Текст книги "Счастливые и несчастные (сборник)"

Все кафе находились под опекой, и одновременно под контролем, комсомольцев из райкома. Мы считали их бездельниками особого рода, словоблудами карьеристами, будущими начальниками, которые только умеют приказывать и наказывать. Особый отряд комсомольцев – дружинники стояли при входе в кафе; в их обязанности входило следить за танцующими (раскованность в танце допускалась только до определенной нормы: двум девушкам танцевать запрещалось и запрещались групповые танцы). Но в «Птице» среди этих стражей нравственности нашелся чудак, который не выполнял установок райкома, что являлось неким своеволием. Этим чудаком был высоченный рыжий Паша по прозвищу Шкаф. Паша на все махал рукой: что выставят, что прочитают, кто как одет, как танцует, где целуются – хоть стой на голове, лишь бы не драка. Его считали безнадежно глупым, но безвредным.

Как-то он сказал:

– Я иду в рай, живу праведником, и к чему мне мараться? Кому-то мешать. Каждый по-своему с ума сходит.

Не так-то он был глуп, хотя и выбрал странную дорогу в рай.

Как известно, демократический процесс шестидесятых быстро пошел на убыль. Сверху покатились жесткие установки: что можно, что нельзя. В кафе появились крикуны стукачи, которые вылезали на сцену с провокационными лозунгами и высматривали согласных и несогласных, потом усаживались в углу и «брали на заметку» всех выступающих. Мы-то, «волкодавы», прошедшие «школу страха», четко определяли этих типов, а разные желторотые поддерживали «ораторов». Мы цыкали на них, а они знай вякают. Больше этих желторотых в кафе не видели.

А потом в газетах стали громить джазовые ансамбли и кафе, «не выполняющие план» (ведь мы пили в основном кофе); «неизвестные» испортили и даже своровали несколько инструментов; городским властям, как по команде, посыпались жалобы от жильцов, соседствовавших с кафе – писали о «чужой, безнравственной музыке», о «растлении»… Один за другим уехали на Запад Сермакашев, Панамарев, Громин и еще десяток музыкантов. Русский джаз потерял целую обойму прекрасных исполнителей.

А в это время в заводских клубах множились другие ансамбли – вокальные ритм-группы с электрогитарами, подражатели битлам. Они делали оркестровки популярных песен и исполняли их на низком профессиональном уровне, но, как известно, посредственность доступна и потому популярна. Эти ансамбли никогда не вытеснили бы представителей традиционного джаза, если бы не поддержка со стороны Москонцерта. А поддерживали их, потому что они играли «свое»; пусть исполняли плохо, но «свое». Как будто джазовые вещи «Господин Великий Новгород», или «Коррида», или «Терем-Теремок» не свои!

Первым из кафе в середине шестидесятых годов закрыли «Аэлиту», года через три из «Птицы» убрали музыкантов Клейнота, еще через полгода заменили состав в «Молодежном».

Некоторые из джазистов стали коммерческими музыкантами, устроились в большие гастрольные оркестры – искусство для них поменялось и стало просто статьей дохода. Как-то встречаю Алексея Кузнецова; скривив рот, он усмехнулся:

– Работаю с одной певицей, заколачиваю кучу денег, а играю всего две ноты. И для чего я столько лет всему учился?!

Другие музыканты осели в ресторанах и за приличные оклады играли в основном шлягеры. Однажды захожу в ресторан СЭВ к Андрею Товмосяну, он хватает меня за руку и тащит на эстраду:

– Выручай! Гитарист опаздывает, а в зале проверяющие, комиссия Москонцерта. Пощипи гитару!

Я оторопел:

– Ты что, спятил? Я никогда и в руках ее не держал!

– Кого это интересует? – поморщился Андрей, удивляясь моему слабоумию. – Была бы единица на месте.

И мне ничего не оставалось, как изображать гитариста.

Кстати, еще раньше, тоже «для счета», у Владимира Сермакашева я «играл» на барабанах, в «Птице» у Котла – на басу, а в «Романтиках» у Бориса Акимова даже спел куплет популярной песни. Можно сказать, прославился – «поиграл» со всеми лучшими музыкантами, и только у меня наметились кое-какие успехи, как ансамбли стали распадаться. Когда они окончательно распались, почти всех музыкантов я потерял из виду. Большинство из них, как я уже сказал, устроились в процветающие гастрольные оркестры, некоторые вернулись к своим основным специальностям и играли джаз два-три раза в год по случаю какого-нибудь празднества, кое-кто совсем забросил джаз вроде отличного саксофониста и отличного парня Валентина Ушакова, который стал директором какой-то фирмы.

Самый плохой на свете

– Вы не предупредительный мужчина, – с шутливой приветливостью сказала она, когда они вышли из троллейбуса и он не подал ей руку.

А до этого, пока они ехали на задней площадке и троллейбус дергался, он два раза наступил ей на ногу, извинялся, краснел, а она с улыбкой замечала:

– Ничего страшного, но вы очень неуклюжий мужчина, – и смотрела на него выразительно; как ему казалось – многообещающим взглядом.

Так и произошло их знакомство. Позднее, при первом свидании на бульваре, когда он пришел без цветов, она бросила легкий упрек:

– Вы самый невнимательный ухажер на свете. Мне не нужно ничего особенного, всего лишь маленький букетик цветов… Поверьте, я не каждый день хожу на свидания…

– Понимаете, я никогда не умел ухаживать за женщинами, – простодушно оправдывался он.

– Это чувствуется, – без всякой иронии кивнула она. – Серьезное упущение, но учитесь. Это совсем не сложно, если обожаешь женщину… Ведь даже в природе воробей ухаживает за воробьихой, собака-мальчик за собакой-девочкой, разве не так?

Они зашли в кафе, причем инициативу проявила она: предложила «посидеть за столиком» – то ли устала целый час ходить по бульвару на высоких каблуках, то ли ей наскучил его рассказ о «полупроводниках» и инженерах сослуживцах – короче, без всякого уважительного повода предложила «посидеть за столиком и выпить по бокалу вина».

– Вам очень не идет этот костюм, – сказала она за столом. – Вы в нем словно в скафандре. Носите свитер, в свитере будете выглядеть намного привлекательней, поверьте мне.

– Я не придаю большого значения одежде, – попытался он оправдаться.

– Напрасно. В костюме у вас какой-то официальный вид и манеры скованные. К тому же этот костюм старомоден, вы в нем как будто выпали из времени… И потом какой же вы все же наивный. Неужели вы думаете, что женщине филологу интересно слушать о каких-то «проводниках»! Расскажите лучше о своей личной жизни, о том, как проводите свободное время, чем увлекаетесь? У вас есть хобби?

Она сразу взяла тон великодушной учительницы, по-дружески распекающей незадачливого ученика, и как бы давала понять, что не прочь взять над ним шефство, если он будет послушным. И странное дело – он готов был подчиниться этой красивой, уверенной в себе женщине; ему даже нравилось выслушивать колкости – они свидетельствовали о заинтересованности им, желании сделать из мужлана – каким он и сам себя представлял и от чего страдал – современного мужчину и, разумеется, не для кого-то, а для себя, то есть ее слова являлись неким любовным авансом, несомненным знаком серьезного отношения к нему.

Он никогда не отличался говорливостью, но с ней, такой разумной, испытывал потребность излить все, что долго держал в себе: рассказал о затянувшейся холостяцкой жизни и «оборонительной позиции» в этом вопросе, поскольку привык к определенному укладу своей жизни; рассказал о коллекции книг по фантастике, и увлечении «неопознанными летающими объектами», и о самом интересном на его взгляд, чем мог завоевать сердце женщины, – о байдарочных походах с друзьями во время отпуска. Она внимательно слушала, подперев щеки руками; вначале жадно вопрошала:

– Вы внушаете доверие, но почему вы не женаты, не понимаю. Неужели у вас нет желания о ком-то заботиться, кому-то отдавать тепло души?

Дальше, по мере его рассказа, вставляла:

– Это интересно… Это заманчиво… Пригласите как-нибудь меня в поход…

Но в какой-то момент ее внимание рассеялось – она стала посматривать то на оркестрантов, то на танцующих, а перед закрытием кафе горько усмехнулась:

– Я все думала, пригласите вы меня танцевать или нет? Все ждала. Видимо, не дождусь – уже последний танец. Пойдемте потанцуем. Я вас приглашаю.

– К сожалению, я никудышный танцор, – он уныло хмыкнул.

– Я догадываюсь, – она встала и взяла его за руку. – Но расслабьтесь, ведь танец – это радость. Люди танцуют, когда им хорошо. Ведь вам хорошо сейчас, ну скажите?!

– Вы в самом деле неважный танцор, – проговорила она, улыбаясь, во время танца. – Но это не самый чудовищный недостаток.

На следующее свидание он подарил ей огромный букет роз – почти куст, только без корней. Она засмеялась, зажмурилась и выдохнула с радостным удивлением:

– Вы делаете первые успехи. Только зачем такой гигантский букет? И что за расточительство, что за царский подарок?! Ведь главное – внимание. Мне было бы достаточно и трех гвоздик.

Через два дня гуляний по летнему бульвару и посиделок в кафе она вскинула глаза:

– А почему вы не пригласите меня в кино? Сейчас идет новый итальянский фильм. Я, правда, больше люблю французский кинематограф… Хотя бы на экране посмотреть замечательную жизнь… Самое поразительное – на Западе люди гордятся успехом, благополучием, богатством, а у нас это скрывают; боятся, о них подумают: «Проныры», все получили по знакомству». Там умеют восхищаться; если кто-то добился успеха, им восхищаются и думают: «Я тоже могу этого добиться» – и добиваются. А у нас равноправие привело к тому, что людей душат зависть и злость; если кто-то выделился, добился успеха, ему стараются насолить…

Он не смог достать билеты на итальянский фильм: «Перед носом кончились, – объявил расстроенно. – Кассир сказала: «Может, что-то останется от брони».

– Господи, какой же вы неэнергичный! – она взяла его под руку. – У них всегда есть билеты. Пойдемте!

Она подвела его к администратору и просто сказала:

– Пожалуйста, помогите нам! Мы так хотим посмотреть этот фильм!

Ее искренность и обаяние обезоружили администратора, он, словно загипнотизированный, протянул билеты.

Выйдя из кинотеатра, они некоторое время взволнованно обменивались впечатлениями; он вспомнил эпизод из одного своего путешествия, напоминавший то, что они видели на экране. Около ее дома припомнил еще один захватывающий случай на порожистой реке, когда был на волосок от гибели. В кульминационный момент его рассказа она внезапно вцепилась в его рукав:

– Поцелуйте меня!.. Поцелуйте меня, бесчувственный мужчина! – и потянулась к нему, закрыв глаза.

Он поцеловал ее, легко обняв за плечи.

– Не так! – взмолилась она. – По-настоящему!

На следующий день он встретил ее после работы, протянул три гвоздики, билеты на французский фильм и, набравшись решимости, совершил отчаянный поступок – сказал, что «из-за нее не спал всю ночь», потом невнятно пробормотал, что «и на работе у него все валится из рук, и вообще от нее потерял голову»; недвусмысленно дал понять, что его «оборонительная позиция» затрещала. Это выглядело блестящим признанием в любви, и она была счастлива:

– Сколько приятных, прекрасных слов! Но где самое прекрасное?! – на мгновенье она поджала губы, но тут же смягчилась. – Ну да бог с вами!..

Так он и проходил школу любви и она, взыскательная учительница, знающая рецепт счастья, переводила его из класса в класс, как прилежного, старательного, подающего большие надежды ученика. Естественным завершением его учебы стал их брак – спустя некоторое время, без особых сердечных излияний, но достаточно пылко, он попросил ее руки и, получив согласие, предложил переехать к нему.

– Вы непрактичный, – улыбнулась она. – Зачем нам устраивать себе сложности? Жить у меня гораздо удобнее. Посудите сами: к вам нужно завозить мебель – у вас полупустая квартира и вообще в ней нужно делать ремонт, а у меня есть все необходимое, уютно и чисто… Вашу квартиру оставим как запасной вариант, если в моем районе случится землетрясение, – она рассмеялась, довольная удачной находкой некоего руководства в браке.

Она убедила его и с трезвой рассудительностью дала понять, что в житейском плане решающее слово всегда безоговорочно будет принадлежать ей. В качестве добавления она как бы напоминала, что он уже окончил школу любви и теперь перешагнул порог университета семейных отношений, где требования к учащимся значительно выше, что ему следует приумножать знания, неустанно работать над собой, приложить немало усилий, чтобы стать образцовым мужем.

Он перевез к ней одежду, книги, ящик с инструментом, наполовину собранный радиоприемник и, как символ их будущего процветания, – проект катамарана, который запланировал построить.

Медовый месяц они провели у моря, где поклялись в «любви навсегда» и до конца дней не говорить друг другу грубых слов. За весь месяц она лишь однажды сделала ему замечание, и то в мягкой форме:

– Умоляю, кури поменьше. И не в комнате! У меня от дыма болит сердце. Я и не предполагала, что у тебя масса вредных привычек: отдуваешься, когда ешь, перед сном чешешь локти… Отвыкай, дорогой, от этих дикарских привычек.

Ее любовь имела странное свойство – нетерпимость к недостаткам супруга. По ее понятиям, он должен был неустанно совершенствоваться, стремиться к некоему идеальному образу, твердо уразуметь, что не исчерпал свое счастье до конца и впереди море блаженства.

Когда они вернулись в город, она все чаще стала обвинять мужа в неаккуратности, в том, что он «захламил квартиру напильниками, паяльниками и проводками», говорила, что «собирать радиоприемники нужно в мастерской, но никак не дома… и, кстати, зачем их собирать, если у нее уже есть один, вполне приличный?!». С каждым днем она настойчиво, методично усиливала натиск, высказывала недовольство даже по пустякам, когда он и не понимал, в чем провинился. Как преподаватель университета семьи, она давала задания, явно превосходящие способности студента, она не понимала, что нельзя от человека требовать больше, чем он может дать.

– …Приготовила грибной суп, старалась специально для тебя, а ты и не заметил, что съел.

Он слабо защищался:

– Извини, дорогая, но, понимаешь, я безразличен к еде и не понимаю людей, которые делают культ из еды.

– Культ здесь ни при чем. Здесь элементарное неуважение к моему труду. Подумай, пожалуйста, над этим… Ты так часто огорчаешь меня. Неужели не понимаешь, что огорчать легче, чем радовать.

Здесь проводилась и попутная мысль: «Почему ты учишься в университете семьи с большим внутренним сопротивлением и не стремишься к быстрому эффективному результату?». Каким-то непонятным образом способный школьник прямо на глазах превращался в медленно соображающего, упрямого студента, который совершенно не желал исправляться, и если с чем соглашался, то как-то устало, с оговорками, его согласие всегда было шероховатым, словно он не доверял преподавателю.

После этих размолвок он напряженно осмысливал себя, но как все ни взвешивал, приходил к выводу: она постоянно подчеркивает свое превосходство и тем самым просто закабаляет его.

На свой день рождения он пригласил друзей, инженеров сослуживцев, заядлых байдарочников, отчаянных курильщиков и балагуров. Некоторые пришли с женами – полными копиями мужей, с незначительными отклонениями. Событие отметили как нельзя лучше, но, когда гости разошлись, она сказала с уничижительной гримасой:

– Они хорошие люди, но у них нет высоких побуждений. Говорили только о работе и туризме. Это неплохо, конечно, но где их необычные взгляды, желание создать что-нибудь необыкновенное, стать яркими личностями?!

– Не всем же быть яркими личностями, – хмуро отозвался он. – Мои друзья отличные специалисты и веселые, компанейские люди. У нас много общего…

– Ты слишком доверчив, – продолжала она, с небольшой долей ревности. – Взбалмошность своих друзей принимаешь за эмоциональность, начитанность за ум… Эрудиция – ведь это только знания, а ум – умение анализировать, обобщать, иметь собственное мнение…

В один из осенних вечеров, когда он корпел над радиоприемником, она сказала с обидой в голосе:

– Все-таки ты нечуткий, даже толстокожий и черствый. Никогда не подойдешь, не обнимешь, не скажешь ласковое слово, только и знаешь свою работу… Весь вечер можешь просидеть с паяльником и не спросишь, как я, чего мне хочется. Раньше хотя бы рассказывал о путешествиях, а теперь… как домовой. За последнее время мы всего один раз сходили в театр, да и то под моим нажимом.

Он промолчал, ему уже стали надоедать постоянные обвинения и придирки, все чаще к нему приходили тяжелые мысли, что университет семьи сильно смахивает на рабство.

С наступлением зимы он начал строить катамаран; все выходные дни напролет проводил в гараже приятеля. Домой возвращался уставший, правда, за ужином, рассказывая жене о ходе строительства, несколько приободрялся. Она старалась не смотреть на него, всем своим видом показывая, что ее обиды множатся. Однажды, не выдержав, сказала:

– Конечно, чтобы любить, надо иметь терпение, но сколько можно терпеть? Никак не могу приручить тебя к дому. Ты не домашний мужчина, – и демонстративно вышла на балкон, давая понять, что ее обиды приобретают угрожающий оттенок.

А в эти дни у него на работе появилась новая сотрудница, воплощение доброты и кротости.

– Вы самый воспитанный в отделе, – сказала она ему в первые же часы совместной работы. – И такой серьезный, умный…

Он давно не слышал таких слов и от неожиданности почувствовал что-то вроде приятного озноба, словно его обдала теплая волна.

После работы новая сотрудница пригласила его «погулять по вечерним улицам»; они бродили до полуночи, и все это время ему казалось – он плавает в теплой реке.

– Где же ты был? – тихо, с ужасом в голосе встретила его жена.

Он пробормотал что-то невразумительное.

– Неужели нельзя позвонить, чтоб я не волновалась?! Ты всегда был точным – и вдруг… Ты такой жестокий!

– Я такой, я сякой, весь набит недостатками! – вырвалось у него. – Сколько можно это выслушивать?! Я чувствую себя прямо пришпиленным к стене, ущербным, преступником, привязанным к чугунной решетке… К счастью, есть женщины, которые видят у меня тучу достоинств!

– Я догадывалась! – затаилась она. – Ты хочешь сказать – у тебя появилась другая женщина?! Ты оказался еще и непорядочным! – с горьким презрением она ушла на балкон и закрыла за собой дверь.

Два дня он ночевал в своей холостяцкой квартире. Новая сотрудница непрерывно звонила ему, изливала нежности, а на работе, когда они встречались взглядами, прямо-таки вся светилась и при случае шептала:

– Вы такой мужественный и тонкий… Вы самый талантливый инженер в отделе… Вы обалденный мужчина…

Он чувствовал, что теплая река уже выносит его в открытое море, где его ждут ослепительные романтические приключения, но перед ним все время возникало лицо жены, и, странное дело, ему вдруг стало не хватать ее обвинений и упреков… Почему-то теперь, издалека, его требовательный преподаватель казался не таким уж и требовательным, и даже немного беззащитным без него, «толстокожего и черствого». Он вспомнил отдых у моря и клятву в «любви навсегда»…

На третий день он вернулся к жене. Открыв дверь, она сбивчиво, сквозь слезы, выговорила:

– Ты самый ужасный на свете, но у меня и в мыслях никогда не было тебе изменить… Уйти от тебя… Я не представляю свою жизнь без тебя, а ты!.. – она бросилась к нему, он обнял ее, и это были их самые горячие объятия: с ее стороны – объятия измученного преподавателя, с его – объятия настоящего мужчины, блестяще окончившего университет семейных отношений, и аспирантуру, и… короче, это были профессорские объятия.

Не долго, но счастливо

Закат полыхал, как гигантский пожар; казалось, там, на дальнем холме, солнце сжигает верхушки деревьев и крыши домов; в лугах стелился не туман, а знойное марево. Наш раскаленный за день остров напоминал духовку – воздух стоял густой, липкий, тягучий. И соседство воды не спасало; даже наоборот – испарения от рукавов реки создавали определенный занавес, который, точно некий стеклянный колокол, превращал наш клочок земли в удушливый парник. Только когда начало темнеть, от воды потянуло прохладой и мы наконец смогли передохнуть.

Искупавшись, дочь собрала на поляне щепу, развела костер и стала готовить ужин. Я некоторое время любовался фундаментом нашего будущего жилья, который мы сложили из отполированных водой камней, потом подтащил к нему несколько небольших сосен (из числа топляка).

– Как ты думаешь, мать разыщет нас? – спросила дочь. – И к ее приезду мы успеем все закончить?

– Сегодня мы хорошо поработали. Если так пойдет и дальше, то дней за пять закончим. Главное – поставить стены и навесить крышу, а остальное доделаем быстро.

– Вот она ахнет. А то говорила, у нас ничего не получится.

– Она нас недооценивает.

– Это точно.

Мы выбрали исключительно удачное пристанище. Остров лежал посередине речного русла; с южной стороны, меж каменистых уступов, открывался пляж, с северной – течение нанесло груду топляка, отличного строительного материала – то, что нам было нужно. Кусок суши выглядел достаточно внушительно: имел в длину не меньше двухсот метров, на нем стояло с десяток берез и сосен, местами рос орешник, а среди цветов и трав виднелось множество грибов и ягод.

Утром, когда мы прибыли в деревню, которая теперь еле виднелась на горизонте, местные советовали остановиться выше по течению, где, по их словам, были обширные лесистые склоны, но нам сразу понравился этот заброшенный остров. Первой его увидела дочь. Мы пробирались с тяжелыми рюкзаками и этюдниками среди прибрежных зарослей, и вдруг она крикнула, показывая в сторону излучины:

– Отец, смотри! Райский уголок! Какая выразительная колоритная листва! Вот с этой точки надо написать этюд.

Издали остров, действительно, отлично смотрелся: светлое мелководье, солнечная поляна и шапка зелени над ней.

– Этюды будем писать потом. Вначале надо застолбить место и обжиться.

В городе мы с дочерью решили провести отпуск как робинзоны: взять минимум необходимых вещей и попробовать пожить в экстремальных обстоятельствах. До этого мы примыкали к доблестному племени туристов и не раз ходили на байдарках по всяким рекам, жили в палатках, питались продуктами, которые всегда брали с избытком, купались, загорали, занимались живописью. Но в это лето решили поставить эксперимент, проверить себя, доказать самим себе, что мы что-то можем, что не зря каждое лето проводим на природе. Нас влекла опасность; мы хотели рискнуть, побывать на шаткой грани между возможным и невозможным.

– Ничего у вас не получится, – заявила моя бывшая жена. – Через три дня как миленькие придете в деревню. Да и к чему обрекать себя на такие мучения, не понимаю! Вы едете отдыхать, писать картины или мучиться?! Просто смешно! Смешно и глупо! Ну ладно отец, но от тебя, Олеся, я этого не ожидала.

– Тебе, конечно, не понять, – сказала дочь и заговорщицки улыбнулась мне.

Дочери двадцать два года, она студентка Строгановки, одаренный художник; в ее работах все отмечают яркий, неуемный цвет, искреннее веселье. Она и в жизни такая: восторженная, нетерпеливая, непоседливая, немного взбалмошная, со склонностью к разного рода авантюрам. Говорят, она в меня и внешне, и по характеру. Возможно. Не случайно же ее тянет ко мне?! И она не скрывает, что я «ближе всех по духу». Наверно, это происходит, оттого что ее мать занимается неприметными будничными делами, а я веду пространные рассуждения о смысле жизни. Так или иначе, но дочь считает свою мать мещанкой, которая, правда, имеет хороший вкус и умело ведет хозяйство, а я, по понятиям дочери, – некий носитель возвышенных идей. Я не обольщаюсь на этот счет, знаю – такое разграничение во многих семьях. Дети до подросткового возраста всегда с матерью – срабатывает связь с телом, а позднее тянутся к отцу, который для них выполняет духовную функцию, как бы осуществляет связь с миром. Но главное, моя дочь общается с матерью ежедневно, а меня видит раз в месяц, а то и реже.

Мы с ее матерью развелись вот уже более десяти лет назад. Это не мешает нам оставаться друзьями; известное дело – дети в любом случае связывают родителей чуть ли не на всю жизнь. А у нас с бывшей женой за давностью времени давно притупились всякие обиды. Порой кажется, и не было никаких разногласий и ссор; просто мы пожили вместе, а когда надоели друг другу, тихо и мирно разошлись по взаимному согласию.

У меня неплохие отношения и с теперешним отчимом дочери, инженером Анатолием. При случае я помогаю Анатолию ремонтировать его «Жигули», он делает мне магнитофонные записи – у него заграничная аппаратура и отличная фонотека. Вообще, мы с ним одного возраста, у Анатолия есть сын от первого брака, ровесник моей дочери, – так что нам есть о чем поговорить. Дочь считает отчима «слишком правильным», но, я думаю, в ней говорит резкачество, непримиримость ко всему упорядоченному. К тому же у дочери непростой характер, и я догадываюсь, что Анатолию с ней нелегко.

Когда мы готовились к поездке и я приехал к ним, чтобы проверить амуницию дочери, Анатолий сказал:

– Я тоже не одобряю вашу затею. Да и опасно это. Хотя бы не забирайтесь в глухомань. Остановитесь недалеко от деревни. В случае чего дадите знать, я приеду, привезу, что надо.

– Ничего нам не понадобится! – вспыхнула дочь. – Что вы, в самом деле, паникуете! Надоели эти разговоры!

Анатолий подбросил нас на машине к вокзалу и тепло попрощался.

– Ну что ж, благополучного вам отдыха. Через неделю мы поедем в Крым. Будем проезжать мимо и обязательно заглянем. Но, думаю, к этому времени вы уже вернетесь. Не выдержите.

– Посмотрим! – торжествующе заявила дочь; она была уверена в нашей победе.

Все, что мы взяли непосредственно для себя, уместилось в рюкзаке дочери: спальники, надувные матрацы, плащи, котелки, кружки, ложки, рыболовные снасти, спички, соль, сахар и пакет муки. Мой рюкзак был забит строительным инструментом, рулоном полиэтилена, проволокой и веревками, гвоздями и скобами. Мы решили обосноваться на природе обстоятельно, то есть строить не какой-нибудь шалаш, а настоящий дом-времянку. Этот воображаемый дом не давал нам покоя, мы только и говорили о нем.

Рюкзаки и этюдники составляли не такой уж большой вес, но все же, добравшись до реки, мы порядком устали.

Остров от коренного берега отделяла широкая неглубокая протока. За два перехода вброд мы перенесли все наши вещи и легли отдышаться на поляне под деревьями. День был безветренный, солнечный. Уже в десять часов утра небо прямо дышало жаром, а горячая трава так и обжигала тело.

Прежде всего мы натаскали плоских камней для фундамента, потом разметили на поляне квадрат два на три метра, вбили в землю колья, натянули бечевку, и дочь начала складывать из каменных плит основание будущего дома. Я выбирал в прибрежном завале строительный материал: стволы небольших деревьев, более-менее прямые и толстые ветви.

Во второй половине дня дочь насобирала грибов и приготовила на костре суп, а в кружках заварила чабрец – получился душистый чай. И еще испекла на углях несколько лепешек – устроила прямо-таки королевский обед. Когда я ее похвалил, она не без гордости ответила:

– Я заранее сделала выписки из книг о съедобных травах. Оказывается, можно жить на одном подножном корме. Кашу будем варить из осота и клевера – их здесь полно, а варенье – из лопуха. Он сладкий.

– Как бы не протянуть ноги от такой пищи.

– Ничего страшного, – невозмутимо хмыкнула дочь. – И вообще, не уподобляйся матери. Она только и говорит о еде и шмотках. Противно!

– Конечно, можно и поголодать немного, – сказал я. – Это даже полезно. Мне давно надо ввести разгрузочные дни.

– Мне тоже, – откликнулась дочь, уминая лепешки.

А жара все наступала: сникала листва, от цветов било такими терпкими запахами, что перехватывало дыхание.

После обеда я продолжал разбирать скопление топляка, обтесывал и распиливал то, что подходило для строительства; дочь раскладывала заготовки вдоль фундамента. К вечеру основной набор для стен и стропил был готов.

Ночевали в спальниках; на случай дождя я сделал полиэтиленовый навес, но страховался напрасно – наутро небо оставалось безоблачным. Встали с трудом – все-таки накануне взяли слишком резвый темп и изрядно наломались.

– Лучший способ размять мышцы, войти в форму – искупаться! – неунывающим голосом воскликнула дочь и, разбежавшись, плюхнулась в воду.

Я последовал ее примеру и совершил заплыв на обрывистый берег, от которого нас, островитян, отделяла бурная протока. На берегу я обнаружил поваленное дерево и, не мешкая, сплавал за пилой, а вернувшись, напилил чурбанов-кругляшей, чтобы использовать их вместо стола и стульев. Потом переправил «мебель» на остров и, пока дочь занималась завтраком, положил на фундамент самые толстые сосны, сделал некий цоколь.

День снова начинался жаркий, безветренный. Перекусив вчерашними лепешками с чаем, мы принялись возводить стены жилища. Работали увлеченно, особенно дочь; поправляя волосы и смахивая капли пота, она с неизмеримой отвагой хваталась за тяжелые, непосильные вещи. Мне все время приходилось ее останавливать.

– Ничего особенного! – горячилась она. – Я сильная, не думай!

– Я и не думаю, но к чему надрываться?! Силу надо тратить экономно, иначе быстро выдохнемся, а нам еще делать и делать. Да на такой жарище!

– Экий ты рационалист! Совсем как один студент в нашей группе, такой изнеженный, символический художник. Все подъезжает ко мне. У него слабые нервы и отсутствует характер, а на лице бесконечная усталость. И что он такое сделал, от чего устал – непонятно. Для него рисование – чисто механический процесс. Я уверена, он никогда не состоится как личность, но определенного положения добьется. Терпеть не могу таких!.. Представляешь, поехал к матери в деревню. Старушка обрадовалась – сын приехал. А он приехал не повидать ее, а написать ее портрет маслом, ему для картины портрет старухи понадобился.

– Но я-то не такой рациональный, – защищался я и, используя старый педагогический прием, добавил: – Мои деловые приятели вступают в садовые товарищества, обзаводятся дачами, машинами, а я вот с тобой строю дом на острове.

– Не хватало еще, чтобы и ты стал деловым! Хватит мне матери и Толи. Он, кстати, ужасно ограниченный. Только и знает, что меняет свои машины. Уже третью приобрел. Понаделал в ней всяких блестящих штучек-дрючек. Противно смотреть!

Я приколачивал к стойкам жерди, слушал дочь и вдруг впервые серьезно осмыслил, что до сих пор отношусь к ней как к девчонке, а она уже стала совсем взрослой, юной женщиной. Я подумал, что сейчас ее мучают противоречия, она мечется, пытается понять людей и саму себя и что именно сейчас я особенно ей нужен. Только я могу научить ее разбираться в людях, общаться с ними, и этому самому сложному не учат в вузе, для этого нет учебников. Я подумал о том, что в последнее время мы виделись урывками и что, в сущности, только сейчас и познаем друг друга по-настоящему. У нас была чисто внешняя близость, а не глубокое внутреннее понимание. Наши отношения были сродни дому, который мы строили: в нем уже наметились стены, но не было крыши, окон и дверей – того, что придает жилью основательность и законченность.