Текст книги "PRO суверенную демократию"

ЛИБЕРАЛЫ И МАТРИЦА

Вы все искали «источники демонизма»… Их просто-напросто нет, понимаете?

Мы даем наркоз цивилизации, иначе она сама себе опротивела бы. Поэтому-то будить ее запрещено. Поэтому и вы вернетесь в ее лоно.

Бояться вам нечего, это не только безболезненно, но и приятно. Нам куда тяжелее, мы ведь обязаны трезво смотреть на вещи – ради вас же.

 Станислав Лем

Как утверждают разработчики-программисты Системы, проблема «либералов-демократов» в том, что они в отличие от российской власти не способны к выработке адекватного языка, с помощью которого можно говорить с обществом так, чтобы их услышали. Иначе говоря, проблема «выключенности» либералов из контролируемого информационно-медийного пространства переводится ими в другое, более удобное «измерение». Тем не менее вопросы о содержании Системного brand-building в либерально-демократической среде и об отношении к этому процессу действительно пока обсуждаются мало.

Между тем сильная сторона проекта власти состоит именно в том, что обычно истолковывается как слабость «идеологии». Перефразируя Славоя Жижека, можно сказать, что сила строящейся Матрицы – «в абсолютной пустоте и формальности ее призывов, в требовании подчинения и самоотречения ради них самих»[69]69
  Жижек С. Возвышенный объект идеологии. С. 87.


[Закрыть].

Пока же в либерально-демократических интеллектуальных сообществах можно заметить укрепление тенденции «реалистического» отношения к процессу строительства Матрицы. Главный аргумент «реалистов» таков: коль скоро в России традиция разлагается и переосмысливается, надо принимать это как данность и быстрее включаться в процесс модернизации через различные мутации традиционалистского сознания. С точки зрения «реалистов» постулируемый властью «особый цивилизационный путь России» – это позитив из всех возможностей концептуализации происходящего. В данном случае срабатывает привычный синдром – принять логику, навязываемую «сверху», включиться в нее и работать «внутри»[70]70
  «Тактика либералов ельцинских и нынешних одинакова: мы идем на уступки бюрократии, а за это нам позволяют что-то делать. Во времена Гайдара и Чубайса это было более грубо, больше било по интересам населения, но, может быть, было оправдано в том смысле, что было бы еще хуже. Это те компромиссы, которые, возможно, предотвратили гражданскую войну. А то, что они делают сейчас – это они в основном свое собственное существование обеспечивают… Если ельцинский либеральный блок проводил необходимые реформы, одновременно маскируя режим, то сейчас осталась одна маскировка» (Прибыловский В. Что такое «управляемая демократия»: концепция, история, российский опыт).


[Закрыть].

В либерально-демократических интеллектуальных сообществах можно заметить укрепление тенденции «реалистического» отношения к процессу строительства Матрицы

Это тоже могло бы стать темой серьезного разговора в российском обществе. Однако публичные дискуссии, в которых бы ясно артикулировались проблемы такого рода, – единичны.

Итак, вопросы остаются: включаться ли «либералам – демократам» в строительство Матрицы (и таким образом пытаться изменить ее «изнутри»), следует ли им принципиально игнорировать этот процесс. Или, быть может, стоит занять позицию «разоблачения мифа» (как герой фильма «Матрица» – Нео), сопротивляться «законными средствами», формируя альтернативную информационную сетевую среду, в которой будет производиться и продвигаться альтернативный политический дискурс.

А. Белоусов
НЕУДОБНЫЙ ЕЛЬЦИН И НЕУДОБНАЯ ДЕМОКРАТИЯ

Водном из комментариев по поводу смерти Ельцина автор написал, что он даже умер как-то неудобно. Это правда. Ельцин – очень неудобная фигура. Но не для власти, а для обслуживающих ее умов.

Власть попрощается с Ельциным как с одним из «своих», пусть уже и бывшим. Тем, у кого они учились, кого боялись, но которого потом вдруг можно уже было и не бояться. Власть прощается с Ельциным прежде всего как с человеком, понять которого способны только те, кто сам несет бремя власти. Народ не станет скорбеть о смерти Ельцина так же, как скорбел в 53-м. Но для власти время отмеряется иначе, чем для простых смертных. И смерть Ельцина для нее – призыв взглянуть на песочные часы.

С чем никто не поспорит, так это с тем, что Ельцин был очень мужественным и смелым человеком. Он сам отмерил себе время политической жизни выступлением в канун Нового 2000 года. Если на то пошло, то это главное отличие первого президента от второго: умение уйти. Ибо сейчас нет ни одного сценария 2008 года, в котором Путин не оставался бы на политической сцене в том или ином виде. Но рано или поздно этого не миновать. Уход из политической жизни – событие не менее драматическое, чем простая человеческая смерть. Эпоха заканчивается после ухода из политической жизни, а прощаются с ней после смерти человека, ее олицетворявшего. Сегодня очень хорошо видно, что любая эпоха уходит быстро, но кроме того – безвозвратно. Поэтому и траур.

Теперь об умах. Все оценки Ельцина непременно сводятся к сравнению двух эпох: ельцинской и путинской. Нетрудно догадаться, в пользу какой. Некоторые такие статьи пестрят заголовками, от которых волосы встают дыбом. Чем Ельцин сумел им так насолить, ради чего стоило пренебречь даже известным моральным принципом «о покойниках или хорошо, или ничего»?

Оценка ельцинской эпохи, как правило, ведется по двум отправным точкам. Началом считается 1991 год – переход от СССР к России. Итогом – система так называемой олигархической демократии, сложившаяся к концу 90-х. Дискутируют в основном по поводу демократии. Демократии конца 90-х и демократии нынешней. Что касается моей позиции, то я не в восторге ни от первой, ни от второй. По той простой причине, что демократия призвана обеспечивать участие граждан в управлении государством, чего не наблюдалось ни тогда, ни сейчас. Но так обращаться с историей, как это делают сегодняшние демократы, способны позволить лишь те, кого не волнует, как история оценит их собственную деятельность.

По сути, суверенная демократия носит реактивный характер, это касается и исторического, и международного аспектов

Демократия современная не мыслит себя без сравнения с демократией эпохи Ельцина, получившей ярлык олигархической. Олигархическая демократия выступает точкой отсчета демократии суверенной, служит картой, с которой постоянно сверяются ее строители сегодня. По сути, суверенная демократия носит реактивный характер, это касается и исторического, и международного аспектов. Однако в международном аспекте сравнительные параметры признаются недействительными, а в историческом – прямо наоборот: только они и позволяют выявить ценность суверенной демократии. Что же это за мыслительная процедура, которая в разных аспектах действует прямо противоположным образом?

Назвать ее формированием новой идеологии, особым политическим мышлением или объяснить выполнением политического заказа – значит, быть отчасти правым, но при этом игнорировать ее суть. Потому что суверенная демократия – суть внешняя сторона продолжающегося курса укрепления власти. Чтобы понять, что это так, достаточно вспомнить историю появления данного термина. Термин «суверенная демократия» появился в 2005 году после того, как стало ясно, что публичная артикуляция курса на построение вертикали власти вызывает ожесточенную критику западных государств. Эффективный для усиления государственности термин оказался не очень удобным в пространстве международной полемики о судьбе России. И произошла смена политической терминологии.

Отсюда понятно, что обосновывать усиление государственной власти сравнением с другими государствами не выйдет, в то время как изначально этот же курс обосновывал себя необходимостью преодоления издержек ельцинской эпохи. О демократии речи никакой и не было. Никто развитием ельцинской демократии не занимался, а состояние развития демократии как суверенной фиксируется постфактум, задним числом. Здесь нет упрека в том, что суверенная демократия – фикция, напротив, это наиболее удобный термин для обозначения того ее состояния, которое мы получили в результате реформы власти.

Другое дело – политика Ельцина и та форма демократии, которую мы получили в результате ее взращивания. Все же вклад Ельцина в развитие России как демократического государства не возьмется отрицать никто, даже его злейшие враги. Справедливо ли ее называть олигархической? Может и так, но если это не означает некоей дефектной формы демократии, а именно такой ее и пытаются сейчас выставить апологеты суверенной демократии. Демократия при Ельцине функционировала своим естественным образом. Ее лучше называть стихийной, естественной для России демократией. Обозначение ее как олигархической отражает лишь стихийный на тот момент процесс участия групп интересов в становлении государства. Стихийная еще и потому, что демократией тогда никто не управлял, никто не подстраивал под внутреннюю политику. Наконец, стихийная потому, что это точка, к которой вернется наша российская демократия, если государство отпустит вожжи. И Ельцин здесь ни при чем. Не было, не существовало какой-то особой формы демократии, им созданной, – ельцинской демократии. В отличие от путинской демократии, на 100% сформированной. К тому же управляться со стихией гораздо сложнее. Выйти в открытое море куда сложнее, чем устраивать показательные выступления в искусственном водоеме.

Поэтому такая демократия и неудобна. Потому что постоянно вылезает из берегов искусственного водоема своими демонстрациями, протестами, нелицеприятными заявлениями и прочими стихийными явлениями. С ней всегда приходится приручать, ограничивать, в крайних случаях бороться. Неудобная она и потому, что ее невозможно до конца преодолеть, обучив нормам и правилам поведения. Хотя сами по себе правила как выражение стремления ограничить свободу своего мнения и его выражения в пользу общества не так уж и плохи. Неудобство же доставляет осознание того, что никакой другой демократии нет и не может быть. И от той ее формы, что сегодня клеймится как производная от разгула олигархии, никуда не деться. Если ее не станет, то мы получим молчаливое, готовое на все со стороны власти большинство, которому демократия и не нужна.

С. Батчиков
СУВЕРЕННАЯ ДЕМОКРАТИЯ КАК НОВАЯ СТРАТЕГИЯ РОССИИ

Быстротекущие мировые и внутрироссийские процессы вновь ставят нас в ситуацию исторического выбора. Обострилась общая проблема энергетической безопасности, и Россия с ее нефтью и газом оказалась в центре множественного конфликта интересов. Искусственно создаются на первый взгляд нелепые конфликты в социокультурной, в том числе «символической» сфере (например, по поводу памятников в Эстонии и Польше), на самом деле преследующие далеко идущие цели. Речь идет о пересмотре не только итогов Второй мировой войны, но и реальной геополитической карты мира, разумеется, не в пользу России. Доктрина глобализации под эгидой США все больше приобретает имперские черты, а образ будущего мироустройства в этой доктрине становится все более антигуманным. Мир как будто тащат к неоязыческому разделению на высшую и низшую расы, рушат все здание идеальных принципов и международных норм, выстроенное в Новое время.

В этой ситуации в России обостряется идейная борьба вокруг методологических принципов анализа текущего момента и выработки образа будущего России, по поводу постулатов и структуры моделей, в которых мы осмысливаем альтернативы российской политики. Водораздел проходит между двумя подходами. Один из них развивает ту модель, которая была положена в основу доктрины «катастройки» и доведена до крайности в 90-е годы; он представляет Россию как арену борьбы Добра и Зла, как фронт мессианского сражения с силами «империи зла» ради торжества Рынка и Демократии. Другой подход отвергает идеологизированные утопии и предлагает положить в основу анализа выявление, оценку и предвидение развития тех фундаментальных угроз для самого существования России и ее народа, которые были порождены крахом государственности и хозяйственной катастрофой в начале 90-х годов и будут в полной мере реализованы в ближайшей и среднесрочной перспективе.

Мы разделяем принципы этого второго подхода и считаем, что в момент исторического выбора, когда каждый шаг сопряжен с высокой неопределенностью и во всех структурах возникают зоны хаоса, простые идеологизированные («черно-белые») модели абсолютно непригодны. Тут требуются непрерывный анализ большого числа альтернатив и методология, основанная на новейших философских разработках, в том числе на теории сложности и хаоса, позволяющая видеть общество как быстро и не вполне предсказуемо изменяющуюся систему в сложном переплетении многих переменных.

При таком подходе «идеальные цели» приходится загонять в «пространство возможного», очерченное реальными непреодолимыми ограничениями. Надежно гарантированная жизнь страны и народа становится приоритетной ценностью, а вовсе не утопии построения развитого капитализма или развитого социализма. Смертность и рождаемость, количество белка в рационе, тепло в домах и состояние ракетно-ядерного щита – все это превращается в политические категории.

«Демократия» – знак отказа от конфронтации с новым мировым порядком, «суверенная» – знак отказа предоставить национальные ресурсы России в полное распоряжение новых «хозяев мира»

В трудном и противоречивом проектировании российской государственной идеологии в последние годы важное место занимает обозначение нынешнего политического порядка в стране как «суверенной демократии». В этой комбинации слов мы видим двойной смысл: «демократия» – знак отказа от конфронтации с новым мировым порядком, установка на поиск компромисса (мол, «мы – не империя, бросающая вызов глобализации»); «суверенная» – знак отказа предоставить национальные ресурсы России в полное распоряжение новых «хозяев мира». Это декларация поворота государственной машины России к восстановлению национального суверенитета без срыва в новый виток конфликта с Западом.

Об этом и примерно в таком же смысле говорил в своих последних работах А. С. Панарин: «Необходимо сохранить понятие демократического суверенитета народа. Это понятие отнюдь не устарело, потенциал его еще огромен».

Совершенно иным является толкование «суверенной демократии» влиятельными либеральными кругами (составлявшими интеллектуальную опору ельцинизма). Профессор Высшей школы экономики Эмиль Паин в статье «Суверенная демократия: мировой опыт» просто приравнивает ее к франкизму: «При всей специфичности России сложившийся в ней политический режим не уникален. Такими были режимы позднего Франко в Испании или режим Каэтану в Португалии начала 1970-х годов». Изложив стереотипные представления о франкизме, Паин пишет: «Нечто похожее происходит и в современной России. Сами названия партий власти („Национальное движение“ при Франко, „Национальный союз“ при Салазаре) показывают, что это вовсе и не партии (то есть не часть общества), а корпорации, претендующие на отражение интересов всей нации, всего народа, всей Единой России. Все разновидности „вертикальных“, огосударствленных институтов квазигражданского общества должны были служить преградой для появления настоящих, самоорганизующихся институтов общества. Эту же функцию институты имитационной демократии, например Общественная палата, призваны выполнить и в России».

Соратник Гайдара, ректор Академии народного хозяйства при Правительстве РФ Владимир May обещает дать серьезный анализ «суверенной демократии» с другой стороны – через «разделение двух терминов и выявление их экономических оснований». Его не интересует «конкретная политическая форма». Какая, мол, разница: рабовладельческая республика, корпоративное фашистское государство или криминальная псевдодемократия Ельцина?! Не в этом дело, господа! «Реальная демократия – это демократия налогоплательщика: устойчивость демократического режима требует, чтобы к избирательным урнам приходили люди, которым есть что терять в случае неэффективной политики властей». Паин и May дополняют друг друга, как две картины мира в сознании шизофреника. В своем экономическом детерминизме May доходит до степени фатализма, превосходящей самый вульгарный истмат.

«Начиная с определенного уровня развития возникновение демократического режима в данной стране неизбежно», – пишет он. Надо бы спросить уважаемого либерала, начиная с какого уровня развития, по его мнению, становится неизбежным фашизм? Или автор считает последний тоже – разновидностью демократии?! May навязывает ложное представление, будто развитие рыночной экономики неизбежно порождает демократию. Это представление было философским обоснованием реформы 90-х годов и, как ложная утопия, усугубило кризис общественного сознания. Тезис о связи капитализма с демократией давно отвергнут серьезными либеральными мыслителями. Вот что писал в 1906 году Макс Вебер: «Было бы в высшей степени смешным приписывать сегодняшнему высокоразвитому капитализму, как он импортируется теперь в Россию и существует в Америке, избирательное сродство с „демократией“ или вовсе со „свободой“ (в каком бы то ни было смысле слова)».

В глазах Вебера идеология российских реформ выглядела бы «в высшей степени смешной»; между тем она привела нас к трагедии. Наши «элитарные» экономисты поступали не как интеллектуальное сообщество, а как секта, отвергающая нормы рациональности. Говорить о причинноследственной связи между рынком, демократией и правами человека стало просто неприлично после того, как мир пережил опыт фашизма. Поразительно, как эта модель могла быть принята интеллигенцией, когда перед глазами был пример Пиночета, который провел в Чили реформу в условиях военной диктатуры, а вовсе не демократии.

Говорить о причинноследственной связи между рынком, демократией и правами человека стало просто неприлично после того, как мир пережил опыт фашизма

Итак, два статусных либерала – Паин и May – дали нам для осмысления концепции суверенной демократии две формальные одномерные модели – политическую и экономическую. У Паина с демократией несовместимы вертикальные государственные структуры, у May и того круче – не может быть демократии, пока ВВП не составляет заданной им суммы: «Демократический режим устойчив, только если всеобщее избирательное право появляется при достижении определенного уровня среднедушевого ВВП – примерно 2 тысячи долларов в ценах 1990 года». Какой регресс, какой позор для либерализма! Уже в XIX веке подобный механистический детерминизм показался бы вульгарным. А уж сегодня, вкусив постструктурализма, постиндустриализма и постмодернизма, мы могли бы принять его за тонкое издевательство.

Мы же понимаем обе части формулы «суверенной демократии» как сложные развивающиеся понятия, которым нельзя дать «замкнутого» (окончательного) определения, не дав содержательных признаков, отвечающих конкретным координатам пространства и времени. Производил ли гражданин в демократических Афинах V века до нашей эры ВВП в 2 тысячи долларов в ценах 1990 года? Для рационально мыслящего человека этот вопрос лишен смысла. Каков был ВВП у запорожских казаков и как уживалась их бесспорная военная демократия с патернализмом и вертикальными структурами? А что скажут Паин и May о феодальной демократии славянских дружин, о демократии сельского общинного схода или о вайнахской клановой демократии?

May пишет: «К первичным политическим условиям, необходимым для экономического роста, относятся гарантии неприкосновенности человека, его жизни и свободы». Как это понять? Да и всерьез ли это? Ректор не слыхал, что экономический рост США в XIX веке был предопределен тем, что они возродили рабский труд и индустрию работорговли? Или он не знает об экономическом росте в Италии и Германии после прихода к власти фашизма? И не сам ли он утверждает, что в Китае с его бурным экономическим ростом нет демократии? А какой смысл в понятиях «гарантии свободы» применительно к экономической истории милитаризованной императорской Японии, начиная с реформ Мэйдзи, Южной Кореи при диктаторских режимах или ЮАР? Да и что такое вообще «гарантии неприкосновенности человека»? Это полная бессмыслица в любом обществе.

То же самое можно сказать и о трактовках суверенитета. Любая механистическая модель такого многослойного понятия приводит к заведомо ложным выводам. Особенно это опасно в переходные периоды, как тот, который переживает мир после краха советского блока. Глобализация, как бы к ней ни относиться, меняет и стирает многие признаки национального государства, увеличивает разнообразие их связей и взаимозависимостей, порождает региональные и глобальные наднациональные структуры. В этих условиях абстрактные и формальные признаки суверенитета просто теряют смысл. Взаимозависимость и координация, создание больших систем важнее, нежели изоляция. Вчитайтесь сегодня в декларации о суверенитете 1990 года – это был инструмент регресса и утраты реального суверенитета. Вне пространственно-временных координат эти понятия – демагогия.

Говоря о «суверенной демократии», мы должны точно определять, о чем идет речь. Нас интересует «суверенная демократия» именно в РФ, причем именно сегодня и в среднесрочной перспективе. Всякие аналогии с франкизмом, античными Афинами или рабовладельческими США XIX века бесплодны.

Отсюда первый вывод. Методологическая инициатива президентской администрации, предложившей концепцию «суверенной демократии», будет иметь конструктивный эффект только в том случае, если удастся создать площадку для разговора тех, кто готов обсуждать проблемы реальной России в реальном времени. Мы не собираемся заниматься казуистикой и спорить о месте термина «суверенная демократия» в современной политологии, выстраивать типологии стран на основе идеологизированных доктрин и подтасованных «средних» показателей. Принимая термин «суверенная демократия» в качестве рабочего, будем говорить о его содержательном наполнении только «здесь и сейчас» – в Российской Федерации первого десятилетия XXI века. А профессора типа Паина и May, которым федеральные власти предоставляют статус привилегированных толкователей истины, пусть философствуют на своей статусной, но бесплодной грядке.

В связке «суверенитета» и «демократии» мы должны выбрать ведущую сущность. А выбрать ее можно лишь из представления о главном противоречии момента, которое должна разрешить для себя Россия

На самом деле авторы концепции «суверенной демократии» ставят реальную и очень сложную задачу, поскольку возможности российских властных структур повлиять на ход событий в становлении суверенитета и демократии в нашей стране весьма ограниченны. Слишком далеко зашел процесс строительства «однополярного» мира за 20 лет после краха СССР. В связке «суверенитета» и «демократии» мы должны выбрать ведущую сущность. А выбрать ее можно лишь из представления о главном противоречии момента, которое должна разрешить для себя Россия. Иными словами, исходя из главных, первостепенных угроз, перед которыми реально оказалась страна. Причем речь идет не об угрозах виртуальных (идеологических), а самых что ни на есть материальных – об угрозах жизни российского общества. Эти угрозы и задают нам пространство возможного. Цель может быть идеальной (например, «Больше капитализма! Больше демократии!»). Но принять ее можно лишь в том случае, если она сопровождается ограничением – «при условии выживания страны и народа». Ограничение – категория более фундаментальная, нежели цель.

При таком подходе приоритетной сущностью для России является суверенитет, а подкрепляющей, обеспечивающей сущностью – демократия. А если говорить об угрозах и противоречиях момента, то главной актуальной угрозой является лишение России ее суверенитета над природными ресурсами. Сегодня отмена такого суверенитета – основной постулат глобализации – представляется правящими кругами США свершившимся фактом.

Россия не будет иметь права «ограничивать добычу нефти и газа, устанавливать или сохранять цены на них». Это – претензия на полное выведение главных природных ресурсов из-под суверенитета национального государства

Совсем недавно сенатский комитет США по юридическим вопросам единогласно проголосовал за законопроект, запрещающий зарубежным государствам создавать нефтяные и газовые картельные организации по типу ОПЕК. Закон разрешит администрации США преследовать правительства таких государств в судебном порядке. В проекте сказано: «Незаконными и нарушающими требования настоящего акта будут коллективные или иные совместные действия в форме картеля или иной ассоциации… со стороны любого зарубежного государства, инструмента или агента любого зарубежного правительства по ограничению добычи или распределения нефти, природного газа или другого нефтепродукта, по установлению или сохранению цен на нефть, природный газ или иной нефтепродукт, а также по любым ограничениям на торговлю нефтью, природным газом или другим нефтепродуктом».

Вчитайтесь: Россия не будет иметь права «ограничивать добычу нефти и газа, устанавливать или сохранять цены на них». Это – претензия на полное выведение главных природных ресурсов из-под суверенитета национального государства. Для России в данный конкретный исторический момент такое поражение в правах является именно вопросом выживания. У нас сейчас нет другого ресурса, опираясь на который можно было бы реализовывать национальную программу восстановления народного хозяйства и жизнеобеспечения народа. Сам переход от сырьевого к инновационному типу развития России может быть обеспечен только с помощью инвестиций, оплаченных нефтедолларами.

Пренебрежение, которое выражает May относительно суверенитета России над этими ресурсами, говорит о полной неадекватности его модели «экономических оснований» суверенной демократии. Он пишет: «Очень важным аспектом конкурентоспособности сегодня является ее глобальный характер. Конкурентоспособность в условиях закрытого национального рынка эфемерна и не обеспечит подлинного суверенитета… Главным препятствием для выхода на орбиту глобальной конкурентоспособности является то, что принято считать преимуществом России – нефтегазовое богатство и благоприятная конъюнктура цен на энергоресурсы. Деньги, приток которых не связан с ростом производительности, подрывают экономическую стабильность и оказывают разлагающее влияние на политическую систему».

Представляете, нефтегазовое богатство России – ее главная беда! Деньги от нефти и газа подрывают экономическую стабильность! Конечно, надо немедленно отдать месторождения нефти и газа США – они богатые, выдержат. Ну, приплатить им придется за эту их «помощь», как теперь Мексика платит США за то, что они забирают ее нефть в счет обслуживания внешнего долга. История американского захвата мексиканской территории в XIX веке и мексиканских нефтяных ресурсов в 70-80-х годах XX века – хороший урок для «премудрых пескарей» российской либеральной элиты.

May другими доводами, но подводит нас к тому же выводу, который сформулировала Мадлен Олбрайт: несправедливо, что России досталось нефтяное и газовое богатство. Надо его у России забрать. Интересно, президентская администрация согласна с логикой ректора Академии народного хозяйства? Все-таки эта академия готовит кадры для правительства, подотчетного Президенту РФ.

Препятствием к восстановлению суверенитета России становится поклонение идолу Конкуренции, причем прежде всего международной. Идея раскрытия России для «игроков мирового рынка» приобрела характер религиозной догмы (из нее вытекают и важные политические следствия, например, стремление вступить в ВТО). May пишет: «Сильной будет только та страна, в которой действуют глобальные игроки, способные определять мировые тенденции развития технологий и финансовых потоков».

Идея раскрытия России для «игроков мирового рынка» приобрела характер религиозной догмы

В «программе Грефа» сказано, что «она предусматривает прежде всего повышение конкурентоспособности России». Почему же в государственной программе социально-экономического развития конкурентоспособность прежде всего? Почему не улучшение здоровья народа, не ликвидация бездомности, не восстановление тракторного парка и ЖКХ – независимо от «конкурентоспособности» этих мер? Зачем вообще нужно такое государство? Ведь конкурентоспособность – забота корпораций, а не государства. Если не будет остановлено сползание российского государства к философии и структуре корпорации, движение к суверенитету станет принципиально невозможным. Пространство корпорации – рынок, критерий эффективности – прибыль, сфера отношений – партнеры и конкуренты, поставщики и покупатели. Государство – сущность иного мира, оно поклоняется не богам торжищ, а охраняет страну и народ.

Цель экономики («народного хозяйства») – обеспечить народ необходимыми благами, включая благо жить в надежной независимой стране. При чем здесь конкуренция? Если следовать этой догме, наше отечественное хозяйство надо оценивать не по тому, как живет наш народ, а по тому, как оценят наши товары где-то на лондонской и амстердамской бирже. Почему? Ведь у них там совсем другие условия, другие запросы – зачем нам лезть к ним за оценкой? А если все наши товары неконкурентоспособны – мы должны закрыть все производство и умереть с голоду, как индийские ткачи? Но миллионы индийских ткачей умерли с голоду потому, что Индия была колонией Англии и просто не могла защититься – а мы сами почему лезем в эту яму? Потому, что команда Ельцина распродала суверенитет России. Но теперь надо не следовать ее же путем, а этот суверенитет выкупать и выгрызать обратно. Таков императив выживания России.

Для интеграции в мировую экономику вовсе не надо «открывать границы». Напротив, интеграция (в отличие от «растворения») требует сохранения собственной целостности как структурного элемента мирового хозяйства. Но для этого необходимо не стирать, а создавать и совершенствовать границы, через которые происходит «активный перенос» информации, капиталов, товаров и рабочей силы. Без границ исчезает идентичность структурной единицы – она пожирается, растворяется другими элементами системы. Этого как раз не допускают те страны, с которых нам советуют брать пример. Смешно ожидать, чтобы США или Япония «открыли границы»: они и без этого прекрасно интегрировались в мировое экономическое пространство.

Сейчас мировые финансовые и торговые институты, контролируемые Западом (МВФ, ВТО), служат для того, чтобы «распечатывать» национальные рынки перед западными товарами и капиталами и закрывать Запад перед чужими товарами, с которыми «цивилизованные страны» не могут конкурировать (например, перед главным товаром «свободного» рынка – рабочей силой). Если промышленность и сельское хозяйство США оказались неконкурентоспособными в условиях действительно свободного глобального рынка (предусматривающего свободное перемещение рабочей силы) – государство защищает их чисто административными и военными средствами, прибегая даже к строительству огромной стены на границе с Мексикой.

Наши либералы отвергают государственный протекционизм. May пишет: «Если… протекционизм, то протекционизм либеральный, предполагающий, в отличие от традиционного, защиту сильных, а не слабых, а также нацеленность вовне. Он не закрывает рынок от глобальных игроков, а помогает своим игрокам выступать на глобальном рынке». Какое поразительное отсутствие системного мышления и даже чувства меры и инстинкта самосохранения – защитить «сильные» элементы народного хозяйства страны (скажем, 10%) и предать смерти остальные 90%, открыв рынок «глобальным игрокам»?!