Текст книги "Неизвестный Харламов"

Испания

Семейное фото. Классика жанра советского времени. В каждой семье оно непременно было.

Съемку планировали загодя, в каком-нибудь фотоателье в центре Москвы; продумывали, кто во что будет одет: если сынишка – то подстрижен, «маленькая челочка», если дочурка – то прическа с бантом. Костюм с галстуком для главы семейства – по желанию. Супруга тщательно выбирала платье даже при скромном гардеробе.

По снимку видно, что Харламовы лишнего себе, мягко говоря, не позволяли, но и укладываться в бюджет рабочей семьи умели.

Такую фотосессию устраивали не часто, не ежегодно, конечно. Приурочивали либо к дате какой-нибудь, либо к событию, значимому для всей семьи.

У Харламовых событие было, что называется, из ряда вон. Семья раскалывалась на две половинки: мать с детьми – отец.

Между Борисом и Бегоней не было ни ссор, ни скандалов, ни конфликтов. Не было измен или подозрений в них. Никакой вообще разобщенности не было. Но коли сознательно расставались, значит, развод. Что же еще?

Разводила Бегоню с Борисом сама жизнь. Те диковинные обстоятельства, в которые они угодили из-за иммигрантской предыстории жены-испанки.

Отец. Это наше прощальное фото. Сентябрь пятьдесят шестого. Накануне отъезда моих в Испанию. В тот момент мы с женой понимали – семья наша может разъединиться навсегда.

Попробую объяснить, что же с нами происходило. После смерти Сталина в отношении испанцев, эмигрировавших в Советский Союз в 1936 году – во время гражданской войны в Испании, – было установлено правило: захочет человек вернуться на свою родину, чинить препятствия не будут, но если в течение двух лет в Союз он обратно не приезжает, то дорога сюда ему закрыта навсегда. Отчего раньше-то шлагбаум не поднимали? Вроде как слышал я: мол, после окончания войны в сорок пятом правительство Сталина заявило: «Мы принимали детей у республиканцев, вот им и вернем». А генерал Франко-то оставался у власти.

Я видел, я чувствовал, что Бегоня очень рвалась повидать родителей, в особенности отца, к которому была привязана с детства. А тут молва прошла – испанцы могут вернуться к себе. Ну как я мог этому воспрепятствовать?!

Так мы с Бегоней и порешили: она с детьми едет на родину, а дальше видно будет.

Все оформление отъезда велось по линии общества Красного Креста. В первый раз после войны испанским детям разрешили поехать в родную страну. Нервы нам не трепали, волокиты с документами что-то и не припомню. Никаких «хождений по мукам» у нас с Бегоней не было.

А вот проводы помню.

Я ведь поехал на поезде до Одессы, откуда мои на корабле «Крым» отплывали до берега испанского. Ходил по всем вагонам и прощался с испанцами – друзьями, знакомыми и незнакомыми. Душевно было. Весело и грустно разом. В том поезде были пограничники, которые до кучи осмотрели мой нехитрый багаж. Увидели букварь, учебники, которые хотел передать детишкам. А там везде Ленин да Сталин. Пограничник предупредил, чтобы я этого не делал. Ну да ладно, поглядим, как, что.

Всю ночь шла посадка-погрузка на пароход «Крым». Огромный. Белоснежный. Я таких и не видывал. А там как было: ступил на палубу – и ты уже за границей! Целый пароход испанцев был. Я попросил позвать жену, а детей велел не будить. Бегоня вышла ко мне, спустилась по трапу. Обнялись. Поцеловались трижды. По русскому обычаю. Какие-то слова.

Ну я тут под это дело и обращаюсь к пограничникам: вот, дескать, детишкам учебники хочу передать – дозволяете? А они: да пожалуйста, батя. Я их в авоську положил и передал супруге.

На причале нас трое было перед тем, как пароход отчаливать стал: еще русский и испанец Хосе. Через веревочку – канат там был протянут – выпили на прощание. Пожелал им счастливого пути.

На душе было у меня как-то путано, не верилось, что расстаемся навсегда. Не хотелось мне в это верить.

Корабль исчез в морской дымке. Я постоял-постоял и поплелся в город. На выходе из порта разговорился с незнакомым пожилым испанцем, жителем Одессы: «Я тут уж который день провожаю пароходы. Как на работу в порт хожу».

Еще помню, провожал я позже Гомеса – футболиста московского «Торпедо».

А тогда покатил я на поезде обратно в Москву. Вагоны были почему-то пустыми. Проводники даже предложили нам сдать билеты, а взамен мы договорились на бартер: мы им немного денежек – они нам немного водочки.

За окном мелькали наши просторы. Не представлял себе, что больше не увижу самых близких мне людей. Но как-то готовился и к худшему. Сестра. Жили мы в Бильбао – главном городе испанских басков. Приехали в сентябре. А всего пробыли там восемь месяцев.

Языкового барьера у нас с братом вообще не было. Мы же с детства жили в общежитии испанцев, а потом в большой коммуналке, где среди соседей тоже были испанцы: с русского мигом переходили на испанский, а затем так же легко в обратную сторону. Но в целом у Валеры разговорный был получше, чем у меня. Щебетал только так!

Поселились, ясное дело, у дедушки с бабушкой – у маминых родителей.

Очень даже обеспеченными людьми они были. И наследство кое-какое им досталось, и сам дед работал, и на него работали. Какой-то бизнес имел, что-то с электричеством связанное.

Жили мы не в квартире – в хоромах барских! После московской-то коммуналки это означало, считай, попасть в графский замок… Хотя и в той нашей огромной комнате с видом на автодорожный институт нам с братом вольготно жилось.

Там, в Бильбао, на первых этажах зданий располагались магазинчики, бары, гаражи, склады. А люди жили выше. Наша квартира была на втором этаже с выходом в патио – внутренний тенистый дворик. Всего было семь комнат. Больше, чем вся наша коммуналка в Москве! Мы с братом в первые дни с широко открытыми глазами перемещались по дедовским владениям, но к хорошему, как известно, быстро привыкаешь. Одна комната – специально для хранения продуктов: овощи и фрукты в красивых плетеных корзинах, на деревянной перекладине на крючьях висят аппетитные окорока – бабушка заходит туда и срезает нам с Валерой огромные тонкие ломти для бутербродов, фирменное изделие испанской гастрономии – хамон называется. В той же кладовой были корма для собак – дедушка же на охоту ходил и держал двух красавцев-сеттеров. Мама – в одной комнате, Валера – в другой, я – в третьей, спальня маминых родителей, столовая, кухня.

Осень 1957 года. Бильбао (Испания). Бегоня Харламова с детьми и своими родителями

Мамина икона, которая всегда стояла у изголовья кровати

Праздник в Испании

Адаптировались мы в школе легко. Но я легче, чем брат. Там как заведено было: зашел в здание, классы для девочек налево, для мальчиков направо, а двор для прогулок – общий; пришел в школу – надо помолиться, на большой перемене – тоже изволь молиться, после занятий – снова молиться. Ну а что поделать, католическая же страна.

Валера ходил во второй класс. Успеваемость нормальная была, а вот молиться ни в какую не желал. Да и не знал толком, как там что принято по католическому обряду. Всем только мешал. Ну, его классный руководитель раз огрел линейкой по рукам, другой, третий. В Испании это считалось в порядке вещей, дозволялось так наказывать школьников за непослушание. А Валерка-то ничего дома не рассказывал, терпел и терпел, но как-то за ужином мама заметила следы на руках от этой линейки. Назавтра, еле сдерживая праведный гнев, помчалась в школу. Разобралась скоренько. Больше Валеру Харламова из Советского Союза не трогали и молиться не заставляли.

Отдыхали мы в Бильбао просто замечательно! То с мамой куда-нибудь выбирались – живописные окрестности, холмистый рельеф, да и по самому городу, уютному и чистенькому, приятно было прогуляться, то сами находили себе развлечения. Брат в футбол гонял до одури, друг его закадычный спустя годы дорос до основного вратаря «Атлетика» из Бильбао! А я все прыгала через скакалку. Там-то все иначе – обязательно… поют при этом. Вместе с Валеркой на роликовых коньках учились кататься, в диковинку же было, ведь в Союзе о них и слыхом не слыхивали, появились они, кажется, только в горбачевскую перестройку. Еще любили мы гулять в районе заброшенных шахт: заросли ежевики, помню, там были; полудикая природа. Вольницей для нас, москвичей, это было.

Приведу полные имена наших с Валерой дедушки и бабушки по материнской линии, а также нашей мамы.

Отец мамы – Бенито Орибе Бараона.

Мать мамы – Антония Абад Арранс.

Дочь – Бегоня Хермана Орибе Абад Бараона Арранс.

Орибе – первая фамилия отца, Абад – первая фамилия мамы.

Бараона – вторая фамилия отца, Арранс – вторая фамилия мамы.

Мария Бегоня – церковное имя нашей мамы, Хермана – ее гражданское имя. Маминых родителей, у которых мы жили в Бильбао, звали Бенито (дед) и Антония (бабушка). Наша мама была у них единственной дочерью.

У мамы нашей были еще два брата и одна сестра: все двоюродные по документам, по кровному родству, но жили вместе одной семьей и считались просто братьями и сестрами – так принято в Испании, когда под одной крышей живут.

Валера с мамой в парке аттракционов на Арчанде – самой высокой горе в Бильбао. Это самое теплое место в окрестностях города

С мамиными друзьями

Бабушка и дедушка по маминой линии, такие, какими увидели их Валера с Таней в первые дни приезда. В далекой Испании. В далеком детстве… Бильбао, улица Урасуррутия, дом 28. Дедушка Бенито и бабушка Антония у своей машины рядом с домом, где была их многокомнатная квартира

Их в тридцать шестом году, когда в Испании вспыхнула гражданская война, раскидало по свету. В Алжир, во Францию, в Англию. А маму, как самую активную пионерку, – в Советский Союз. И все это происходило без согласия и даже без ведома родителей: ее отец Бенито был на фронте, а мать Антония сидела в тюрьме за подпольную деятельность. Впоследствии маме довелось свидеться с сестрой и одним из братьев, не встретилась только с тем, кто в Африку подался.

Однажды в Бильбао выпал снег. Снег настоящий! Мы ошалели от счастья! Как же мало детям надо. Это был праздник для нас с Валерой, мы же соскучились по русской зиме и не чаяли здесь, в Испании, что-либо похожее увидеть. Правда, Бильбао находится на севере страны, в горах, но тогда, в начальной школе, мы были далеки от нюансов физической географии. Забыли про все на свете – лепили снежки и бросались ими с балкона. На тротуаре делали ямки и присыпали их тонким слоем снега: прохожие, которым зима была в диковинку, конечно же попадались в нашу ловушку и пусть неглубоко, но проваливались. Однако никто не сердился на русских детей.

Первые этажи зданий сдавались арендаторам («лонха»): кто держал бар, кто магазин, кто гараж. А в этом доме на первом этаже обитали… два ослика. Использовали их для перевозки грузов. А русито Валера и Таня катались на них.

Бенито с Антонией душой прикипели к нам – к внукам. Других же сыновей судьба раскидала по белу свету, а тут любимая дочь с детьми приехала из далекого и непонятного Советского Союза, приехала насовсем, приехала жить и воспитывать своих сына и дочь. Я всегда сопровождала бабушку в церковь и молилась там как положено. А Валерка повсюду с дедом мотался – и по служебным делам, и просто так на машине покататься. Дед даже мигалку при поворотах не включал, потому что внучек высовывал ладошку из открытого окна и показывал водителям, куда Бенито собирается совершить маневр. И ничего – все четко проходило, никаких дорожных происшествий не было. В городе Бильбао так девятилетнего Валеру Харламова и прозвали – русито. Сидели в уличных тавернах и с улыбками показывали рукой на дедовский «лимузин»: «Вон, смотрите, Бенито снова со своим русито разъезжает!» Дед очень хорошо играл на гитаре и пел замечательно. Горожане часто собирались в таверне только для того, чтобы услышать деда. А еще русито танцевал и показывал фокусы. Фокусы какие – с картишками в основном. Газету рвал на части и враз собирал ее вместе. На Новый год – именно в этот праздник баски гуляют на улицах и в тавернах, а Рождество непременно встречают дома – братишка заработал большущий поднос пирожных и даже денежек принес. Уж и наелась я до отвала.

В погожий день на Арчанде

Мамины родители были басками. Это народ особый. У басков свой язык, свои традиции, свой менталитет.

Тогда, в пятьдесят седьмом, эти отличия не так бросались в глаза. Ладно нам, детям, – так даже мама ничего особенного не примечала. А все почему? Потому что диктатура генерала Франко все жестоко подавляла, буквально выжигая любое мало-мальское инакомыслие. А вот после его смерти стало все острей проявляться стремление басков к автономии. А народ этот еще с прошлых веков выделялся своей воинственностью.

Я, уже будучи взрослой, несколько раз вместе с мамой гостила у родни в Испании. Это были 70-е годы. И уже тогда буквально в воздухе этой прекрасной страны ощущалась напряженность, которая возникала из-за яростного стремления басков отделиться от Испании. Дважды я это на себе испытала. На автостраде нашу машину остановили – проверка документов. А я, как назло, при себе ничего не имела. Полицейские поначалу решили, что я на баскском выражаюсь, и сразу насторожились. А когда услышали, что мы с мамой из СССР, то облегченно вздохнули и пожелали доброго пути. В другой раз я так легко не отделалась, хотя загранпаспорт был при мне: не поленились и отвезли меня в ближайшее отделение полиции для выяснения моей подозрительной личности.

Мамин двоюродный брат с дочерьми Херманой (названной в честь мамы) и Пепи. Установить, кто у него на руках, не удалось. Это тот брат, которого во время гражданской войны в Испании отправили в Алжир

Бегоня Хермана – будущая мама хоккеиста Харламова в детском доме в Одессе с подружкой-испанкой. Там она десятилетней девочкой жила после приезда в Союз до Отечественной войны, когда ее эвакуировали в Саратов и потом в Тбилиси

Так что Валерий Борисович Харламов – наполовину русский, наполовину испанец. Строго говоря, не испанец, а баск наполовину.

В его жилах текла кровь небольшого, свободолюбивого и самобытного народа.

Отец. Я подарки им посылал. Мяч футбольный шикарный Валерику! Кожаный. Духи Бегоне – «Красная Москва». Оформлены они были плоховато, зато по качеству ох как хороши были – в Париже на выставке первое место взяли!

Сестра. В Испании мы жили как у Христа за пазухой. Тихо. Спокойно. Тепло. Чисто. Безмятежно жили. Бытовых проблем вообще не знали, напротив, полное изобилие, одеты-обуты. Ну чего, казалось бы, еще надо?!

Харламовы высоко над Бильбао и далеко от Москвы, где остался глава семейства

Все хорошо, все просто замечательно было у Харламовых в Испании

Однако маме нашей было как-то не по себе. Не сразу это она ощутила, наверное, месяца три-четыре минуло. Ее душевное состояние все ухудшалось. За нами откровенно, даже не пытаясь это скрывать, следили, контролировали буквально каждый шаг, вплоть до того, какие радиостанции слушаем по вечерам. Кто-то из вернувшихся из Союза терпел, привыкая к такому безропотно, а кто-то мучился, его организм отторгал такую жизнь – будто в клетке. Почти все мужчины из числа тех, кто прибыл в Испанию на пароходе «Крым», оказались потом в тюрьме.

Мама еще со времен своего детства до эмиграции в СССР привыкла резать правду-матку, невзирая на лица; могла, особенно если что-то больно заденет ее, идти до конца, борясь за справедливость.

Это недовольство наряду с душевным дискомфортом накапливались, накапливались – и, наконец, уже по весне мама не выдержала и написала папе весточку: «Прошу тебя, Боренька, забери нас отсюда! И – поскорей, ради бога».

Отец быстренько оформил необходимые документы по линии Красного Креста с требованием вернуть детей.

А нам, детям малым, мама, плотно закрыв дверь своей спальни, сказала просто и решительно, тоном, исключавшим возражения: «Дети, мы едем к нашему папе. Домой возвращаемся. В Москву».

Отец. Письма из Испании получал регулярно. И сам тоже писал им в ответ.

Сестра. Сам город Бильбао, где мы жили, расположен в низине, а вокруг горы – серпантин на серпантине. Иногда выбирались на машине в живописные окрестности. На этом снимке: довезли нас на самую гору, мы вышли полюбоваться видами, внизу – море.

Ночь перед отъездом из Бильбао. Мы с братом потом многие годы ее вспоминали. Бабушка с дедом не хотели нас отпускать. Очень. И что удумали – выкрасть нас с Валеркой и под покровом ночи увезти в горы, в отдаленную деревушку! Мой братик услышал через стенку их беседу между собой и мигом доложил матери. Она завела нас в свою комнату. Мы спали одетыми на одной кровати с ней, чтобы в случае чего выбежать на улицу и кричать о том, что нас разъединяют.

Возвращались мы долго. Ехали на поездах. Сначала отправились во Францию. Из-за того, что в те годы в Испании не было советского посольства. В Париже месяц жили у маминой тетушки. Ничего в памяти от тех дней не отложилось.

Мы с Валерой жили ожиданием встречи с Москвой. Помню только, как медленно и нестерпимо тягуче поезд катит вдоль перрона Киевского вокзала.

Мы с братом визжали от радости, завидев в окошко отца, – выбежали к нему, он стиснул в объятиях сына, опустил его на землю и, глядя мимо меня, спросил: «А где ж Таня-то?!» Не узнал меня. Ладно, повзрослела – уезжала с челочкой, а вернулась – и все на пробор. У меня ведь еще и лицо все разбитое было: когда Чехословакию проехали, на советской пограничной станции Чоп двое суток торчали – всякие проверки и проволочки, на другой поезд пересаживались, потому что ширина железнодорожного пути различалась в Союзе и в Европе. Мы с другими детишками пошли к огромному забору играть во что-то, Валерка еще попросил: «Вы только сестру мою Таньку не сальте, а то упадет обязательно!» Как в воду глядел. Ну, я с того забора высоченного и сиганула, навзничь упала. Валерка принялся меня щекотать, а я не реагирую. Мать прибежала, у нее истерика началась, конечно.

Отец. Я как телеграмму из Чопа получил – поезд такой-то, вагон такой-то, – прямиком на завод побежал отгул брать. Ясное дело, мои мать с отцом прознали о таком событии. А было это под Пасху, точно помню, что под Пасху.

Отец-то мой отродясь на такси не катался, а тут аж ЗИМ заказал! Как-никак, внук с внучкой на родину возвращаются, они ведь тоже не ведали, доведется свидеться с ними когда-нибудь али нет. Ну, дед Валеркин, правда, так разволновался, что перепутал и прикатил сначала на Курский вокзал. Но с запасом прикатил и потому успел вовремя на Киевский.

Я по перрону шел – ноги меня то сами несут, а то подкашиваются. Волновался жуть как. Встретились. Они как из вагона-то вышли, меня счастье переполнило. Обнялись. Поцеловались.

Домой на Ленинградский проспект на ЗИМе подруливаем. Поднимаемся к себе. Батюшки-светы – а стол-то наш огромный накрыт скатертью-самобранкой! Оказалось, что матушка моя все, что состряпала к Пасхе, сюда и притащила. Ключи же у нее от нашей комнаты были, само собой. Я еще, помню, сбегал в ближайший магазин и купил маленькие такие бутылочки шампанского. Для женщин, сами понимаете.

Хворый

Отец. Это он в Красной Пахре. Под Москвой. Красивое очень место. Но нам тогда не до красот было. Сын тяжело болел. Лежал в больнице. А когда выписался, его направили в санаторий – специальный, для детей-сердечников.

Сестра. Валерка очень часто болел ангиной. Одна за одной, одна за одной. И вот был один такой случай. Только переболев очередной раз ангиной, пошел в ванную мыться. Это в коммуналке нашей было. Хотел свет включить правой рукой, а она как плеть повисла. Брат упал. Хорошо еще, дома все были, мама тоже была. Его сразу подхватили и уложили в кровать. Вызвали скорую.

Отец. И до этого случая Валерик очень часто хворал. Диспепсия, скарлатина – ну все к нему, бедному, прилипало. Еще дизентерия была. До двух лет всеми детскими болезнями переболел. И потом не скучал.

Сестра. Мама то и дело сидела с ним дома, брала больничный лист. С его-то болезнями и выхода другого не оставалось. Ее даже уволили с работы. Но мама не отступила и не сдалась, подала в суд, там разобрались и распорядились восстановить ее на работе. Вернулась на завод.

Отец. С рождения до года у сына диспепсия была – неусвоение пищи. Мы с женой попеременно в больницу к нему ходили. Дежурили там круглые сутки. И на полпути встречались, переговаривались, как там что у ребенка. А все хуже и хуже было.

Сестра. Но однажды мама наша так идет понуро и плачет. Худенькая, черненькая, красивая. И беременная мною уже была. А навстречу ей старушка незнакомая:

– Дочка, что плачешь-то? Стряслось что?

– У меня сынок болеет. Не ест ничего. Совсем, говорят, плохой. Не жилец. Левую ногу парализовало.

– Не бойся, доченька. Все сделаю. Завтра придешь к нему – и он пойдет на поправку.

Отец. Я с утра пораньше пошел в больницу. А там окна выходили на улицу, на первом этаже были – хорошо все видно; все детишки стриженые и в отдельных боксах. Вчера, позавчера вялый такой был, а тут узнал меня сразу и оживился. Вот те на! Ну я встречаю Бегоню, а она, обалдев от радости, говорит и вроде как не верит сама: «Хороший сегодня Валерик».

Сестра. Вот что за чудо эта старушка сотворила?!

Отец. Дизентерией Валерик болел. Мы с ним в Морозовскую больницу сунулись – не принимают нас.

Сестра. Грудничок же был. Жуть. Что родителям выпало… Как ребенок мучился…

Летом 1961-го – в детском санатории для сердечников в подмосковной Красной Пахре

Харламов и Харламов

Осень 1961-го. Валере Харламову рекомендованы прогулки в ближайшем парке

Отец. Нас нигде не приняли. В 11 месяцев он пошел. А летом все ж таки уложили его в больницу.

Сестра. Однажды родители пришли его навестить. Заходят в палату, видят картину – ребенок в кювезе лежит. Врачи уже говорили: «Надежды мало».

Отец. После того случая, когда он в ванной упал, парализовало у Валерика правую руку и левую ногу. «Детский паралич» – диагноз врачи поставили. И объяснили, что это все – последствия многочисленных ангин. Врачи предупредили: «Следите, чтобы не простужался. Аккуратней с мороженым. Ноги в тепле держать. Горло шарфом укрывать. Чтоб не на ветру был».

Мало того, прошло какое-то время – и порок сердца обнаружили у него. Только в этом возрасте. В 13 лет.

Врачи все приходили, приходили, пока мама через Красный Крест не добилась, чтобы его положили в 7-ю, кажется, больницу.

Это в апреле было. В шестьдесят первом. 12 апреля. Когда Гагарин полетел. Маму нашу направили от завода его встречать. Ну, она, конечно, рванула к Валерику. А из больницы его потом на «скорой» перевезли в санаторий в Красную Пахру.

Катание на лодке у Тимирязевской академии

Это они катаются на лодке у Тимирязевской академии. Там большой пруд и красивый парк. Нам-то близко было, от Соломенной сторожки пройти минут пятнадцать или проехать на трамвае, на 27-м, пару остановок. Валерик здесь школьник уже, лет 12–13 ему определенно. А что жена не побоялась сына на весла посадить, так он к тому времени умел плавать, а она бултыхалась почти на месте, ну, по-собачьи что-то могла изобразить. Сестра. Строго-настрого запретили активное движение. Прыгать? Бегать? Какое там! Только шахматы и шашки. И чтобы тишина была дома полнейшая. Что в коммуналке с пятью семьями не очень просто обеспечить. Любой активный нагрузочный спорт исключили категорически. Только пинг-понг в санатории разрешили. И то сказали, чтобы недолго играл. Потом еще под Звенигородом в заводском пионерлагере брат побыл, ходил там как неприкаянный. Порок сердца у мальчика. Что тут поделаешь?

Отец. Его выписали из санатория для сердечников в августе, а в сентябре, как обычно, запись в секцию хоккея в ЦСКА проходит. Набор после просмотра. И он тихо-тихо пошел туда записываться.

Сестра. И слова даже отцу, считайте, тренеру его сызмальства, не сказал. Увидел где-то объявление о наборе в ЦСКА – и в назначенный день и час прошел с друзьями два квартала и очутился в ледовом дворце.

Отец. Конечки-то у него были. Гаги. По тем временам – хорошие конечки. А я только через два дня узнал обо всем этом.

Сестра. А от матери брат с отцом еще долго скрывали про хоккейную секцию. Она, ясно, на дыбы встала бы.

Отец. Рисковал ли я, зная про все его болезни тяжелые? Боялся ли я взять на себя ответственность? Нет, не боялся. И не было такого настроения, что вот очень рискую здоровьем сына, что я похож, как там говорят про японцев, на камикадзе. Сам я играл в русский хоккей и Валерика всегда брал с собой в выходные дни, когда матчи городского первенства проводились. Я, значит, в поле гоняю, а он за воротами катается себе в удовольствие. И во дворе он катался охотно и помногу.

А почему бы немного не пошалить?

Я же чувствовал, что нет у него никакой одышки. Та же картина была летом, когда на футбол переходили. И не болел, не простужался сын, даже не чихал. Но каждый месяц в Морозовской больнице врач делал ему укол со специальными лекарствами. Это мы не пропускали. Ни в коем разе. Не припомню уж, сколько времени прошло, с полгода пожалуй, и тот же самый врач обратился ко мне: «Больше вашему мальчику не надо сюда приходить. Но в движении ограничивайте его, покой прежде всего».

Валерик уже в ЦСКА занимался. Мы приехали в Морозовскую больницу где-то через год, чтобы провериться: он там на учете состоял. Сделали ЭКГ.

Начало хоккейного пути. На открытом катке ЦСКА на Ленинградском проспекте

Четырнадцатилетнему Валере привычно и хорошо в коммунальной квартире

– Все хорошо, все нормально. Сами удивлены. Как это вам удалось? Строго нашим рекомендациям следовали, наверное?

– Да он уже год как хоккеем в ЦСКА занимается.

– Не может быть!

Я как рассуждал: уж лучше тренироваться в ЦСКА под контролем врачей, чем снег жевать и гонять во дворе, где не дозовешься, если что не так. В тринадцать лет таких, как сейчас, нагрузок не было у ребят, да и занимались на воздухе, а не в духоте дворцовой. Повезло нам, чего уж там.

В ЦСКА при приеме не спросили медсправку! Нам-то, если б потребовали, никто ни за какие коврижки ее не выдал бы. С пороком-то сердца! Тогда как отбор производили: понравился ты, приглянулся тренеру – брали в секцию и играй себе. Никаких диспансеризаций. Хотя отбор еще надо было пройти. Желающих было хоть отбавляй. Валерик приглянулся чем? Думаю так, что катанием и смекалкой игровой.

Самым первым тренером был Старовойтов Андрей Васильевич. А потом уже коалиция возникла – Ерфилов Виталий Георгиевич и Тазов Вячеслав Леонидович, вот они несколько лет с сыном проработали. А Кулагин Борис Павлович все и всех отслеживал, присматривался; подозвал меня как-то: «Он (указывает на Валерика) ваш сын? Если будет стараться на тренировках, будет хорошо учиться, вырастет в мастера. В большого мастера – помяните мое слово».

Вот эти слова я запомнил на всю оставшуюся жизнь. Сыну не говорил про них, но сам поверил Борису Павловичу. И когда тяжело приходилось сыну, а пробивался тот ох как нелегко – не все же верили в него, – я всегда подбадривал себя тем, считайте, обещанием Кулагина, который и специалистом был уважаемым, и человеком, каких мало сыщется.

А как хоккеем занялся серьезно, никаких тебе болячек и простуд. Как рукой сняло! Аппендикс только удаляли.

Ну, это – отдельная история.

Уже чемпионом мира был. Неоднократным. Вернулись они из Швеции. Валера домой приехал, и что-то ему не по себе. Молчал поначалу, а дальше жаловаться стал. Ну, мы скорую помощь вызвали – приехали два амбала, все трубками перевешаны, как пулеметными лентами: «Может, поел жирного. Может, перемена климата…» А я им: «Какой климат, если он из Швеции вернулся? Там так же, как у нас». Что-то они вкололи и укатили. А Валере все хуже и хуже. Хорошо, кто-то догадался позвать друга его Чувакова, соседа по подъезду. Он студентом медицинского был. Вот он – то ли Володей, то ли Виктором звали – сразу определил, что аппендицит. Притом – острый!

Снова неотложку вызвали – и в Боткинскую больницу. Там Кузькина мать (вот как невольно слова сложились!) работала, через нее я узнал, что оперировали благополучно и что лимончики нужны. Туда-сюда разговор идет, и тут узнаю – у сына перитонит мог уже начаться. Если бы приехали на час-два позже, врачи, как сами сказали, его не спасли бы. Три часа операция шла. Так-то вот. Судьба сжалилась в конце концов.