Текст книги "Две строчки времени"

Леонид Ржевский
Две строчки времени

ВИУ – ВИУ – ВИУ

Случится то, чего не чаешь..

А. БЕЛЫЙ

1

Виу-виу-виу… Трудно передать знаками этот звук – скуление мотора, который не хочет заводиться; один из самых беспокойных звуков нашего современного человеко-машинного общежития – может быть потому, что вбирает в себя главный тон его жизни: нетерпение. Нетерпение ступни, придавившей педаль, пальца, жмущего на стартер, самого биения сердца, перемежающегося отчаянием и надеждой.

Возник этот звук в раннее июльское утро, в тишайшем городке, откуда об эту пору выехала на каникулы вся звонкая студенческая молодежь, в полумиле от еще сонного моря.

В это утреннее безмолвие каждые четверть часа с шестисотлетней колокольни падала медная – в шесть ударов – гамма; точнее, не падала, но сплывала вниз по этакой, как я себе представлял, волнообразной звуко-параболе; а когда парабола замирала, я брался за свои мемуары, и из почти первозданной, я бы сказал, тишины приходили ко мне самые позабытые и потому словно бы новые образы прошлого и самые нужные, избранные слова. И вдруг: виу-виу-виу… Сколько минут можно такое вытерпеть? На пятой, примерно, минуте, бросив писанье, я спускался со своего третьего этажа. Какой-то кусочек воспоминаний, отколовшись от рукописи на столе, увязался со мной; оба мы на ходу составляли одну-две вежливые фразы, обращенные к монстру за рулем, которые на местном языке означали бы эквивалент проклятия. «Монстра» разглядел я не сразу – маленький темно-красный «фольксваген» с задранным вверх турнюром спел на утреннем желтоватом солнце, как помидор. Согнувшись, заглядывала в путаницу трубок и втулок узенькая фигурка в вишневом безрукавом свитере и с черными в синеву прядками по плечам; между свитером и юбкой – пятно загорелой кожи в форме американского футбольного мяча.

Увязавшийся за мной осколочек воспоминаний чиркнул от меня, как электрический разряд, в сторону этого пятна и исчез, оставив ощущение встречи с чем-то очень знакомым… Услыша скрип гравия под моими ногами, «монстр» обернулся ко мне. В нетерпеливо подкинутых бровях – усмешка и вызов.

И довольно бестолковая пауза с моей стороны.

– Ну? – спросил «монстр», выпрямившись. – Помешала я вам завтракать, что ли?

– Не могу ли я помочь?

– Не знаю, можете или нет. На автомеханика вы не похожи. Но – попытайтесь!

Я попытался. Села батарея – установить это не стоило большого труда.

– Вот телефон мастерской, – сказал я. – Позвоните, и через полчаса все будет готово.

– И я на полчаса опоздаю в бюро. В восемь ровно мне нужно вести экскурсию.

– Тогда в мастерскую позже, а на работу я отвезу вас в своей машине. Она вот, рядом.

– Ладно… – кивнула она с чем-то вроде гримасы, природу которой я не мог разобрать. Какое лицо! Да, я близко знал когда-то другое, похожее, с той же яркостью – но очень спокойных – черт. В этом же все было необычайно подвижно: узко подбритые брови то ломались вверх домиками, то разлетались к вискам; вдруг широко распахивались на вас черносмородинового колера глаза и тут же щурились, морща переносицу. Крупный рот – в постоянных и самой пестрой выразительности усмешках; усмешка ироническая асимметрична и образует в углу губ петельку, в которой поблескивает один чуть по-своему растущий зубок.

Все это я разглядел, покуда ехали – место, которое она назвала, было не ближний край, в смежном другом городке. Узкая, как стручок, она почти не занимала пространства рядом. Пахло от нее каким-то цветком.

– Давно вы пришвартовались на нашем паркинге? – спросил я, потому что у нее не было, по-видимому, никакой охоты завязать разговор. – Раньше вашего жука там не видал.

– С неделю. Но вообще я с ним здесь уже года два.

– Откуда же прибыли?

Она назвала один не очень далекий порт.

– Но вы по типу не здешняя?

– Если вы собираетесь допрашивать меня, – зевнула она в наманикюренную горстку, – я, пожалуй, вылезу и подожду – Я вас не допрашиваю, а знакомлюсь. И если вздумаете сойти, – не удерживаю, – пожалуйста!

– Черт возьми! – сказала она вдруг по-русски. – В вас есть спирт!

– ??

– Моя семья – с юга России. Я почти, что здесь родилась, но знаю русский язык. Кажется, знаю и вас. Вы – П. (она назвала мою фамилию) – Из Нью-Йорка. У меня есть друзья среди ваших знакомых. Видите, я ответила на ваш вопрос – мне понравилось, что вы готовы были выбросить меня из машины.

– Положим, преувеличение…

– Вы, слыхала я, пишете?

– Случается.

– Над чем сидели сегодня, когда я вам помешала?

– Над воспоминаниями.

– Мемуары, говорят, пишут древние старики. Вы – древний?

– С вашей точки зрения – вероятно.

– Ну, сколько вам? Мне девятнадцать, а вам?

– Почти в три раза больше.

– Черт подери, много!.. Все-таки мне трудновато по-русски. Мои бывшие родители всегда бранились по-русски, а теперь совсем этого языка не слышу.

– Почему «бывшие»?

– Потому что я бросила их и живу самостоятельно, – сказала она тоном, который подсказывал, что продолжение этой темы нежелательно. – Вы бываете здесь? – кивнула она на песчаное побережье, мимо которого шла сейчас наша машина.

Это был пляж, гордость двух городков, между которыми протянулся – весьма живописный пляж: кривые от ветра ветлы у ровной янтарной кромки берега; выше – складки дюн, поросших сосняком. В привилегированной части его сосны редели, торчали мачтами, и к ним лепились разных пастельных расцветок раздевальные будки, настоящие микродачки, с полатями, столиком и окошком, одетым изнутри противокомариной сеткой. Каждой будке принадлежал и свой купальный участок берега, и, хотя не было заборов и проволок, купальщики с общего пляжа сюда не заглядывали, если не считать «волосатиков», которые иной раз располагались здесь с вызовом; «волосатиками» называю я славных отпрысков обоего пола, пренебрегающих некоторыми традициями и, в частности, – ножницами.

Разумеется, я здесь бывал. Даже снял себе одну из будок. Пытался сейчас разглядеть ее среди сосен, чтобы показать своей спутнице, но солнце еще не доползло до прибрежного ската, там все было сизо, и я ограничился описанием, не заинтересовавшим ее нисколько. «Бывает, сижу в своей будке с полудня до самых сумерек, Чудесно читается!» – заключил я и, вероятно, слишком для нее восторженно, потому что увидел в углу ее рта усмешку…

– В общем, спасибо, что выручили! – сказала она, когда мы доехали, выпрыгнув на тротуар и небрежно качнув в воздухе пальцами над ладонью – словно я был не рядом, а на другом конце улицы.

– Постойте!.. – сказал я неуверенно, потому что не знал, что именно хочу сказать.

– Ну? – подождала она, нетерпеливо прочеркивая носком туфли асфальт, как молодая кобылка.

– Как вас, по крайней мере, зовут?

– Меня зовут Ия. Что вы на меня так уставились? Звали так вашу бабушку или жену? Но извините, бегу!..

Я уставился на нее и даже, может быть, вздрогнул – потому что имя это взорвалось в моих ушах как маленькая торпеда: когда-то оно было для меня значительнее всех прочих имен и вот теперь так неожиданно повторилось…

Но об этом будет достаточно впереди, а сейчас я стоял гораздо дольше, чем было естественно, у тротуара, покуда не захлопнулась за ней стеклянная с золотыми буквами и виньеткой дверь.

2

Так началось то, что, собственно, чем-то и не было и вовсе не должно было бы начинаться, потому что ничем не могло и кончиться; но разве это – резон для чего бы то ни было в жизни? Не могло ничем кончиться, потому что не было содержанием вне меня, но вот во мне самой содержанием оказалось.

Большим, чем мои мемуары, которые в три последующих дня не увеличились ни на строчку.

А в утро четвертое я спустился вниз чуть ли не с петухами.

Выхаживая в стороне, откуда виден был краешек паркинга, слушал приближающееся шарканье шагов, взыгрывание моторов следил, как одна за другой скрывались за углом покрытые утренней крупной росой автомобильные спинки.

Она пришла, как и я в первый раз, поздно и так торопилась, что едва успел захватить – уже, нажала было на стартер.

– Очень хотел вас увидеть! – сказал я.

– Зачем? – спросила она в приспущенное окошечко, подкинув брови. И было столько искреннего недоумения в этом «зачем?», что меня повело: какой в самом деле интерес могла иметь для нее новая встреча с автором мемуаров? Все, относящееся к мемуарам, было у нее далеко впереди.

– Ну, не зачем-нибудь, а так просто, поболтать… Пишущие отовсюду собирают впечатления, как пчелки нектар, чтобы слепить что-либо читабельное. А вы, пожалуй, самое любопытное создание из всех, кого покуда здесь встретил.

– Кажется, полагается благодарить. Но я терпеть не могу делать то, что полагается. И у «любопытного создания» чертовски мало времени, чтобы жить! Восемь часов в бюро – это, конечно, эксплуатация и уродство. Остальное – пляж и вообще расписано по минутам. Впрочем, вы, может быть, мне и понадобитесь…

– Это когда откажет опять батарея?

– Нет, совсем по другому поводу. Так что не портите себе больше рабочего утра. Я найду вас сама…

«Я найду вас сама». Вечность уже не слышал такого обращенного к себе скрытого запрета: я не должен, видите ли, пытаться встретить ее. Забавно, конечно, но…

Но я приехал сюда из-за океана для книги воспоминаний, которую должен был сдать в издательство осенью и которую, казалось мне, только и мог написать тут, на этом северном взморье, среди замирённого – корней древних викингов – прекрасно цивилизованного народа, язык которого знал, в окружении черепичных крыш и шестисотлетнего медного перезвона, под который, как я уже говорил, так плавно ложились на бумагу слова.

И вот теперь – перестали ложиться!

«Мемуары, говорят, пишут древние старики».

Древность эта, конечно, понятие относительное. Лет двадцать назад, например, встретил я как-то одного почтенного ученого. В руках у него был букетик цветов, который, объяснил он мне, преподнесли ему по случаю его семидесятилетия. «Трудитесь ид мемуарами?» – спросил я его, так как знал, что интересного перевидал он немало. «Для мемуаров я еще недостаточно стар!» пробурчал он сердито и отвернулся; мне писали потом, через несколько лет, что он женился на своей секретарше.

Эта относительность древности со всякими бодряческими с французского: «Возраст существует только для лошадей» – была, конечно, у меня на вооружении, наряду с еще крепкими мускулами, но не имела никаких «с подлинным верно» со стороны.

Даже напротив: идешь где-нибудь по пляжу или просто по улице, и сыплет, строчит перед твоими глазами чужая молодость; цветет навстречу, как ландыш, черемуха, душистый табак либо горошек; ты уже задышал всей грудью, тянешься на эту свежесть и аромат, – и вдруг взгляд по тебе, совершенно невидящий, как по забору и пустоте, как локтем в трамвае, и даже хуже, потому что вполне и безукоризненно безразличный. И вот камнем на плечи твои с гаком уже пятьдесят, и едва вынудишь шагать ноги в этом кошмарном и словно бы каждый раз новом открытии, что жизнь-то прошла, что только мизерный и полупригодный кусочек остался, и все это не как-нибудь лирически: «куда, куда вы удалились?», но – с болью, вроде зубной, случается, что и вовсе непереносимой, когда хочется заплакать, завыть по-звериному: «Караул! Ограбили! Кто? Когда? Как случилось? Как не заметил?!»

В свете таких самокритических размышлений я, понятно, отложил думать о нарочной встрече, но решил узнать точнее, кто эта занимательная личность в красном «фольксвагене», – узнать у тех общих знакомых, о которых обмолвилась она при встрече.

Мои телефонные разговоры по этому поводу были на вполне детективном уровне, потому что не хотел называть имени, ни спрашивать «в лоб», но – около, обиняками, как в какой-то, с фантами, старомодной игре.

Первые два звонка не дали никаких пересечений: третий удался!

Это была Моб, сестра Пьера, моего приятеля-живописца, – дружил с обоими, когда жил в этой стране.

Ей, Моб, чуть за сорок, но русской поговорки «сорок два года – баба-ягода» не хватило бы, пожалуй, для передачи удивительной ее свежести и красок, перенесенных братом на множество холстов.

Злые языки говорили, будто она для него больше, чем сестра и натурщица, но – на то они и злые языки. Помимо некоторой возвышенной, я бы сказал, недоступности, была она еще и очень умна, что, по-моему, отпугивало от нее поклонников.

Кажется, в свое время она имела на меня виды, но романа не состоялось, и, к чести ее сказать, она не провозгласила мне за это анафемы. Зато для ее иронии я был предметом постоянной наводки, и наши с ней беседы походили иной раз на маленькие дуэли.

Так и теперь.

– Уверена, что вам приспичило что-то у меня выпытать, и вы только для отвода глаз петляете вокруг, словно гончая! – оборвала она меня на третьей уже фразе.

– То есть как – «выпытать»? Что?

– Ну, например, насчет Ии Шор.

– Гм… так ее фамилия Шор?

– Вот именно. Она говорила мне на днях по телефону, что познакомилась с одним бодрым еще стариком, который ею нездорово заинтересовался.

– Она так сказала?

– Ну, про старика – это я вам в отместку за скрытность и дипломатию, а остальное подлинно.

– Вот как! Мне интересно…

– Мне тоже! Но больше по телефону вы ничего от меня не узнаете, а приходите ужинать! Договорились?..

Застал я ее очень оживленной, в гостиной, где на маленьком столике перед диваном, на котором держала она обычно книжку из очередных бестселлеров, лежал лист бумаги с крупно выписанными цифрами, который, я тотчас же понял, мне надлежало заметить.

– Платежный баланс?

– Ничуть не бывало, а касается вас. Дата вашего рождения – отправной пункт. Затем: если бы у вас в двадцать, примерно, лет что-нибудь родилось – сын или дочь, а у них, опять-таки в двадцать, тоже, в свою очередь, сколько было бы теперь вашей внучке? Ответ: пятнадцать. То есть, значит, Ии откинуть бы совсем немного годков – и может называть вас дедушкой. Что ж, в общем-то разница в каких-нибудь 35 лет встречалась нередко. Про Восток я уж и не говорю, но и у нас – Жуковский, например, вас даже и обскакал. Но оставим это. Какое в самом деле романтическое начало: почтенный писатель спасает полусовершеннолетнюю амазонку от страшной опасности – опоздать на работу!..

– Между прочим, – продолжает она уже за столом, позвонив в серебряный колокольчик, на что одновременно из двух разных дверей появляются Пьер, ее брат, в загвазданной красками рабочей блузе, и щелеглазая горничная из местной полуарктики, – между прочим, я сказала Ии, что вы хороши с Пьером, а сама я от вас отреклась, так что о нашей дружбе она не подозревает и о том, что встречаемся. Маленькое предательство по отношению к ней, но пусть будет так.

– Пусть будет, – говорю я.

– И это означает также, что я готова быть вашей союзницей. Кланяйтесь и благодарите!

Я благодарю, не подозревая, какие веские поводы для такой благодарности появятся у меня впереди.

В застольной беседе узнаю кое о чем. Да, она в самом деле ушла от родителей, Ия, живущих через пролив и весьма состоятельных. Взяла студенческий заем и два года была на философском, кажется, факультете.

– Такой девчонкой?

– Она вундеркинд! И ей, знаете, даже ученую сулили карьеру. Книжку очерков напечатала о дальнем севере, где ходила на лыжах.

– А теперь?

– А теперь, вот совсем уж недавно, все бросила и очутилась не то в рекламном, не то в туристическом бюро, шеф которого, говорят, от нее без ума. Одержима скоростями и носится на своей пожарного цвета машине сломя голову, так что уже дважды угодила в полицию. По счастью, не хватает у нее шишей на гоночную, иначе наверняка свернула бы себе шею. Кстати: Пьер знает ее не хуже, чем я: купался с ней несколько раз вместе в бассейне и потом упрашивал позировать ему для какой-то очередной скандинавской наяды. На коленях стоял!

– Вздор насчет «на коленях»! Но удаются такие природе нечасто, и перцу у нее под хорошенькой шкуркой – хоть отбавляй! – говорит Пьер. – Увы! богема и мечется. Квартиры меняет бессчетно.

– И постельных мальчиков.

– Довольно, Моб! – говорит Пьер.

3

«Я найду вас сама»…

Нашла она меня неделю спустя. В праздничное послеобеда, сероватое и ветреное, подле моей пляжной будки, в песчаной широкой воронке, сделанной для того, чтобы ветер по своему усмотрению не переворачивал читаемых вами страниц.

Впереди ее бежала крохотная рыжеватая собачонка, похожая на выкусанный уже кукурузный початок, с нервными выпуклыми пуговицами глаз.

Было в ней в этот раз нечто во вкусе «волосатиков» – потертые джинсы цвета утопленника, с заплатой на маленькой ягодице, и местные довольно уродливые сабо с большим раструбом, в котором, однако, пряталась ухоженная ступня с розовой пяткой и выкрашенными кармином ногтями.

– Устала, пока разыскала вас! – сказала она, скидывая сабо кувырком в стороны. – Поэтому сперва окунусь. Открыта ваша кабина?..

Она вернулась через минуту в двух красных поперечинах и побежала мимо меня, печатая по песчаному скату матово-золотистые следы. Початок, несясь за ней по пятам, связывал их своими, как пунктиром.

У меня не хватило простоты подняться за ней, крякнув, как следовало бы, по-стариковски, и я следил только издали, как она, бесконечно долго, балансируя тонкими руками, шла навстречу «моряку» и брызгам из-под скалистых камней и стала |же совсем маленькой, когда упала на встречную волну и поплыла.

То, для чего я ей понадобился, был переклад на русский язык торгового объявления одной местной текстильной фирмы. Сбегав в будку, она принесла скрученную трубкой тетрадку с печатным вкладышем внутри и собственными переводческими попытками, довольно беспомощными, но – и то сказать: переложить подходяще для советского потребителя тон западной рекламы не так уж просто.

Текст был невелик, я продиктовал ей то по-русски за четверть часа.

– Здорово! – сказала она (было вообще у нее в языке порядком энергичного просторечья). – Эта фирма связана с нашим бюро, но гонорар будет мне особый. Половина – вам!

– Не пойдет!

– Почему? Я получила заказ – вы его выполнили. Категорически – пополам! – и то уж бессовестно с моей стороны.

– Давайте тогда тетрадку обратно.

– Если, – прищурилась она на меня, и даже поросль на тонких ее руках, вставшая дыбком, дышала протестом, – если вы не признаете равноправия, забирайте ваш перевод, и больше с вами мы не знакомы!

Что наши представления о равноправии расходились, сомневаться не стоило. Удивительно было то, что эта поблекшая тема сложилась у меня вдруг в предолгий и даже патетический монолог с разными дальними экскурсами и касательными. Влияла, вероятно, аудитория, сидящая по-турецки напротив с мокрыми коленками, исподу облепленными песком, и вот-вот готовая вскинуться; может быть, тоже – прислушивающаяся вокруг мягкость прибоя, серого неба, неподвижных сосен…

Говорил же я о той не имеющей заменителей вершине, на которой, по-моему, должна бы стоять женщина – воплотительница недостающего живому миру гармонического начала. Забрел я тут далеко, прихватив даже и вечную женственность… «Стремление теперешней женщины. – говорил я, – быть иным, чем ей быть свойственно, привело уже к катастрофам: распаду семьи, трагическому одиночеству детей, оторванных от материнской груди не только в буквальном смысле. Движение „волосатиков“ – яркий тому пример. Будущее этого одичания женщины в условиях избыточной цивилизации – противозачаточных пилюль и синтетического грудного молока – представляется мне иной раз в виде бесконечной пустыни, выложенной от горизонта до горизонта рыжим нейлоновым ковром. Последний мужчина, обезумевший от мытья посуды и стирки своего и жениного исподнего, покончил самоубийством. Между зарослями стиральных машин и холодильников хищно бродят старухи в папильотках и кратчайших шортах над жилистыми, в синих склеротических узлах ляжках; бродят в поисках несостоявшихся ощущений и идеи нового женского клуба»…

– В этой чепухе, – сказала Ия, позевывая, – есть полторы мысли, но мне сейчас как-то лень с вами спорить. А стихи вы не пишете? По тому, что говорили о женщине, – что-то средневековое и из Соловьева, – я предполагаю, что – да!

Что она различила в монологе моем Соловьева, было удивительно. Но она вообще была необыкновенно начитанна и памятлива. «Вундеркинд» – по словам Моб.

– А если бы я писал стихи, стали бы вы их слушать?

– Может быть. И попросила бы вас написать вот этот пейзаж, что сейчас.

– Стихи не мои, но – пожалуйста:

 
Эти скалы, сосны эти,
Кружевным зигзагом – сети
И фарфоровый песок;
Ветер, ветер, ветер, ветер
И маяк наискосок…
Как все серо! Грусть иль нежность,
Чем, скажи, она полна —
Эта мглистая безбрежность,
Эта низкая волна?..
 

– Ностальгия! – перебила она меня. И немного спустя, зевнув снова: – Больше всего люблю Маяковского!..

Становилось все ветреней. Купальные ее доспехи высохли и налипали на кожу резким пунцовым штрихом.

– Красное – это тоже любимый ваш цвет?

– Да, красный и желтый. Еще – зеленый. Если бы удалось создать независимое государство, о котором мечтаю, цвет флага был бы красно-зелено-желтый.

– А какие независимые будут жить в вашем государстве?

– Молодежь.

– Независимые от чего?

– От отживших уже поколений. Таких, как ваше…