержалось в невесть откуда почерпнутой цитате, потому что не на шутку заволновавшаяся старушка сразу предприняла решительную попытку отвлечь в сторону ставший криминальным разговор, если бы действительно чье-то постороннее ухо случайно оказалось за стенкой. С чарующей лаской, насколько была посильна ей, она обратилась к Вадиму с напоминанием, что юный писатель пренебрегает налитым ему чаем.

Жесточайшей иронии был исполнен отзыв Вадима о неисправимых пессимистах, пророчащих плачевный, однажды, исход нашим всемирно-историческим играм в стане грозы и бури. Уподобив память людей киноленте, запечатлевшей их пройденный путь и которая вскоре вместе с упаковкой будто бы новой звездочкой вспыхнет в юго-западном секторе галактики, юноша заверил стариков, что помянутый фильм в самом начале катушки, и как смертельно перегруппировались бы безумные страсти людские, становясь затравкой к очередным полнометражно-эсхатологическим постановкам, никогда не сгинет укоренившийся на земле род людской: всегда останется нечто на разживку.

– Заранее признаю всю уязвимость стариковских бредней... – заговорил Филуметьев, с места на место передвигая вещи на столе перед собою, – но по достижении возрастной, последней перед небом вышки пристает неотвязная, наподобие чесотки, охота постичь смысл житейской суматохи оставляемой далеко внизу, под тобою. И уж раз добрались до Хеопса, заглянем заодно и в глухие уголки снежных царств с неподдающимися произнесению владыками и династиями на тарабарских языках. Всюду услышим нестройный трехголосый гул, звон мечей, тихий материнский плач да чавканье огня, пожирающего очередное лакомство – с неизменной пригарью человечины. Дело в том, что производная от всех отраслей нашей деятельности политика, если и напоминает шахматную игру, то лишь с применением силовых приемов в виде отнятия жизни у партнера, по возможности с секундантами всякий раз... Хотя чуть позже под анестезией лести, любовной ласки, ловкой лжи сами победители лишались разума, власти, маршалов – как у нас недавно, а то и самой головы! Какое же утешное...

– Извини меня, Иван, ты так волнуешься, без всякого повода к тому же, что я предвижу к ночи повторение припадка, – вполголоса пыталась жена отвлечь в сторону рискованный монолог мужа. – Да и молодой автор, сколько я понимаю, пришел к нам за научной консультацией насчет этой... ну, куда-то завалившейся мумии...

Старик бережно отвел в сторону ее с увещаньем протянутую руку:

– Так вот и спрашиваю я, – рванулся он в простор одолевавших его видений, причем плед соскользнул на пол, – какое же утешное к старости панацейное сокровище выплавилось в незатухающем костре минувших тысячелетий – помимо святой музейной золы от частных самосожжений, драгоценного свидетельства мук людских да еще громоздкого коммунального инвентаря на приличном уровне нашего расплодившегося множества. Век нынешний живет и мыслит умнее и сложнее древних, однако не сытнее или честнее их, знает больше, но мельче... И не в том горе накопленного богатства, что единое знанье мы раздробим на уйму позолоченных медяков, даже ассигнаций без банковского обеспеченья или без надежды когда-нибудь на обратный обмен. Отсюда, чем дальше вглубь, тем грознее телесная нужда, ненасытней жажда духовная и потому в пустыне, где уже не библейский столп огненный, не Вифлеемская звезда служат вехами, а единственно мерцающие во тьме кости прежних караванов, профессиональная мудрость пророков сводится к цеховому секретцу, что лишь подгонкой кнутом с непрестанной отсрочкой уже невыполнимо распылавшихся желаний на потом можно преодолеть возрастающую инерцию усталости и разочарованья. Сможете ли вы, молодой человек, извне не пользуясь наганом как инструментом единогласия, назвать мне слово, способное влить силы для нового рывка вперед... Я-то знаю его, а вы?

– Ну право же, Иван, ты злоупотребляешь долготерпением нашего милого гостя, – вновь с оглядкой назад куда-то старалась жена образумить своего супруга и заодно объяснить кому-то его ужасную невоздержность. – Ему еще жить и жить в новом, прекрасном мире... И подумай, какие же наставленья он унесет с собой... из твоих преувеличенных, единственно нездоровьем продиктованных сомнений?

– Напротив, мои нынешние дела вчерне закончены... – вздрогнув и не совсем к месту сказал Вадим, – и я больше никуда не спешу, мадам!

Его-то косвенной поддержкой и воспользовался словно взбесившийся старик:

– Но однажды на полпути к небу вдруг раскрывается уму, – продолжал Филуметьев, не сводя прищуренных глаз с чего-то там внизу, словно срисовывая с натуры, – что, кроме привычных нашему кругозору наследственных связей, объединяющих людскую деятельность в так называемый прогресс, в крупном масштабе действует совсем иной регламент...

Почти стихотворная местами размерность, также полемически-образная плотность только приблизительно воспроизводимых здесь филуметьевских раздумий в достаточной мере свидетельствуют об отстоявшейся скорбной горечи, с какой собирался покидать свет этот бунтовской некогда, вплоть до изгнания из царского университета, жрец самой, казалось бы, архаической из наук, чьи выводы, однако, покоились на стовековом опыте человеческой истории. Похоже, из боязни какой то помехи, но совсем не той, торопился он довести свое открытие до сведения остающихся, хотя бы в тезисах, не заботясь о логическом родстве между ними...

Так получалось с его слов, что всякое поколенье работает лишь на себя в полную силу, но все равно как и в каменном веке – для своих текущих потребностей. Обманчивая монументальность долгосрочных технических сооружений, без чего те не окупали бы своих затрат, обусловлена железной необходимостью застраховаться от всякого рода моровых язв, с высунутыми языками караулящих у порога свою послезавтрашнюю добычу – род людской. Отсюда идея пресловутой эстафетности, состоящей якобы в передаче от умерших еще не родившимся некоего ключа от загадочного, где-то впереди царства Божьего (или как оно называется теперь?) навеяна не иначе как нечистой совестью людской в оправдание своих ошибок и непривлекательных деяний, списываемых за счет потомков, благо не могут поблагодарить в надлежащих выражениях.

– Мы тоже не корим предков за военные и прочие злодейства, содеянные будто во имя наше, чтобы самим иметь право заниматься тем же под бирку грядущих поколений. Величие подразумеваемых событий всегда мерилось масштабом лишений и подвигов ради чего-то страстно ожидаемого, но впоследствии на радостях любой развязки люди не слишком огорчатся недостаточной товарностью достигнутого применительно к его национальной себестоимости.

В благодарность за теплоту и ласку, щадя стариковское время, Вадим заодно и вкратце поделился своими взглядами на жизнеустройство вселенной. Если все живое состоит из микроскопических, как бы автономных клеток, в свою очередь образованных взаимодействием еще более мелких, то позволительно думать, что и мы сами входим в состав старших, по масштабной разности даже не подозреваемых нами организмов, чем и затрудняется до сих пор наше с ними соприкосновенье. Ввиду того, что в равных условиях, создавая живые существа, природа пользуется на пределе совершенства и мильонолетней практикой проверенными изобретениями, вроде топологии органов, стереоскопического зрения или ходульно-радиальных, к тому же идеально подрессоренных ног – в работе куда экономичнее пресловутого колеса, то не исключаются и родственная у нас с ними генетическая конституция и сходная телесная упаковка... Словом, пространство во все стороны буквально кишит существованьями с соблюденьем все возрастающих интервалов, разумеется. И якобы лишь таким допу-щеньем дано людям при жизни заглянуть за рубеж познаваемости в ту мнимоиррациональную реальность.

С вежливой похвалой отозвавшись о проницательности юного друга, отставной профессор от лица Анаксимандра, Лукреция и Эпикура поблагодарил его за моральную поддержку их домыслов о множественности миров в отличие от некоего Ньютона, который в силу природной застенчивости, что ли, воздержался от предания гласности своей версии о перенаселенности мирозданья. Сарказм оценки дошел до Вадима с запозданьем, только когда старик, правда, уже в смягченном тоне указал, что цитата уместна лишь в случае абсолютной пригонки к тексту, – речь шла о неосмотрительном парафразе Зенона.

– ...но тут, если взглянуть на вещи с вашей изнанки, на ум приходят вслух весьма несвоевременные мысли. Тогда супруга моя, с тоской созерцая неотступно подслушивающий квадрат в углу, шепчет мне на иностранном диалекте о сенильной деградации интеллекта, выражающейся в стариковской болтливости. И вот сменившая древнюю веру в небесный рай социалистическая идея, успешно превратившая прежнюю Россию в обширный котлован под всемирный край братства, замахивается на беспощадный естественный отбор с выходом в бессмертие под спасительную сень инстинкта, меж тем как проблема множества заставит ближайших потомков всерьез задуматься о бескровном способе его ужесточения. Ибо только он контролирует безотчетную деятельность движущей триады – мышление, собственность, материнство. Причем наивная ярость утопистов обрушилась на стяжательскую одержимость богачей, показавших повседневным ограблением слабейших гадкий и потому лишь ничем не искореняемый азарт корысти, что под внешностью дедовской заботы о паразитарном благоденствии внучат таится не социальный, а сугубо биологический стимул, работающий на продление вида любой ценой и сквозь любые бури до скончания веков. На повестку дня ставится вопрос: можно ли вечные и только разумной регулировке подлежащие стихии жизни, на манер электричества, подчинять даже великим идеям, имеющим обыкновение стареть, как люди, звезды, боги? Кстати, остальные оба члена могущественной бригады, своевременно неукрощенные, тоже могут натворить немало бед в плане всяких пандемических бредней или саранчового нашествия младенцев. Планомерно иссекая зловредный ген из человеческой породы, мы уже достигли заметных успехов, надо полагать, однажды по совокупности последствий одержанной победы прозревший мир, если только не свинья, земно поклонится России за жертвенный подвиг ее поучительного эксперимента.

– В программном гимне изложенная мечта голодных и рабов о праведной жизни с заменой миражных чудес реальным, поровну на всех пайковым счастьем осуществится любой ценой и в случае повторных потрясений даже в обозримые сроки. И так как верховный закон естественного отбора, вслепую охраняющий живность земную от вырожденья, не способен избавить человечество с его нравственно износившейся цивилизацией от засорения иною, социального профиля, дурной породой, то на развалинах старого мира воцарившаяся доктрина обездоленных сразу по иссечении имущественных крайностей неотвратимо попытается заодно обеспечить себя от роковых общественных противоречий, порождаемых обычным, в поисках лучших вариантов, отклонением природы от приемлемого эталона. Во всеоружии подобострастных наук, но уже без насильственной выбраковки гениев она примется за искоренение всяческого, в биологическом аспекте, превосходства одной особи над другою, интеллектуального в особенности. Ибо именно оно, изобретая излишние потребности без гарантии всеобщего коммунального их удовлетворения, или продлевая бесполезную старость избранников ценою поддержки свежих сил, или преступно отвлекая рабочий порыв населения на растлевающие раздумья о всяких мнимостях по ту сторону бытия и тем самым по совокупности далеко не полностью перечисленных обстоятельств, снижая творческий потенциал человечества и без того изнемогшего в непрестанной битве с самим собою, – именно это превосходство преступно тормозит установление в стране единственно разумной гармонии жилья, где весь кодекс общественных добродетелей заранее и навечно вписан в инстинкте едва проклюнувшегося расплода.

Опыт показывает, однако, что в отличие от натурального доменного процесса крупномасштабный социальный переплав, когда заодно с предрассудками выгорают неучтенные генетические сущности, может завершиться чем-то вопреки ультимативной воле сталевара. Если даже допустить, что, постепенно освобождаясь от жестокой опеки естественного отбора, земного притяжения и страха смерти в смене поколений, вдобавок суровой догмой усредненный человек героически освоит смежные планеты для оседлого жительства, благодаря исключительной, в новом биологическом ранге, приспособляемости к любым условиям существования без прежних трагедий переуплотнения вроде моровых поветрий, кровопролитных междоусобиц, душевного изъязвления и той самоубийственной, в трамваях, общежитиях и очередях уже наблюдаемой взаимоненависти, что подобно статическому электричеству возникает при непрестанном истирании чего-либо друг о дружку, то в отдаленной перспективе надмирный братский хозрасчет (чтобы всего хватило на популяцию в целом) поубавит властелинам мира не только пищевой рацион и длительность санаторного пребывания под солнцем, чтоб не замедлялся кругооборот вещества, но и персональную жилплощадь сообразно сократившимся размерам особи.

– Вас понял, – с почтительным холодком кивнул гость. – Но мне почудились у вас, мягко сказать, неприязненные нотки в адрес критикуемого большинства, к которому принадлежим и мы с вами. Позвольте спросить, за какую провинность, кроме честного порыва малость подправить пресловутый естественный отбор, приговариваете вы потомков к столь жалкой участи? Уважаемый профессор имеет предложить что-нибудь более стоящее, понаряднее взамен?

– Выбор действительно невелик: лишь они да мы, – заражаясь его полемическим задором, посмеялся тот. – К несчастью, дерзкий юноша, все сущности подлежат износу, идеи в том числе. Они выцветают, истираются, мельчают от долговременного пользования, и разумный хозяин, не склонный по моде да прихоти приобретать даже обиходную вещь, тем более одежду души, оплачиваемую судьбою поколений, не преминет хоть мельком взглянуть на нее в перспективе пригодности ее для наследников... В той отдаленной, практически немыслимой стадии, если совместно не перешагнуть бездны, оба тезиса, утратившие первичный смысл и все еще непримиримые, переродятся в разнополюсные иероглифы тире и клина сообразно их социальным построеньям: двигаться ли к солнцу в братской шеренге, плечом к плечу или кометой устремляться в ночь с единым мозгом на острие и несметным людским роем позади, чтобы где-то за рубежом истории взаимно исчезнуть в братском объятье короткого замыканья, вторая подразумеваемая вами версия, кончается рабством, что стократ хуже...

– Вот и хотелось бы узнать о конечной судьбе капитализма подробнее, в том же поэтическом ключе, без обычной политграмоты! – уточнил Вадим...

– Попробую, – с азартом младости согласился Филуметьев, поддавшись соблазну высказать вслух свои мысли – В той конечной стадии это высокая, под ночным небом, гора с древним косматым пророком на вершине, который бессонно беседует с творцом, стенографирует на скрижалях его заповеди и реченья, слушает шаги времени. Вниз, по серпантину, в порядке нисходящей значимости и все возрастающей численности размещена вся библейская номенклатура – младшие касты мудрецов, толмачей закона, наставников и судей, рядовой паствы и на самом дне бытия, у подножья божественного престола, безголосое и пустоглазое стадо подъяремной черни. Одомашненное, укрощенное человечество, трудом и скорбью оплакивающее свою сомнительную радость пребывания под солнцем, разучилось роптать, восставать, проклинать своих матерей, удел которых молча рожать и растить детей, удел которых превращаться в молодых и кротких обоего пола рабов, удел которых стать родителями новых поколений мужчин, удел которых обливаться белым и красным потом жатвы или битвы, а также женщин, удел которых...

– Беспощадность отбора мастерски представлена в брейгелевском эстампе Улов рыбака, где в нисходящем порядке показана целая галерея рыбин одной и той же породы, причем у каждой, начиная с великанши, из разверстой пасти торчит головища проглоченной жертвы, и без микроскопа не рассмотреть добычу малька, едва-едва вышедшего из икринки. Не намекал ли художник на беспощадную, со стадийными пересадками из седла в седло, возгонку материи в свою шестую, самопознающую ипостась разум... которая представляется мне как бы рябью вечности, омывающей ступеньки у подножья божества!

– О, да вы еще и поэт в придачу, – подивился профессор услышанному из уст младшего современника. – Откуда у молодого человека сия специфическая образность?

– Ему просто нравится сей мыслитель, воспринимающий страшную историю людей как потешные игры малых ребят.

– Я не Брейгеля, а некоторые слова с церковным звучанием имел в виду.

– Ну, слово рождается само собой из потребности обозначить новое понятие... или заново открыть забытое. Кроме того, мой отец бывший священник.

– По наследству верите в Бога?

– Точнее, по наследственности мужественно жду минуты, когда затронутая проблема, правда – по дорогой цене, выяснится сама собою, – с разбегу отвечал юноша, и только вразумительный предвестный холодок, дохнувший вдруг в лицо, удержал его задать легкомысленный вопрос старику – ждет ли он сам того же?

И опять без логического перехода насчет загадочного воссоединения профессор задумался, на ком лежит вина разрыва русского Бога с Россией. Суть сводилась к тому, что Филуметьев объяснял случившееся изменой народа Царю небесному, изгнанному им за пределы отечества, причем католическую версию эпизода покойный Федор Михайлович придумал не столько для полемики, как для сокрытия этой пророческой для мира опасности от православной цензуры.

– По смыслу притчи Достоевского о Великом инквизиторе это Россия изгнала Иисуса из страны, тем самым обрекая себя на долгое и междоусобное безумие.

– У Федора Михайловича действие происходит в Риме.

– Пророк почти вселенского значения, он на примере сверхчувствительной русской породы предупреждал мир о грозящей ему общественной структуре (и тот внял, а мы не услышали!).

Вадим, видимо, как попович, стремившийся сроднить социализм с христианством, утверждал, что изгоняемый Христос ни за что не покинул бы, не оставил в беде возлюбленную страну, которую, по слову поэта, в рабской ризе из края в край исходил, благословляя.

– Целых двадцать веков Он посильно смягчал биологическое неравенство обездоленных и одаренных, пока не грянула Октябрьская буря, явившаяся ответной акцией на гуманистический произвол так называемого естественного отбора! – весь пылая, произнес он словно главный догмат своего вероисповеданья.

– Ах, Боже мой! – вновь с горестным упреком вмешалась Анна Эрнестовна. – Ведь он давно уже на посту!

Кажется, повторилась та же с ума сводящая, вроде чужой, круглосуточно ладони на темени, ничем не устранимая бытовая мелочь, ускользнувшая давеча от Вадима, но уже с захватом в полчерепа на сей раз, ибо буквально на глазах у него царственная профессорша даже в габаритах усохла, как бывало с ними в очередях, при встрече с комендантом или в коммунальной кухне у общей плиты. Одновременно с женой оглянулся вверх туда же и ее вмиг посмирневший супруг. Однако как ни искал гость источник здешних страхов, ему удалось лишь различить в темном углу под потолком зияющий, за обрешеткой, квадрат вентиляционного канала. Именно постигшая старика чурковатость совсем, как бывало по памяти у поверженных ничком и наземь старо-федосеевских богов перед увозом в распилку, кольнула жалостью сердце юноши:

– Мое дело сторона, мадам, но с высоты нескольких парсеков мне представляется закономерной такая итоговая точка зрения на наши здешние трагедии как на суету сует или, скажем, пузыри земли... – чуть неуверенным тоном произнес Вадим, очень довольный, что, невзирая на свое бедственное состояние, смог на вполне солидном уровне вступиться за слинявшее светило.

Лишь тогда прояснилось, в чьем незримом присутствии велись прозвучавшие тут запретные речи:

– Вы даже не подозреваете, что у нас творится здесь, – не сводя глаз с помянутой черной дыры и вконец опростившаяся со сбившейся набок цепью, бормотала Анна Эрнестовна. – Ведь он уже минут двадцать лежит там...

Трудно было допустить, чтобы кто-то без насильственной помощи мог уместиться в столь несоразмерно тесном помещенье.

– ...кто же, кто там лежит? – проследивший направленье ее взгляда, суеверно спросил Вадим.

В непосредственном соседстве у Филуметьевых помещалось многочисленное семейство восходящей звезды сельхознебосклона. Несмотря на сравнительную молодость, он имел уже не меньше полудюжины журнальных статей и трудов помельче, написанных из личного опыта по коллективизации тридцатых годов. Числясь авторитетом по колхозному праву, успел создать он себе солидную академическую репутацию, так как мужественно ставил в печати наболевшие юридические проблемы из области земледелия, которые сам тут же успешно и разрешал по отсутствию оппонентов. Особенно возвысило его смелое открытие кое-чего, дотоле ускользавшего от современников, в частности – наблюдаемого расцвета русского крестьянства на основе развернувшейся возможности беспредельно расширять производство питательных злаков на бывшей помещичьей земле и без опаски затовариваться. Из прочего, о чем он иногда фантазировал с супругой, тоже перегруженной должностями, был заветный зеркальный сервант для особо неупотребляемой посуды, однако исполнение желаний упиралось в тесноту помещения, легко возмещаемую площадью пожилых соседей.

В своих неоднократных заявлениях в различные инстанции будущий профессор не раз указывал, что нужда его легко, с небольшим запасцем перекрывалась жилплощадью перезрелых и бездетных соседей, утративших свою общественную полезность, на что был составлен перспективный чертежик, вдохновлявший на борьбу за святое дело. Не приходилось доказывать общественное преимущество крепнущего, лицом в будущее обращенного колхозостроительства перед мнимой наукой ископаемого хламоведения, питающегося начинкой классово чуждых могил. Почти сплошь состоявшая из осужденных идеалистических сочинений филуметьевская библиотека занимала в квартире солнечное местоположение. Тогда как рядом, буквально на толщину кирпича, неуспевающие по малокровию дети вынужденно ютились на обедненной солнечными лучами северной стороне. К тому же, требовался срочный угол для вдовой тетки, уже выписанной из провинции для присмотра за дочками. Казалось бы, в силу нравственных соображений Филуметьевым следовало без подсказки пойти на добровольную уступку хотя бы одной из своих двух комнат для развивающейся обездоленной семьи. Однако те делали вид, будто не догадываются. Единственным теперь препятствием к торжеству социальной справедливости служила имевшаяся у Филументьева И. П. охранительная грамота на дополнительную площадь в ознаменование его дореволюционной, еще при царском режиме гробокопательской лжеучености: лишнее указание на вредительскую засоренность жилищного ведомства, невзирая на проводимые чистки. Характерное для обреченного класса сопротивленье исторически неполноценных стариков давало молодому доценту право на любые меры самозащиты. Однако, несмотря на убедительность доводов, вопрос не получал желательного разрешения.

Обычно в таких случаях прибегали к анонимному письмишку с намеком на темное прошлое противника и на его предосудительные знакомства, имущественные излишки, сокрытые от изъятия, и при особой удаче – на заграничную родню, – сведения, к сожалению, не подтвердившиеся. Предпринятый розыск вывел полную анкетную неуязвимость стариков Филуметьевых.

Вся надежда оставалась на чудесный, в доме за год перед тем обнаруженный акустический феномен, состоявший в удивительной звукопроводности тамошних вентиляционных каналов. Помянутая труба нигде не соединялась напрямую, и пускаемая в нее для опыта струйка табачного дыма не пробивалась ни в одно из смежных помещений, тем не менее, благодаря загадочному закону воздушного преломления, стекавшие с этажей голоса ничуть не смешиваясь, приобретали не только отчетливую, но и повышенную слышимость. Так что, слегка приноровившись, можно было вникать в любой диалог, произносимый хотя бы под одеялом. Большинство жильцов, разве только кроме немощных, полагая себя одних обладателями тайны, не только получало постоянное на досуге и даровое развлечение от узнаванья грешков и секретцев ближнего, но и запасалось впрок сведениями друг о дружке, оружием тем более надежным в случае ссоры, что поражало наповал, из-за угла и, в сущности, чужими руками. Правда, несколько неудобное расположение выходной, в самый карниз врезанной решетки создавало для подслушиванья ряд технических и, при такой высоте, небезопасных для жизни трудностей. Но колхозный доцент настолько приладился преодолевать их посредством нагроможденной мебели, что, удерживаясь на верхотуре единственно прижатием щеки к потолку, ухитрялся и в таком положении вести запись получаемой информации.