Текст книги "Морская душа"

И пошел рассекать стальной грудью свинцовые волны Финского залива, а завхозу приказал сухари и консервы неприкосновенного запаса доставать.

Между тем флаг подняли, и начался служебный день. Трука в каюту увели: подписывать. Сидит в каюте, а кругом народ столпившись. Ничего, справляется. Сперва печати путал – куда судовую, куда бригадную, но после наладился: бригадную – штабному писарю дал, корабельную – своему писарю Елизару Матвеевичу.

– Стукайте, – говорит, – где надо, а то я собьюсь.

Сидит и дела вершит, а старшему баталеру пресс-папье доверил. Вначале полностью подписывал – слева «врид», справа «Трук», потом по букве сбавлять стал для скорости: «ври» – «Тру», «вр» – «Тр», а на втором часе просто палочки ставить стал: слева палочку и справа палочку, печать – тук, пресс-папье – шлеп, полный конвейер. Однако к концу у него в голове помутилось, открыл рот, что рыба на песке, и глаза – как у рыбы той же, мутные и со слезой: еще дышит, но распоряжаться уже не может, потому что вся властность у него через эти подписи вышла.

Но к данному моменту остался при нем только старший судовой писарь Елизар Матвеевич с книгой приказов по кораблю – человек почтенный и заслужённый, тринадцатый год в писарях ходил и многое за эти годы повидал. Смотрит на него и сочувствует.

– Вы, – говорит, – Андрей Петрович, большую ошибку допустили, что все вперемежку подписывали. В подобных случаях для здоровья гораздо безопаснее расчленить свои функции. Вам бы штабные дела следовало в салоне вершить, судовые – в командирской каюте, а разную мелочь, боцмана там или содержателя, в помощниковой каюте выслушивать. У нас в восемнадцатом году на «Забияке» командир эсминца, бывший старший лейтенант Красильников, цельную зиму вот так же за начальника дивизиона страдал, и очень хорошо получалось, потому что организованность была. Он по штабным делам в своей каюте ни за что говорить не станет: у меня здесь, говорит, иная психика. А у нас всю зиму узкое место было – погрузка угля на «Оку», она все четыре эсминца отапливала, а команды некомплект, и все командиры эсминцев за каждого человека торговались. Вот подвезут уголь, доложат Красильникову, он сейчас в каюту начальника дивизиона, и меня туда кличет. Продиктует телефонограмму – выслать на погрузку со всех эсминцев по десяти военморов, подпишет и уйдет к себе. Я телефонограммы разошлю, и ему тоже принесу, как командиру «Забияки» докладываю. Он прочтет и рассердится: «Что они в штабе там думают? Мне и шестерых не набрать, пишите ответ», – и продиктует поядовитее. Подпишет – я ее в штабной входящий перепишу, иду в каюту начальника дивизиона, там опять Красильникову докладываю: вот, мол, ответ с «Забияки». Он прочитает, подумает, иной раз сбавит, а иной раз повторную телефонограмму шлет – выполнить, и никаких. А раз так рассердился, что написал приказ – командира «Забияки» на трое суток без берега, и что ж бы вы думали: отсидел, еще приятелям жаловался, что начальник дивизиона прижимает! Правда, потом выяснилось, что он в уме поврежден был от перемен в истории государства, но способ нашел, очень облегчающий службу, если до крайности, конечно, не доводить…

А Трук выслушал и только рукой махнул – не поможет, мол, и по каютам ходить. Вдруг телефон зазвонил. Опять говорит неизвестный голос из штаба флота: тут, мол, из Москвы пакет экстренный на имя комфлота и в нем загадка лежит, как тому Ивану-царевичу, которому давали нагрузку за ночь золотой дворец отгрохать с отоплением и освещением, – немедленно сообщить данные о потребности на предстоящую летнюю кампанию угля, нефти и смазочных материалов для всего флота с приложением оперативных обоснований, и чтоб все к вечеру было выслано, потому что в понедельник утром доклад.

Трук прямо побледнел.

– Есть, есть, – отвечает, – сейчас распоряжусь…

А сам повесил трубку и с отчаянием говорит:

– Так и знал! Что же я в субботу с таким предписанием делать стану? Что у них, в Москве, календарей нет, что ли?..

Елизар Матвеевич, подумав, дал совет – выслать ориентировочно, по догадке, и присовокупить, что точный расчет высылается дополнительно, – это, говорит, тоже хорошо помогает, главное в таких случаях – быстро ответить. Но Трук голову на руки уронил и не решается, а тут телефон опять зазвонил, требуют из штаба флота командира линкора к разговору, а в каюту боцман зашел – приборка субботняя закончилась, так будет ли осмотр? И еще писарь штабной просится – оказалось, три бумажки в горячке пропустили, и старшина-рулевой ввалился, часы требует, пора время проверять, – словом, полный комплект. Елизар Матвеевич всем в грудки уперся и полегоньку выставил в дверь, а сам остался, думает, может, чем помогу. Трук в телефон говорит:

– Слушаю, врид командира линкора, – а сам весь трясется.

По телефону же дежурный по штабу (уже не юрисконсульт, а комендант штаба, сменились) обижается:

– Что это у вас на мостике произошло? От командира «Внушительного» радио получено, что его в гавань не пустили сигналом с вашего корабля и он стал на якорь в бухте Уединенной и просит буксиры, поскольку топливо кончилось. Очень прошу вас разобраться в данном случае и наложить на виновного строгое взыскание.

– Есть, есть, – говорит Трук, – наложу. Даже с удовольствием. До свидания, сейчас распоряжусь.

Положил он трубку и с таким просветлением на лице спрашивает Елизара Матвеевича:

– Посмотрите-ка в книге приказов по кораблю, какой последний номер был?

Елизар Матвеевич с гордостью отвечает:

– Мне и смотреть нечего, я все приказы текущего года помню: номер четыреста семьдесят шестой…

– Вот и хорошо, – говорит Трук с отчаянной решимостью и начал в портфель какую-то ерунду складывать: зубную щетку, мыло, папиросы. – Пишите, Елизар Матвеевич, телефонограмму: «Командиру бригады эсминцев…» Или, впрочем, нет, – там штурмана все знакомые, еще нечаянно в кого из приятелей угадаешь. Лучше так пишите: «Командиру учебного отряда. Отбывая сего числа для срочного выполнения приказа № 477, предлагаю вам вступить во временное исполнение должности командующего флотом. С получением сего немедленно озаботьтесь назначением временно исполняющих должности начальника штаба флота, командира бригады линкоров, командира линкора «N», старшего помощника командира и старшего штурмана того же линкора, поскольку все перечисленные лица отбывают вместе со мной для выполнения приказа № 477. Подпись: врид командующего флотом Трук».

– Ну вот, – говорит, – теперь и дышать как-то легче!.. Давайте сюда вашу книгу приказов, Елизар Матвеевич!

Сел к столу и твердой рукой сам написал следующие исторические строки:

ПРИКАЗ

по линейному кораблю «N» № 477

За недопустимую халатность в организации сигнальной службы, выразившуюся в поднятии флага «аз» вместо флага «добро», арестовываю старшего штурмана вверенного мне корабля военного моряка Трука Андрея Петровича на трое суток с содержанием при гарнизонной гауптвахте.

Вр.и.д. командира линкора Трук.

Промокнул он это, полюбовался, потом написал на полях, где положено: «Читал. А.Трук», и с повеселевшим видом обратился к Елизару Матвеевичу.

– Напишите, – говорит, – скоренько записку об арестовании и дайте башенному командиру Матвееву подписать во исполнение приказа по кораблю. Только поскорее, Елизар Матвеевич, а то, не дай бог, еще что-нибудь случится.

Елизар Матвеевич с сочувствием спрашивает:

– Может, катерок прикажете подать штабной или, в крайнем случае, наш, как командиру корабля?

– Нет, – говорит, – я лучше пешком пройдусь, погода вполне хорошая, а у меня нынче голова устала от этих беспокойств.

Взял портфель и пошел наверх, совершенно счастливый.

А башенный командир Матвеев, как увидел записку об арестовании, побледнел, фуражку схватил и за Труком кинулся. Нагнал его на стенке и кается:

– Андрей Петрович, иди ты на вверенный тебе корабль, ничего там особого нет! Никакой ты не комфлот, это мы тебя на пушку взяли… И за помначраспротдела я звонил с соседнего линкора, и о пакете экстренном из Москвы тоже я… Хотели тебя попугать маленько, да кто же знал, что у тебя такие нервы слабые…

Но Трук на него посмотрел ясным взором и отвечает:

– Нет, Иван Сергеевич, я уж лучше на губу пойду до понедельника. Там спокойнее.

Едва-едва его обратно втроем увели, и все время возле него кто-либо на вахте стоял до самого утра понедельника, потому что при каждом телефонном звонке Трук вздрагивал и с места срывался – на стенку бежать.

А в понедельник утром башенный командир Матвеев сложил в портфель зубную щетку и папиросы и пошел на гауптвахту. Только не на трое суток, а на все двадцать, так как командир бригады полную власть к нему применил.

Индивидуальный подход

Самый поразительный случай за годы моей политработы был, пожалуй, в тысяча девятьсот двадцать втором году на учебном судне.

Вот много говорится об индивидуальном подходе к людям, что, мол, всех под одну гребенку равнять нельзя и в воспитательной работе обязательно надо учитывать особые свойства самого человека. Так вот, в первые годы моего комиссарства я раз с отчаяния такой индивидуальный подход загнул, что теперь вспомню – и сам удивляюсь.

Однако результаты оказались выше всех ожиданий, и сохранил я для Красного флота одного очень ценного человека.

Был тогда у нас на учебном корабле вторым помощником командира Помпей Ефимович Карасев. Собственно, настоящее его имя было Помпий, но в семнадцатом году, пользуясь гражданскими правами, он это имя во всех документах переделал на Помпея и даже соответственно перенес день своего ангела с седьмого июля на двадцать третье декабря. Пояснил он это тем, что имя Помпий очень смахивает на пожарную помпу, чем при царском режиме ему порядком надоедали корабельные шутники, а Помпей много благозвучнее и даже имеет флотский оттенок, потому что, как услышал он это на лекции в гельсингфорском матросском клубе, некий римский воевода Помпей одержал морскую победу и, следственно, тоже был военным моряком.

Должность второго помощника командира в те годы мало чем отличалась от должности главного боцмана – как говорится, свайки, драйки, мушкеля, шлюпки, тросы, шкентеля, – и поскольку боцман у нас, по мнению Помпея, был слабоват, он сам круглые сутки катался по кораблю шариком на коротеньких своих ножках, подмечал неполадки и «военно-морской кабак» и по поводу этого беспрерывно извергал сквернословие, весьма, надо признаться, затейливое. Так же подавал и команды на аврале: в команде, скажем, пять слов, а у него – пятнадцать, и остальные десять все посторонние. Прямо удивляешься, откуда что берется… Правда, плавал он к тому времени более двадцати лет и на этом же корабле с девятьсот восьмого года в боцманах ходил. До того он к этому диалекту привык, что иначе ни на какую тему говорить не мог, и раз я просто поразился, в каких случаях он на нем изъясняется.

Заработался я как-то ночью, слышу восемь склянок, ну, думаю, Помпей Ефимович, наверное, уже на ногах, он позднее четырех утра на палубу не выскакивал. А мне надо было ему сказать о покраске библиотеки. Ну, пошел я к нему в каюту, – а каюта у него была своеобразная: на столе ни чернильницы, ни бумажки, ни книжки, чистый стол, как шканцы, палуба вымыта и медяшка грелки собственноручно надраена, а на грелке вечно чайник стоит. Пользовался он каютой только для того, чтобы с полуночи до четырех и после обеда до разводки на работы поспать и вечерком – часок чайку попить. Тогда стелил он на письменный стол газетку, снимал с грелки чайник, где с утра чай парился, скидывал китель, доставал из шкафа кружку и сахар – и наслаждался.

Приоткрываю я тихонько дверь, думаю, может, он еще спит, и вижу: стоит он в исподних на коленках перед стулом – а на стуле крохотная иконка (вероятно, в нерабочее для нее время она в шкафу вместе с сахаром лежала) – и истово крестится. Вы скажете, мне бы следовало в это дело вмешаться, но к этим пережиткам тоже надо было подход иметь, а тут человек скромно отправляет культ в своей каюте, не мешая службе, агитацией религиозной не занимается, – ладно, думаю, при случае воздействую осторожно.

Хотел уже дверь прикрыть, но донеслась тут до меня его молитва, я чуть не фыркнул: увлекся мой Помпей, меня не видит и причитает у иконки, да как!.. В той же пропорции, что с командами – пять слов молитвы, а десять посторонних. Жалуется Богу на командира, что тот ему зря фитиль вставил за беспорядок на вельботе, – и попутно как рванет командирскую бабушку в тридцать три света, в иже херувимы, в загробные рыданья и Пресвятую Деву Марию, и вслед за тем – молитву о смягчении сердца власть имущих, поминая царя Давида и всю кротость его.

Ну, конечно, Господу Богу обращаться ко мне как к комиссару корабля с претензиями на второго помощника было неудобно, и от него я жалоб не слышал. А вот от комсомольцев мне за Помпея порядком приходилось. Особенно горячился комсомольский отсекр Саша Грибов. Это был год первого комсомольского набора на флот, и почти все ученики машинной школы, что у нас на корабле плавали, недавно еще были комсомольскими работниками не ниже уездного масштаба, а Помпей их благословляет с утра до вечера. Конечно, обидно. На собраниях шумят, ставят вопрос о списании Помпея с корабля как пережитка, словом, что ни день, то к командиру – рапорт, а к комиссару – постановление комсомольского бюро. Я Грибову объясняю:

– Товарищ дорогой, у нас военный флот, а не губернская конференция, пора уж, в самом деле, привыкать. Вы бы лучше, чем шум подымать, помогли бы мне – провели бы со своей стороны воспитательную работу над стариком. Народ вы молодой, флота не знаете, учить вас морскому делу надо. А где мы другого такого специалиста по шлюпкам, парусам, тросам и прочим премудростям найдем? В учебниках не все написано, а в нем двадцатилетний опыт. Кто вас так научит узлы вязать, краску составлять, фигурные маты плести?

– Да вот о матах-то я и толкую, – говорит Грибов, – он, товарищ комиссар, не плести маты нас учит, а загибать их. Вы послушайте, как наши комсомольцы в быту стали говорить: через два слова в треть – загиб. Думают, это настоящий флотский шик и есть, а как их разубедишь, когда живой пример перед глазами, тем более комсостав?

Ну, я вижу, вопрос перерастает в политическую плоскость – Помпей и впрямь у меня молодое пополнение портит. А на комсомольцев в те годы с разных сторон влияли: жоржики, которых с флота еще не всех повыкидали, татуировочку насаждают, блатной лиговский язык прививают, якобы флотский. Иной раз слушаешь – передовой комсомолец, недавно еще где-либо у себя в Калуге новый быт насаждал, – а тут из-под бескозырки чуб выпустит, клеш в семьдесят два сантиметра закатит и говорит примерно так: «Чьто ж, братва, супёшнику счас навернем, с коробочки потопаем, прокинем нынче по Невскому, бабца какого наколем – и закройсь в доску до понедельника». Я раз их собрал, высмеял, а о «коробке» специально сказал. «Вы, – говорю, – на этом корабле в бой за советскую власть пойдете, на корабле живете, учитесь, а нужно – и умирать будете, а вы такое гордое слово – корабль – в “коробку” унизили». И рассказал им попутно, как русские матросы в старое время и в Гражданской войне кораблем своим гордились и сами с ним на дно шли, как в Новороссийске над этими «коробками» тяжелыми мужскими слезами плакали, когда их топить пришлось… Ну, дошло это до комсомольского сердца, и слово «коробка» у нас действительно исчезло, а прочий лиговский язык никакой борьбы не выдерживал.

А тут еще Помпей мат культивирует, борьба на два фронта получается…

Вызвал я его к себе в каюту, посадил в кресло и начал проводить политработу:

– Так и так, Помпей Ефимович, грубая брань унижает не того, в кого она направлена, а того, кто ее произносит. Это, – говорю, – в царском флоте было развито как неуважение к личности трудящегося, а в наших условиях на матерщинника смотрят как на некультурный элемент. Словом, чтобы не действовать административно, я вам не предлагаю в порядке приказа изжить матерную брань, а говорю по-хорошему: будьте сознательны, бросьте это дело.

Говорю, а сам вижу – слова мои в него, как в стенку, ни до души, ни до сознания не доходят: сидит мой Помпей, красный, потный, видимо, мучается да и побаивается – для него комиссар страшнее командира. Нет, думаю, не тот у меня подход, надо эти лозунги бросить. Я на другой галс лег – объясняю попросту, задушевным тоном: молодежь, мол, теперь иная, это не серые новобранцы с деревни, а комсомольцы, у каждого своя гордость, и им обидно. Это нам с вами, говорю, старым морякам, как с гуся вода, – покроют, – и не встряхнешься. А им внове, надо же понимать.

Слушал, слушал Помпей Ефимович, потом на меня глазки поднял, – а они у него такие маленькие были, быстрые и с большой хитринкой.

– Так, товарищ же комиссар, они приобвыкнут! Многие уже теперь понимают, что я не в обиду и что никакого неуважения их личности не выказываю. Наоборот, иной сам чувствует, что это ему в поощрение или в пояснение. И работать веселей, а то все швабры да щетки, чистоль да тросы изо дня в день – прискучает. Опять же, скажем, терминология: эти самые ваши комсомольцы по ночам морскими терминами бредят, комингсы им разные снятся да штаг-карнаки. А я каждому предмету название переиначу позабавнее или рифму подберу, вот оно легче и запоминается.

– Вот вы, – говорю, – и напереиначили так, что теперь в кубрик не войдешь: сплошные рифмы висят – и речи человеческой не слышно.

А он на меня опять с хитринкой смотрит:

– Так что ж, товарищ комиссар, на корабле дамского общества, слава богу, нет, самый морской разговор получается, и беды я в том не вижу. Ну, если б я, скажем, дрался или там цепкой по спине протягивал, как царские боцмана себе позволяли, тогда ваши возражения были бы понятны. А тут – чего же особенного?

– Ну, – говорю, – Помпей Ефимович, уж коли бы вы еще допускали зубы чистить, тогда у нас и разговор с вами был бы иной. Мы бы с вами не в каюте, а в трибунале договорились.

А он смутился и сейчас же отбой:

– Да нет, знаете, я этой привычки и в царском флоте не одобрял, и теперь не сочувствую. Потому что она увечье дает, кроме того, действительно обидна для человека, потому что старшему в чине сдачи не дашь. А главное – никакой от нее пользы для дела, и не всегда дотянешься… Хотя, впрочем, раз довелось мне видеть, что и такая привычка обернулась во спасение жизни человеку.

Ну, я примечаю, что у Помпея случай на языке чешется. Я и придрался, чтоб дать ему разговориться и свободнее себя со мной чувствовать, потому что дело такое, что официальным подходом не разрешишь, а он сидит на кончике стула, стесняется, и душевного разговора в такой обстановке не добьешься.

– Как же, – говорю, – так в спасение жизни? Это странно… Может, поделитесь? Я до подобных историй очень большой охотник. Сейчас я чайку налажу, вот за чайком и расскажете.

– Нет, – говорит, – спасибо, чайку я вашего не буду. Я знаю – у вас не чай, а верблюжья моча… то есть я хотел выразиться, что жидкий… Я чай привык своего настою пить. А вот за папироской расскажу.

Закурили мы, он и рассказывает:

«Я тогда без малого пешком под стол ходил. Плавал в Белом море на такой посудине, называется “Мария Магдалина”. Рейс незавидный: по весне поморов на промысла развозить, а по осени обратно их в жилые места собирать. Вот осенние рейсы и мучили, беспокойно очень: у них привычка была – как напьются, так в спор. Ножи там или топорики – это у них отбиралось, но, бывало, и кулаком вышибали дух. Это тоже из терпения выводило: на каждого покойника акт надо и в трех экземплярах. А писал акты первый помощник, очень не любил писать, непривычное дело.

На них одна управа была – кран. Это капитан придумал, точное средство было: как драка, так обоих ухватить, животом на лямки, которые лошадей грузят, – и на краны поднять. У нас два таких крана было, аккурат у мостика. Болтаются оба, покручивает их, раскачивает, и самолюбием страдают, потому остальные на них ржут: очень смешные рожи корчили. А на втором часе скучать начинали. Говорят, печенку выдавливает и в голове кружение. Повернет его лицом к мостику, – “смилуйтесь, – кричит, – ваше степенство, ни в жисть не позволю ничего такого! ” А капитан твердый был, Игнат Саввич звали. “Виси, – говорит, – сукин кот, пока всю мечту из головы не выкинешь”. Очень они этого крана боялись.

Вот идем мы как-то, стою я на штурвале и смотрю на бак. А там у двоих спор вышел, о чем – это не поймешь: они, может, еще в мае месяце спорить начали. Стоят, плечиками друг в друга уперлись и спорят. “Не веришь, окаянная душа?” – “Не верю, – говорит, – не бывает такой рыбы”. – “Не веришь?” – “Не верю”. – “А по зубам съезжу, поверишь?” – “Все одно не поверю”. Размахнулся тот и ударил. Удивительно мне показалось – такой ледащий поморишка, а сила какая, значит, правота в нем от самой души поднялась, – тот так и покатился. Поднялся, утер кровь. “Обратно, – говорит, – не верю: нет такой рыбы и не могло быть”.

Тут капитан им пальчиком погрозил: “Эй, – говорит, – такие-сякие, поаккуратнее там! Будете у меня на кранах болтаться, как сыры голландские!” Притихли они, главный спорщик шапку скинул. “Не утруждайтесь, – говорит, – ваше степенство, это у нас просто разговор промеж себя, а безобразия мы никакого не позволим”. Вижу, замирились будто, еще по стаканчику налили, а я на воду глаза отвел, вода – что масло, штиль был. Потом слышу – обратно на баке шум. Стоят эти двое у самого борта, и ледащий опять наседает: “Не веришь, – говорит, – так тебя распротак?” – “Не верю”. – “Хочешь, в воду прыгну?” – “Да прыгай, – говорит, – все одно не поверю”. Не успел Игнат Саввич матроса кликнуть, как тот на планшир вскочил, и в лице прямо исступление. “Я, – кричит, – за свои слова жизни решусь! Говори, подлец, в остатний раз спрашиваю: не веришь?” – “Не, не верю”. – “Так на ж тебе, сукин сын!” – и прыг в воду. А тот перегнулся за борт и кричит: “Все одно не поверю, хоть тони; нет такой рыбы и не могло быть!”

Ну, пока пароход останавливали, пока шлюпку спускали, Игнат Саввич ему разными словами дух поддерживал. Но так неудачно с ним получилось, даже обидно: уши в воде были, не слыхал ничего, видимо. Очень он неловко в воде был: руки, ноги свесил в воду, и голову тоже, а по-над водой один зад маячит. Жиру у него в этом месте больше было или просто голова перевесила, это уж я не скажу, но так и плавал задом наружу, пока шлюпка не подгребла. Так за зад и вытащили. Подняли его на борт – не дышит, а из норок с носу вода идет.

Потолковали мы между собой. Качать, говорят, надо, много ли он в воде был – минут десять всего. Сперва наши матросы качали. Качали, качали и плюнули. “Кончился, – говорят, – да и не наше вовсе дело пассажиров откачивать”. Тогда поморы взялись. Пошла из него вода пополам со спиртом, но на ощупь все же недвижимое имущество.

Игнат Саввич сошел с мостика, веки приоткрыл, сердце послушал. “Акт, – говорит, – составить, вовсе помер, будь он неладен”, – и послал меня за помощником. А тот спал, и так обидно ему показалось, что снова акт, что он в меня сапогом пустил. Однако вышел, пришел на бак, сам злой до того, что серый весь стал. Осмотрели карманы, – а известно, что в поморских карманах? Дрянь всякая, кисет да трубка, крючок там какой-то да деньги в портянке, а документа вовсе нет. Подумал помощник. “Подымите, – говорит, – его в стоячку да под локотки поддерживайте, опознавать будем. Подходи по одному! ” Стали пассажиры подходить, помощник каждого спрашивает: “Как ему по фамилии? ” Почешется, почешется помор: “Кто его знает? Божий человек. Нам ни к чему”. Который с ним спорился – того спросили. Трясется весь, говорит: “А пес его знает. Упористый был покойничек, это верно. А по фамилии не знаю”.

Помощник как туча стал. И так это ему обидно показалось – и разбудили, и акт в трех экземплярах, и по фамилии неизвестно. Смотрел, смотрел на утопленника – и лицом даже покривился. “Бога, – говорит, – в тебе нет, сукин ты сын. Ну, откуда я твое фамилие-имя-отчество рожу? ” – да с последним словом от всей своей обиды как двинет утопленника в скулу – так два зуба враз и вылетели. А с зубами вместе, обратите внимание, и остатняя вода, что в горле стояла и дышать мешала. Открыл покойник глаза и пошатнулся. Дошел до своего мешка, приткнулся головой и уснул. Видимо, утомился очень. После помощник ему весь свой спирт даром отдал, очень обрадовался, что тот его от акта выручил.

Но это только раз за всю мою жизнь я и видел, чтоб от битья польза была. А от соленых слов, наоборот, никогда вреда не бывает».

Посмеялся я над его рассказом, сам ему тоже для установления отношений кой-какую историйку рассказал, – вижу, перестал Помпей меня бояться. Я опять его по душам убеждаю: так и сяк, ликвидируйте вы эту свою привычку, вам на корабле и цены не будет. Бросают же люди курить – и ничего.

А он на меня опять с хитринкой смотрит и говорит:

– Это смотря сколько той привычке лет. Мне, товарищ комиссар, пятый десяток идет, это не жук плюнул. Были мы в девятьсот двенадцатом в Бомбее, так там, как из порта выйти – налево, у ихнего храма, факир на столбу стоял и не присаживался, а продовольствовался чашкой риса в день. Англичане косились, косились, – сняли со столба, положили в койку на самолучших пружинах и обедом накормили. Заскучал факир и погас, как свечка. А всего пять лет стоял, пять лет привычки имел. А я двадцать лет привычку имею, легко не отвыкнешь. Вы мне лучше определите срок, я чего-нибудь сам придумаю. И притом вопрос: как это – совсем отвыкать или только от полупочтенных слов? Скажем, безобидные присловья допускаются?

– Отвыкайте, – говорю, – лучше сразу совсем. А безобидные пусть у вас в резерве будут, когда вас прорвет, тогда их и пускайте.

Договорились. И началась новая эпоха: и точно, нормальной, скажем, брани больше от Помпея Ефимовича никто не слышит. Но как-то так он сумел и обыкновенные слова поворачивать, что слушаешь его – в отдельности будто все слова пристойные, каждое печатать можно, – а в целом и по смыслу – сплошная матерщина. Меня даже любопытство взяло. Постоял я раз на одном аврале – шлюпки подымали, – послушал внимательно и понял его приемчик. Он весь этот свой синтаксис – в тридцать три света, да в мутный глаз, да в Сибирь на каторгу, в печенку, в селезенку – в речи оставил, и хоть прямых непечатностей нет, но до того прозрачный смысл получается, хоть святых вон выноси. Да вслушиваюсь, – он еще какие-то иностранные слова вставляет, так и пестрит все ими. После я дознался: оказывается, он два вечера к старшему врачу ходил, все полупочтенные слова у него по-латыни раздобыл, на бумажку списал – и без запинки ими пользуется. Комсомольцы прямо вой подняли. «Что же, – говорят, – товарищ комиссар, еще хуже стало! Раньше, бывало, поймешь, хоть фыркнешь, а теперь покроет по-латыни – и вовсе не разберешь, что к чему!..»

Тут я рассердился, зову его опять в каюту и очень строго ему говорю.

– Вы, – говорю, – меня обманули, иначе говоря, взяли на пушку. Чтоб никаких слов – латинских ли, французских ли – я более от вас не слыхал, понятно? И объясните вы мне, за-ради бога, Помпей Ефимович: балуетесь ли вы из упрямства, или в самом деле такая в вас устойчивая идеология, будто на корабле без матерей не обойтись, хотя бы и иностранного происхождения?

Вздохнул Помпей Ефимович, смотрит на меня с отвагой отчаяния:

– По правде говорить, товарищ комиссар?

– Конечно, по правде, мы оба немаленькие.

– Ну, коли по правде, то идеология. И поскольку вы ставите вопрос не на принципиальное ребро, а по совести, позвольте с вами говорить не как с комиссаром корабля, а как с балтийским матросом. Тем более, вы какого года призыва?

– Девятьсот двенадцатого, – говорю.

– Ну вот. А я – девятисотого и в двенадцатом году уже четвертую кампанию в боцманах ходил, так что вы передо мной вроде, извините, как салажонок. Но раз вы все-таки настоящую флотскую службу захватили, то вполне должны понимать, что с морем без соленого слова никак не выйдет. Оно его любит, море-то. Раз человек лается, значит, у него в душе еще отвага и он непреклонен. Вот, скажем, на шлюпке идешь, два рифа взял, а волна… (тут он сказал, какая волна) – словом, упаси бог. Прикроет она шлюпку, сидишь-сидишь, и дыхание испортилось, а вода все на тебе одеялом. Послабже человек или кто с новобранства не обучен – тот взмолится. Ну и пропал. А как загнешь в три переверта с гаком из последнего дыхания – изо рта пузыри пойдут, а в каждом пузырьке соленое слово. В самую его мокрую душу угадаешь, моря-то. А душа у моря хмурая, серьезная – ее развеселить надо… Волна и отступит – значит, мол, жив еще человек, коль так лается.

– Ну, – отвечаю, – Помпей Ефимович, это какая-то мистика или художественный образ. Вы же кроете не стихию, а нормальных живых людей! А у них своя психика.

– Могу и насчет людей пояснить. Вот, скажем, увидишь, как настоящий марсофлот в шторм за бортом конец ловит, того и гляди, сорвется – как тут в восхищение не прийти? От восхищения и загнешь, и тому за бортом лестно: значит, от души его смелость оценили. Или, скажем, бодрость духа. Ее соленые слова, знаете, на какую высоту подымают? Вот упал человек за борт, ошалел, пока шлюпка дойдет, у него все гайки отдадутся. А пошлешь ему с борта что-нибудь необычное да повеселее, смотришь, и спас человека: поверху плавает и сам ругается для бодрости. Или на скучной работе: дерет, дерет человек кирпичом палубу, опротивело ему, думает – скорей бы второй помощник пробежал, может, отчудит чего посмешнее. А я тут как тут – там подбодришь кого, тут кого высмеешь, здесь этак с ходу веселое словечко кинешь, – обежишь корабль, вернешься, а они прямо искры из настила кирпичом высекают, крутят головами и посмеиваются. Или растерялся матрос, не за то хватается, того гляди, ему пальцы в канифас-блок втянет, – чем его в чувство привести? Опять-таки посторонним воздействием. Очень много могу привести вам примеров, когда плотный загиб пользу приносит. Только во всех этих случаях, обратите внимание, обычная брань не поможет. Я и сам против тех, кто три слова сызмальства заладил и так ими и орудует до седых волос. Слова и соленые приедаются, а действовать на психику надо неожиданностью и новизной оборота. Для этого же надо в себе эту способность развивать постоянной тренировкой и другим это искусство передавать.

Выслушал я его и резюмирую:

– Да, это развернутая идеология. Целая теория у вас получается. Только она, – говорю, – для Красного флота никак не подходит.

А он уже серьезно и даже с печалью говорит: