Текст книги "«Стихи из Note Book». Стихотворения разных лет. Критическая лирика"

Леонид Советников
Стихи из Note Book. Стихотворения разных лет. Критическая лирика

© Леонид Советников, 2023

© Владимир Набатов, ч/б иллюстрации картин, 2023

© Сергей Шибнев, фотографии, 2023

© Ирина Николаева, компьютерная графика, 2023

© Издательство «Цитата Плюс», 2023

* * *

Стихотворения разных лет

В Великопостный день

Она ещё как наваждение,

Как иней, опушивший вербу,

Иль облачное привидение,

В поля плывущее по небу.

Ещё не тронут воздух сыростью,

Лучи едва спознались с небом,

А день великой светел милостью,

И чутко травы спят под снегом.

Так хорошо, что плакать хочется,

С зимой прощаясь, как с больницей.

Уже весна, как переводчица,

Парит над белою страницей.

* * *

Как странно, мыслен снег расчистив,

Встречать у ветра на руках

Зеленоватый проблеск листьев

Парящим в белых облаках!

И уносить, не узнавая,

На самый краешек зимы,

Туда, где линия кривая,

Зелёных гусениц трамвая

В сиянье спелой бахромы.

Не сон ли в солнечной оправе

Заросших пылкостью крапив

Неудержимо нами правил,

Снежком вдогонку залепив?

Лес

Зияние, посвист – насквозь.

Деревья дырявые стонут,

Их кроны темнеют, как омут,

В который нырнуть довелось.

Ещё бы не видеть верней

С крестами на выпуклых спинах

Чудовищ в стоячих глубинах,

Тенёт с глазомерием пней!

Блестящий, как ночь, короед,

Типограф, в подкорке живущий,

Уверит, что райские кущи —

Совсем несъедобный предмет.

И тут уж, страшись – не страшись,

Но ввалится в ямку кротовью

Двукрылый, забрызганный кровью

Не ангел. Как временна жизнь!

* * *

Всею детскостью двух полушарий.

Я о третьем – небесном – взывал,

А оно и не тщилось нашарить,

Где кончается жизни овал.

Целокупное! Шло вкруговую.

Мне репейник кивал головой,

Разделяя тоску мировую,

Дескать, кумпол – у каждого свой.

* * *

– Какая красивая веточка! —

Наивная вскрикнула девочка,

И руку внезапно ожгло.

По счастью, в траве исчезающий,

Полз полоз, без яда кусающий,

И рос подорожник. На зло.

И лета, и зимы, и осени

Ныряли в весенние просини…

И вот – в те края занесло.

Шла женщина, встречи не чая, но

Признала, зарделась отчаянно!

И сердце, как в детстве, ожгло.

* * *

Памяти поэта Николая Якушева

Вечер зимнего тёзки, в тесноте голосов —

Навесу неугодника строки.

Их невольный порыв заслоняет пороки

Всех знакомых и значимых слов.

Лишь мгновенье одно – и берёзка взлетит,

Ветви тонкие сложатся в крылья!

Только дум сокровенных всё весомей петит,

Только трепетней сила бессилья.

* * *

Горят леса… Последняя надежда —

На зов дождя. Но только дым над пеклом.

К обеду ветер, вперемешку с пеплом,

Раздует жар, взвихрит огонь. Одежда

Исходит гарью… Никуда не скрыться

Нам от геенны и её удуший!

На сухости озёрного корытца —

Всполохи, будто завитки мерлуши.

* * *

Память вновь подтягивает гири,

Вновь рукою мальчика: я сам!

Знал бы он, что означает в мире

Неповиновенье небесам…

Вопреки наследственному жесту

Ход времён легко остановить.

Был ли мальчик? Иль к пустому месту

Тянет миг связующую нить?

* * *

Цветущей розе не нужны слова.

Она в окне горела, как на небе

Звезда, и ты взглянуть меня звала

На красоту, чтоб позабыть о хлебе.

Душа цветка… Безудержно она

Сгорала и не ведала боязни.

И думал я: что ж тлеть обречена

Моя, зачем в трясинах быта вязнет?

В стекло… то слепо тыкалась пчела,

То капли. Но пробилась лишь усталость.

И ты лепечешь: «Отцвела. Вчера…

Колючая безрадостность осталась».

* * *

Какое милое тысячелетье

В глуши, в провинции, в сплошном

Веретье! Безвестность славная – поди ответь ей,

Неужасаемой… ужели третье?

В столицах суетно, а здесь по Лете

Листву, как лирику, уносит ветер.

Из Андре Шенье

И снега холодная белая сдоба

Черствеет на вазах полей.

Ко мне привязались Нужда и Хвороба,

Что ж, с ними немного теплей.

Юродствуют звёзды, сиротствуют очи,

И слёзы пристали к губам.

На чёрствое завтра мы ножичек точим,

Волкуя по вольным хлебам.

Не знают подруги Нужда и Хвороба,

Как долго нам вместе страдать,

И нет утоленья, и душит их злоба,

Что душу могу я… отдать.

* * *

Впадинки и складки обозначив,

Скрыв изнанку чёрных повилик

В язвах звёзд, лишь в таянья и плачи

Снег, обнявший землю, не проник.

Что лишённый неба непорочен,

Из какого вынес он огня?

Но оборок вид, поверх обочин,

Чистотой своей смутил меня.

Из Ханса Бёрли

Слово верное предвещает

Счастье бурное, но недолго

упоением насыщает

и пьянит, не сбивая с толка.

Так лисе, что под снегом ловко

добывает еду, не тодубь

достаётся, а мышь-полёвка,

лишь на миг заглушая голод.

* * *

Он был не первый, не последний,

Но кто-то, видимо, считал

Его снежинки до обедни

И в каждой – каждый счёл кристалл.

И те, что плавились на стёклах,

И превращавшиеся в лёд…

Все лужи, с надеваньем тёплых

Сапог, закрылись на учёт.

Так длилась вечность арифметик!

Но завтрак время оживил, и…

…

Там что-то не сошлось в ответе

При невмешательстве Сивиллы.

* * *

Кто-то в склоках потери находит,

Кто-то пьёт иль считает ворон…

В мире тяжесть и надобен хоббит,

Чтоб приблизиться к смене времён.

Ведь по-прежнему хочется верить,

Что свободную душу ничем

Не придавит чиновная челядь,

Не отравит учёная чернь!

* * *

Ольге, сестре-хозяйке

1

На тех красавиц, коим несть

Числа, вы даром что похожи.

Не лжи плебейской – царской ложи

Я б удостоил вашу честь!

Где свет уже почти что свет,

Ничто, похожее на нечто, —

На миг, как муза и поэт,

Соприкоснулись иль навечно?

Средь иссушающих мытарств

Источник памяти всё глубже

Хранит ваш лик: сестры – на службе,

Хозяйки мира – в книге царств.

2

Вы улыбнётесь близоруко —

Самой себе, в себе самой?

И мне останется лишь мука:

Весь этот свет с его зимой.

Нырнёте в беленькую шубку

И в прорубь шапки – не спасти!

И облака подхватят шутку,

Что вас и в небе не найти

Ни взглядом зоркого авгура,

Ни смыслом вежеств – так нелеп

Их смысл, когда вам – синекура.,

Улыбка жизни, божий хлеб…

3

Чем утолить молчанья наши?

Строкой случайной… Боже мой,

Она дитя весенней блажи,

Смешного таянья зимой.

С неё ль сыр-бор – не знаем сами,

Но, всем молчаньям вопреки,

Сосульки хлюпают носами,

И ветры комкают платки.

Так чем же исповедь томила

Сугробы слов и чувств ветра —

Неотчуждением от мира

Иль отреченьем от вчера?

Но если выпало проститься,

Чтоб явь покой не предала,

К чему блажить, зачем лишиться

Покровов скрытого тепла?

Эвридиха

По ступеням к воде, слушать пенье воды,

Будто в музыку – дважды и трижды

Погружаясь до дна в золотые сады,

Где печали свои не таишь ты.

И припомнить о льне полегавшем – в ответ

На волос твоих волглые плети…

И понять, и признать, что Орфеи – не поэт,

А презревший бессмертие ветер.

* * *

Совесть – лик простой, иконки.

Век протёк с бездушной мукой

Из залива песен звонких

В море слёз перед разлукой.

Грешник молит о спасенье?

Нищий ягод рвёт рубины?

Вечер музыки осенней,

Дождь по клавишам рябины.

День грядёт… по веткам голым

Пробежится ветер вольный,

Крест блеснёт, вернётся голос

К молчаливой колокольне.

Но поменьше жирной плоти —

Всё забыть не в силах взоры,

Как тонули в позолоте

Кафедральные соборы…

Безмолвие

Факсимиле беззвучии.

Застывший циферблат.

Сведённый к жесту случай.

Недвижимость утрат.

Миманса дух и только.

Над толчеями толка.

Над разнотравьем толп.

Александрийский столп.

* * *

Торчат кресты – термометры надгробий,

Холмами – грудь.

Что́ час возвратный – скоро будет пробит?

Воскреснет ртуть!

Хоть голос, что запальней, чем бикфордов,

И отрицал:

«Бегите прочь! Оставьте ваших мёртвых

Их мертвецам».

* * *

Без разницы: эль, эллин или эллинг…

Всё перемелет впрок безумный мельник

И сам от раскулачиванья сгинет,

Ведь даже мельник мельницы не минет.

А в инобытии? – Где в нём корысть?

В палитру света погружая кисть

И оживляя смутные пространства

Души, любить сквозь бездны напролёт!

Пусть время за любовь не даст и шанса,

И вечность тоже даром настаёт.

У Иордана

Цвёл дом зелёных смокв[1]1
  Виффагия, предместье Иерусалима.


[Закрыть].

У Иордана

Ученики, Пророк

И с ним Сусанна

Вдыхали запах роз

И свежесть влаги.

Вдруг некто произнёс:

«Учитель! Благий!

Что делать? Укажи

Такое средство,

Чтоб вечную я жизнь

Имел в наследство».

Нахмурился Пророк:

«Земному – тленье.

Никто не благ, как Бог.

Раздай именье.

Сокровище Небес

Отрадней Рима!

Спасенья тяжек крест.

Молись: во имя…»

– Ах, мы́тарь, не мыта́рь!

А вдруг не струшу.

Вот только… нищета ль

Спасает душу?

Из Виттории Колонны

Призри и на меня, Творец земного,

И я живу ростком лозы Твоей,

Мой бедный кров похож на сеть ветвей

И ходит ходуном от ветра злого.

Всё глуше травы, небеса мрачней

И семена сомнений зреют снова

И застят свет. Но истинного слова

Не иссякает благостный ручей.

О, чистый! Утоли мои печали.

Я жажду, жажду, дай моим корням

Хоть каплю самой искренней слезы —

Живой, как свет, пролившийся вначале,

Когда Симон скитался по камням

И пела ветвь праматери-лозы.

Обречённость

Ни плеска в небесном оконце,

Ни тона, чтоб мог не сереть.

Не может ледащее солнце

Безвидную землю согреть.

К чему ни притронешься – наледь,

Как стылый чиновничий взгляд.

И смерть не могла б опечалить

Сильнее, чем мысли болят.

О, разума нищие дети,

Вот тема – засмейтесь над ней,

Что чем обречённей на свете,

Беспомощней, тем и родней!

* * *

Погружаясь в песок бытия

Черепахой, теряющей время,

Волочу бремя памяти я,

Словно панцирь, надёжное бремя.

Те же звёзды ныряют в ночи,

Так же волны взлетают над кручей,

И мой щит прирастаньем причин

Не велит полагаться на случай.

Но однажды… средь зыбистых дюн

Закричу, пропадая со страху…

И отделает бог черепаху

И… исторгнет мелодию рун!

* * *

То водица, то краски густы

В углублённых ласках звуколада…

Переходы – чтут даже кроты,

Твёрдо зная, зачем это надо.

Им бы грызть да поглубже копать

Лабиринты искусственной ночки,

Только детям-то что рассказать

О пылавшем в дыре уголёчке?

Можно чутким и правильным слыть,

Отличая породу от шлака,

Но за правдой – наверх выходить.

Вопреки преимуществам мрака.

Рыбинск 90-х

Неловкость гордая. Бурлацкая столица.

Стремленье в люди, не владея пиджаком.

Здесь даже Волга любит морем притвориться,

И чайки стонут самым русским языком.

Как водной гладью всё связалось воедино:

От стрелки – мост, особняки, музей, собор…

Навстречу – серость, сырость, на костях плотина,

Попытки чуждые назваться не собой.

Вермонтский житель слыл здесь банщиком в Софийке,

В Казанской церкви долго плесневел архив.

Здесь чтут Суркова, а не Шарля Кро, не Рильке,

Но в герб – пропавшую стерлядку поместив. -

Звучит Крестовая почти что как Крещатик,

И рыбьим жиром фонари напомнят Санкт…

Но близ развалин чьё-то вырвется проклятье,

И ты куда глаза девать не знаешь сам.

* * *

Отдаляясь и вновь приближаясь,

Погружаясь в сумбур бытия,

Не стараясь, чтоб вспыхнула жалость —

Беспримерная трусость твоя,

В стороне от толчеи и событий

Уловить удивленье зеркал,

Говорящих глазам: соберите

Все цветы, что закат разбросал,

Все огни, находившие душу,

Чтоб спокойно могла отойти,

Все слова от «боюсь» до «не струшу»,

Все прозренья на мглистом пути.

Россия

Белые вьюги и чёрные речки,

Белые ночи и чёрные сны…

Вдовьи дрожащие свечки

Вечной гражданской войны.

Сколько в неистовом, лае и вое

Ты заглушила скорбей?

Имя своё, от князей родовое,

Всё ж возвратила себе.

Добрая, грешная, неделовая —

Заднею мыслью крепка…

И до конца понимаю едва я,

Чем же ты сердцу близка.

* * *

Остановись, мгновенье, и постой,

А я пройду, не прикасаясь, мимо

Осенней рощи, слишком золотой,

Что ранит красотой неотвратимо.

Иль, сказочными бликами дразня,

Сорвись на юг, куда уходит стая.

А я замру, пусть длится без меня,

Как чей-то сон, эпоха золотая.

* * *

Как дышали холодом, свободы

С затаённым привкусом печали!

Перед веком, вышедшим из моды,

Всё права никчёмные качали.

Вот теперь молчим в бесправье нищем —

Приживалы сумеречной зоны.

И свободы призрачной не ищем,

И клянём продажные законы.

Ассоль, не дождавшаяся Артура

Ветер поёт в твоё окно

Песню свою без слов,

Мачты боярышников давно

В трепете парусов.

Волны на взморье и резво Гуль

Машет крылом с земли.

С у́глем Ассоль опускает куль,

Видя корабль вдали.

Волны как струны вновь звучат,

В море растут леса,

И превращает земной закат

В алые – паруса.

* * *

Привычно строишь из песка,

Из глины обжигать,

На память, где растёт строка,

Надежду возлагать.

А снег и лёд – материал

Первейший у зимы…

Да век недолог, разум мал

И малодушны мы.

* * *

Облака, сбиваясь в стаи, не доскажут

Ослепительную исповедь свою.

Зеленея, зрея, травы не докажут,

Что я здесь по ним ходил. И вот стою

Перед облаком, травинкой, дуновеньем —

Будто призрак или тень иных времён.

И песок в горсти подобен ржавым звеньям,

Что распались все. И дух освобождён.

Но всё тянет приклониться к зрелым травам,

Над водой рябящим ветром прошуршать…

Где любовь ещё зовётся древним правом,

По которому и думать, и дышать.

* * *

Какой, мечты, скажите, ради

Мне снова юность дарит сны,

И сосны в утренней прохладе

Так безнадёжно зелены?

Какой любви, скажите, ради

Дрожит приречный ветерок,

Волна сонливо берег гладит,

И догорает костерок?

Не время – вечность проструилась

Меж этим берегом и тем,

Но тень её как сон, как милость

Крадётся мимо дачных стен.

Вот скоро луч из-за пригорка

Пробрызнет струйками огня,

Разбудит тишину моторка

И в прошлый век умчит меня.

* * *

Вот оно, mo озеро, зело позеленевшее,

Прячущее оспенное тело в чепыжи,

Более смущённое и молчаливей, нежели

Юноша, читающий «Над пропастью во ржи».

В глубине чернеющей родное что-то брезжится,

Там, в оконце холода, как через слой слюды,

Вех расправил зонтики, василисник нежится…

А когда-то девочка сидела у воды.

* * *

Прошуршали слова

Мок ушей, как сквозь пальцы песок.

Как звенит синева,

Смысл потерянный чист и высок!

Сердцу камушек дорог,

А камушку – солнечный блик.

Белокаменный город

К небесному своду приник.

Это только лишь блики,

Облака и белёсый песок…

Нет… не камни, а лики!

И твой ангельский голос высок.

* * *

Ствол дерева, живительный сосуд,

Ваяемый паденью вопреки, —

Какие силы волю вознесут

Так от земной до неземной реки?

Струятся ветви, тонут в вышине,

Теряя стройность, обрываясь вдруг.

Какая мысль дойдёт от них ко мне,

Не размыкая свой древесный круг?

О том, как надо стройно, связно жить?

Земли и неба древнее звено —

Ствол дерева. К себе приворожить

Меня сумел. Хоть спилен он давно.

Корабельные сосны

Там изогнуты тени лукаво,

Но у сосен прямые стволы,

И лучей ослепительна лава,

Хоть под нею прибежище мглы.

Там величие мира гнездится,

Только выпал птенец из гнезда,

И души сиротливая птица

Покидает родные места.

На станции Удельной

Как дробь частиц из теоремы Нетер,

С крыш черепичных капала вода.

Дрожали ветки, будто провода,

Чужие речи упустив на ветер.

Не суть, что дрожь и улицы узки, —

Из Тарту снова изгнаны варяги.

О, Хейно Китс, глотни винца из фляги

И вспомни битв удельные деньки.

Как тяжко было, знает лишь Всевышний,

Но мы служили родине одной.

Табак и сахар ты делил со мной

На станции, где созревали вишни.

Тогда меж нами не было границ,

И марш-бросками враг не обнаружен.

А что теперь? Забыть, отдать свой ужин

Иль стать одной из перелётных птиц?

Что наши мысли, чувства и боренья!

Когда в разрывы туч уже сквозит

Иной транзит… Но, как любой транзит,

И он не предоставит нам прозренья.

Тамаре

Как падь теснинами Дарьяла,

Где бьётся в бешенстве вода,

Слепая страсть тебя объяла

И мучит, милости чужда.

То Демон жаждет развлеченья,

Его страстям предайся всем,

Но не бери мои мученья,

Не разделённые ни с кем.

Обвей меня, как плащаницей,

Как усмирённою волной,

И бейся, бейся гордой птицей

В своей агонии больной.

Отдай гортанной, бурной песне,

Как выпад камня, воздых свой,

Чтоб с ним в одной я крылся бездне,

Счастливей мёртвый, чем живой.

* * *

Припомню я людское дно,

Где лечат горькую тоску,

Где я ревниво и чумно

Внимаю страсти голосу.

А ты щебечешь чужаку,

С «кровавой Мэри» заодно,

И палец тянется к виску,

Но кружит голову вино.

Хотя душа горит огнём,

Я в одиночестве иззяб.

Но так легко в дверной проём

Пропасть, по сумеркам скользя

В закаменелостъ улиц, лиц,

Креки томленью подо льдом…

А ты, с изломанным крылом

Судьбы, воркуй, пластайся ниц!

Одна из перелётных птиц,

Что угодила в бурелом.

* * *

…последняя капля стекает.

Хотя бы её согрей.

Николай Гоголев

– Налей! Мы ж ещё не умерли,

а умерли – знаем сами,

как, вечные, обезумели

и маемся словесами.

Налей! А иначе холодно

вам, временным, без меня.

Вино октября не повод, но

последняя капля дня[2]2
  Во сне он обратился ко мне с этой просьбой.


[Закрыть].

Стихи, по картинам Владимира Набатова

Письмо с фронта

Вот стол дубовый. О войне

Он повествует – слов не надо.

В ночной короткой тишине

Письмо солдатское – отрада!

Живой! Воюет. Бьют врага.

Примолвит дед: «Сильна пехота!»

И пайки хлебная мезга,

И чай – забыты. Вновь охота

Вчитаться в строчечки хитро,

Понять, как там на самом деле,

Ведь в сводках Совинформбюро

Так скупо: взяли… овладели…

* * *

Летом в городе на крыше загорать —

Это здорово! Конечно, не кровать

Эта крыша раскалённая, но, скажем,

Может быть она солярием и пляжем

Иль полянкой молодёжи разбитной,

Иль стоянкой краснокожих племенной.

Бледнолицые, ваш мир – как на ладони!

В синем небе, будто в море, город тонет…

Ромашки

Бухенвальдская мадонна смотрит страшными очами

На ромашковое поле за колючею стеной.

За спиной – дымятся трубы над горячими печами,

Если б не было их дыма, тёк бы мирный летний зной.

Только трубы целят в небо, будто «Фау-2» – в живое:

В две кровинки, в две былинки – как сберечь их, коль мозгля?

Если что освобождает, так не рабство трудовое,

А зола, в горшках из глины вывозимая в поля…

На земле берёзового сока

Набежали, тёплые денёчки,

Не хватает только тёплых слов.

Как дороги, разбухают строчки —

Я к весне внезапной не готов.

Разучился и любить, и плакать —

Слишком, долго на земле зима.

Нас снегов разымчивая слякоть

Разведёт, а не сведёт с ума.

Но гляжу: теряет небо хмурость,

Тает в сердце лёд былых обид.

Вот и роща от зимы очнулась,

Скоро сок все ветки оживит.

На земле берёзового сока

Зазвонят вдали колокола.

Выйдешь мне навстречу, светлоока

Скажешь: «Как же я тебя ждала!»

Отговорки, наши и укоры

Ветер все развеет без труда,

Он пустую банку кока-колы

Подхватил, задев за провода!

* * *

Слепых терзаний длинные ножи

И стрел-страстей тугие оперенья…

Не потому ль так страстно тянет жить,

Что жизнь – игра, жизнь – место преступленья?

И есть поля, зелёные поля,

Где мы в игре, где всякий роет яму,

Чтоб славной даме лечь под короля,

А гордому валетику – под даму.

И всё как встарь: в вине или в войне,

Но мы утопим истину умело,

И если разум подлетит в цене,

Знай – это вновь душа подешевела.

* * *

Вот и наше поколенье не в строю,

Робко жмётся мрачной бездны на краю.

Вижу: многие и многое – за краем.

Ночь. И месяц водит – в прятки поиграем?

Месяц, я скажу с последней прямотой:

Нам не спрятаться, и данность – мрак пустой,

И ни здесь, ни там, ни в соцсетях, как в нетях,

Не найти желанных нам, что в прошлом светят.

Колыбель

Из привозного морем дуба,

Под знаком плотницких мерил

Меня, отёсывая грубо,

Меж дел Иосиф сотворил.

Любуясь: «Глянь, – сказал Марии, —

Чем не кровать для удальца?»

Уж год во мне, а всё сырые

Черты девичьего лица.

С тех пор, как фарисеи явился

Сзывать на перепись жильцов,

Всё лак пылился, мальчик мнился,

Таилось беженки лицо.

* * *

Купола, пятиглавья, главы,

Аркатурные пояса…

Украшенья не ради славы,

А красой веселить глаза.

Автор

Когда в развидневшейся стыни

Проступит, чуть млея вдали,

Классический облик твердыни —

Особенность хладной земли, —

Её белоснежный эпитет,

Белее, чем выпавший снег,

Один передаст и насытит

Величьем застывший разбег.

Видение апрелей и прясел

Из снега как будто растёт!

И взор отуманенный – ясен,

И путь заметённый – простёрт.

* * *

Лишь равнодушным – гибель, пустота.

Ты горячись иль беи, жестоко хладен.

И свастика – подобие креста

Из гнутых силой света перекладин.

От свастики дотянешь до креста,

Но дух не ограничишь горизонтом,

Как ни пугай, что память стран – тщета,

Боспор иль Понт своим бесспорным понтом.

* * *

Я буду камню сострадать…

Ирина Перунова

Дне буру камню сострадать,

Потому что быть отрадней камнем,

Чем живым изгоем. Благодать

Не дана мне нынче, не дана мне.

И не буду девочке вот той,

Некрасивой, сострадать…

Эпоха Разберётся прежде с красотой,

С формой, что для прочего – неплохо.

Может, буду сострадать мечте

За вчерашнее невоплощенье

Иль словам, которые не те,

Хоть о состраданье, о прощенье.

* * *

Как много в жизни грустных тем,

Как мало сердца – всех любить.

Бродить вдоль улиц, мнений, стен

И тёплых слов не находить.

Как много в мире бледных строк,

Как мало солнца – мир согреть.

Бродить и вдоль, и поперёк,

И ни одной не помня впредь.

Вот листьев праздная толпа

Сродни воскресной толкотне,

Вот сыплет белая крупа,

И значит, зарастёт тропа.

И вновь бродить наедине…

* * *

Во сне иль наяву

Была тоска дана мне?

Я в поле мял траву,

Швырял с откоса камни.

И с другом бился зло,

И с недругом братался.

Мне круто «повезло» —

Без них стареть остался.

И женщина со мной

Тоскует, но кружится…

И Бог велит: не ной.

И будущим божится.

* * *

Ты, прости, за неласковость были,

За рутину, бесхитростный быт…

Взглянет Отче: те двое – любили?

Может, нам чудакам пособит.

Ты прости, что порою держались

Мы лишь чудом, приязнью одной.

Наши души в сугробы слежались

До тепла этой жизни земной.

* * *

Когда начинаешь загадывать:

Вот к этой дате – приходу друзей,

Или к этой – приезду сына…

Вдруг понимаешь, как мало дней

Остаётся, а жить мешают рутина,

Расписание сроков и малых дел…

Не осилить, видно, ремонт в квартире.

И на мысли спохватишься: не хотел

Знать, что сейчас сотворилось в мире.

А засмотрелся, как снег блестел,

Как росли сугробы и даль клубилась…

Но очнулся. Звонок. Звонок ли? И с тем

Проверять не спешишь, авось, приснилось.

Ещё толпа надеется и верит

Меч разделенья нам дарован —

Слово. И пусть толпа ещё молчит сурово,

Из ничего, из глины изначальной,

Объемля череп, словно круг гончарный,

Смысл разделенья иже с Небом связь

Растёт, пока толпа растёт, таясь.

Ещё толпа надеется и верит

Словам земных кумиров – звук пустой!

Уж волосы на головах шевелит,

Обременённых властной суетой,

Предчувствие расплаты неизбежной.

И сколь ни хорохорься, а бледней,

Царящий демон мути зарубежной!

Ты будешь смят толпой, не шутят с ней.

* * *

Безмолвно умирать – вот доля славянина…

Афанасий Фетп

Зачем-то фонарей светильни возжены.

Пространство несудьбы. Глухая участь тени.

Вот новый Колизей – мы на его арене

По-варварски, безмолвно умирать должны.

Товарищ, не стони. Свободы песня спета,

Но дух – могучий так – спокоен и суров

И видит наперёд, как валится и эта

Империя шутов, плебеев и воров…

* * *

И что ни век, то век Пилатов —

От пофигистов до фанатов,

А он не Кнуров, не Паратов,

Не Робинзон, не Вожеватов,

Он откровенья голый атом —

С цепи сорвётся и рванёт!

Он пролетарий – пролетает,

Где лавочник деньгу считает,

А лавочник деньгу считает,

Как если бы на нём креста нет,

А пролетарий пролетает

С крестом, как будто самолёт.

* * *

На фарсы идеек мне наплевать,

Пусть маются трагикомики:

С какой стороны яйцо разбивать,

Креститься перстами сколькими.

От майны мятений и маяты

В лазки звуколада, к ляду ли

Иду – на «вы», молчу – на «ты»,

Мессий не прельщаясь взглядами.

* * *

Война – это гиблое дело,

Но пусть сохранятся на ней

Не те, что стреляют умело,

Не те, что доспехом сильней.

Молю, но не слышат снаряды —

Глухие болванки войны.

А те, что выцеливать рады:

«Попали!» – злорадства полны.

Открыты глазные воронки

И некому тихо смежить,

А детские руки так тонки

И некому накрест сложить.

* * *

Не взлетят, не поднимутся ввысь

Эти души, разбитые вдрызг.

И не надо ни грамма свинца —

Так мертвы, так бескровны сердца.

Ветер выстудил, чумный ли год —

Лишь стекла синевеет извод,

И в Россию, как в холод сырой,

Ты последнюю память зарой.

Возвращение значений

1

Были мы люди, а стали людьё…

Осип Мандельштам

Крепче любых аргументов – издёвка.

Этот старинный освоив приём,

Гнева чужую лоханку прольём —

Были людьём мы, а стали тролльём,

Мыло тоскует по нам и верёвка.

Белый, пушистый, насквозь херувим,

В братстве сообщников – лайкай своим

Или заказывай нужную требу.

Но, чтоб молитва была на потребу,

Ты обращайся умильненько к небу,

А расточай благодарности – им!

2

…В ружье и кивере двух грозных часовых.

Александр Пушкин

У пусей есть права, у власти – кивера,

У блогеров – слова, а у меня молчанье.

Фейсбучный балатур, твоё мне прав качанье

Не менее срамно, чем двух мужей венчанье.

Ах, это лишь всего игра, игра, игра?

Но мне милее жизнь без прихотей от скуки,

Когда, как давний друг, как взявший на поруки,

Меня объемлет день своею теплотой,

И оживают вновь все запахи и звуки,

Все крылья на ветру, предчувствуя разлуки,

Все рыцарства жуков, сражённых правотой!

* * *

Главное, чтобы костюмчик сидел,

Чтобы сидел не в тюрьме, а на воле,

Чтоб за костюмом был жирный надел:

Дом трёхэтажный, усадьба, и поле…

Главное, чтобы костюмчик не пил.

Так, слегонца, в Новый Год, именины…

Чтобы не только купюры любил

Прятать в карманы и тырить в штанины,

Но… соблазнял бы фасоном подруг,

Вихрем ворсинок, искрящихся лоском,

Не в гардеробной повесившись вдруг,

А прижимаясь к животикам плоским.

Главное, чтобы костюмчик был свой

В зале высокой, в большом кабинете,

Чтоб ни на том, ни на этом он свете

Не затерялся, костюмчик пустой!

* * *

Я ничто, всего лишь жалкий, слепок

Божьего сочувствия ко мне.

Знал, опасно доверяться слепо, к

Людям так привязываться, не

Проверять слова: не разошлись ли

Смыслы их с делами? Я ль не знал

Клевету и немощь? А нависли,

Жаля злее самых жгучих жал.

Вот, открылся доброму участью —

Обернулось глупостью оно

Или, что ужаснее, лишь частью

Умысла. И сбыться суждено

Худшему… Не скрадывает память

Ничего, что канет в забытьё.

Вьются мысли, продолжают спамить

Даже одиночество моё.

N.

Вы слышите только себя,

И это такая не новость,

Что дух, изнывая, скорбя,

Уходит в нагваль и суровость.

Вы судите только за то,

Что бьёт безутешностью слово.

Но мягкость, увы, – тенето

И хуже – пустая полова.

Помочь – значит выбить вас из

Своей саможалостной боли.

И это – тот самый каприз,

Охота, что пуще неволи.

Я тоже схоронен средь стен

И с вами не ботал по фене.

Мне боль – тот же самый рефрен,

А новость какая в рефрене?

* * *

О Волга!., колыбель моя!

Николай. Некрасов

Живём, всё тле же бурлаки,

Хоть бечевой и не идём,

Но у великой у реки

Убог наш быт и скромен дом.

Всё песни грустные поём

Да ждём детей из мест чужих.

Им мал родительский наш дом

И нет работы здесь, чтоб жить.

Всё та же долгая тоска,

Созвучная душе моей.

Всё та же древняя река

Уже почти без кораблей.

* * *

Н. М. Можухину

Больше в этой жизни не увижу

Облик твой знакомый никогда.

Больно так, как будто нажил грыжу.

Пресен хлеб и с горечью вода.

Пусто на земле, хоть август пышен

И гремит уже не страшный гром.

И неотвратимостью возвышен

Твой уход. И всем своим нутром

Чувствую и знаю, что нелишни

Там, в твоём нездешнем бытии,

Наши упованья. А Всевышний

Примет всех на пажити Свои.

* * *

Мне укрыться от себя не проще

Летом было, чем порой осенней,

Чтобы рыться в памяти, как в роще,

И жалеть о прошлом, как Есенин,

Или, стоя на речном причале,

Где не провожали, не встречали,

Вспомнить в свежем колыханье света,

Как созвучны иволга и Волга!

Как волна напоминает волка…

Осенью прозрачной ближе это.

* * *

И, намекают: времени не будет

В том мире, где придётся снова жить.

Но как себя представить в этой груде

Времён, каких нам вместе не сложить?

И объявляют: будете как дети

Бесполые – без возраста, без дат.

Но как себе представить толпы эти

Зевак, что чувств ничьих не бередят?

Прочитано, что жизнь – лишь «Сон Адама»,

А мы песчинки в этом страшном сне.

Развеется – и вот… Но я упрямо

Держусь за сон, который дорог мне.

Зачем он снится, если нет причины

Стареть и плакать, помнить и страдать,

Чтоб с самого рожденья до кончины

Всё-всё, как есть, бессоннице предать?

И вот ещё одной песчинки муки

Становятся безжизненной мольбой,

Едва держась за белый снег, за руки,

Ныряющие в отсвет голубой.

* * *

Дежурный чай. Дежурный кофей.

Внезапный обморок жены.

Все дни и жребии равны.

Для бедолаги на голгофе

Все губки уксуса полны,

Но тубы плотно сведены.

Писец, песец ли полинялый

За мзду иконкой торговал,

Но тетрадрахмы – у менялы,

А в небесах – девятый вал.

Под ним – с копья струится алый

Из ранки ток… бледней, Ваал!

* * *

Пс. Давиду 109:1

И «сказал Господь

Господу моему…».

Прозвучало в плоть —

Сердцу, а не уму.

Ум зашёл в тупик.

Сердце зашлось само:

Я узнал Твой Лик

В трёх зеркалах трюмо.

– Это как испод,

Видимый одному?

– Так. – Сказал Господь

Господу моему.

* * *

Почто верещите, народы,

Погрязнув в пустой суете,

Хулите Небесные Своды,

Распнули Христа на кресте,

Когда повеленьем. Господним,

Как жезлом железным, пасти

Дано вас вчера и сегодня,

Чтоб вы не сбивались с Пути?

А те, что собьются и канут,

Блея и плутая во мгле,

Низринуты будут, как камни,

Разбросанные по земле.

* * *

Но ворюга, мне милей, чем кровопийца.

Иосиф Бродский

Нет, ворюга не милей, чем кровопийца.

В рай отправившийся первым – был убийца,

А ворюге в рай – как сквозь ушко игольное:

Не пролезешь, пузо лопнет своевольное.

Он ни разу не Иуда на осине,

Вот он – едет в джипе, лёгок на помине,

Всем доволен – не отчаялся, не маялся.

А убивший-то расплакался, раскаялся…

Омофор

Как в зеркале времён бывают судьбы схожи:

Тринадцатый, к концу пришедший, век и наш.

И Киев там и тут ущербен весь, до дрожи,

Под западной пятой – пропажа из пропаж.

Митрополит Максим во сне увидел Божий Знак:

Девы омофор в своих руках… Мираж?

Но во Владимир он отъехал в день погожий

Через Дебрянский лес – от киевских пропаж.

Так город был лишён духовного престола,

И в нынешние дни мы видим наяву

Стяжателей церквей, служителей раскола,

Безбожных упырей, держащих булаву…

Но Девы чуден глас: «Спасу от произвола

Хотя бы тех, кого своими назову».

* * *

Сегодня всё в твоих руках,

А завтра всё отнимут.

Всё те же грабельки в веках,

Как самый верный стимул.

И возглас «все вы хороши!»

Летит по всей вселенной.

И вновь на крыше бурнаши —

Ковиды жизни тленной.

Иль пуп земли сошёл с ума,

Иль души опупели?

По всей земле – зима, зима…

И венчик роз в метели?

* * *

Ночей, распущенную пряжу

Мотая на клубок судьбы,

Я в чёрной ничего не сглажу

От накликаний до мольбы.

Как вдруг какой-то робкой тенью

Мелькнёт намёк, что есть обрыв

Меж. «вся?» и «вот…», меж. канителью

И удивленьем свет открыв.

И лепет призрачного моря,

Волненья вереск, тень креста

Диеза примой иль бемоля

Связать помедлит пустота.

* * *

Не сметь! Покуда не пора,

Хотя надежды нет.

Но… смерть, как чёрная дыра,

В конце впадает в свет.

А там, в цветущем ивняке,

В проточности весны

Парит Он с пёрышком в руке,

И все слова верны.