Текст книги "Мои друзья"

Пузан

Соседский пес бассет Пузан – моя постоянная головная боль. По происхождению он аристократ и внешне вполне интеллигентен, импозантен, но ведет себя как подзаборная дворняга. Чего только этот шкет не вытворяет!

Его хозяева рано уезжают на работу; выведут Пузана на десять минут во двор, оставят ему сухой корм в миске – и только их и видели. А пес весь день сидит в запертой квартире, как арестант, и от тоски лает на весь дом. Лает басом, гулко – кажется, бьет колокол. Немного успокоившись, усаживается на балконе и сквозь решетку, насупившись, придирчиво осматривает двор; если кто не понравится, гавкает. А не нравятся ему многие, и больше всех – ребята на велосипедах и роликовых коньках. Он считает, что все должны ходить нормально, а эти балуются, трещат на разных колесах и подшипниках. Особенно его раздражают мотоциклисты – тех он вообще готов покусать.

Не жалует Пузан и дворников с их метлами, ведрами, тележками. Портят ему кровь воробьи, голуби и, само собой, кошки – всю эту живность он неистово облаивает и ближе, чем на десяток метров, к дому не подпускает. Ну а увидев знакомых кобелей, Пузан просто приходит в ярость: скалится, рычит, подпрыгивает на месте, всем своим видом показывает, что сейчас сиганет с балкона и разорвет в клочья.

Другое дело – собаки-девицы. Заметив какую-либо сударыню, Пузан преображается: его мордаху озаряет улыбка, он возбужденно топчется на месте – почти танцует, ласково поскуливает – почти поет. Со стороны подумаешь – он самый галантный парень в округе. Местные собаки-девицы прекрасно знают, каков он на самом деле, и на его потуги не обращают ни малейшего внимания. Но приблудные… Те, дурехи, подойдут к балкону, разинут пасть и пялятся на моего лопоухого соседа, внимают его «песенкам».

Пузан коротконогий, вытянутый, как кабачок, с длинными висячими ушами; у него белые лапы, живот и грудь; на спине коричневая полоса, словно накидка, а на серьезной физиономии под глазами набрякшие мешки. Как все толстяки, Пузан выглядит неуклюжим; на самом деле, если надо, скачет хоть куда!

Уходя на работу, хозяева Пузана, чтобы он не залеживался и делал разминки, оставляют открытым балкон; чтобы не скучал, включают ему радио, а чтобы не пугался, когда стемнеет, в прихожей зажигают свет. Но Пузан все равно тяжело переносит одиночество. «Наведет порядок» во дворе, послушает радио и мучается от безделья, то и дело с сиротским видом заглядывает в мою комнату (наши балконы смежные).

– Ну что, разбойник, поднял весь дом чуть свет, – брошу я.

И Пузан немного сконфузится, зашмыгает носом, потом, довольный, что я заговорил с ним, повертится на месте, заберется лапами на разделительную перегородку и начнет стонать, канючить – прямо говорит: «Хочу к тебе!»

– Ладно, – машу рукой, – залезай! Но уговор такой: ко мне не приставай. Учти, у меня нет времени тебя развлекать. Я человек занятой, мне картинки надо рисовать, зарабатывать на жизнь. Я ведь не твои хозяева-торгаши, у которых денег куры не клюют.

Я помогаю Пузану-нескладёхе перелезть ко мне, в благодарность он лижет мне руки, трется башкой о брюки, но я продолжаю объяснять ему, что к чему.

– Ты же прекрасно знаешь: я теперь живу один и помощи мне ждать не от кого. Жена меня бросила. Ей, видишь ли, надоел я, бессребреник… Где ей понять меня?.. Так что теперь я, можно сказать, покинутый…

Пузан сочувственно выслушивает меня и бодается: брось, мол, все перемелется.

– Ну иди, ложись у шкафа, смотри телевизор.

Я включаю Пузану мультфильмы, сам возвращаюсь к столу.

Пузан минут пять без особого интереса смотрит на экран, потом подходит, теребит меня лапой, корчит гримасы, закатывает глаза. Это означает: «давай повозимся» – поборемся, или побегаем, или потянем тряпку, что ты, в самом деле, уткнулся в свои бумажки!

Я немного чешу его за ушами и хмурюсь.

– Слушай, Пузан, я же тебе сказал: у меня работа. И еще надо в магазин сходить, купить еду, приготовить. Так что дел по горло. А тебе лишь бы валять дурака. Лучше почитай книжки. Ты все же личность, а не пустоголовый оболтус!

Я раскладываю на полу книги с цветными иллюстрациями. Пузан ложится, внимательно рассматривает страницы – делает вид, что читает, на его лбу собираются складки. Время от времени он многозначительно причмокивает и, как бы размышляя, тянет: «Да-а!» Корчит из себя философа. Если в этот момент в коридоре зазвонит телефон, Пузан вскакивает и, опережая меня, подбегает к аппарату, носом сбрасывает трубку и сипло тявкает.

Так проходит два-три часа, затем я собираюсь в магазин, а Пузана зову на балкон.

– Все, пообщались, скрасили друг другу одиночество – и хватит, полезай к себе.

Но пес посмотрит на меня таким страдальческим взглядом, что мне ничего не остается, как выдавить:

– Ну так и быть, тащи ошейник с поводком.

На радостях Пузан почти самостоятельно преодолевает разделительную перегородку и в своей комнате, сшибая стулья, несется к прихожей. Я слышу, как он подпрыгивает, шлепается, зло урчит оттого, что не может достать свои причиндалы. Наконец раздается грохот – явно рухнула вешалка, – и проеме балконной двери появляется запыхавшийся Пузан с ошейником и поводком в зубах, при этом он еще умудряется изобразить победоносную улыбку.

На улице Пузан ликует от счастья: высунув язык, безудержно вертится из стороны в сторону, отчаянно виляет хвостом; точно узник, внезапно получивший свободу, радуется абсолютно любой погоде и уже не бурчит на велосипедистов, а ко всем прохожим просто-напросто лезет целоваться. Особенно к девушкам.

На «ничейной территории» он великодушно позволяет разгуливать голубям и кошкам; при встрече с соперниками-кобелями только гордо отворачивается, а собакам-девицам выказывает безмерную любовь, при этом бахвалится мускулатурой, выпячивает грудь – паясничает, одним словом. Что меня удивляет, Пузан издали безошибочно определяет пол собаки – по походке и «выражению лица». Я пока не подойду и не загляну под живот, не установлю, а он определяет без промаха.

На улице Пузан не просто чересчур общителен – его охватывает чувство всеобщего братства. Заметив, что у школы ребята занимаются физкультурой, рвется к ним, умоляет меня спустить его с поводка. Я не выдерживаю. «Ну что, – думаю, – он целыми днями сидит в четырех стенах? Ведь он молодой, и ему побегать хочется».

– Иди, дай кружок с ребятами, но тут же назад, ко мне! – Я хлопаю Пузана по загривку и отстегиваю поводок.

Надо отдать должное моему дружку – он не злоупотребляет доверием: пробежится с ребятами вокруг школы, расцелуется с девчонками и дует ко мне, только уши хлопают по лопаткам. Случается, подбежит, в глазах тревога, паника – оказывается, к нему прицепилась колючка. Тут же заваливается на бок и, брезгливо ощерившись, начинает выкусывать колючку, при этом визжит, словно в него вцепилась змея. Пузан не боится даже грохочущих грузовиков, но вот колючки, липкие почки, хвоинки в него вселяют немалый страх. Такая у моего дружка повышенная чувствительность. Что и говорить, он парень нервный, впечатлительный, эмоциональный. Потому и одиночество переживает крайне тяжело; порой даже озлобляется, а ведь он, в сущности, дружелюбный и ласковый пес.

Кстати, я заметил: мой характер тоже стал портиться. Всего два месяца живу один, а меня уже раздражает богатство соседей. Раньше и не замечал этих людей, а теперь мне прямо действуют на нервы их хрусталь и ковры и что соседка все что-то трет и пылесосит, а ее муженек вылизывает свою «Волгу». Представляю, каково Пузану среди этой сверкающей роскоши.

У магазина я даю Пузану наказ: сидеть смирно, ни на что не отвлекаться. Он исполнительный: пока делаю покупки, послушно ждет меня, вглядывается в полуоткрытую дверь и ни к кому не подбегает знакомиться, даже к красивым собакам-девицам, правда, провожает их взглядом. Я выйду из магазина – Пузан сразу хватает ручки сумки: дай, мол, понесу. Если сумка нетяжелая, даю, и Пузан, задрав голову, с невероятным старанием и важностью волочит сумку по земле.

Мы возвращаемся домой, я готовлю обед, Пузан крутится рядом – вроде помогает. И дегустирует все подряд: сырую картошку, морковь – хрустает за обе щеки, как козел. Понятно, ему надоели всякие сухие заграничные корма, которыми его пичкают.

Потом мы едим суп или кашу с тушенкой – смотря что я сварю. Слопав свою порцию, Пузан раздувается – из кабачка превращается в тыкву; пыхтя и переваливаясь, семенит в комнату, запрыгивает на тахту и вытирает морду о покрывало, кувыркается, закатывает глаза, хрипит.

Этот впечатляющий ритуал он проделывает самым серьезнейшим образом; совершенно не терпит, если на морде осталась хоть крошка пищи. Опять-таки из-за повышенной чувствительности, а вовсе не потому, что такой уж аккуратист. Дома за подобные трюки ему достается от хозяев – я не раз слышал суровые окрики хозяйки, шлепки и визг Пузана, ну а у меня-то все можно. К тому же я специально для Пузана на тахту заранее стелю клеенку и никак в толк не возьму, почему этого не делают его хозяева, почему не уважают его природные наклонности, ведь он, по моим понятиям, является полноправным членом семьи.

Пузан вытирается до тех пор, пока сам себя не укачивает и не начинает зевать, тогда призывным взглядом просит почесать ему живот. Что мне стоит сделать приятное толстяку?! Опять же, уснет – даст мне возможность спокойно поработать. Я чешу ему пузо, и «диванный атлет» почти засыпает, но только почти. Стоит мне привстать, как он встрепенется, вцепится лапами в мою руку и просто требует (на правах друга), чтобы я продолжал чесать. Он даже хмурится и недовольно сопит – всячески показывает, что я отношусь к чесанию безответственно и только и думаю, как бы от него, Пузана, отделаться. И все же в конце концов он засыпает, а я сажусь работать.

Спустя час-полтора Пузан просыпается, потягивается, подходит ко мне засвидетельствовать дружеское расположение и напомнить, что он ведет себя вполне прилично, совершенно не мешает мне и в некотором смысле своим ненавязчивым присутствием способствует моему рабочему настрою. Это в самом деле так. Еще недолго, пока Пузан окончательно не очухается ото сна, мне удается плодотворно поработать, ну а потом он настырно тычется в мои колени – зовет играть. Я от него отмахиваюсь, ворчу, покрикиваю:

– Отстань! Надо доделать картинку!

Пузан тяжело вздыхает, обиженный, отходит к шкафу, ложится и смотрит на меня мученическим взглядом.

Закончив рисовать, я откидываюсь на стуле. Пузан срывается с места, прыгает на меня и целует в лицо. «Ну, теперь-то мы поиграем!» – прямо говорит и растягивает пасть.

Наши с Пузаном игры сводятся к противоборству: будь то перетягивание тряпки, бег наперегонки до кухни и обратно или пугание друг друга рыком – все это заканчивается одним и тем же – борьбой, кто кого положит на лопатки. Конечно, мы боремся вполсилы. Наша борьба скорее похожа на дружеские объятия, но эти объятия бывают крепкими. В борьбе Пузан неутомим, но никогда не теряет голову и сильно меня не кусает, как бы я его ни прижал.

В разгар наших игр Пузан вдруг настораживается, прислушивается – а слух у него отменный – и, заслышав отпирающийся замок в своей квартире, сникает, пригибается и спешит на балкон.

– Не забудь ошейник! – Я торопливо сую Пузану ошейник с поводком, подсаживаю его на разделительную перегородку.

И он встречает хозяев как ни в чем не бывало. Но, радостно поприветствовав хозяев, Пузан тут же возвращается на балкон, и некоторое время его взгляд мечется между своей квартирой и моей, на его морде растерянная гримаса – какую из двух радостей выбрать? Но долг перед хозяевами побеждает: он посылает в мою сторону виноватую улыбку и подбегает к хозяину. Тот отчитывает его за вешалку, называет «негодяем», стегает поводком. Затем, чертыхаясь, прикрепляет вешалку, зло кричит:

– Ко мне! – и ведет «негодяя» во двор.

Хозяйка долго охает и ахает, ругает Пузана на чем свет стоит:

– Опять набедокурил, паршивец! Наводишь, наводишь чистоту – и все насмарку! Не собака, а не знаю что!..

Возвращаются хозяин с Пузаном – больше десяти минут они не гуляют, – я слышу, как в миску сыплется сухой корм.

Еще через десять минут раздается грозная команда:

– На место!

И я догадываюсь: теперь Пузан весь вечер пролежит у входной двери.

Хозяева Пузана мне постоянно жалуются на него: то объел комнатные цветы, то порвал обои и прогрыз тапочки, то с грязными лапами забрался на тахту…

– Место свое знает плохо, команды выполняет нехотя, – ворчит хозяин. – И злопамятный, чертенок. Недавно его отлупил, так он в отместку сделал лужу на ковре.

– Он грязнуля, каких поискать! – вторит ему хозяйка. – Не может даже аккуратно поесть. Вокруг миски всегда крошки – прям устроил свинарник. Он самый невоспитанный пес на свете!

– Не преувеличивайте, – говорю я. – По-моему, он неплохой парень. И главное, добросовестно охраняет вашу квартиру.

– Только поэтому и держим, – бурчат хозяева.

«Недалекие люди, – думаю я. – Они не стоят преданности Пузана, не достойны его любви».

Кстати, хозяева зовут его Рэм, а я – Пузан. Моя кличка ему нравится больше, вне всякого сомнения.

Сима

Кошка Сима была в почтенном возрасте: ей исполнилось двенадцать лет, и за все эти годы она ни разу не покидала квартиру. Случалось, когда хозяева уходили на работу и открывали дверь, Симе удавалось заглянуть в коридор, но ничего интересного она там не замечала – всего лишь коробки, лыжи, санки; иногда появлялся кто-нибудь из соседей.

Будучи сугубо домашней кошкой, Сима никогда не была во дворе, не видела ни своих собратьев, ни каких-либо других животных, разве только птиц за окном, но и тех неотчетливо: окна закрывали занавески.

Квартира была уютной, хозяева Симы, бездетные супруги, любили свою питомицу, но уделяли ей мало времени, поскольку с утра уходили на работу и возвращались поздно, уставшие. Когда Сима была котенком, они с ней изредка играли – кидали на пол шарики из бумаги, она прыгала на них, подкидывала, ловила и снова катила к хозяевам. Когда Сима подросла, с ней перестали играть – ей только и оставалось, что гоняться за мухами.

Симу хорошо кормили, иногда брали на руки, гладили; спала она с хозяевами на одной тахте… Многие бездомные кошки позавидовали бы ее благополучной жизни, но, с другой стороны, в этой спокойной, ничем не примечательной жизни ничего не происходило. За долгие годы Симу ни разу не вывели во двор, она не испытала никаких приключений, любви, не стала матерью, можно сказать, она была кошкой без биографии. От однообразной, малоподвижной жизни под старость Сима превратилась в нескладную, вялую, спящую большую часть суток на тахте толстуху.

Однажды хозяевам предстояла долгая, на все лето, командировка за границу, и они стали обзванивать знакомых, чтобы пристроить Симу на время их отъезда. Но у одних знакомых были свои животные – кошки, собаки (у некоторых и попугаи, хомяки, морские свинки), и, вполне понятно, эти люди опасались, что их питомцы встретят новую квартирантку не очень-то доброжелательно. Другие знакомые никогда не держали животных и боялись брать на себя такую ответственность. Третьи уже запланировали провести летний отпуск у моря, четвертые попросту не хотели лишними заботами усложнять свою жизнь.

Выручил хозяев Симы одинокий писатель Анатолий Анатольевич. Он был пожилым человеком, страдающим от повышенного давления. Хозяева Симы почти не надеялись на то, что писатель согласится взять кошку, да еще на целых три месяца, но он неожиданно сказал:

– Я с удовольствием возьму вашу Симу. Я собираюсь все лето работать на даче, и вдвоем нам будет веселее. К тому же врачи говорят, что надо каждый день, хотя бы полчаса, гладить собаку или кошку – это снижает давление. Вдруг действительно поможет.

Писатель повез кошку на дачу в большой корзине с привязанной картонной крышкой. Всю дорогу Сима нервничала, мяукала, скребла прутья корзины – пыталась выбраться. Еще бы! Впервые ее посадили в какую-то тесную клетку и везли неизвестно куда.

Анатолий Анатольевич ее успокаивал:

– Потерпи немного, Сима. Скоро приедем на участок, там тихо, спокойно, тебе понравится.

Когда они прибыли на дачу, писатель вынул кошку из корзины и посадил на террасу.

– Ну вот, Сима, мы и на месте. Сейчас открою дом, приготовлю нам с тобой обед, а ты пока осваивайся, погуляй по участку.

Но Сима не двинулась с места; открывшийся перед ней огромный красочный мир – березы и ели, кусты смородины, цветы и травы – все это зеленое царство, наполненное шелестом, гомоном, писком, стрекотанием, копошением, так ошеломило ее, что она прижалась к корзине и только пугливо озиралась. Она даже отказалась от еды и так и просидела около корзины до темноты, пока писатель не отнес ее в дом.

Ночью Сима не спала. Анатолий Анатольевич понимал, что на нее свалилось слишком много впечатлений, и подумал, как бы у старушки не случился нервный срыв. Он несколько раз брал ее к себе в постель, поглаживал, почесывал за ушами, но, как только засыпал, Сима перебиралась к открытому окну и всматривалась в темноту, прислушивалась к ночным звукам… Утром Анатолий Анатольевич так и застал ее у окна, глазеющей на участок.

Чуть позже Сима немного поела, потом осторожно переступила порог дома, но весь день вновь просидела на террасе, с тревожным любопытством рассматривая все окружающее. Несколько раз она подходила к ступеням, принюхивалась к цветам. К одному принюхалась, а он оказался… бабочкой – она взлетела; Сима озадаченно проводила ее взглядом. В другой раз на перила террасы опустилась стрекоза; Сима потянулась к ней, чтобы получше разглядеть диковинное существо, но стрекоза оторвалась от перил, зависла над головой Симы и так громко застрепетала, что Сима испуганно попятилась.

Изо всех насекомых Сима знала лишь мух, но над террасой кроме обычных домашних мух вились и большие, с металлическим блеском, да еще осы и шмели, которые угрожающе жужжали, так что Симе все время приходилось быть начеку. На всякий случай она держалась поближе к двери, чтобы, в случае чего, спрятаться в доме (погода стояла жаркая, и писатель даже на ночь не закрывал не только окна, но и дверь).

На третий день Сима отважилась спуститься с террасы и пройтись до сарая. Первой, кого она встретила, была лягушка. Сима долго пялилась на пучеглазую особу, даже попыталась потрогать ее лапой, но не тут-то было! – лягушка сделала такой прыжок, что Сима от страха отскочила в сторону. Затем она понюхала одуванчик, после чего долго чихала и мотала головой, стряхивая пух. Она уже подошла к сараю, как вдруг где-то в ветвях березы оглушительно затрещала сорока, подлетела к Симе и чуть не клюнула ее в хвост. Сима еле увернулась и прыжками бросилась в дом.

В доме Сима чувствовала себя в безопасности. Она довольно быстро обследовала все закутки жилища, даже забралась по крутой лестнице на второй этаж, где работал писатель.

Когда она впервые появилась в «рабочем кабинете», Анатолий Анатольевич воскликнул:

– Это кто ко мне пожаловал?! Сима, заходи, заходи, дорогая! Я вижу, ты смелая бабуся – залезла так высоко. Ну, что скажешь, подружка? Как тебе наша обитель? А как участок? Это встреча с прекрасным, верно?

Но на первом этаже Симе нравилось больше. И потому, что там стояла широкая тахта – на ней всегда можно было подремать, и потому, что с комнатой соседствовала кухня со множеством приятных запахов, а под столом стояли ее, Симины, миски: одна с едой, другая с водой.

Спустя неделю Сима более-менее ознакомилась с участком: обошла вокруг дома и сарая, на углах строений оставила метки – покоря-бала доски когтями. Особенно ей понравился солнечный пятачок у забора, где росли высокие спутанные травы. Именно там Сима впервые увидела кузнечика и ящерку.

Кузнечик привел ее в особо приподнятое настроение. Он стрекотал в траве и так увлекся своей музыкой, что подпустил Симу на расстояние вытянутой лапы. Некоторое время она разглядывала зеленого крылатого музыканта, потом все же решила его поймать, но промахнулась – кузнечик взвился в воздух и, перелетев через Симу, словно посмеиваясь над ней, застрекотал за ее спиной. Сима немного разозлилась и снова попыталась поймать музыканта, но у нее опять ничего не получилось. Так продолжалось до тех пор, пока Симе не надоела эта чехарда.

Ящерку Сима увидела на следующий день, она неподвижно грелась на горячем от солнца камне. Увидев ее, красивую, изящную, Сима прямо-таки воспламенилась; внезапно в ней проснулся азарт охотника: изловчившись, она прыгнула и цапнула хвостатое существо. Но произошло нечто поразительное: в Симиных лапах остался только виляющий хвост, а сама ящерка исчезла.

И все же свой первый трофей Сима принесла в дом и, желая им похвастаться, положила у ног писателя. Но Анатолий Анатольевич не только ее не похвалил, но еще и отругал:

– Этого еще, Сима, нам не хватало! Ты – домашняя, интеллигентная кошка или дикая зверюга? Тебе что, есть нечего? Вон в миске каша с печенкой!.. Так что утихомирь инстинкты своих предков и больше не трогай замечательных животных, иначе посажу тебя на поводок!

Больше писатель не видел Симу с добычей, но, естественно, не потому, что ей стало жалко «замечательных животных» или она испугалась поводка, просто-напросто эти самые животные почувствовали появление хищника на участке и стали более осмотрительны.

С каждым днем Сима все больше изучала участок. Через месяц она уже чувствовала себя хозяйкой огромных владений, вот только за калитку не решалась выходить: по улице время от времени пробегали собаки. Сима заметно похудела, помолодела, от вялости не осталось и следа, а в ее прежде тусклых глазах появились горящие искорки.

Теперь по утрам, после завтрака, Анатолий Анатольевич поднимался в свой «кабинет», а Сима выскакивала на террасу, щурясь от солнца, потягивалась и совершала резвую пробежку вдоль забора, при этом перепрыгивала через корни деревьев и упавшие ветви.

Как-то, заметив эти прыжки, Анатолий Анатольевич удивился:

– Ого! Я вижу, Сима, твои спортивные достижения растут день ото дня. Если дело так пойдет и дальше, станешь мировой рекордсменкой среди кошек преклонного возраста.

После пробежки Сима обследовала что-нибудь еще не изведанное; это могла быть поленница дров, бочка с водой, или темное пространство под сараем, или какой-нибудь раскидистый куст, или вьюнок с пахучими цветками-граммофонами – на неухоженном, заросшем участке было много всякого, заслуживающего внимания городской жительницы.

В жаркий полдень Сима обычно отсиживалась в доме – там было прохладней. Чаще всего она отдыхала после бурно проведенной первой половины дня, а если писатель готовил обед, то терлась о его ноги, теребила лапами и нетерпеливо мяукала, а иногда вдруг ни с того ни с сего затевала игру с его ботинками – пыталась вытащить из них шнурки.

И опять Анатолий Анатольевич удивлялся:

– Похоже, Сима, у тебя началась вторая молодость! Или ты, как некоторые старички, впала в детство?

А по вечерам, после ужина, Сима с писателем слушали по радио музыку. Анатолий Анатольевич включал приемник, усаживался в кресло и закуривал трубку. Сима впрыгивала к нему на колени, устраивалась поудобней и под музыку и поглаживания Анатолия Анатольевича тихо мурлыкала.

– Ну вот, Сима, и закончился еще один день… – вздыхал Анатолий Анатольевич. – Поработал я, доложу тебе, вполне плодотворно… И ты, судя по твоему виду, насыщенно провела время. Теперь мы имеем полное право на отдых, как ты считаешь?

В те вечерние часы Сима была просто счастлива. Во-первых, радиоприемник ей нравился гораздо больше телевизора хозяев: в телеящике все время что-то мелькало, кто-то постоянно тараторил, а из маленькой коробки писателя лились умиротворяющие звуки. Во-вторых, в отличие от хозяев, которые всегда говорили много и громко, и только между собой, Анатолий Анатольевич говорил мало и тихо, и только с ней, Симой. Да что там! Даже дым от трубки писателя был более ароматный, чем дым от сигарет хозяина.

В свою очередь Анатолий Анатольевич в те вечерние часы был счастлив потому, что испытывал приятную усталость после интенсивной работы; и потому, что впервые за долгие годы мог с кем-то поговорить перед сном; и потому, что убаюкивающее мурлыканье Симы, как ничто другое, снимало дневное напряжение.

К сожалению, эта вечерняя идиллия вскоре нарушилась.

В середине лета к Симе неожиданно стали наведываться поклонники. Первым явился соседский рыжий кот Персик. Уже пожилой, скромный, даже застенчивый, он особенно не досаждал Симе – подлезал под калиткой, нерешительно делал несколько шагов в сторону дома, усаживался под каким-нибудь кустом и издали наблюдал за новоявленной соседкой. Сима тоже замечала пришельца и некоторое время заинтересованно разглядывала его, потом все же убегала в дом.

Затем возникли еще два «дачника»: самоуверенный здоровяк Кузя и холодный красавчик Иннокентий. Эти типы вели себя довольно развязно. Кузя сразу пересек участок, сделал пару меток на деревьях, а увидев Симу около террасы, подошел к ней, развалился в двух шагах и стал сверлить ее взглядом. Иннокентий остановился чуть поодаль и, присев, уставился на незнакомку. Сима не выдержала их взглядов и спряталась в доме.

Последним объявился кот местных сторожей Семен. Вечно грязный, со взъерошенной, в колтунах шерстью, Семен по праву считался властелином поселка, слыл грозой мышей и отчаянным драчуном. При его появлении «дачники» удрали на свои участки, а он, принюхиваясь к следам Симы, забрался на террасу и так и норовил проникнуть в дом, но все же не решился. Спрятавшись за углом, он подождал, пока Сима вышла на очередную прогулку, тут же подскочил и стал нахально ее обнюхивать. Сима настолько растерялась, что даже не успела убежать, только отчаянно завопила и, готовясь защитить себя, выпустила когти. На ее вопль вышел писатель и прогнал Семена.

На следующий день Семен все же вошел в дом и, не найдя Симы – она в тот момент нежилась на солнечном пятачке, – слопал ее кашу с печенкой. Затем отправился на поиски «невесты» на участок.

Для Симы начались беспокойные дни. Один за другим коты приходили с раннего утра и следили за каждым шагом избранницы, всюду подкарауливали ее, подбегали, выгибались, прыгали перед ней – показывали, какие они красивые и ловкие. Сима делала вид, что не замечает эти трюки, но явно нервничала: урчала, раздраженно виляла хвостом и спешила в ближайшее укрытие.

Но самое отвратное начиналось с наступлением темноты: коты устраивали меж собой состязание, кто кого переорет. Здесь уж Сима не выдерживала – с воем выбегала из дома и пыталась разогнать настырных ухажеров. Но они только отбегали от разъяренной особы и совсем уходить не собирались. Бывало, эти спектакли продолжались до рассвета. Не раз Анатолий Анатольевич звал Симу домой, но где там! – она так возбуждалась, что ей было не до сна.

В конце концов, вероятно, чтобы отвадить других поклонников, Сима выбрала скромника Персика и разрешила ему сидеть с ней на террасе. С той поры на участке воцарилась тишина.

С «посиделок» Сима возвращалась под утро, и Анатолий Анатольевич ее стыдил:

– Сима, ты настоящая гулёна! В твоем солидном возрасте надо созерцательно относиться к жизни, а ты завела кавалера! Что за любовь на старости лет? Побереги свое сердце!

Между тем, конечно, отношения Симы с Персиком нельзя было назвать любовью. Их отношения были не чем иным, как дружбой, искренней дружбой двух пожилых соседей, что, как известно, не менее ценно, чем любовь. Впрочем, к концу лета слово «пожилая» к Симе уже никак не подходило: она выглядела очень даже моложаво.

Не меньше Симы преобразился и Анатолий Анатольевич. Самое главное, его перестало мучить давление. Ну и, что тоже немаловажно, на его обычно угрюмом лице появилась приветливая улыбка. Похоже, общение с кошкой затронуло в душе писателя какие-то дремавшие струны. Возвращая Симу хозяевам, он сказал:

– Мы с Симой так подружились, что теперь я буду по ней скучать. На следующее лето, если не возражаете, мы с ней снова поживем на даче. С ней мне работалось, как никогда, хорошо.