Текст книги "Морская душа"

Летучий голландец

Начальника штаба красной стороны чрезвычайно интересовала банка Чертова Плешь: на весь ход маневров она могла повлиять решающим образом.

Была осень 1922 года. Финский залив едва начал освобождаться от мин, которыми его исправно заваливали шесть лет подряд и наши, и вражеские заградители. По сторонам только что протраленных фарватеров покачивались в мутной воде мины – чей почтенный возраст никак не отразился, однако, на их способности взрываться, – и корабли могли ходить лишь по узким коридорам, как трамваи по рельсам: ни вправо, ни влево от осевой линии вех. Чертова Плешь находилась как раз на углу «Большой Лужской» (как в просторечье именовался один из фарватеров) и «Копорского переулка», что вел к месту вероятной высадки десанта синей стороны.

Следовательно, здесь, где неминуемо пойдут синие корабли, и надо было выставить заграждение, то есть скрытно послать к Чертовой Плеши какой-нибудь корабль, погрузив на него вместо мин посредника. Посредник должен был убедиться, что корабль поутюжил воду именно в том месте, где было нарисовано на карте условное заграждение, и дать об этом радио посреднику синей стороны, чтобы тот при проходе Чертовой Плеши поздравил командира десантного отряда с этой приятной неожиданностью и подсчитал, какие его корабли условно взорвались на этих условных минах.

– Все это хорошо, но кого послать? – в раздумье сказал командующий красной стороной, когда его начальник штаба доложил ему этот план. – Миноносцев у нас и для дозора едва хватит… Если тральщик… так у них такой ход, что его за сутки высылать надо, а синие еще в гавани… Увидят – догадаются… Тут надо что-нибудь такое… – И командующий повертел пальцами, показывая, что именно надо.

– Я именно об этом и думал, – ответил начальник штаба. – Разрешите просить штаб руководства включить в состав красной стороны «Сахар».

– «Сахар»?.. Какой «Сахар», из гробов, что ли? Это же и есть тральщик…

– Бывший тральщик, – сказал начальник штаба, гордясь своей выдумкой. – Он теперь в порту, посыльным судном… Выйдет из гавани потихоньку, будто с провизией на маяки, никому и в голову не придет, что на нем мины. Они же условные…

– Ну, «Сахар» так «Сахар», – решил командующий. – Разработайте план и дайте ему все документы.

Так забытый богом и людьми корабль был втянут в большую игру маневров, и его командир Ян Янович Пийчик, которого война сделала из шкипера прапорщиком по адмиралтейству, а революция, отняв этот малозначительный чин, оставила на «Сахаре» командиром, предстал перед начальником штаба красной стороны. Впрочем, обнаружив за этим пышным титулом того самого Андрея Андреевича, который все прошлое лето плавал на «Сахаре» дивизионным штурманом, Пийчик несколько успокоился.

– Операция должна быть неожиданной… сто один, сто два, – закончил Андрей Андреевич и вновь послюнил палец. – Надеюсь, Ян Яныч, вы примете меры… сто пять… чтобы никто не догадывался о цели похода… Сто десять листов плана операции и четыре кальки заграждения. Распишитесь.

Пийчик с тоской посмотрел на увесистый результат оперативной мысли штаба.

– Андрей Дреич, – сказал он с внезапной решимостью, – я лучше не возьму. Дайте только кальку, куда там мины кидать. Прочесть все равно не поспею, а у вас сохраннее будет…

– Нет уж, берите, Ян Яныч, зря, что ли, люди две ночи писали, – сказал Андрей Андреевич, пододвигая расписку.

– Так куда мне, извините, «Исторический и гидрологический обзор банки Чертова Плешь»? А он сорок страниц тянет…

– Прошу вас, товарищ командир, воздержаться от неуместной критики штаба, – официально сказал штурман и добавил своим голосом: – Да расписывайтесь, Ян Яныч, и валитесь на корабль. Через час сниматься надо, а то до рассвета не дотилипаете. Машины готовы?

– Готовы, – печально сказал Пийчик. – Ну, давайте… только вряд ли читать буду…

Он поставил принципиальную кляксу протеста на закорючке над «и» и взял фуражку.

– Да, постойте! У вас, я помню, в надстройке две лишние каюты были?

– Андрей Дреич! – Пийчик вытянул вперед руки, отвращая неотвратимое.

– Вот вторую и приготовьте для кинорежиссера. Таковому не препятствовать наблюдать боевые действия.

Пийчик собрался ответить, но, прочитав во взгляде начальника железную решимость, покорно завернул все сто десять листов и четыре кальки в газету и вышел на палубу, полный мрачных предчувствий.

Придерживая локтем роковой сверток, Пийчик осторожно спустился в неверную зыбкость парусинки, изображающей собой его капитанский вельбот. Сидевший в ней старшина-рулевой Тюкин, который никому не уступал права возить Ян Яныча, оживился и бодро ударил веслами, отчего утлая ладья заскрипела и отчаянно завертелась на месте, ибо, по малости водоизмещения, руля на ней не полагалось. Глядя на это мотанье вправо и влево, Пийчик с тоской вспомнил про ожидающие его зигзаги и курсовые углы – маневры малопонятные, но утомительные – и, опустив голову, тяжко вздохнул. Парусинка качнулась.

– Ян Яныч, вы дышите поаккуратнее, – сердито сказал Тюкин, восстанавливая равновесие. – Этак и перекинуться недолго.

– Тяжело мне на сердце, товарищ Тюкин, – сказал Пийчик, – не жизнь, а компот. Слава богу, все войны покончили… Так нет – опять развоевались, маневры придумали… Ну, большие корабли – им и карты в руки, а мы – какие ж мы вояки? Провизию возить – это точно, приучены. А тут накося – локсодромии-мордодромии…

Последнее слово Пийчик выдумал тут же из отвращения к странным и ненужным вещам, которые ему вздумало навязывать начальство на десятом году безмятежного плаванья на буксирах, транспортах и тральщиках. Весной его вызывали в Петроград на курсы переподготовки командного состава, отчего у Пийчика целый месяц стоял в голове непрерывный гул.

За огромным телом линейного корабля показался «Сахар», притулившийся к угольной стенке. Пийчик окинул его взором и, расценив вверенный ему корабль с новой точки зрения, опять вздохнул, на этот раз осторожнее.

– Дожили, – сказал он огорченно, – пожалуйте воевать на таком комоде…

«Сахар», и точно, напоминал комод, или, вернее, коробку из-под гильз. Ни носа, ни кормы не наблюдалось: были взамен их четырехугольные окончания, впрочем, спереди несколько завостренные к тому месту, где у порядочного корабля бывает форштевень. Дымовая труба, тонкая и длинная, торчала, как воткнутая в коробку шутником гильзовая машинка между двумя палочками от той же машинки – мачтами. Пегий фальшборт совершенной бандеролью опоясывал все сооружение.

Такая странная конструкция была выдумана во время империалистической войны для траления Рижского залива из соображений минимальной осадки. Кто-то получил немалые деньги, кого-то собирались отдать под суд, но так и не отдали – по забывчивости или, может быть, по причине военной тайны. Однако шестнадцать таких построек, стяжав себе наименование «гробов», всю войну самоотверженно вылавливали мины, пока одни не взорвались, другие не утонули самостоятельно на слишком крупной для них волне или не развалились и пока не остался в строю гробов разных – один, под названием «Сахар».

Название это обусловливалось обилием выстроенных тральщиков и скудостью предметов минно-трального обихода. Комиссия крестных отцов Морского генерального штаба, перебрав «Ударники», «Минрепы», «Тралы», «Капсюли», «Грузы» и даже «Вешки» и «Взрывы», над шестнадцатым крестником призадумалась. Но, по чистой случайности, адмирал Шалтаев-Аккерманский, беседуя вполголоса с другим членом комиссии, довольно явственно произнес слово «сахар», относя его, впрочем, к отложению в почках. Однако слово это было понято как предложенное название, и, подумав, комиссия решила, что поскольку в мины заграждения вставляется сахар, то слово это кроме адмиральского недуга может иметь еще и военное значение специально трального уклона, а следовательно, и поднять дух экипажа нового корабля. А потому циркуляром Главного морского штаба за номером…

– Куда! Ну куда его несет!.. – вскричал Пийчик, угрожая секретным свертком и опуская свободную ладонь в воду, дабы, орудуя ею взамен руля, отвернуть от гудящего катера, вылетевшего из-за кормы линейного корабля. Катер, пронзительно вскрикнув сиреной, забурлил винтом и, дав полный назад, остановился в двух метрах от парусинки. Над кареткой показался ослепительный чехол фуражки и затем недовольное лицо с начальственной складкой губ. Лицо скользнуло взглядом по обдерганной и залатанной парусинке и остановило холодный взор на растерянной улыбке Пийчика.

– Не улыбаться вам, товарищ командир, а плакать надо, – сказало лицо. – Если вы со шлюпкой управиться не можете, что же вы будете делать с кораблем, если такой будет доверен вам в командование? Стыдитесь.

Из каретки высунулась голова в круглых очках и щуплое тельце в клетчатой ковбойке.

– Что это было? Как называется? – спросила голова.

– Вовремя предотвращенная авария. Полный ход! – сказало лицо и махнуло рукой старшине, показав при этом левый рукав, где над четырьмя красными нашивками блестел вышитый золотом якорь, свидетельствующий, что владелец рукава проходит курс наук в Военно-морской академии. Увидев эту эмблему, навсегда связанную в его памяти с курсами переподготовки, Пийчик неожиданно для самого себя привстал на шлюпке, дойдя, очевидно, до точки.

– Вы бы лучше своего старшину обучили, как корабли обходить! – вскрикнул он, обличительно указуя секретным свертком на корму линкора. – По солнцу, товарищ академик, по солнцу у нас на флоте ходят! Конечно, в академии таким мелочам не учат, это вам не локсодромии-мордодромии… Весла на воду!

Парусинка скрипнула, катер забурлил, и оба плавучих средства разошлись, унося в разные стороны одинаковое взаимное неудовольствие своих пассажиров.

Неприятности продолжились сразу же, как Пийчик вошел на корабль. Артельщик, выслушав основное приказание – включить двух гостей на порцию, и дополнительное – чтобы суп был что надо, – хмуро доложил, что дал бы бог своих прокормить, так как подводу забрал один из эсминцев и провизия не доставлена, и что он вообще просит его от этой собачьей должности освободить. Помощник Пийчика Гужевой (он же штурман, он же бессменный вахтенный начальник) сообщил, что курить нечего, и радиовахту вести будет затруднительно, ибо старшина-радист застрял в Петрограде с товаром для судовой лавочки, а одному радисту ловить разные волны невозможно. Выслушивая его, Пийчик складывал вчетверо план операции и, с трудом запихнув его в секретную шкатулку, решительно произнес:

– Без табаку – паршиво. А радист пусть пострадает. Все страдать будем, что же он – святой?

Гужевой почесал живот и вздохнул.

– Я вот, Ян Яныч, насчет кают опасаюсь: писаря и баталера выселить недолго, но последствия с одной приборки никак не уничтожишь.

Пийчик собрался выругаться, но в светлом люке показалось испуганное лицо вахтенного.

– Ян Яныч! К нам катер штабной идет!

– Ну, началось, господи благослови, чертова кукла, – сказал Пийчик и двинулся к трапу. – Да приучи ты их, горлопанов, с докладами вниз спускаться – не на барже живем!

– Так оно же скорее – в люк крикнуть, – удивился Гужевой и полез по трапу вслед за командиром.

К борту уже подходил катер. Боцман, раскорякой нагнувшись в кубрик, длительно переругивался с кем-то насчет штормтрапа. Подтягивая синие рабочие штаны, Гужевой, надув яблоками щеки, пронзительно засвистел в свисток, отчего вся свободная команда, вместо того чтобы стать «смирно», побежала на корму – смотреть, кто приехал. Из каретки катера показался ослепительный чехол фуражки и недовольное лицо с начальственной складкой губ, а с другого борта высунулась голова в очках и щуплое тельце в клетчатой ковбойке. Пийчик обмер.

– Что это было? Как называется? – спросила голова.

– Сигнал «захождение», отдание почестей, – снисходительно пояснило лицо. – Сейчас нас встретит вахтенный начальник и будет рапортовать.

Однако так как штормтрапа не нашли вовсе, то приезжающих пришлось выгружать вручную, отчего весь ритуал встречи был нарушен. Будучи поставлено на палубе на обе ноги, лицо осмотрелось вокруг и обратилось к Гужевому:

– Я назначен к вам посредником и хотел бы видеть командира корабля.

Пийчик проглотил слюну, одернул китель и, споткнувшись о приезжий чемодан, вышел вперед.

– А… это вы? – сказал посредник и, сухо поздоровавшись, проследовал в приготовленную ему каюту.

Ветер дул прямо в корму и был сырым и плотным. Сырой и плотной была и окружавшая «Сахар» темнота, в которой он скрипел и вздрагивал, выполняя предначертания штаба. Пийчик сидел на жестком диване в походной рубке и, слушая тарахтение рулевой машинки, думал свою невеселую думу.

Он только что вернулся из каюты, где посредник битый час добивался от него, какие он предпримет действия, если у Чертовой Плеши окажется противник. Пийчик потел и моргал глазами, и кончился разговор неприятностью. Посредник сообщил, что кроме оперативной оценки он вынужден будет доложить по начальству и об общем состоянии посыльного судна: и что кормят черт знает чем, и что рулевые стоят на штурвале в каких-то залатанных кацавейках, и что радио не смогли передать в течение часа, и что кинорежиссер был введен в заблуждение насчет нравственности, будучи вселен в каюту, где переборки намертво заклеены голыми открытками. Выслушивая неприятное, Пийчик относил все это на счет неудачного своего поведения при встрече с катером. Наконец посредник отпустил его, попросив разбудить, когда «Сахар» придет на траверз Бабушкина маяка (где следовало ворочать на Чертову Плешь), дабы, придя на мостик, оценить его, Пийчикову, способность воевать.

Все это перебирал в памяти Пийчик, рассматривая спину рулевого: тот, и точно, был одет черт знает во что. Кинорежиссер, распространяя запах резинового макинтоша и хорошего табака, шуршал рядом записной книжкой, ибо его жажда впечатлений равнялась Пийчиковой жажде курить. Гужевой – на этот раз в роли штурмана – шагал циркулем по карте, освещенной обернутой в синюю бумагу переносной лампой (что вполне заменяло боевое освещение).

– Сволочи, – сказал он вдруг и встряхнул часы. – Ян Яныч, они все останавливаются. Я этак с прокладки собьюсь.

– Скажи, чтоб из радиорубки принесли, обойдутся и без часов, а то заплывем куда-либо, – сказал Пийчик.

– Нету там. Они без стекла были, я их в ремонт сдал.

– Ну и дурак, – отозвался Пийчик. – Что ж, что без стекла? Зато ходили… А теперь как? Всегда от тебя неприятность.

– Возьмите мои, – встрепенулся кинорежиссер и снял с руки золотой браслет. – Часы прекрасные, и я буду очень рад.

Пийчик посмотрел на него сбоку.

– Давайте. – И, подумав, добавил: – У вас, может, и папиросы есть?

Папиросы нашлись, и их теплый дым растопил ледок отношений. Кинорежиссер осмелел.

– Скажите, капитан, отчего мы все время виляем? Это маневрирование? Как это называется?

«Сахар» действительно рыскал вправо и влево. Пийчик вздохнул и, ответив, что корабль идет зигзагом по причине подлодок, подошел к рулевому.

– Пенкин, – предостерегающе шепнул он, – я тебе засну!

– Так, Ян же Янович, – тоже шепотом ответил рулевой, – руля не слушает: ходу вовсе нет…

– Скажите, капитан, а какая у нас скорость? – подняв очки от записной книжки, вновь спросил гость.

Гужевой открыл уже рот, чтобы ответить своей обычной остротой, что было шесть узлов в час – в первый, а во втором и трех не натянули, но Пийчик его предупредил:

– Сколько положено: полный ход двенадцать узлов, – сказал он твердо и, приложив губы к переговорной трубе, возможно тише спросил: – В машине!.. Что у вас там опять?

Загробный голос ответил:

– Пару нет. Вентиляторы стали.

– Так какого же вы черта… – начал было Пийчик, но, посмотрев на кинорежиссера, отошел от трубы.

– Фрол Саввич, я в машину пройду, тут мне разговаривать несвободно, – сказал он и взялся за ручку двери. – Правь по курсу да маяк не прозевай…

Кинорежиссер оживился:

– Можно, капитан, с вами? Что-нибудь случилось?

Папироса была уже выкурена, и Пийчик хмуро отрезал:

– Нельзя, секретно. – И вышел из рубки.

Но не успел Гужевой удивиться, отчего киночасы показывают на сорок минут вперед, как Пийчик вернулся в рубку, имея крайне встревоженный вид.

– Я пошутил, товарищ, – сказал он гостю необычайно мягким тоном. – Идите машину посмотреть: там, знаете, всякие лошадиные силы, эксцентрики разные, колесики… Очень интересно… Вот вас вахтенный проводит… Вахтенный!

Когда дверь за кинорежиссером закрылась, Пийчик подошел к карте и дернул Гужевого за рукав.

– Что же ты, окаянный человек, наделал? Где наше место, ну, где?

Гужевой деловито пошагал циркулем и ткнул пальцем за две мили до поворота на Чертову Плешь.

– Вот тут, – сказал он уверенно, но, взглянув на Пийчика, докончил менее бодрым тоном: – Минут через двадцать Бабушкин маяк откроется…

– Бабушка твоя откроется, а не маяк! А это что?

И Пийчик распахнул дверь. Далеко за кормой в темноте подмигнул красный свет – раз, другой, третий, – и снова на горизонт села сентябрьская ночь. Гужевой почесал живот и вздохнул.

– Не может того быть, Ян Яныч, чтобы маяк уже за кормой был… Нам до поворота еще верный час идти. У нас же ход не боле чем три узла…

– А ветер, штурман ты несчастный, ветер-то в корму? – вскричал Пийчик. – В такую погоду у нас от ветра больше ходу, чем от машин… Да и часы у тебя врали… Ну, что я посреднику скажу?

– Назад надо ворочать, – решительно сказал Гужевой. – Он же спит. Не все ли ему равно, с оста или с веста к повороту подойдем…

– Лево на борт, обратный курс, – сказал в отчаянье Пийчик и уронил голову на руки.

«Сахар» вздрогнул раз, вздрогнул другой – и вдруг ухнул правым бортом вниз, после чего начал валяться с боку на бок, поворачивая на волне. Захлопали двери, застонали переборки, и посредник скатился со скользкого диванчика на палубу, пребольно стукнувшись при этом левой коленкой. Такое пробуждение дало ему понять, что «Сахар» повернул на юг, к Чертовой Плеши. Он методически собрал свои блокноты, рассыпавшиеся по каюте, и, выключив огонь, вышел на мостик. В рубке он никого не нашел, кроме рулевого, который, к его удивлению, держал обратный курс. Посредник вышел на мостик и окликнул командира. Пийчик отозвался откуда-то сверху, где в темноте можно было предполагать главный компас.

– В чем дело, отчего вы повернули обратно? – спросил посредник.

В темноте наверху послышался шепот, из которого выделились слова «неудобно» Пийчика и решительное «черт с ним» – Гужевого. Потом голос Пийчика неуверенно ответил:

– Миноносцы.

– Где вы их видите? – изумился посредник и попытался нашарить рукой трап наверх, но, занозив палец о деревянную обшивку рубки, сунул его в рот и замолчал.

– Там, – ответил голос Пийчика.

– Где «там»? Мне же не видно, куда вы показываете. На норде? На зюйде?

– На норде, – сказал Пийчик с натугой, словно отвечая по подсказке незнакомый урок.

– Не понимаю, как они могли там очутиться. Там же непротраленный район, – раздраженно сказал посредник. – Сойдите в рубку и покажите наше место.

Темнота вновь зашепталась, потом две пары ног прогремели по трапу, и голос Пийчика сказал уже в непосредственной близости:

– Видите ли… подходя к повороту, я заметил факелы из труб. Вот и пришлось пройти точку поворота, не меняя курса, чтоб выяснить обстановку… Пройдя две мили, я повернул обратно, думал, вот теперь-то прорвусь на Чертову Плешь. Гляжу – опять факелы… Аккурат, когда вы поднялись на мостик…

– Странно, – сказал посредник, припоминая план синей стороны, в котором ни одного слова не говорилось о посылке миноносцев к Чертовой Плеши. – Странно… но, конечно, возможно. И сколько, вы считаете, там миноносцев?

– Три, – ответил Пийчик и подумал: «Что мне – жалко?»

– Каково же ваше решение в связи с изменением обстановки? – задал проклятый вопрос посредник.

– Вот на карту взгляну и сейчас вам отвечу. Только вы в рубку не входите, а то потом глаза ослепнут, – сказал Пийчик и уверенно пошел в рубку.

Но когда он закрыл дверь, вся уверенность его исчезла.

– Наврал, – коротко сообщил он Гужевому. – Теперь все от тебя зависит: есть у тебя место – иду к Чертовой Плеши, нет места – хоть топись.

– Топись, – мрачно ответил Гужевой, – нет у меня места. Через полчаса будет, надо поближе к маяку подойти.

– Полчаса! – вскричал Пийчик. – Что же я ему полчаса врать буду?

– Что хочешь, то и ври. Ты командир – твоя и воля.

– А ты штурман! Давай место, не могу я без точного места на банку идти! Маневры маневрами, а камушки-то не условные!

– Да что я, рожу тебе место? – вскипел Гужевой, и кто знает, что произошло бы в рубке, если бы дверь не открылась и не вошел посредник, преследуя Пийчика, как совесть убийцу.

– Не вижу я эсминцев, и не должно их там быть, – сказал он, глядя на карту. – Ну, покажите, где ваше место?

Гужевой, приняв озабоченный вид, вышел из рубки. Пийчик проводил его взглядом, исполненным злобы и отчаяния, и положил на карту ладонь:

– Тут.

– Ну, а точнее?

Пийчик медленно убрал один за другим пальцы, оставив на курсе указательный, который в масштабе карты покрыл добрые две мили. «Сахар» и в самом деле был где-то в этом районе.

– Зачем же вы так далеко прошли от поворота? – недоумевающе сказал посредник. – Вы рискуете не успеть до рассвета окончить постановку… Ну, и какое у вас решение?

– Я решил… – нерешительно начал Пийчик, но вдруг заметил в стекле рубки приплюснутый добела нос Гужевого и страшно выпученные глаза, которые пытались подмигивать.

– Вот оценю обстановку и сейчас вам отвечу, – докончил он растерянно и быстро вышел на мостик.

– Ну, куда я от него убегу? – с отчаянием спросил он Гужевого. – Что тут случилось, Фрол Саввич?

– Труба твое дело, Иван-царевич, – прошептал Гужевой. – Никакого места не будет. Видимости нет.

Пийчик взглянул в сторону маяка и долгую минуту со стесненным сердцем ждал его вспышки. Наконец мутно-красным глазом подмигнул далекий огонь, закрываясь плотной сырой мглой. Ветер слабел, и надежда, что маяк откроется, слабела вместе с ним.

– Приехали, – упавшим голосом пробормотал Пийчик.

Дверь рубки открылась, и, чувствуя приближение посредника, он застонал. Видимо, терпение того истощилось, потому что в голосе его звучало неприкрытое раздражение:

– Ну… Осмотрелись, товарищ командир корабля? Сообщите ваше решение.

Пийчик взглянул в темноту и тоном человека, которому нечего больше терять, ответил:

– Не могу я вам сказать своего решения.

– Иначе говоря, – язвительно предположил посредник, – вы не пришли ни к какому решению?

– Нет, как же можно… Пришел… Только я потом вам скажу.

– Вы обязаны поставить меня в известность, если решение вы приняли, – сказал посредник наставительно. – Как же я оценю ваши действия, если не знаю замысла?

– Ну, не могу я вам сейчас сказать, ей-богу же, не могу, – искренне простонал Пийчик и добавил: – Мне самому неприятно, что так выходит…

– Значит, операция сорвана?

– Это как желаете, – покорно ответил Пийчик.

– Я укажу на разборе маневров, что она сорвана по вашей вине, – сухо сказал посредник. – Что же, я ухожу. Мне, вероятно, больше нечего делать на мостике?

– Верно, идите, – обрадовался Пийчик. – Если что будет, я пошлю доложить, а чего вам тут мерзнуть?.. Фрол Саввич, распорядитесь товарищу посреднику чайку прислать!

– Благодарю вас, – негодующе поклонился в темноту посредник и, оскорбленный в лучших чувствах, направился в каюту писать рапорт начальнику академии.

Подумать только: кто мог ожидать, что его – слушателя последнего курса, кому по окончании академии прочили кафедру военно-морского искусства, – вдруг грубо сунут посредником на такую беспомощную посудину? Подписывая его командировку на эти первые после Гражданской войны маневры, начальник академии со всей значительностью подчеркнул всю важность его миссии. В самом деле, эта странная война, в которой все шло шиворот-навыворот, в которой все заветы стратегии и тактики были чудовищно искажены, наконец, слава богу, кончилась. Пришло время, когда можно было внушать плавающему составу забытые им вечные и неизменные принципы, на которых зиждется морская победа. И, перебираясь на штабном катере в Кронштадт (в котором ему как-то не довелось побывать за все время войны), будущий руководитель кафедры с удовольствием представлял себе, какие широкие горизонты он откроет командующему той стороны, где он будет начальником штаба или, в крайнем случае, – начальником оперативного отдела. Но, очевидно, в штабе руководства совершенно упустили из виду ту огромную пользу, которую он мог бы принести флоту: по прибытии он обнаружил, что вся оперативная разработка была поручена тем же командирам, которые всю Гражданскую войну провели в полном забвении (или в незнании?) основ военно-морского искусства.

Блокнот, который он мимоходом взял со стола в штабе руководства, оказался из отличной бумаги, плотной и глянцевитой, по которой отточенный карандаш скользил с особой охотой. Жизнь, видимо, начинала постепенно налаживаться во всем, начиная от первых ростков частной торговли и кончая возрождением академической мысли: бумага была ничуть не хуже той, на которой в шестнадцатом году он писал свою первую статью в «Морской сборник», открывшую ему впоследствии дорогу в академию.

Качество бумаги и оскорбленная наука, взаимно сложившись, порождали изумительный по силе логики и эрудиции рапорт. В нем посыльное судно «Сахар» еще на первом листе было неразличимо смешано с пищей воробьев и уже было забыто, ибо не этим незначительным объектом могла интересоваться пробужденная мысль академика.

Рапорт подвергал жестокой критике самый план постановки заграждения. Доказывалось, что план был разработан штабом красной стороны с наивной кустарщиной, без глубокого анализа всех вариантов возможных действий противника, с путаной формулировкой решения, с небрежной документацией. Особо возмутительным был «Исторический и гидрологический обзор банки Чертова Плешь», где были допущены грубая неграмотность в определении господствующих на ней ветров и вопиющие ошибки в оценке стратегического значения этой банки для петровского галерного флота. Затем оказалось уместным (с дозволительной в официальном документе долей иронии!) показать на примере Пийчика уровень знаний современного командного состава вообще и намекнуть, как губительно доверять даже незначительную операцию командиру, не имеющему академического образования. Тут в голове мелькнула интереснейшая мысль, и, написав заглавие посвященного ей пункта одиннадцатого – «Некоторые соображения по вопросу о влиянии индивидуальности командующего операцией на общий ход выполнения таковой», – будущий руководитель кафедры пожалел, что не догадался сразу же подложить копирку, ибо мысли, излагаемые в рапорте, превращали его в готовый конспект лекции по курсу военно-морского искусства.

Между тем тот, кто своим поведением вызвал к жизни этот замечательный образец глубокого академического анализа, то есть сам Пийчик, молча стоял на мостике, вперив глаза в сырую и плотную темноту, и ждал.

Чего?.. Маяка?.. Гибели?.. Или встречного корабля, чтобы спросить у него семафором его место?

Ужасна судьба корабля, потерявшего свое место в море! Еще ужаснее состояние его капитана: впиваясь судорожно стиснутыми руками в поручни, он всматривается в темноту, обвиняя себя в преступной небрежности, с тоской в душе вспоминая дорогие лица жены и детей, оставленных на далеком берегу… С дрожью ждет он страшного удара о подводный камень, и каждый гребень волны, белеющий во мраке, чудится ему зловещим прибоем у береговых скал, который превратит в обломки его корабль… Ежеминутно готов он крикнуть громовым голосом роковой приказ «руби грот-мачту!», чтобы, испытав и это последнее отчаянное средство к спасению, остаться со скрещенными на груди руками на мостике корабля, уходящего в бездну… И если даст ему судьба пережить эту страшную ночь, то утром соплаватели с молчаливым уважением отведут взоры от его поседевшей за эту ночь головы…

Нет, напрасно тому, кто сам не терял свое место в море, угадывать, что творится в душе такого капитана, какие чувства терзают его сердце, какие мысли мучают его изнемогающий ум…

– Ведь вот же до чего курить охота, чертова кукла, – сказал Пийчик, оборачиваясь к окну рубки. – Поищи-ка, Фрол Саввич, может, где в столе завалялось…

– Смотрел уж, Ян Яныч, – мрачно ответил Гужевой. – Всё как есть скурили. Доплавались… ни места, ни табаку…

– Плохо, – печально вздохнул Пийчик. – Я без табаку думать не могу.

– А чего думать-то? – флегматично возразил Гужевой. – Скоро светать начнет. Неужели не обнаружим себя, где мы есть?.. В крайнем случае и напрямик домой дойдем. На нас воды везде хватит, эка штука…

– Да я не о том, – помолчав, сказал Пийчик. – Я думаю, как бы нам на Чертову Плешь повернуть? Ну, мили на две ошибемся… Авось ничего.

Гужевой с явным беспокойством высунулся из окна.

– Что ты, Ян Яныч, как можно без точного места на банку идти? – неодобрительно сказал он. – Повернуть недолго, но коли не угадаем – там камушки, сам знаешь… Выдумали петрушку с этими маневрами, а нам в трибунал?

Пийчик снова вздохнул.

– Петрушка – оно конечно… А ворочать нам все одно надо. Все ж таки такое дело нам доверили – надо оправдать… Засмеют, Фрол Саввич. Вот тебе, скажут, и «Сахар»! Не зря его капусту возить поставили… И перед Андрей Андреичем неудобно: вспомнил о нас человек, надеясь, как на путных, а мы – на-кося…

Это рассуждение чрезвычайно не понравилось Гужевому, который не имел никаких причин обижаться на капусту. Наоборот, разжалование из тральщика в портовое посыльное судно избавило «Сахар» и самого Гужевого от утомительного хождения с тралом по минным полям, чем без продыху занимались весь прошлый год, и нынешняя спокойная жизнь была более подходящей. Упоминание же об Андрее Андреевиче вызвало в нем только неприятные воспоминания о некоторых ошибках по штурманской части, ядовито подмечавшихся последним. Поэтому мотивировки Ян Яныча никак не убедили Гужевого в необходимости искать ночью, без места, окаянную Чертову Плешь.

Но, хорошо зная своего капитана, спорить с которым, если уже он что заберет себе в голову, было занятием пустым, он дипломатично промолчал, надеясь, что вздорную мысль о постановке этого дурацкого заграждения скоро выдует из капитанской головы ночным ветерком.

Но Ян Яныч, еще постояв, повздыхав и подумав, вошел в рубку и склонился над картой.

На ней прямым пунктиром, отмеченным частоколом вех, тянулся Большой корабельный фарватер, от которого у злополучного Бабушкина маяка ответвлялась на юг длинная «Большая Лужская». В конце ее, в кокетливом ожерелье разнообразных вех – крестовых, нордовых, зюйдовых и иных, – чернела Чертова Плешь, и у одной из этих вех волей штаба было намечено то проклятое заграждение, от которого зависела победа красной стороны, честь посыльного судна «Сахар» и настроение Гужевого, который все с большим беспокойством ожидал, что наконец решит Пийчик. Неужто в самом деле пойдет на камни?