Текст книги "Морская душа"

Леонид Сергеевич Соболев
Морская душа
Сборник

Душа – на ветру эпохи
К 120-летию Леонида Соболева и 60-летию Союза писателей России

Творчество, личность, судьба Леонида Соболева вызывают обострённый интерес в преддверии двух дат: всенародного праздника 75-летия Великой Победы и, казалось бы, более узкой, профессиональной – 60-летия Союза писателей России. Моряк и прозаик Леонид Соболев вошёл в историю отечественной литературы не только своими произведениями (роман «Капитальный ремонт» и повесть «Морская душа» стали хрестоматийными), но и тем, что первым возглавил и повёл в открытое море огромный идеологический крейсер – Союз писателей России. Могучая, можно сказать, ведущая идейно-творческая русская организация – Союз писателей России – в стране, где только национальные республики имели свой ЦК, была создана в декабре 1958 года. Понятно, учредительный съезд проходил в Москве, но СП, с самого начала до нынешнего правления «команды питерских», овевали балтийские ветра – то свежие и бодрящие, а то промозглые и губительные.

Начнём с того, что и возглавил союз балтиец, Герой Социалистического Труда Леонид Соболев. Он родился 21 июля 1898 года в Иркутске, в семье офицера из мелкопоместных дворян, но в 1910–1916 годах учился в III Александровском кадетском корпусе Петербурга, а в мае 1916 года был зачислен в Морской кадетский корпус. Участвовал в Моонзундском сражении, описанном Валентином Пикулем, и в Ледовом походе Балтийского флота. В 1934 году Соболев выступал на I Всесоюзном съезде советских писателей. Получила известность его фраза из этого выступления: «Партия и правительство дали советскому писателю решительно всё. Они отняли у него только одно – право плохо писать». В 1938 году Соболев переехал в Москву, начал принимать активное участие в работе созданного Союза писателей СССР. Во время войны был военным корреспондентом «Правды», как Шолохов, Алексей Толстой и другие гиганты советской литературы.

Рассказы Соболева с первых дней войны с ходу пошли в бой. Первая новелла из «Морской души» называлась «Ночь летнего солнцестояния», о первом дне войны для моряков тральщика, охранявшего морскую границу. Книгу завершил июлем сорок второго, после падения Севастополя. Рассказы и очерки Соболева печатали газеты «Красный флот», «Комсомольская правда», «Правда», журнал «Новый мир». Он успевал побывать на всех фронтах Великой Отечественной: участвовал в обороне Одессы, выезжал в зимнее Подмосковье и два месяца сорок второго провёл в сражающемся Севастополе. В полном составе цикл новелл «Морская душа» вышел в октябрьском номере журнала «Новый мир». И вот беспрецедентный случай в газетной практике: через месяц газета «Правда» по специальному указанию ЦК КПСС перепечатывает всю «Морскую душу» с сообщением Совинформбюро о начале Сталинградского наступления. Верховный главнокомандующий решил, что «залп» «Морской души» перекликается с артиллерийскими залпами начавшегося наступления.

После разгрома фашистов на Волге, 20 марта 1943 года, в Сочи Соболев просматривал фронтовые блокноты и готовился к новой работе – он решил писать повесть о моряках боевых катеров, когда по радио из Москвы стали передавать сообщение о присуждении ему Государственной премии за книгу «Морская душа». Соболев отложил все дела, побежал на почту и дал телеграмму Сталину: «В течение всей войны маленькие сторожевые катера Черноморского флота героически несут повседневную службу. Каждый лишний катер – лишний удар по врагу. Поэтому всю присужденную мне премию вношу на постройку ещё одного такого катера. Прошу вашего разрешения назвать его “Морская душа” и зачислить в 4-й дивизион сторожевых катеров Черноморского флота».

Сталин написал Соболеву 28 марта. В ответной телеграмме были слова благодарности и согласия. Так Соболев стал «отцом» дивизиона капитан-лейтенанта Николая Сипягина, который высаживал отряд десантников морской пехоты легендарного майора Цезаря Куникова в район Станички близ Новоросийска, захвативший плацдарм, который стал называться Малой Землёй. Сипягин после операции продолжал поддерживать десантников катерами своего дивизиона, обеспечивая подкреплением и боеприпасами. Двадцать девятого марта Соболеву пришла телеграмма от флотского командования: «Личный состав катера “Морская душа” оправдает традиции русских моряков и с честью будет носить военно-морской флаг, умножая славу Черноморского флота».

Многие знают эту присказку: «Нас мало, но мы – в тельняшках». Именно тельняшку и прозвали морской душой. «Шутливое и ласкательное это прозвище краснофлотской тельняшки, давно бытовавшее на флоте, – пишет моряк Соболев, – приобрело в Великой Отечественной войне новый смысл, глубокий и героический. В пыльных одесских окопах, в сосновом высоком лесу под Ленинградом, в снегах на подступах к Москве, в путаных зарослях севастопольского горного дубняка – везде видел я сквозь распахнутый как бы случайно ворот защитной шинели, ватника, полушубка или гимнастерки родные сине-белые полоски “морской души”. Носить ее под любой формой, в которую оденет моряка война, стало неписаным законом, традицией. И, как всякая традиция, рожденная в боях, “морская душа” – полосатая тельняшка – означает многое». Но ещё больше означает то, какое сердце бьётся под полосатым нарядом. Соболев и тут находит точные слова: «Морская душа – это стремление к победе. Сила моряков неудержима, настойчива, целеустремленна… Если они идут в атаку – то с тем, чтобы опрокинуть врага во что бы то ни стало. Если они в обороне – они держатся до последнего, изумляя врага немыслимой, непонятной ему стойкостью… В ней – в отважной, мужественной и гордой морской душе, – один из источников победы». Родина ждала от заслуженного писателя ещё одной победы – на этот раз творческо-организационной. После войны отношение к русскому народу стало меняться. Коренной народ, как подчеркнул в своём знаменитом тосте Сталин на приёме в Кремле, показал свою самоотверженность, свою несгибаемую сущность стержня государства. Можно смело сказать, что возрождение русского самосознания в СССР уходит своими корнями в Великую Победу. Немалую роль сыграл и ХХ съезд. Начались бродильные процессы – и плодотворные, и пугающие. Но и тогда, в период бурной «оттепели», Никита Хрущёв при всём своём самовластии и нелюбви к православию понимал, что надо искать какие-то духовные опоры, укреплять патриотическую идею, оберегать историю и литературу России. Иначе гибель державы! На этой волне поисков и противостояний в 1957–1958 годах и создавался Союз писателей РСФСР – ныне Союз писателей России. Возглавил его беспартийный (!) русский писатель Леонид Соболев. Он, умудрённый опытом, целиком отдал свою морскую душу новому делу.

В первые годы деятельности происходило создание областных отделений союза, формирование органов управления, воссоединение писателей в единый общественный организм. Тогда же выкристаллизовалась и духовно-идеологическая составляющая деятельности СП России. И хотя ни в каких постановлениях съездов или программных документах она отражена не была, многие книги несли в себе главную ипостась: познание и воспевание своей Родины – малой и великой. Тогда появилась группа писателей, которые не боялись произносить и писать слова «Русь», «Россия», «русский»… Стали говорить о создании новых журналов или вдруг – об Обществе охраны памятников истории и культуры. Но, конечно, созданный Союз писателей РСФСР стал главной легально действующей организацией, вставшей на защиту русскости в интернациональном Советском Союзе.

Соболев лично участвовал в создании издательства «Советская Россия», литературных журналов «Москва», «Урал», «Волга». Сегодня таких возможностей у руководства Союза писателей России нет. Поэтому, чтя объединительные традиции нашего первого капитана, надо консолидировать усилия хотя бы по общественной и моральной поддержке существующих и даже вновь созданных литературных изданий. Например, в морском Калининграде стал выходить альманах «Берега», в портовом Питере своё 15-летие отметил воссозданный петербургский журнал «Невский альманах», а их порой свои же коллеги пытаются потопить в склоках и зависти. Надо поднимать авторитет печатного слова, пока все в интернет не ушли: ведь уже создан ещё один – Российский союз писателей – на виртуальной почве. И его поддержала Роспечать, вместо того чтобы помогать традиционному – соболевскому – союзу.

В условиях информационной войны, острого идейного противостояния, разрушения нравственных основ президент Владимир Путин сказал про духовные скрепы, что вызвало насмешки в либеральном лагере, но ничем другим Россию не объединить. Да и миром правят, как сказал ещё Платон, идеи. Конечно, ротшильды-рокфеллеры и доморощенные грефы-авены хотят доказать: нет, деньги. Но борьба идей и капитала продолжается! В ней, как ведётся на Руси, огромную роль играет печатное Слово, отечественная литература. Сегодня она – в небрежении у государства, если не сказать – в загоне. А ведь Фёдор Достоевский почти полтора века назад предупреждал, говоря о миссии России в славянском мире: «Нации живут великим чувством и великою, всех единящею и всё освещающею мыслью, соединением с народом, наконец, когда народ невольно признает верхних людей с ним заодно, из чего рождается национальная сила, – вот чем живут нации, а не одной лишь биржевой спекуляцией и заботой о цене рубля. Чем богаче духовно нация, тем она и материально богаче… А впрочем, что ж я какие старые слова говорю!»

Увы, они и не устаревают: Крым сделал «верхних людей» и народ на время единым целым, а потом снова пошли спекуляции, политические и биржевые. Писатели России в год 60-летия на суровых ветрах провели свой 15-й съезд, избрали новое правление и его председателя Николая Иванова. Он – полковник, прозаик и военный журналист, проводит школу корреспондентов, действующих в экстремальных условиях, а сам находится как раз в подобной ситуации. Слишком много противоречий и амбиций раздирает писательский мир. Дай Бог ему мудрости и стойкости Соболева, хотя сегодня профессии писатель – нет. А ведь даже на бичуемой нашими депутатами Украине давно действует закон «О профессиональных творческих работниках и творческих союзах». Ну почему Совет Федерации и Государственная Дума не могут этого сделать в России, ума не приложу. Зато всё какие-то доклады составляют об идеологической агрессии Запада. Да мы сами любых недругов тут переплюнем – включите «Эхо Москвы» или посмотрите списки премий и составы писательских делегаций на международные выставки – сплошь Улицкая, которая Россию в дикости обвиняет, да Шишкин, который желал поражения России в ЧМ! А прежде других привечали, да и писатели-фронтовики – такие, как Леонид Соболев, – были уважаемы и многое могли пробить на самом верху. Не случайно новый председатель Союза писателей России Николай Иванов прежде всего разыскал на Новодевичьем кладбище могилу Леонида Соболева, у которого не осталось прямых потомков.

Надо ещё вспомнить, что 8 июля на 85-м году жизни ушёл от нас Валерий Николаевич Ганичев – председатель Союза писателей России с 1994 года, который сменил Юрия Бондарева после страшных событий осени 93-го года. Здание Союза писатели на Комсомольском отстаивали физически от разнузданных молодчиков-«демократов», явившихся с бумагой за подписью Евг. Евтушенко, а потом под водительством Ганичева мы отвоевывали крепость русского духа в годы гонений, кризисов, «суверенной демократии» и построения вертикали власти. Почти четверть века борьбы и сохранения традиций!.. Недаром в фойе второго этажа всех приходящих литераторов в отремонтированном особняке на Комсомольском, 13 встречает бюст первого командира и старшего товарища – Леонида Сергеевича. Летом мы помянули морскую душу основателя в честь 120-летнего юбилея, а основные слова признательности скажем на торжестве в честь 60-летия соболевской организации, которые пройдут в декабре. Книга «Морская душа», переизданная издательством «Вече», станет лучшим подарком и напоминанием о роли Соболева как фронтового писателя-классика и как гражданина с душой, открытой всем ветрам эпохи.

Александр БОБРОВ,

член правления Союза писателей России, профессор

Рассказы капитана II ранга В. Л. Кирдяги, слышанные от него во время «Великого сидения»

Необходимое пояснение

Эти рассказы Василия Лукича записаны мною в весьма своеобразной обстановке.

Летом 193* года мне довелось провести порядочно времени на подводной лодке, бывшей в автономном плаванье. Автономное плаванье – это особый вид боевой тренировки: вам дают полный запас горючего, боеприпасов, питьевой воды и консервов и предлагают возможно дольше продержаться в родном море, позабыв, что оно – родное. За время долгого автономного плаванья лодка должна выполнить ряд боевых заданий – прокрасться в назначенный район, провести блокаду порта, атаковать указанные корабли, скрываться от преследования, форсировать минное заграждение – словом, сделать добрый десяток тех больших и малых дел, которыми приведется ей заняться во время войны. И, как во время войны, все это надо суметь проделать, не пополняя запасов, – то есть так, как это и будет на самом деле в том чужом, враждебном ей море, куда пошлет ее в свое время боевой приказ.

Однажды, в силу сложившейся обстановки, лодка была принуждена временно исчезнуть из надводного мира на некоторый неназываемый, но весьма длительный срок. Нужно было дождаться здесь появления эскадры, но так, чтобы ни малейшего подозрения о присутствии в данном проходе лодки не возникло там, наверху, где светило солнце, всходила в свое время луна и где, вероятно, дул приятнейший ветерок, которому, по нашему мнению, природа отпустила кислород с безобразной расточительностью. Мы согласились бы и на половину, с одним только условием: чтоб он был не в баллонах, которые приходилось считать и беречь.

Все, что в лодке могло издавать шум, было остановлено, и когда на электрической плитке урчал, закипая, чайник, командир и на него посматривал с укоризной: нас могли обнаружить чуткие уши гидрофонов. Распорядок дня был в корне изменен: из работ и занятий были выбраны лишь те, кои отличались бесшумностью и минимумом телодвижений, и львиная доля суток была отведена на сон, так как, когда подводник спит, он потребляет меньше кислорода и выделяет меньше углекислоты. А в нашем положении для уничтожения ее приходилось обязательно дожидаться прохода над головой какого-либо корабля, чтобы под шум его винтов безбоязненно включить приборы регенерации воздуха. Освещение было безжалостно сокращено – берегли энергию аккумуляторов. Формой одежды со временем пришлось объявить перманентный ноль – одни трусы, ибо в лодке стало препорядочно жарко.

Вот в этой обстановке и возникла особая форма «Тысячи и одной ночи», причем нагрузку Шахерезады добровольно взял на себя Василий Лукич Кирдяга.

Как-то само собой случилось, что однажды в неопределенное время суток (которое наверху могло быть и рассветом, и сумерками, и жарким полднем) в кормовом отсеке раздался взрыв. И хотя он никак не угрожал целости корпуса лодки, ибо это был просто взрыв хохота, командир лодки поспешил к месту происшествия, чтобы строгим внушением прекратить этот демаскирующий шум. Но к моменту своего прихода в кормовой отсек он снова застал там полную тишину и увидел, что подводники, усевшись на койках по пяти человек в ряд, слушают Василия Лукича, рассказывающего очередной суффикс.

Слово «суффикс» имело на лодке разнообразное и глубокое значение. Слово это перекочевало на лодку с общеобразовательных курсов, где тайны родного языка преподавала краснофлотцам сама жена командира. Когда столкнулись с этим термином, решительно у всех учеников заело в понимании странной силы двух-трех букв. Суффикс стал предметом горячих вечерних споров, и многие признавались, что значительно легче понять процесс зарядки аккумуляторов или причину потопления торпеды, чем разобраться в этих суффиксах, которые переворачивают весь смысл слова и которые надо вдобавок уметь находить где-то в самой корме слова, между корнем и окончанием. Теоретическое исследование всем понятного и родного языка надолго застопорилось, причиняя одинаковые мученья ученикам и преподавательнице, которой дома по вечерам командир строго ставил на вид недостаточную четкость ее определений и неуменье разъяснить показом.

Поэтому понятно, что суффиксом стали называться на лодке различные таинственные неполадки в механизмах, требующие для своей расшифровки значительного напряжения мысли, а также и затруднительные эпизоды личной жизни. Суффикс мог случиться и в дизеле, и в антенне, и в торпедном аппарате, и в котле у кока, и при погружении, и во взаимоотношениях со старшиной, с портом, а также с женой или иной подругой жизни.

Василий Лукич был фигурой в своем роде замечательной. Бывший балтийский матрос, которого Гражданская война сделала комиссаром, он проплавал на всех возможных типах кораблей, а на склоне лет окончил параллельные классы и перешел в командный состав. Теперь он был капитаном второго ранга и славился как самый зоркий и придирчивый член комиссии по приемке от заводов новых кораблей. Еще в те годы, когда мы вместе служили на линкоре – где он был помощником комиссара, а я старшим штурманом, – он уже был известен как неутомимый рассказчик, и мы подолгу засиживались в кают-компании, если Василия Лукича удавалось «завести».

На лодку он буквально свалился с неба: незадолго до того «великого сидения», о котором идет речь, командир лодки получил радио с приказанием принять на поход капитана второго ранга Кирдягу для различных испытаний новых механизмов, и вскоре самолет (единственный, от которого мы не ушли на глубину) сел рядом с лодкой. Доставленный нашей шлюпкой на борт, Василий Лукич, явившись по форме командиру, дополнительно сообщил, что в смысле снабжения его следует рассматривать как пленного, захваченного с потопленного транспорта, и в силу этого выделить ему хотя бы скудный паек, но что папиросы он предусмотрительно захватил и даже рад будет поделиться. Командир вздохнул, ибо на лодке это был уже второй сверхкомплектный «пленный» (первым был я), но встретил Василия Лукича со всей приветливостью.

За обедом Василий Лукич осведомился, не мешает ли нам плавать «сумасшедший порошок», и после долгого перерыва я вновь с удовольствием выслушал очередной рассказ Василия Лукича.

Оказалось, что в начале кампании Василий Лукич на этой же лодке ходил в море, чтобы испытать на практике присланное на отзыв изобретение, которое якобы давало лодке возможность надежно укрыться в воде от самолетов. Это был порошок ядовитого сине-зеленого цвета, который следовало подсыпать в балластные цистерны. По мысли изобретателя, достаточно было продуть одну такую цистерну, чтобы укрыться на глубине от зоркого взгляда летчика непроницаемой завесой цвета морской воды, но лишенной ее предательской прозрачности.

Порошок с великим уважением засыпали в цистерну номер два. Василий Лукич взбодрился на самолет, лодка нырнула и проделала все, что полагалось в инструкции изобретателя, потом всплыла – и Василий Лукич вылез из самолета в крайнем гневе. Порошок, и точно, окрасил воду вокруг лодки. Но то ли изобретателю никогда не приводилось видеть натурального моря и он доверился изображениям его в живописи, то ли просто он не подогнал колеру и малость перехватил синьки, но с самолета увидели в прозрачной глубине инородное темное яйцо огромных размеров.

Остатки порошка тотчас же выкинули, выкрасив при этом в необыкновенный цвет, на удивление рыбам, препорядочный кусок моря. Василий Лукич отослал с летчиком исчерпывающий отзыв, а неудачный состав прозвали на лодке «сумасшедшим порошком» и долго потом ругали его создателя: лодка никак не могла оправиться от пережитого потрясения и время от времени при погружении выпускала из цистерны номер два тонкий ядовито-зеленый хвост, отнюдь не способствующий маскировке. Чувствуя себя виноватым, Василий Лукич посоветовал навалить в цистерну соды и прополоскать рядом энергичных продуваний, чем добился наконец того, что вода из нее возвращалась почти нормального цвета. Однако когда через некоторое время Василий Лукич вновь вышел в море на этой лодке уже для других целей, командир, всплыв, вызвал его на мостик и с мрачной укоризной указал на цветистый шлейф, тянувшийся за винтами. Василий Лукич горестно плюнул за борт и тут же пометил в записной книжке – спросить у изобретателя, какую именно чертовщину он намешал в краску, что она дает знать о себе не всегда, а, как показали наблюдения корабельного состава, только перед общефлотским выходным днем.

Влипнув нечаянно в наше «великое сидение», Василий Лукич нашел для себя порядочно занятий. Всегда веселый и бодрый, он неугомонно лазал по лодке, интересуясь, как ведут себя в этих необычных условиях некоторые полезные в подводном хозяйстве приборы, и одновременно зорко наблюдал за людьми, ибо «великое сидение» и тут производило свое действие.

Очень жаль, что терпение нельзя принимать в порту вместе с горючим и боеприпасами, так как количество его в человеке все-таки ограничено. Кошке, например, его отпущено во много раз больше: взгляните, как сидит она часами у мышиной норки без движения, почти без дыхания, не сводя зеленоватых своих глаз с заветной щели, откуда, по ее расчетам, когда-нибудь должна выскочить мышь. Ей совершенно неизвестно, когда это произойдет, но она сидит и сидит – сидит как бы равнодушно, небрежно, но в полной готовности к мгновенному точному прыжку. И ведь поди ж ты – обязательно досидится!

Такой же кошкой притаилась на дне некоторого прохода и наша лодка, выжидая того момента, когда можно будет выпустить острые когти торпед и наверняка ухватить препорядочную добычу. Только у нас, как и у всех людей, терпения было гораздо меньше, чем у кошки, и дополнительный запас его приходилось вырабатывать в себе путем значительного напряжения воли. Все в лодке отлично понимали, что при всплытии нам ничто не грозит, войны никакой нет и что в любой момент мы можем продуть цистерны и вернуться в нормальный мир, где светит солнце, где дышат чистым воздухом и где пресную воду можно пить в любом количестве и даже (как смутно подсказывала память) мыться ею. Но так же отчетливо все в лодке понимали и то, что, всплыв до того события, которого мы здесь выжидали, мы отнимем всякий смысл у «великого сидения» и лишим Родину убедительного доказательства того, что советские подводники скорее дождутся, пока, перержавев, стальной корпус лодки даст течь, чем всплывут, не выполнив задания, – что они не раз и доказали потом в бурных и холодных водах Ботнического залива.

Однако эскадра не появлялась, и сильно затянувшееся выжидание не могло не отразиться на человеческих характерах.

Это «великое сидение» было ни с чем не сравнимо. Достаточно сказать, что за время его лодка поставила неслыханный рекорд пребывания под водой; время от времени командир решал всплыть в определенный срок, если эскадра не появится, но намеченный срок подходил, держаться под водой оказывалось еще вполне возможно – и всплытие снова откладывалось. Но все же столь длительное вынужденное бездействие начало сказываться на людях.

Кое-кто стал проявлять повышенную раздражительность, доказывая этим, что нервы его слегка подпорчены; шахматный турнир, затеявшийся было между кормовым и носовым отсеками, сорвался на первом же туре из-за какого-то вздорного пустяка, и гроссмейстер – главный старшина-моторист – и «король эфира» (он же главный старшина-радист) перестали разговаривать друг с другом на частные, не касающиеся службы темы. Кое-кто, наоборот, перехватив сна в количестве большем, чем это безопасно для человеческого организма, явно начинал утрачивать остроту рефлексов и в краткие часы бодрствования бродил по лодке, как сонная муха, натыкаясь головой на штоки клапанов и даже не подымая при этом руки к ушибленному лбу. Это уж никуда не годилось, ибо подводник при всех обстоятельствах должен быть в полной собранности душевных и физических сил, чтобы быстро, точно и умно выполнить то, чего потребует от него положение лодки.

Поэтому та освежающая психическая ванна, к которой прибегнул Василий Лукич, пришлась как нельзя более кстати, и командир вполне одобрил его инициативу, предупредив, впрочем, чтобы смеялись аккуратно, без демаскирующего шума и без лишних телодвижений в рассуждении углекислоты.

Я попытался восстановить здесь некоторые из рассказов Василия Лукича. Ввиду того что композиция его рассказов определялась или темой, которую он избирал для данного разговора, или воспоминаниями о различных суффиксах (времен главным образом зари строительства Красного флота) и потому отличались некоторой хаотичностью – некоторые из его рассказов я выделил в самостоятельные, хотя все они в живом изложении Василия Лукича тесно переплетались друг с другом, представление о чем может дать первая запись – о загадках техники.

Записи свои я показал Василию Лукичу. Узнав, что я собираюсь их публиковать, Василий Лукич встревожился.

– Брось ты это дело, – сказал он зловеще. – Тут же одни суффиксы, и коли по ним судить, мы на флоте только чудили, и больше ничего… Конечно, за двадцать с лишним лет всякое бывало, но не все же в литературу тащить!.. Что-то, брат, не то получается, и я тебе по дружбе говорю: не советую…

Но все же я публикую эти рассказы. Может быть, Василий Лукич в них кое-что и подбавил для красного словца. Но, как он не раз говорил сам, иной кстати рассказанный суффикс так порой ляжет в память, что при какой-либо неполадке в механизме или в человеке может вполне успешно заменить собой учебное пособие, ибо не каждому захочется, чтобы про него пошел потом рассказ по флоту.