Текст книги "Спецоперации за границей. Похищения и ликвидации. КГБ, ЦРУ, Моссад…"

Седьмой пункт

Скоро у Особой группы появилась задача – ликвидация невозвращенцев. Когда советские люди бежали из страны или оставались за границей, это воспринималось в Москве крайне болезненно, потому что подрывало веру в то, что нигде человеку не живется так счастливо, как в Советском Союзе.

Осенью 1929 года советник полпредства в Париже Григорий Беседовский попросил политического убежища у французов. Скандал!

Григорий Зиновьевич Беседовский – анархо-коммунист до революции, левый эсер в 1917-м, член украинской партии левых социалистов-революционеров (боротьбистов) в 1919-м, большевик с августа 1920 года. Выпускник сельскохозяйственного института в Харькове, он руководил губернским советом народного хозяйства в Полтаве.

В январе 1922 года его отправили на дипломатическую работу – консулом Советской Украины в Вену, в ноябре перевели в Варшаву. Хотели командировать в США, но американцы не дали визы. Послали советником в Токио, где он исполнял обязанности полпреда и торгпреда. В Наркомате иностранных дел отмечали: «Очень способный и хороший работник с большим кругозором, инициативой и знаниями». И в кадровом аппарате ЦК его очень ценили. Осенью 1927 года командировали в Париж первым советником.

Но он не поладил с полпредом Валерианом Савельевичем Довгалевским и вторым советником полпредства Жаном Львовичем Аренсом. Коллеги писали на него доносы в Москву. Осенью 1929 года после отъезда полпреда Беседовский остался за хозяина. Именно в этот момент доносы возымели действие. 28 сентября 1929 года политбюро постановило: «Отозвать т. Беседовского согласно его просьбе из Франции и предложить ему в день получения шифровки выехать в Москву со всеми вещами и все дела немедленно сдать т. Аренсу».

Но Беседовский отказался передавать дела до возвращения полпреда Довгалевского. Неподчинение приказу считалось невиданным и недопустимым делом. На следующий день ему отправили грозную шифротелеграмму:

«На предложение ЦК сдать дела и немедленно выехать в Москву от Вас до сих пор нет ответа. Сегодня получено сообщение, будто бы Вы угрожали скандалом полпредству, чему мы не можем поверить. Ваши недоразумения с работниками полпредства разберем в Москве. Довгалевского ждать не следует. Сдайте дела Аренсу и немедленно выезжайте в Москву».

В Париж отправили разбираться старого большевика Бориса Анисимовича Ройзенмана, члена президиума Центральной контрольной комиссии и члена коллегии Наркомата рабоче-крестьянского контроля. Он занимался загранкадрами. Его напутствовали:

«Дело в парижском полпредстве грозит большим скандалом. Необходимо добиться во что бы то ни стало немедленного выезда Беседовского в Москву для окончательного разрешения возникшего конфликта. Не следует запугивать Беседовского и [надлежит] проявить максимальный такт».

Ройзенман устроил Беседовскому разнос, обвинил в уклонении от партийной линии и потребовал, чтобы тот немедленно выехал в Москву. После в высшей степени неприятной беседы Григорий Зиновьевич обнаружил, что он уже взят под стражу. Фактический глава полпредства хотел выйти на улицу, но его не выпустили!

– Товарищ Беседовский, есть приказ не выпускать вас из посольства, – сообщил ему охранник. – Будьте добры возвратиться в свою комнату.

Тот взорвался:

– Как вы смеете говорить со мной таким тоном? Забыли, что я поверенный в делах!

Он сделал шаг к двери. Охранник выхватил из кармана револьвер:

– У меня есть приказ товарища Ройзенмана не выпускать вас из посольства. Я отвечаю головой. Предупреждаю, что, если вы сделаете еще одно движение, я вас застрелю.

Григорий Беседовский не стал рисковать. Он вышел в сад, перебросил пальто через стену полпредства, не очень высокую, подтянулся и перелез. Отправился прямо в полицию и попросил политического убежища. И помощи, чтобы забрать жену и сына. В восемь вечера вернулся с французскими полицейскими на улицу Гренель и забрал жену и десятилетнего сына Артура. Советским дипломатам ничего не осталось, кроме как их отпустить.

8 октября 1929 года московские «Известия» опубликовали заявление ТАСС с запоздалыми обвинениями в уголовщине:

«Бывший советник полпредства Беседовский, который в прошлом вел образ жизни далеко не по средствам, растратил значительную сумму денег, доверенную ему, и оказался не в состоянии отчитаться за нее.

Беседовский сделал попытку представить инцидент как политический, коим он в действительности не является, поскольку носит чисто уголовный характер. Надеясь, что это отвлечет внимание от его действий, он стал распространять ложную версию, будто бы он и его семья подверглись в здании полпредства домашнему аресту и их жизнь находится в опасности. Полпредство заранее отвергает любые домыслы».

Газета «Известия» назвала Беседовского «пошлым развратником и вором», получившим во Франции трибуну для антисоветских измышлений. 8 января 1930 года на родине его заочно приговорили к десяти годам тюрьмы.

В эмиграции он стал заметной фигурой, со знанием дела рассказывая о том, что происходит в Советском Союзе. Поэтому Москва велела парижской резидентуре поручить одному из агентов следить за Григорием Беседовским:

«Иванову» не трудно будет не только ориентировать о работе группы Беседовского, но и быть полезным в смысле персональных подходов к кому-либо из лиц парижской эмиграции, прямо соприкасающихся с Беседовским и его группой. «Иванов» мог бы ориентировать вас о техническом персонале, работающем при Беседовском, «Иванова» следует использовать в качестве наводчика к работникам и связям Беседовского».

Но добраться до него не удалось.

5 февраля 1930 года политбюро приняло первое развернутое постановление о работе внешней разведки – Иностранного отдела ОГПУ. В особо секретном документе под названием «Задачи, стоящие перед ИНО ОГПУ» седьмым пунктом значилось: «Организация уничтожения предателей, перебежчиков и главарей белогвардейских террористических организаций».

Тут в Швеции разгорелся громкий скандал – политического убежища попросил советник полпредства Сергей Васильевич Дмитриевский, тоже заслуженный и доверенный работник.

С 1923 года он работал в Наркоминделе, сначала в торговом представительстве в Германии, потом его перевели первым секретарем полномочного представительства в Грецию. Отозвав в Москву, утвердили управляющим делами Наркомата иностранных дел. В 1927 году Сергей Дмитриевский прибыл в Стокгольм и стал вторым человеком в полпредстве.

Полпред в соседней Норвегии Александра Михайловна Коллонтай записала в дневнике:

«Обстановка в советских полпредствах всего мира и в нашей колонии в Осло тяжелая, полная возмущения, гнева и ненависти к предателям-невозвращенцам. Тяжело ударило по нашим советским учреждениям предательство Беседовского в Париже, но еще возмутительнее измена Дмитриевского в Стокгольме.

Советник нашего полпредства на виду у всех, о нем имелись лестные отзывы, у него «большие связи» среди шведской общественности, и этот негодяй не просто ушел, а умышленно шумно, со скандалом, с использованием шведской прессы. Может ли быть что-нибудь более позорное и преступное? Я вся дрожу, когда читаю газеты…»

Дрожала не она одна, поэтому в советской колонии в Норвегии тоже начинается охота за ведьмами. Все загранработники спешили продемонстрировать свою верность партии.

Коллонтай вспоминала:

«Рьянее всех взялся за разоблачения торгпред. Всех подозревает у себя же в торгпредстве, но и допекает меня доносами-подозрениями на моих же сотрудников:

– Вы ему верите? Вы это отрицаете? Вот увидите, что я прав, вы же поплатитесь за свое доверие.

Только что ушел торгпред, когда за ним является его заместитель вместе с экспортником, и оба полны догадок-подозрений насчет самого торгпреда:

– Это следующий кандидат в невозвращенцы.

В своем рвении и, кстати, сведении личных счетов с торгпредом его зам и экспортник дошли до того, что ночью взломали стол торгпреда и сделали обыск его кабинета (без приказа). Ничего не нашли и теперь дрожат».

Вслед за советником полпредства Дмитриевским политического убежища попросил и военный атташе в Швеции Александр Александрович Соболев. Бывший царский офицер, он добровольно вступил в Красную армию, дослужился до должности начальника штаба Морских сил Каспийского моря. После Гражданской войны был назначен военно-морским атташе в Турцию, затем в Швецию… Когда Соболева отозвали в Москву, он предпочел не возвращаться.

Коллонтай:

«Срочная телеграмма из Москвы: политбюро назначило меня временным поверенным в делах в Швеции с оставлением меня на посту в Норвегии, выезжать немедленно…

Полпред в Швеции Виктор Леонтьевич Копп безнадежно болен и находится в больнице. Советника нет (Дмитриевский), остался только секретарь полпредства, но с ним МИД не считается как с не имеющим официальных полномочий».

Виктор Копп когда-то играл важную роль в налаживании отношений с Германией, он установил широчайшие связи с ведущими германскими политиками, военными и даже разведчиками. Но поссорился с влиятельными фигурами в Москве, в Наркомате внешней торговли, и после долгой склоки покинул Берлин. Потом два года проработал послом в Японии, а в 1927-м получил назначение в Стокгольм. Он заболел раком. Из Швеции его увезли на носилках. Ему было всего пятьдесят лет, когда он ушел из жизни.

Александра Михайловна перебралась в Швецию. Состояние местной советской колонии Коллонтай решительно не понравилось:

«Картина безотрадная: работники потеряли голову. Фактически полпредство бездействует… О землячестве (парторганизация) писать не хочу. Нехорошее, нездоровое впечатление. Это уже не склока личного свойства, какая бывала и в Осло, нет, это нечто худшее: растерянность и страх. Страх, как бы в Москве не поплатиться, что недоглядели невозвращенцев. Истерические настроения, женщины плачут и клянутся в верности советской власти».

Чекисты были расстроены: измена за изменой. В Стокгольм командировали оперативного работника с заданием ликвидировать если не ущерб, то по крайней мере самого перебежчика. Александра Михайловна была в ужасе, представляя себе, чем такая попытка может увенчаться.

25 апреля Коллонтай записала в дневнике:

«У нас совещание по делу Соболева с секретарем полпредства, тов. Ш., присланным из Гельсингфорса «со специальной миссией», и с секретарем Соболева, тов. Д.

Тов. Ш. живо заявляет:

– Я сумею извлечь Соболева из засады, доставлю в Союз живым или трупом.

Такая постановка вопроса мне совсем не нравится. Она противоречит директиве моего шефа, несерьезно это и чревато новыми осложнениями. Удалось установить, что Соболев вернулся на свою квартиру вместе с женой, но никого к себе не пускает.

– А я проникну к нему, – задорно заявляет тов. Д. – Если этот мерзавец нас не впустит, мы с вами, тов. Ш., подстережем его на улице, и, если уговоры не подействуют, у нас есть доводы и посерьезнее. Акт самообороны, так сказать. Нечего время терять, идем.

Я решительно воспрещаю обсуждать такие дикие выходки. Это значит лить воду на мельницу наших врагов.

– А если Соболев выдаст военные тайны? – говорит Ш. Но я его пристыдила. Он же знает, что военному атташе недоступны серьезные военные тайны».

Возникал очевидный вопрос: почему бегут советские дипломаты? В разных странах, бывало, дипломаты не соглашались с политикой собственного правительства, но они просто уходили в отставку. Советские же люди бежали с родины.

В ночь с 1 на 2 мая Коллонтай записала в дневнике:

«Меня заботят случаи бесшумного невозвращенчества более мелких, менее ответственных работников наших советских учреждений. А такие измены имели место и в Берлине, и в Лондоне, и в Париже.

Почему безупречный Соболев (так его аттестует начальство) стал невозвращенцем? Почему Ш. в Берлине отказался ехать на родину? Почему жена Г. (служащего в «Нафта») говорила мне дрожащим голосом, что «она боится, не отзовут ли ее мужа». «Бояться» вместо того, чтобы радоваться возможности возвращения на родину. Это ненормально. Тут надо поискать причину, чтобы ее пресечь, чтобы центр принял меры…

Первой и главной причиной невозвращенчества я считаю существование оппозиции».

Но бежали вовсе не оппозиционеры, а прошедшие проверку надежные большевики! Только за один год, с осени 1928 по осень 1929 года, семьдесят два сотрудника загранаппарата отказались вернуться в Советский Союз.

В 1929 году неприятная для власти ситуация обсуждалась на заседании политбюро. «О беспорядках, выявленных в советских загранпредставительствах» доложил Борис Анисимович Ройзенман, которому президиум Центральной контрольной комиссии и коллегия Наркомата рабоче-крестьянского контроля поручили проверить работу загранучреждений. У него был собственный неудачный опыт – с Беседовским.

Отбор стал еще более жестким – за границу не пускали тех, у кого обнаруживались родственники за границей, «непролетарское происхождение» или отклонения от партийной линии. Еще в конце 1923 года секретная экзаменационно-проверочная комиссия ЦК провела массовую чистку Наркомата иностранных дел, убирая всех «неблагонадежных». Комиссия рекомендовала ЦК ввести в штат загранучреждений сотрудников госбезопасности для «внутреннего наблюдения» за дипломатами и их семьями. Такая практика существует и по сей день.

Нарком иностранных дел Георгий Васильевич Чичерин тяжело переносил кампании, которые периодически проводились партийным аппаратом: сокращения и чистки, которые лишали его ценных работников:

«Я писал т. Сталину, что прошу на моей могиле написать: «Здесь лежит Чичерин, жертва сокращений и чисток». Чистка означает удаление хороших работников и замену их никуда не годными».

Сотрудники полпредств старались публично хаять страну пребывания и вообще заграничную жизнь. Знали, что среди слушателей обязательно окажется секретный сотрудник госбезопасности, который бдительно следит за моральным состоянием аппарата полпредства. Если советскому дипломату нравилась буржуазная действительность и он не умел это скрыть, его быстренько возвращали на родину. А очень многим хотелось поработать за рубежом – дома было голодно, скудно и опасно.

Когда-то молодая революционерка Коллонтай, направлявшаяся на пароходе в Америку, чтобы агитировать американцев за социализм, гневно писала:

«Ненавижу этих сытых, праздных, самовлюбленных пассажиров первого класса! Таких чужих по духу! Ненавижу эту бестолковую, праздную жизнь, убивание времени на еду, пустую болтовню, какие-то маскарады, концерты».

Прошли годы, и Александра Михайловна – после скудной советской жизни – откровенно наслаждалась комфортом на шведском пароходе «Биргер Ярл»:

«Завтрак был чудесный. Длинный, во всю столовую каюту стол, уставленный закусками. Целые пирамиды аппетитного финского масла с соленой слезой, рядом пирамиды разных сортов шведского хлеба, селедки во всякими приправами, блюда горячего отварного картофеля, покрытого салфеткой, чтобы не остыл, копченая оленина, соленая ярко-красная лососина, окорок копченый и окорок отварной с горошком, тонкие ломтики холодного ростбифа, а рядом сковорода с горячими круглыми биточками, креветки, таких крупных нет и в Нормандии, блюда с холодными рябчиками, паштеты из дичи, целая шеренга сыров на всякие вкусы, к ним галеты и на стеклянной подставке шарики замороженного сливочного масла.

И за все эти яства единая цена за завтрак, ешь, сколько хочешь. Если блюда на столе опустеют, их пополняют. Таков обычай в Швеции. Я набрала себе тарелку по вкусу и, сев за отдельный столик, заказала полбутылки легкого финского пива».

Норвежский пограничник, увидев ее, спросил:

– Вы мадам Коллонтай? Добро пожаловать к нам.

Малоприятные новости из Советского Союза, конечно, доходят и до полпредства, но дурные вести Коллонтай гонит от себя, списывает на уныние и малодушие своих старых подруг:

«Дома трудная полоса, недород сказывается – еще не овладели новыми формами хозяйства. Партия работает, шлет по деревням хороших работников, но есть перегибы. В Ленинграде и Москве (даже в столицах!) голодно. Мои приятельницы из Ленинграда, друзья моей юности, до сих пор не вжились в новые условия. Письма от них, от сестры моей Адели полны жалоб и просьб выслать шведские кроны на Торгсин».

Торгсин – это Всесоюзное объединение по торговле с иностранцами, где принимали как валюту, так и золотые кольца, коронки, крестики, браслеты. Советская финансовая система разрушилась. Продовольствие выдавали по карточкам. Магазины опустели. Продукты остались только в закрытых распределителях или в магазинах Торгсина, как и описано в знаменитом романе Михаила Афанасьевича Булгакова «Мастер и Маргарита». Отныне особо заманчивой стала работа не там, где интересно, и даже не там, где хорошо платят, а там, где есть хороший распределитель – для других закрытый.

Приехавший из Москвы гость рассказал о том, как в процессе коллективизации выселяли в Сибирь кулаков: «Подлое вышло дело, просто смертоубийство. Везли в товарных вагонах, навалили в них народ, как баранов, – детей, стариков, больных и калек. Мороз такой, что младенцы у груди матери замерзали. Сколько за дорогу трупиков ребят из вагонов прямо в снежные сугробы выкидывали». Коллонтай записала в дневнике: «Гость уехал, а я после его рассказов не сплю по ночам, все мне мерещатся матери с замерзающими младенцами и другие ужасы».

Понимала, конечно, как ее жизнь отличается от жизни ее друзей, оставшихся дома. «У меня обедал Прютц (норвежский дипломат. – Авт.), – писала Александра Михайловна. – Приехал он не один, а с очень молоденькой женой. Приехал он неожиданно к самому обеду. Обед был тонкий и легкий: крем д’орже, рябчики, хороший французский сыр, вино «шабли-мутон». Икры не было в доме. Но обед оказался во вкусе Прютца».

7 мая 1930 года Коллонтай пометила в дневнике:

«Были и такие шведы, которые, услышав мое имя, тревожно спрашивали:

– А что вы сделали с Дмитриевским и Соболевым? Живы ли они еще?

Это в связи с постановлением советского правительства о двадцати четырех часах сроку для возвращения в Союз, иначе невозвращенцы объявляются «вне закона»…

Самое главное, что я тут сделала для нашего престижа, – это удержала необузданные планы «горячих голов». Они выдумывали новые планы, как бы выкрасть Соболева, и уже начали действовать за моей спиной. Шаг – и мы в руках провокаторов. Но после приказа Литвинова подчиняться целиком полпреду Ш. быстро уехал».

Ликвидация невозвращенцев началась несколько позже, и эти операции не были достаточно успешны.

А в Стокгольм прислали комиссию из Москвы. К Коллонтай, поскольку она была новенькой, у проверяльщиков претензий не было. Она перенесла присутствие гостей хладнокровно.

18 июня записала в дневнике:

«Комиссия по чистке полпредских и других советских аппаратов за границей уехала. Здесь прошло очень просто и быстро. Две недели заседали, но зато результаты справедливые и нужные. Я осталась удовлетворена, отстояла тех, на кого клеветали зря, и добилась снятия действительно морально вредной публики. Многие уже уехали…»

Сама перед собой поставила задачу:

«Учтя опыты пережитого нами в связи с невозвращенцами, полпред, естественно, должен с особой бдительностью следить за личным составом служащих и за их семьями. Надо поднять политико-просветительскую работу, надо изучить людей».

И не знаешь – всерьез она это написала или на тот случай, если дневник окажется в чужих руках? Александра Михайловна Коллонтай никогда не упускала из виду такой возможности. Предосторожности оказались нелишними – так в конце концов и произойдет много позже…

«Шуму наделали, а мост не взорвали»

7 июля 1932 года советник японского посольства в Москве передал в Наркомат иностранных дел СССР ноту, в которой говорилось, что арестованный японскими властями кореец Ли признался: он и еще трое корейцев были завербованы Владивостокским ГПУ, их снабдили взрывчаткой и отправили в Японию с заданием взорвать ряд мостов.

В Москве устроили проверку. Запросили Владивосток. Находившийся там руководитель полномочного представительства по Дальневосточному краю Объединенного государственного политического управления известный чекист Терентий Дмитриевич Дерибас самокритично признал, что организованная им операция не удалась: «шуму наделали, а мост не взорвали». Агентов-взрывников поймали, и они во всем признались.

Отношения Советского Союза и Японии были плохими еще со времен Гражданской войны, когда солдаты императорской армии высадились во Владивостоке и оккупировали немалую часть российской территории. В 1922 году японцы ушли, но оставили за собой Южный Сахалин.

Императорская армия оккупировала соседние Корею и Маньчжурию, и это было предвестием будущего военного столкновения СССР и Японии. Корейцы, которые не желали жить под властью Японии, уходили в партизаны. С пойманными партизанами японцы расправлялись необыкновенно жестоко: им отрубали головы, которые потом выставлялись напоказ. Спасаясь от японской жандармерии, корейские партизаны переходили границу и искали убежища в Советском Союзе. Советские спецслужбы принимали партизан на тот случай, если придется воевать с Японией, использовали их для разведывательно-диверсионной работы. Точно так же перейдет потом советскую границу молодой Ким Ир Сен, будущий великий вождь Северной Кореи.

Сталин, возмущенный скандальным провалом, сделал вид, будто чекисты проявили непозволительную самостоятельность, и распорядился найти виновных. Он писал из Сочи секретарю ЦК Лазарю Моисеевичу Кагановичу, оставшемуся в Москве за главного:

«Нельзя оставлять без внимания преступный факт нарушения директивы ЦК о недопустимости подрывной работы ОГПУ и Разведупра в Маньчжурии.

Арест каких-то корейцев-подрывников и касательство к этому делу наших органов создает (может создать) новую опасность провокации конфликта с Японией. Кому все это нужно, если не врагам советской власти?

Обязательно запросите руководителей Дальвоста, выясните дело и накажите примерно нарушителей интересов СССР. Нельзя дальше терпеть это безобразие!

Поговорите с Молотовым и примите драконовские меры против преступников из ОГПУ и Разведупра (вполне возможно, что эти господа являются агентами наших врагов в нашей среде). Покажите, что есть еще в Москве власть, умеющая примерно карать преступников».

Разумеется, на официальном уровне отрицалась любая причастность советских органов госбезопасности к террористическим акциям. 26 июля 1932 года заместитель наркома иностранных дел Лев Михайлович Карахан пригласил к себе японского посла в Москве и сделал ему заявление от имени советского правительства:

«Все сообщение корейца Ли с начала до конца является злостным и провокационным вымыслом…

Ни Владивостокское ГПУ, ни какое-либо другое советское учреждение во Владивостоке не могло давать и не давало тех поручений, о которых показывает Ли-Хак-Ун, ни каких-либо других аналогичного характера ни корейцу Ли, ни каким-либо другим лицам…

Советское правительство надеется, что японские власти отнесутся должным образом как к автору провокационного заявления, так и примут все необходимые и энергичные меры к выяснению вдохновителей и организаторов этого преступного дела, имеющего несомненной целью ухудшение отношений между СССР и Японией».

Тем временем в Москве после короткого расследования обнаружили виновных.

16 июля политбюро приняло решение:

«а) Обратить внимание ОГПУ на то, что дело было организовано очень плохо; подобранные люди не были должным образом проверены.

б) Указать т. Дерибасу, что он лично не уделил должного внимания этому важнейшему делу, в особенности подбору и проверке людей.

в) Объявить строгий выговор т. Загвоздину как непосредственно отвечающему за плохую организацию дела.

Предрешить отзыв т. Загвоздина из Владивостока.

г) Поручить ОГПУ укрепить кадрами военно-оперативный сектор».

Для Терентия Дмитриевича Дерибаса в ту пору все закончилось благополучно. В конце года он получил второй орден Красного Знамени. Комиссар госбезопасности 1-го ранга Дерибас так и работал на Дальнем Востоке до ареста в августе 1937 года. Расстреляли его через год, в июле 1938-го.

Николай Андреевич Загвоздин, который так подвел Дерибаса, служил в госбезопасности с 1920 года. В апреле 1931 года его перевели из Нижегородской губернии на Дальний Восток начальником Владивостокского оперативного сектора.

После провала организованной им диверсионной операции Загвоздина перебросили в Среднюю Азию начальником Особого отдела полномочного представительства ОГПУ и Среднеазиатского военного округа. Он несколько лет руководил военной контрразведкой округа. В декабре 1934 года стал по совместительству заместителем наркома внутренних дел Узбекистана, а через две недели наркомом.

Николая Загвоздина избрали депутатом Верховного Совета СССР, присвоили ему спецзвание майора госбезопасности. Из Узбекистана в сентябре 1937 года перевели наркомом в Таджикистан. Загвоздин счастливо проскочил период массового уничтожения чекистских кадров и все-таки был арестован в феврале 1939 года, когда назначенный наркомом внутренних дел Лаврентий Павлович Берия убирал остатки старых кадров. 19 января 1940 года Загвоздина приговорили к высшей мере наказания и в тот же день расстреляли…

Тайные операции на территории Китая со временем приобретут большой масштаб. Первоочередная задача состояла в том, чтобы помешать японцам полностью захватить страну. Но были и другие направления. Например, в течение многих лет помогали уйгурам, живущим в Синьцзяне, обрести независимость в надежде, что они вообще отделятся от Китая и, может быть, присоединятся к Советскому Союзу