Текст книги "Amanita phalloides и другие рассказы"

Леонид Рожников Amanita phalloides и
другие рассказы

[битая ссылка] [email protected]

СТАРИК

На спешащей, залитой солнцем площади, прислонившись к белой штукатурке стены одного из домов, сидит старик. На нем, несмотря на жару, свитер и кепка, руки мертво лежат сверху на палке. Из стены через медный краник в каменную чашу журчит вода, и дети, подбегая, жадно лакают тоненькую струйку, торопясь обратно в игру.

Два мира – стариковский и детский – существуют, не замечая друг друга, пока один из мальчиков не сбивает в пылу палку. Старик, для которого это основная точка опоры, теряет равновесие и всем телом подается вперед, чуть не падая. Трехлетний малыш в ужасе замирает. Кто-то из прохожих протягивает прогрохотавшую по булыжникам трость, старик с трудом распрямляется и поднимает глаза на мальчика. Рука старика опускается в карман свитера. Нервы ребенка не выдерживают, и он, срываясь с места, убегает прочь, не в силах больше ждать наказания. Старик, конечно, не может этому помешать. Он провожает беглеца бесцветным взглядом и медленно убирает потрепанный леденец обратно в карман.

ЛЮБОВЬ

Неделю назад весна захватила город и безжалостно вырезала всех жителей. Новые были добрые и чистые, перестали сквернословить и выстраиваться в пробки на светофорах. За хорошее поведение им теперь светило солнышко, детям открыли ручьи со щепками наперегонки, а Константину разрешили влюбиться.

Его руки крутили руль, глаза смотрели на московские улицы, прохожих, а мысль, сделав несколько кругов, все время возвращалась к главному: «Я ей нравлюсь, я ей нравлюсь, ура!» – «Молодец! Нравишься!» – вторила каждая клеточка организма. Чтобы чувство не поблекло, он специально старался думать о постороннем, но где-то в верхнем ящичке подсознания, недалеко, таилась эта его главная мысль. И когда он позволял себе к ней вернуться и опять вспоминал, что его ждет свидание с самой прекрасной девушкой на свете, внутри поднималась сладостная нервная дрожь.

Последние несколько часов он маялся в томительном ожидании. Ему очень хотелось зажмуриться и оказаться поскорее рядом с праздником, но время тянулось и тянулось, как когда-то давно, когда подарки под елку клал Дед Мороз, а не родители.

Из всех необходимых приготовлений нерешенным оставался вопрос с покупкой букета. Сначала ему казалось, что это лишнее для первого раза, потом, подумав, что девушке будет приятно, он направился в магазин, но за несколько метров остановился, испугавшись, что это все-таки не день рождения и не свадьба и получается как-то очень правильно и по-книжному.

В конце концов, грубоватые продавщицы из цветочного павильона собрали ему что-то такое из розочек и ромашек, что, по его мнению, никого ни к чему не обязывало – как будто он шел, шел и увидел такой вот букетик симпатичный, который захотелось с собой прихватить.

Потратив на все про все двадцать минут и две тысячи рублей, он заметил в переулке кофейню, в туалете которой произошла неприятность, позволившая осмысленно провести остаток рабочего дня. Непонятно как, ключ от машины высвободился из сжимавших его пальцев и с мерзким всхлюпом нырнул в канализацию. После внимательного изучения строения унитаза стало понятно, что побег необходимого предмета был окончательным. Запасной ключ лежал на работе в верхнем ящике стола. О том, что его там может не быть, он решил пока не думать, рассудив, что проблемы надо решать по мере их поступления.

Через час выяснилось, что ни в каких ящиках стола ключа нет. А еще через сорок минут ключ нашелся в сейфе бухгалтерии. Радостный, как прежде, он помирился с коллегами, раздражавшими его во время поисков, и поехал к месту встречи.

Любимая должна была спуститься к выходу из офисной громадины в Романовом переулке. Начиналась пора массового исхода, и стеклянные двери не успевали смыкаться, выпуская клерков всех видов. Некоторые с интересом поглядывали на вымытого и выглаженного мужчину с цветами, но большинство сосредоточенно торопились на свободу. В мельтешне лиц было сложно выделить знакомые черты, и он то вытягивался на носках, то подходил вплотную к турникетам, откуда был виден лифт. В половине восьмого поток служащих заметно поредел. Предчувствуя недоброе, он достал телефон, потом убрал, снова достал и наконец с замиранием стал слушать длинные гудки. Никто не ответил.

Земной шар, вращавшийся так быстро и весело, остановился. В окне отразился комичный силуэт неудачника с ромашками и малиновыми ушами. Ватное подобие прежнего любимца богов село в машину и задумалось о будущем: в мечтах он уже побывал в самых отдаленных райских уголках, и поэтому разочарование было особенно сильным. Он ощущал себя обманутым и униженным. Малодушно подыскивая спасительные объяснения, вроде особой девичьей амнезии или невыключенного утюга, он одновременно понимал, что примирить чувство собственного достоинства с реальностью будет непросто.

Время шло, телефон молчал, и пришлось все-таки признать очевидное. Все было кончено. Лишенный чести и воли к жизни, он поехал куда глаза глядят. На Пушкинской площади великий поэт проводил его автомобиль сочувственным взглядом. Мысль о том, что Александр Сергеевич и сам много претерпел от женщин, неожиданно сблизила его с гением. Стало легче. «Суки!» – с выражением произнес он.

Она перезвонила через два часа, когда вся компания подзабытых юношеских комплексов удобно устроилась на насиженных местах. Фоном громко играла музыка и смеялись люди. «Можешь меня забрать? Я у друзей! Большая Переяславская, 14. Набери, как приедешь».

Не дожидаясь окончания разговора, эринии вернули добычу нежной Афродите. Обида сменилась умилением, и он поехал за новым букетом.

Потом был чудесный вечер. Ужин с вином, которое грело и веселило, с предвкушением счастья, с вечностью в широко открытых глазах и поцелуем около подъезда. Она была красивая, женственная и земная. Именно такая, как он везде искал. И если бы циники, утверждающие, что никакой любви на свете нет, могли хотя бы на секундочку заглянуть в тот вечер в сердце Кости, они бы навсегда забыли свои гнусные теории. Шекспир беспомощно развел бы руками, не в силах описать увиденное, а Толстой сжег бы в печке рукопись «Крейцеровой сонаты».

Поднимаясь по лестнице домой, он был совершенно счастлив. День, доставивший ему столько переживаний, закончился. В голове теперь было пусто и играла дивная музыка. На лице блуждала улыбка, чем-то напоминавшая джокондовскую.

В прихожей, не включая свет, он снял ботинки и куртку и в носках прошел в спальню. Тихонько разделся, нырнул под одеяло и обнял жену за талию. Он нежно поцеловал ее за ушком и зарылся лицом в густые душистые волосы. Ему было очень хорошо, и он хотел, чтобы все вокруг были тоже счастливы.

ПРО МАЛЬЧИКА,КОТОРЫЙ ПОТЕРЯЛСЯ

От сильной температуры становишься слабым, безвольным. Носорожья броня опыта, за которой прятался все эти годы, истончается, и вдруг вспоминается какой-то случай из детства и переживается заново, как будто прошло не много лет, а один день. Опять готов обмануться и поверить в самое хорошее или плохое. Все еще живы, а ты бессмертен. После только узнаешь, что все пройдет, ничего не будет нового.

В такие дни, когда от жара смысл не успевает за словами и уже ничего, кроме надежды, детского аналога веры, не дает тебе силы, мысленно возвращаешься туда, где бесконечное впервые получило реальные границы. У каждого малыша есть место, где боги занимаются им и только им, а герои книг обретают плоть и кровь.

Для меня такой персональной вселенной был лес на даче. Наш дом стоял на последней линии, и деревья начинались сразу за калиткой. Дубы и ели с душистыми каплями будущего янтаря соседствовали здесь с осинами, рябинками и с еще какими-то невеликими зеленеющими прутиками. Папоротник мешался с незабудками, крапивой и дикой малиной. На полянах комары внимательно следили за посадками земляники, в болотце жили чудные головастики и висели вниз головой куколки тех же комаров. Все это к семи годам стало моим, и я ревновал к каждому пришельцу, будь то взрослый или ребенок, а на особо настырных устраивал засады, вооруженный луком и стрелами.

Мои владения заканчивались у просеки, за которой открывалась чужая земля. Я бывал там всего раз или два, когда мы всей семьей ходили за грибами, и если мой лес был хотя и большой, но понятно очерченный просекой и дорогой, то этот выглядел огромным и злым.

Однажды, преследуя со своей дружиной ничтожного Гая Гисборна, я оказался на границе, за которую обычно не выходил, и во мне заговорил древний инстинкт познания неведомого, гнавший и Колумба, и викингов подальше от родных берегов.

Первые шаги по заморским территориям я сделал, как и подобает мудрому первооткрывателю, очень осторожно, готовый в любую секунду броситься наутек. Но метр за метром я заходил в чащу, и вместо недобро скрипевших коряжистых елей нашел вскоре земляничную поляну и березовую рощу. А еще дальше я увидел круглое озеро с отвесными берегами, розовеющими коронами лотосов и черным зеркалом вместо воды. Для моего детского сознания это значило открытие Трои и гробницы Тутанхамона сразу, и никогда после я не находил ничего прекраснее и загадочнее.

Здесь было тихо – даже птицы не щебетали. В одном месте упавшее дерево нависало над поверхностью и по стволу можно было пройти несколько метров. Держась за сучья и свесившись лицом вниз, я долго силился разглядеть останки погибших кораблей, сундуки с сокровищами или хоть какую-нибудь рыбу, но ничего, кроме собственной любопытной физиономии в плывущих облаках, мне не открылось.

Справа за озером просвечивала еще поляна, а за ней заросли дикой малины. Обирая только крупные ягоды, я уходил все дальше и дальше от просеки, пока не заметил, что стало темнеть. И тут, как это всегда бывает, я понял, что заблудился. Куда идти – направо или налево, что я проходил, а что нет, я не помнил совершенно. Но оставаться на месте было совсем нехорошо, и через некоторое время я оказался в редколесье из высоких сосен, где не было травы, а только ковер из иголок мягко пружинил под ногами. Здесь я не проходил, и что делать дальше, тоже не знал. Подняв голову к угасающему небу, я увидел на одном из деревьев дом.

Эта картинка и сейчас, спустя десятилетия, записана в памяти с фотографической точностью. Высоко над землей, где начиналась крона, на расходящиеся в стороны ветви кто-то поставил основательную хижину из бревен с окном и маленькой дверью. Видимо, я испугался и обрадовался одновременно, теперь сложно сказать. Но я хорошо помню, что когда из леса вышел бородатый человек в плаще, взял меня за руку и молча куда-то повел, страха не было. Мы шли так до просеки и дальше, почти до нашей улицы. Человек остановился на выходе из леса, отпустил руку, посмотрел на меня, повернулся и ушел.

Дома плакала мама, а непривычно серьезный отец в первый и последний раз в жизни выпорол меня ремнем. Мне, конечно, никто не поверил, и сам я на удивление легко согласился с родителями, что зачем-то все выдумал.

* * *

Лет через тридцать я по делам оказался на другом континенте в мегаполисе с очень занятыми жителями и дефицитом неба над головой. Я гулял по одной из главных улиц, мимо дорогих магазинов и ресторанов с разложенной в витринах на льду рыбой. Водители распахивали дверцы машин, откуда сначала показывались воспетые классиком ножки, осторожно пробующие асфальт, и только потом их совершенные хозяйки. Вместе со своими мужчинами они проходили через придерживаемые двери к столикам с белыми скатертями и серебряными приборами. Все вокруг двигалось, шумело, жило. А мне почему-то стало страшно, даже жутко. Мне представилось, что я совсем один, что я старый и никому не нужен, что жизнь почти прошла. И как тогда в лесу, я остановился в растерянности и стал ждать. Но никто за мной не пришел.

ИВАН

Иван выехал с Большой Никитской на Садовое и, против обычного, не увидел плотного потока машин. Перестроившись в левый ряд и сразу оказавшись в туннеле под Маяковкой, он стал просчитывать варианты бегства из города: «Если сначала заехать на рынок, а потом через Сокольники добраться “огородами” до Щелковского шоссе, то постоять придется только у поста на МКАД. До шести все успею».

Он сделал радио погромче – начались новости, которые можно было к середине дня повторять вместе с диктором хором, но и это было интереснее глупых шуток на молодежных станциях. Иван не любил современную музыку и с трудом отличал только некоторых исполнителей – все песни ему казались написанными каким-то одним и не очень способным композитором. Он часто думал, куда это подевались хорошие певцы, но каждый раз получалось так, что никто никуда не подевался, а он стал старый и ничего новое ему уже не нравилось. Хотя тридцать пять лет – вроде была не такая уж и старость.

В зеркале заднего вида показался джип, и скоро все пространство за машиной закрыла его хромированная морда с включенными, несмотря на солнечный день, фарами. «Господи! Сколько лет прошло, а идиотов меньше не стало!» – подумал Иван. Не уступая полосу и не увеличивая скорость, он продолжал ехать до светофора. Взревев мотором, джип поравнялся с ним, тонированное стекло опустилось, и лысая голова произнесла речь, смысл которой полностью добрался до сознания Ивана, когда обидчик уже умчался вперед и отвечать было некому. Ладони вспотели, сердце стало биться чаще, но он уже не так волновался, как раньше. А раньше – и из машины выходил, и руками махал, и до конца дня придумывал, как ответил бы так, если ему сказали бы эдак.

Свернув под эстакаду на Цветном, он попал в маленькую пробку. Такое здесь бывало часто, потому что «долетыши» (те, кто по неопытности или наглости не успевал проехать на свой светофор) оставались стоять посреди потока, мешая всем остальным. И сейчас маленький красный «пежо» застрял ровно посередине перекрестка. Почти все объезжали препятствие спокойно, и редко кто в задних рядах нажимал на сигнал. По скучающему выражению на лице девушки-водителя было понятно, что все происходящее ей знакомо и неинтересно.

Выехав на проспект и ритуально поздоровавшись со спорткомплексом (здесь прошли самые памятные годы юности), Иван начал искать место для парковки. Втиснувшись в ряду около касс «Олимпийского» так, что, вылезая, пришлось втягивать живот и оставить светлую полосу на двери соседней машины, он направился в супермаркет. Навстречу ему в строящуюся уже лет двадцать мечеть непрерывным потоком шли люди. «Давно я здесь не был», – думал Иван, разглядывая бородатых мужчин с ясным взором и женщин в хиджабах.

Все вокруг – паломники, запахи, звуки – было не московским. Никакой агрессии никто не проявлял, но Ивану эти лица и все эти люди не нравились. Было в них что-то совсем чужое и вызывающее. Особенно Ивану не нравились бороды, постриженные так, что лицо было гладкое, а под челюстью чернели лопаты волос. На обратном пути, проходя мимо церкви, Иван перекрестился, засомневавшись, правда, в последовательности движений.

До рынка он доехал за пять минут и, получив от парковщика бумажку-квитанцию, с удовольствием вошел в павильон. Будучи от природы дельцом, он чувствовал за прилавками родственные души и его не раздражали бесхитростные и беспроигрышные комплименты абхазок, торговавших зеленью, назойливо-угрюмые зазывы мясников и угощения от румяных тетенек в молочном ряду. Основным же собеседником, опекавшим Ивана, был заведующий фруктовым лотком, азербайджанец Аббас, с которым, пока упаковывались помидоры, огурцы и персики, обсуждались самые разные вопросы.

Как-то, во время грузино-русско-осетинской войны, Иван спросил у него, как происходящее сказывается на межнациональных отношениях в таком пестром обществе, и получил ответ, который часто потом ему вспоминался по разным поводам: «Что ты, Ваня! Какие отношения? Мы все тут делом заняты – деньги зарабатываем! Все как обычно!»

От рынка, как и планировал, Иван через Сокольники добрался практически до кольцевой и здесь, на выезде из Москвы, встал в сорокаминутную пробку. «Бывало и хуже», – с тоской подумал он и опять сделал новости погромче. От скуки он взял телефон и стал перечитывать эсэмэски.

Наконец самое страшное осталось позади, теперь больших и даже небольших затруднений не должно было быть. Настроение улучшилось, покрытые пылью развалюхи по бокам Щелковского шоссе сменил лес, и закатное солнце очень красиво подсвечивало верхушки елей.

Проехав пост ГИБДД, Иван чуть увеличил скорость и решил позвонить домой, чтобы начинали готовить ужин. В следующую секунду, когда он посмотрел вперед, то увидел, что почему-то со встречной полосы прямо на него едет большая машина. Эта машина и легкое удивление от необычности ситуации было последнее, что он смог понять, а потом мир для него перестал существовать.

Через полтора часа эвакуатор увез «мерседес» Ивана, и поток автомобилей начал потихоньку разгоняться, а еще через неделю на обочине появился крест и венок с пластмассовыми цветами, на который теперь иногда смотрели водители и пассажиры.

ТЕМНОТА И ЧЕРВЯКИ

Большие, от пола до потолка, окна ресторана выходили на Тверской бульвар. Медленно падал снег, и очень уютно было из тепла и чистоты смотреть на перепрыгивающих сугробы людей. От этого почему-то казалось, что все в мире идет как нужно – своим чередом.

Грачев приехал раньше и сел на бархатный диванчик около батареи. Он полистал знакомое меню, аккуратно положил его перед собой и строго поглядел на официанток. Голодающего профессионально игнорировали. Зря покрутив головой в поисках управы на ленивиц, Грачев фыркнул от возмущения, закурил и стал смотреть в окно. День только начался, и ругаться не хотелось.

В дверях показался Леня Петров, друг детства, с которым они вместе работали почти десять лет и ежедневно встречались на завтраках в «Академии».

По-утреннему оживленный, он на ходу поздоровался с официантками, заказал себе и Грачеву «все, как обычно, и сырники», сел напротив и замахал газетой, отгоняя дым.

– Как дела? – улыбаясь, спросил он.

– Нормально. Документы одобрили.

– Хорошо! Не говори только никому, мало ли что. Дурак этот, Молчанов, всем расскажет, а потом ничего не получится.

– Конечно. Ему вообще ничего лучше не говорить.

За соседним столиком сидели два батюшки, и один из них хорошо поставленным низким голосом говорил по телефону: «Отец Тихон, вы меня слышите? Отец Тихон? Мы с отцом Федором сидим в “Академии” и ждем расплаты. Скоро будем».

Друзья переглянулись, и Петров, чтобы не засмеяться, попытался еще рассказать о работе, но Грачев его перебил:

– Они дождутся расплаты! – сказал он. – Сами не верят ни во что, а других учат.

– Почему? Нельзя, что ли, верить и в «Академии» завтракать?

– Все по ним видно! Тем более верить нормальный человек ни во что не будет.

– Ты этот, как его, – Петров задумался. – А! Агностик! Как же можно серьезно говорить, что Бога нет? Это же глупо! Лев Толстой был уверен, что Бог есть, и я вот тоже думаю, что скорее что-то есть, чем нет.

– Нет никого.

– А Толстой?

– У Толстого воображение очень развито было. У тебя его вообще нет. Кажется ему! Говорят тебе – нет ничего!

– А потом чего?

– И потом ничего. Темнота и червяки.

– С таким агностиком и говорить противно!

Они замолчали, и Грачев закурил новую сигарету.

После короткой паузы Петров, тыкнув вилкой в сторону бульвара, спросил:

– А как же все это? Откуда взялось?

– Все взялось в результате химических процессов, – крупный Грачев говорил спокойно и основательно.

– И Рафаэль?

– Конечно.

– Нет. Чем старше становлюсь, тем больше кажется, что что-то есть!

– Ничего нет, – повторил Грачев. – Как когда сознание потеряешь.

Появившаяся с серебряным подносиком девушка поставила перед друзьями чайник, булочки, сырники, омлет, сок и кофе.

– Все можно объяснить, кроме любви. – Петров придвинул к себе тарелки.

– Можно, конечно, – примирительно сказал Грачев. – А почему ты всегда говоришь: я съел, я заказал, я выпил?

– А как? – Петров вытряхнул сметану из соусницы на тарелку.

– Надо говорить: мы! Ты и твой глист! Нельзя столько жрать и не толстеть!

Оба засмеялись, и Петров хотел уже что-то ответить, но зазвонил телефон. Со скукой посмотрев на высветившийся номер, Петров нажал кнопку:

– Здравствуйте, Александр Юрьевич! Очень рад вас слышать, – неискренне добавил он.

AMANITA PHALLOIDES

1

В подсобке со всякой дачной утварью Илья взял резиновые перчатки, корзинку и специальный ножичек с коротким лезвием и щеткой на конце оранжевой рукоятки.

«Надо будет его потом очень хорошо вымыть», – подумал он. Положив перчатки и ножик на плетеное дно, он надел кроссовки, куртку из какого-то малопромокаемого материала и вышел во двор. Было октябрьское утро, теплое и серое. Все спали, и только кот Василий с крыльца равнодушно наблюдал за сборами хозяина.

Десять минут спустя он ступил с асфальта на мягкую влажную землю, темную от иголок, и пошел, петляя между стволами, в чащу. Особая лесная тишина и запах, всегда удивительный для городского жителя, за секунду изменили мир вокруг и его самого. Вместо страдающего бессонницей московского коммерсанта появился умиротворенный молодой человек, забывший пока про неоплаченные кредиты и пробки.

Рядом с оврагом у поваленной временем и ветром огромной березы он увидел свободно стоящий гриб с тонкой ножкой, расширяющейся книзу, обрамленной кольцом около белой шляпки. Илья надел перчатки и, задержав от брезгливости дыхание, срезал гриб почти у самой земли. Бережно положил его в корзинку и пошел дальше. За полчаса он собрал еще пять поганок, которые точно соответствовали определению.

Оказалось, что настоящих Amanita phalloides меньше, чем он привык думать. Где-то не было колечка или на шляпке отсутствовали характерные чешуйки, другие росли слишком дружными семьями, очевидно разделенными на поколения, а еще две и вовсе, при внимательном изучении, оказались хитрыми сыроежками. Когда он в сомнениях рассматривал очередную кандидатку, неожиданную помощь ему оказал вышедший из-за деревьев мужчина в плащ-палатке, из тех, кто превращает ваш поход за грибами в подсчет аккуратно белеющих оснований. «Она самая», – сказал он и палкой вывернул поганку из земли. «Нашли что-нибудь?» – спросил он, с любопытством разглядывая перчатки на руках Ильи и накрытое пакетом лукошко. «Я только вышел, – улыбнулся Илья, – не могу рано проснуться». – «Зря! Тут тоже конкуренция, как видите, – он с гордостью кивнул на свое ведро, доверху заполненное подосиновиками и белыми. – Ну, удачи!» Мужчина степенно побрел вдоль кромки леса, изредка и как будто без всякой причины шевеля траву палкой.

Дождавшись, когда грибник скрылся за деревьями, Илья положил «ту самую» под пакет и пошел домой.

На обратном пути, повинуясь инстинкту, он свернул к плотно стоящим невысоким елкам и, оставив корзинку с перчатками на поляне, принялся заглядывать под прижимавшиеся к земле колючие ветки. Под одной из них рос маленький плотный белый гриб. Вырвав гриб ногтями вместе с грибницей, он вспомнил, что в корзине ему не место, и после секундного раздумья сунул находку в карман куртки. Потом, с поклонами обойдя близрастущие елки и изредка падая ниц, он вымолил у лесных богов целый обед. Снял куртку, связал края и рукава и сложил всю добычу в центр получившегося гамака.

Вернулся он голодный, усталый и довольный. Навстречу в нарядном платьице, перепачканном вареньем, выбежала Настя и с криками «Папа пришел! Папа пришел!» бросилась ему на руки.

«Ты где был?» – спросила она и, не дожидаясь ответа, начала рассказывать про свежеплененных улиток, которые живут теперь в коробке и очень ее любят.