Текст книги "Без шума и пыли"

До пяти оставалось еще почти два часа. Ирина сходила к горничным за кипятком и заварила чайку. Надо было слегка подкрепиться, а топать в гостиничный ресторан с мокрой головой ей не хотелось. К тому же уже пора было позвонить и доложить о своем прибытии. Правда, точного времени, когда звонить, ей не устанавливали, но тянуть с этим делом не стоило. В конце концов, она приехала в город вовсе не за тем, чтоб встретиться с Муравьевым.

Допив чай с бутербродами, Ирина сняла трубку телефона,

установленного в номере, набрала код для выхода в городскую сеть, потом номер нужного абонента. Немного погудело длинными, а затем отозвался автоответчик:

– Здравствуйте, если вы собирались позвонить Анатолию, то его нет дома. Оставьте ваше сообщение после гудка.

Все так и должно было быть. Хотя, возможно, на самом деле на другом конце провода все-таки кто-то слушал.

Ирина дождалась гудка и произнесла заранее условленную фразу:

– Толик, это Ирина. Буду рада с тобой встретиться. Жди завтра в гости около семи вечера. Целую!

По правде сказать, кто такой Толик и существует ли он в действительности, Колосова не знала. И в гости она, конечно, никуда не собиралась, тем более что даже не имела представления, по какому адресу установлен телефон. Все, что она надиктовала автоответчику, означало только одно: «Я приехала, к работе готова». Кроме того, там, на другом конце провода, аппарат записал номер телефона, с которого она звонила. Теперь ей надо было ждать звонка, подтверждающего, что ее сообщение принято и все идет по заранее намеченному плану.

Прошло примерно минут десять, и телефон зазвонил.

– Алло! – отозвалась Ирина.

– Простите, это гараж? – прозвучало из трубки.

– Нет, это морг! Вы ошиблись номером! – умело изобразив раздражение, ответила Колосова.

– Простите великодушно! – произнес неизвестный абонент, и Ирина повесила трубку.

Этот короткий обмен фразами означал, что все нормально, и завтра, отнюдь не около семи вечера, а точно в 12 часов дня, Ирина должна будет появиться в офисе некой фирмы под названием «Кентавр», где ей объяснят поподробнее, зачем, собственно, она приехала в этот город. В общем, до завтрашнего полудня она могла считать себя относительно свободным человеком, но при этом не покидать гостиницу и номер больше чем на час. Потому что, как предупредили ее в Москве, граждане из фирмы «Кентавр» могут и отменить встречу. В этом случае последует очередной «ошибочный» звонок, когда абонент попросит к телефону заведующего гаражом. На это надо ответить: «Никакой это не гараж! Вы какой телефон набираете?» Тогда тот, кто «ошибся номером», должен назвать номер телефона, где первые две цифры будут означать число, а последние четыре – время, на которое переносится Иринин визит в «Кентавр».

До пяти часов никаких звонков не последовало, а примерно в 17.15 в дверь номера постучал Иван Сергеевич Муравьев.

Сказать по правде, Ирине не стоило встречаться с ним в номере. В здешнем бабском коллективе этот факт незамеченным скорее всего не пройдет и может при особо неудачном стечении обстоятельств повлечь весьма плачевные последствия. Такие, которые им обоим могут жизни стоить.

Тем не менее Колосова решила рискнуть. Прежде всего потому, что очень хотела знать как можно больше о том, что произошло в 511-м номере. Хотя в принципе все это могло не иметь ровным счетом никакого отношения к ее здешней миссии, исключать возможную связь смерти «приезжего с Украины» и того, что ей предстояло делать в этом городе, тоже не следовало. Тем более что Ирина пока еще толком не знала, какие конкретные задачи ей предстоит выполнять. То есть, конечно, Ирина Михайловна, как правило, везде выполняла поручения одного плана. Это была ее основная специализация, и в своем деле она была профессионалом. Однако конкретика вопроса ей еще не была известна. Тем не менее обостренная интуиция Ирины Михайловны подсказывала ей, что гражданин, предположительно покончивший жизнь самоубийством (а ему и могли помочь!), имел какое-то отношение к здешним криминальным делам. А все, что имело отношение к областному криминалитету, Ирине было отнюдь не безразлично.

Помимо этой, чисто деловой стороны вопроса, имелась еще одна. Все-таки Ванечка Муравьев был для Ирины не чужим человеком. А она, несмотря на то, что занималась делами весьма суровыми и опасными, все-таки оставалась женщиной. Не юной, но и не древней старушкой. Конечно, роман с женатым мужиком отнюдь не первой свежести, папашей двух детей, с моральной точки зрения смотрелся не очень приглядно. Тем более что тянулся он уже давно и нерегулярно, от случая к случаю. Но Ирине на моральные соображения, сказать откровенно, было наплевать.

И потому она не стала делать вид, будто в номере никого нет, а открыла дверь и впустила Муравьева в комнату. Он пришел с пластиковым пакетом, где находилась бутылка шампанского, коробка шоколадных конфет и небольшой букет из трех розочек.

Запирая дверь за гостем, Ирина воровато оглядела коридор – не маячит ли кто, не приметила ли какая-либо стерва этого визита. Коридор вроде бы был пуст, но фиг его знает, может быть, некая любопытная Варвара успела подглядеть и спрятаться?

Муравьев тем временем выставил на стол бутылку, выложил коробку с конфетами, налил воды в маленькую вазочку и поставил в нее цветочки.

– Красиво получилось, – сдержанно похвалила Колосова. – Сразу видно, что к любимой женщине пришел.

– Соскучился я по тебе, Ирунчик, – откровенно произнес экс-старшина. Даже не представляешь, наверно, насколько сильно…

– Представляю, – с заметной иронией вздохнула Ирина. – Жена этого не замечает?

– Как тебе сказать, – хмыкнул Муравьев, – стараюсь, чтоб не замечала. У нас вообще все нормально. Пацан и девка учатся, денег теперь хватает. В «Антаресе» пять тысяч в месяц платят, не хило.

Колосова, вообще-то, могла бы расхохотаться при этих словах, и не потому, что пять тысяч рублей в месяц были для нее смешными деньгами. Просто она знала, что Ивану Сергеевичу волею судеб причитаются намного более крутые суммы, которых он, впрочем, и в глаза не видал, и даже не знает покуда, что ему положены эти деньги. Но, конечно, смеяться она не стала. Тем более что ей хотелось поскорее выспросить, что же Ваня выудил у своих бывших коллег по поводу трупа в ванной 511-го номера. Впрочем, Муравьев и сам понимал, что о любви разговор -пойдет несколько позже.

– Я чую, – произнес он, – у тебя покамест на уме тот жмур, что в номере под нами, верно?

– Увы и ах – именно так, – вздохнула Ирина.

– Ну, тогда начну с доклада, – ухмыльнулся Иван. – Действительно, гражданин приехал с Украины, подданный батьки Кучмы. Гнатюк Петро Тарасович, 1965 года рождения, украинец. Во всяком случае, по такой ксиве регистрировался в гостинице. Судя по наколкам – сидел, минимум пару ходок сделал. Одна – за разбойное нападение. Действительно, выписался три дня назад, в 17.30. Наши ребята из охраны подтверждают, что он вышел из здания и сел в такси. С тех пор никто из персонала его не видел. Опять же, если им поверить. Сама понимаешь, что ни Валька, ни ее сменщица Маруся не больно заинтересованы сознаваться, что у них кто-то левый проживал. Официально все эти три дня номер пустовал, а штатный ключ с гирькой висел у администраторши на первом этаже.

– Это ты прав, – хмыкнула Ира, – если они левака поселили, то будут отпираться изо всех сил. Что еще интересного? В номере что-нибудь нашли?

– Ну, ничего такого, за что статьи дают, там не было, – сказал Муравьев. В ванной одежда лежала: трусы, майка, тренировочные, шлепанцы типа «вьетнамок». В гардеробе – пиджак, брюки, плащ, ботинки и шляпа. Еще был чемоданчик небольшой, с вещами. Бумажник нашли в пиджаке. Там паспорт имелся и деньжат немного – сотен пять-шесть рублями, я только издали видел, не уточнял. Но что занятно: мужик вроде бы по бизнесу в город приезжал. А записной книжки в бумажнике нет. Калькулятор есть, а книжка отсутствует. Странновато, верно? Все-таки память у нормального человека, даже если он бизнесом занимается, – это не компьютер. Если не записывать, голова лопнет. Некоторые, конечно, сейчас электронные книжки имеют, но у него никакой не было.

– Менты это подметили?

– Подметили, но, по-моему, особо мучиться на эту тему не собираются. Вообще, им очень хотелось с этим делом покончить, так, чтоб выдать все за самоубийство…

– А разве это не было самоубийством? – с плохо скрываемым волнением спросила Ирина.

– То ли было, то ли нет… – хмыкнул Муравьев. – С одной стороны – не подкопаешься: номер заперт изнутри, санузел тоже. Окно тоже заперто на шпингалеты – и обе рамы, и даже , обе форточки. То есть получается, что товарищ Гнатюк помер в гордом одиночестве.

– Но ты все-таки сомневаешься? – Колосова посмотрела Ивану в глаза.

– Я? – произнес он. – Я не сомневаюсь. Я просто уверен, что его замочили.

– И кто же? Бесплотный дух, который под двери просочился?

– Нет, вполне обычные люди. Скорее всего двое или трое мужиков… или одна баба.

– С чего ты взял?

– Прежде всего с того, что этот самый Петро Тарасович уж очень нехилый мужик. Килограммов девяносто в живом весе был. Чтоб такого скрутить, надо минимум два жлоба. Впрочем, возможно, если он пьяный был, то и одной бабой обошлись. Опоила чем-нибудь, зазвала ванну принять совместно – и бритвой по горлу. Но пузыря, вообще-то, ни пустого, ни початого, в номере не нашли. Конечно, если не совсем дура, могла и унести куда-нибудь отсюда. Ну, менты экспертизу, наверно, все-таки сделают и выяснят, пил он что-нибудь или нет.

– Но мне так и непонятно, почему двери были закрыты?

– Идем, покажу! – улыбнулся Иван. Они подошли к санузлу, Муравьев открыл дверь и посмотрел на задвижку.

– Точно такая же! – с удовлетворением констатировал он. – И так же свободно ходит.

Иван Сергеевич вынул из кармана кусок стальной проволоки с петелькой на конце, надел петельку на рукоятку задвижки, притворил дверь, немного прижав ее к филенкам, а затем сильно потянул за конец проволоки. Щелк! – задвижка закрылась.

– Ну, а после этого можно выдернуть проволоку – и полное ощущение, будто дверь за собой покойник закрывал… – с грустной улыбкой произнес экс-старшина. – Но я этого делать не буду, потому что тебе, наверно, еще понадобится сюда заходить.

Муравьев вновь прижал дверь и на сей раз немного толкнул проволоку вперед. Щелк! – задвижка отошла назад, и дверь открылась.

– Но ведь еще и дверь номера была изнутри закрыта! – напомнила Ирина. Притом на ключ. А его такой проволочкой не повернешь…

– В принципе если в ушко ключа аккуратно всунуть карандаш, а за нижний конец карандаша все ту же проволочку привязать, то можно! – возразил Иван. Конечно, при этом карандаш внутри номера остается, но можно и с этим делом справиться, если на пол под дверью газетку подстелить и осторожненько сронить на нее карандаш. Потом вытянешь газетку с карандашом и иди гуляй… Но, конечно, это слишком приметно. В коридоре люди ходят, могли бы запомнить, что кто-то у двери возился. Здесь все сделали проще…

– Интересно, как? – Ирина уже почти готова была поверить в то, о чем с ленцой в голосе рассказывал Муравьев.

– Вот смотри, напротив двери санузла – стенной шкаф-гардероб. В соседнем номере, 613-м, точно такой же…

– И у них общая ниша?! – догадалась Колосова.

– Так точно. Шкафы отделены друг от друга переборкой из фанерованной ДСП. Но переборка эта состоит из трех плит. Самая большая вот тут, – Иван показал на среднюю секций шкафа, где на плечике висела Иринина куртка – Но ее, наверно, тяжело снимать было. Самая маленькая плита – наверху, куда головные уборы кладут. Там узковато, даже мальчишка не пролезет. А вот внизу, где обувь, самое оно. Здесь, у тебя, она крепко приколочена, а там, в 511-м, только надави – и ляжет… Это я, правда, чуть попозже выяснил. Вот эти реечки треугольного сечения, типа плинтуса, у тебя и в 613-м зажимают ДСП с двух сторон. А в 513-м они с той стороны отодраны. Стало быть, надо искать того товарища, который в 513-м проживал.

– Да-а… – протянула Ирина. – А оперы этого не заметили?

– Я думаю, постараются не заметить, Ира.

Колосова на несколько минут задумалась, а потом сказала:

– Допустим, ты мне доказал, что некто мог оставить обе двери закрытыми, а сам вылез через шкаф и потом спокойно ушел через 513-й номер. Но это еще не доказывает, что этого самого Гнатюка зарезали.

– Понимаешь, Ира, – покачал головой Муравьев, – если б я самого главного не разглядел, то не стал бы вычислять, как можно было уйти, оставив двери закрытыми изнутри.

– Ну, и что ж ты разглядел?

– Во-первых, то подозрительно, что этот блатняга себе горло располосовал. Обычно вены на руках режут, а у него сонная артерия перерезана. Во-вторых, в ванне, рядом с трупом, лежала открытая клинковая бритва. Вроде бы все понятно, зарезался и уронил в воду. Но на полочке под зеркалом или над умывальником как хошь считай! – стоял стаканчик с безопасной бритвой. «Жиллет-плюс», по-моему. Очень редко бывает, чтоб мужик и той, и другой брился. Ну, и самое главное – рана идет не под тем углом…

– Как это?

– Нехорошо, говорят, на себе показывать, но все же покажу, так и быть, Иван взял в правую руку Иринину расческу, лежавшую на столе, и приложил к горлу с левой стороны. – Представь себе, что это бритва, и я сижу в ванне, вытянув ноги. Короче, собираюсь зарезаться. Видишь? Чтоб быстро и сильно самому себя резануть, надо вести бритву сверху вниз и наискось, слева направо. То есть левый конец раны должен быть намного выше правого. А на самом деле почему-то правый край выше. Так могло получиться, ежели его сзади за под бородок захватили, а потом сзади по горлу дернули. Уловила?

– Да, кажется… – вздохнула Колосова.

– И еще одно, – добавил Муравьев. – Там, в санузле, пол очень чистый. Хотя, по идее, Гнатюк этот самый лежал, опираясь спиной на ванну, а головой на стену. На краю ванны кровь есть, а на полу – ни капельки. А бортик ванны скругленный, покатый, так что если на него кровь лилась, то должна была и на пол накапать. Неужели, блин, этот мужик с перерезанным горлом был такой аккуратный, что за минуту до смерти взял тряпочку и протер пол? Да еще и тряпочку после этого в туалет спустил…

– Значит, эти, которые его зарезали, излишне перестраховались?

– Скорее всего кто-то из них в эту кровь ногой вляпался.

Ну и, чтоб следов не оставлять, все затер. Не сообразив, что чистый пол тоже может подозрения вызвать.

– Послушай, я, может, и не эксперт по части того, как людей резать, задумчиво произнесла Ирина, – но могу догадаться, что по крайней мере тот, кто ему горло бритвой располосовал, должен был порядком в крови перепачкаться. Ну, и как ему после этого уходить из гостиницы?

– Правильный вопрос. Могу предложить два варианта на выбор. Первый: Гнатюка мочили несколько мужиков. Извозились в крови, вылезли в 513-й номер, там ополоснулись, переоделись и смылись. Второй вариант: баба. Она могла вообще голой туда зайти. Зарезала, окатилась под душем, вытерлась сухим полотенчиком, оделась – и в родной 513-й. Сказать откровенно, мне в этот второй вариант больше верится. 513-й тоже одноместный, значит, один или двое должны были откуда-то со стороны появиться, то есть их кто-нибудь из обслуги мог бы приметить. Опять же, даже если они очень ловкие и здоровенные, бесшумно сделать этого хлопца было бы нелегко. Не говорю, что совсем невозможно, но труднее. А вот змея какая-нибудь с красивыми ножками

– запросто бы его уработала.

– Ты еще не справлялся, кто жил в 513-м, как я поняла?

– Пока не рискнул. С Валькой у меня особой доверительности нет, опять же есть подозрения, что она этому Петру дозволила нелегально проживать в гостинице. Ну, время пока терпит, я думаю. У администраторши можно узнать, по книге приезжающих. Одно мне непонятно, Ирунчик…

– Что?

– Да отчего тебя вся эта история заботит? Конечно, понимаю, что ты мне всего рассказать не можешь, но так, в общих чертах, наверно, можно объяснить?

– Пока, Ванечка, лучше не объяснять. Давай лучше шампанское откупорим, как завещал товарищ Пушкин!

ИЗМЕНЩИК КОВАРНЫЙ

Дождь за окном старого балка накрапывал точно так же, как полчаса назад, только небо стало чуть потемнее, дело к вечеру близилось. Ветер все так же шелестел, подвывал и изредка посвистывал. Ничего особо не изменилось, если иметь в виду окружающий балок карьерный ландшафт и другие природные явления.

Однако теперь Таран смотрел на все это какими-то другими глазами. Да и вообще, на душе у него было как-то неспокойно. Словно три пряди в одну косичку сплелись – восторг, удивление и стыд.

Конечно, Юрка уже не в первый раз переживал что-то похожее. Весной он здорово разгулялся – Аня, Фроська, Полина, Василиса. Все как в угаре, сумасшедший дом. Тогда он был вообще готов умереть, лишь бы не смотреть Надьке в глаза. Но пережил как-то и даже не стал сознаваться в своих грехопадениях. А потом все ухабы на душе заровнялись, и Таран даже стал считать все произошедшее в мае эдаким приятно-дурным сном. Само собой разумеется, что он клятвенно уверял самого себя, что больше никогда и ни с кем Надьке не изменит. Более того, в голове у Юрки даже звучало нечто угрожающее, типа строки из присяги: «…А если я нарушу эту торжественную клятву, то…»

И вот – нарушил. Да, он прекрасно знал, что ему «после того» будет стыдно. Хотя Милка – баба надежная, неболтливая и выказывать свое торжество широкой дамской публике не будет. Возможно, она тоже немного кается – все-таки к Надьке она всегда относилась неплохо. И Таран до сего дня видел в Милке нечто среднее между старшей сестрой, молодой теткой и просто приятельницей. Сама Милка, несмотря на общую простоту нрава – за минувший год у нее, поди-ка, с десяток «мамонтов» в кавалерах числилось! – в Юркину личную жизнь тоже не вмешивалась. Но тут, должно быть, с темпераментом не совладала. Как и Таран, впрочем.

Однако стыд, накативший на Юрку постфактум, был намного меньше, чем прежде. И, разумеется, никаких самоубийственных мыслей, типа тех, что посещали его в мае, у него и близко не было. Именно это и вызывало у Тарана чувство удивления.

Глядя как бы со стороны на свою реакцию, Юрка удивлялся тому, как быстро он находит оправдание своим поступкам, как легко переходит от покаянных мыслей к цинично-фривольным. А заодно, конечно, у него проскальзывали и совсем бесстыжие мыслишки. Дескать, все мужики так живут, жили прежде и в следующем тысячелетии ни фига не изменятся. Соответственно ему нечего стыдиться. Конечно, некий бес в душе нашептывал, что и Надька не безгрешна. Таран посещает ее только в выходные, а как она остальные пять дней в неделю проводит, знает лишь с ее слов да со слов тещи, тети Тони. Конечно, по словам Надькиной мамаши, она все время проводит с Алешкой-Таранчиком, но разве мать расскажет мужу дочери полную правду? Ой, навряд ли! Ну и слава богу, пусть каждый из них, и Таран, и Надька, о своих делишках будут помалкивать. Любовь у них все-таки настоящая…

В этом факте Юрка прежде никогда не сомневался. И сейчас продолжал убеждать себя в том, что это не подлежит сомнению. Однако это был только официальный лозунг. На самом деле Таран уже настолько подрос в плане умения оценивать собственные чувства, что не мог не подвергнуть свою «Декларацию о любви» критическому осмыслению.

Под верхним слоем его эмоций, в коих продолжала доминировать установка на истинность и высоту чувств к Надьке, скрывалось понимание того, что в этих самых чувствах нет ничего похожего на ту настоящую, почти святую любовь, которую он испытывал к Дашке (до того, как узнал всю правду об этой сучке). Прошлым летом, после того, как Юрка, много чего пережив, очутился в объятиях своей нынешней женушки, ему казалось, что он вновь полюбил, и Надька начисто сотрет мерзкую предательницу из его памяти. Но вот черта с два! За год, прожитый с Надькой, в общем и целом очень счастливый, несмотря на всякие нюансы, Таран отнюдь не забыл Дашу. Ее тело давным-давно растворилось в кислотном стоке химкомбината, даже косточек не осталось, но в душе у Юрки она продолжала жить.

Расхожая формула из гражданских панихид: «Память о нем (о ней) навсегда сохранится в наших сердцах» – всего лишь слова. Это аналог «…И сотвори им вечную память!» в церковном обряде. Вообще-то в громадном большинстве случаев усопших, независимо от того, как их провожали в последний путь, забывают довольно быстро. И вспоминают, как правило, только близкие друзья и родственники, максимум два-три поколения. Своих собственных прапрадедов, как правило, уже не помнят. И родословные начинают выяснять задним числом лишь те, кто претендует на какие-либо денежки по наследству.

Таран был убежден, что такая дрянь, как Дашка, недостойна никакой памяти. Однако на самом деле тот идеальный, придуманный, прямо-таки фантастический образ Даши, который Юрка хранил в своем сердце до тех роковых июльских дней, начал существовать как-то сам по себе и вопреки воле Тарана. Уже несколько раз Юрке снилось то, чего никогда не было и никогда больше не будет, – встречи с той, придуманной Дашей. В этих встречах не было ничего грязного или нескромного, все оставалось таким же чистым и целомудренным, как до того несчастного дня, когда та гадюка, которой была Даша в натуре, затянула Тарана в бандитские дела. Там, во сне, ничего особенного не происходило. Просто Юрка вновь оказывался в родном дворе и видел, как Даша идет в свой подъезд – легкая, невесомая, в чуть колышущемся светлом платьице. И теплая волна нежности, трепета, радости, плавно переходящей в грусть, накатывала на Тарана. Он там, во сне, пытался окликнуть ее, но голос куда-то пропадал, а когда хотел бежать за ней, ноги не слушались. При этом Юрке казалось, будто ежели он все же сумеет пересилить себя и хотя бы окликнуть Дашу, то время повернет вспять и все страшное, гадкое, непоправимое не состоится…

Просыпался Юрка с тоскливым ощущением пустоты в душе. Если Надька была рядом, он обнимал ее покрепче и пытался убедить себя в том, что любит только Веретенникову, а Дашка ногтя ее не стоит. Если Надьки не было – так, правда, редко получалось, ибо, ночуя в казарме, Таран обычно снов не видел,

– то после этого сна хотелось выть. Юрка себя, конечно, ругал за эти переживания не по делу, но сердце доводам разума внимать не хотело, и этот проклятый сон Тарану грезился частенько.

Нет, ничего похожего на первую любовь, должно быть, Юрке уже не суждено испытать. Втянулся он в это дело – грешить и каяться! Ведь у него уже сейчас, в 19 с небольшим, на «боевом счету» восемь баб! Дашка, Шурка, Надька, Аня, Фроська, Полина, Василиса, а теперь еще и Милка. А между прочим, среди его сверстников дополна таких, которые еще ни в одном глазу. Гордиться надо!

Гордиться Таран особо не гордился, но вспоминал то, что только что произошло, не без удовольствия…

… Когда Милка, с мокрыми от слез глазами, мощно вздымающейся грудью, сдавленно дыша, притянула его к себе и так обняла, что кости хрустнули, у Юрки уже все было готово к работе. Затяжной поцелуй в губы только жару прибавил, и Тарану подумалось, что ежели он сразу под юбку полезет, то все произойдет слишком быстро. Милка, конечно, судя по началу, женщина горячая, но меньше чем за пять минут ее все-таки не проймешь.

Поэтому, когда Милка, оторвавшись от Юркиных губ, расслабленно откинула голову на изголовье топчана и опустила веки, Таран не стал спешить.

Сдерживая себя, он распахнул Милкин жакет и осторожно провел ладонью по обоим могучим буграм, туго распиравшим тонкую ткань зеленой водолазки. Но Милка, как видно, на долгие преамбулы настроена не была. Она хмыкнула и сказала немного сердитым, нетерпеливым голосом:

– Не рассусоливай особо, времени не вагон… И вообще, тут не то место, чтоб догола раздеваться. Не ровен час приедут все-таки.

И, слегка отодвинув Юрку, торопливо подняла подол юбки к поясу, а колготки заодно с трусами спустила до колен. Даже туфли на ногах оставила. Таран в это время поспешно расстегивал штаны. Потом трусы стянул вниз – on! – выпустил на волю своего шайтанчика…

– Нормально! – оценила Милка, нетерпеливо посапывая. – Заползай!

Она подогнула коленки, развела их в стороны, и Таран нырнул в жадные объятия этой большой и сердитой бабищи. Шайтанчик тоже нырнул в известное адское место. Там уже все котлы кипели, аж пар шел. В общем, чертика ждали с нетерпением.

– Ух-х! – сладко выдохнула «Королева воинов», крепко притискивая к себе Юрку. – Добралась-таки…

– Ну и как, – спросил Таран, хихикая, – по калибру годится?

Милка нежно дала ему довольно звонкого шлепка по казенной части, облапила покрепче и заходила ходуном, как морская стихия…

Больше, до самого финиша, никакого обмена репликами не было. И продолжалось все мероприятие минут пять, не больше. Но было во всем этом деле нечто такое, что показалось Тарану восхитительным, необычным и вознесло его прямо-таки на вершину блаженства. Что именно, он и сам не понимал. Навряд ли дело было исключительно в том, что женщин с такими могучими формами у Юрки никогда не было. Или, допустим, в том, что Милка вовсю кипела, не позволяя себе ни секунды полежать без движения. И не разница в возрасте сказывалась, это уж точно – Милка была моложе Шурки и Фроськи, так что особой новизны тут не было.

Скорее всего та буйная страсть, которая неожиданно накатила на Юрку, шла от того, что Милка, совсем вроде бы привычная и давно знакомая, вдруг повернулась к нему какой-то иной стороной своего характера. Того самого, который казался Юрке однозначно мужским, стальным, железным и так далее. А она, оказывается, даже реветь умеет. Опять же Тарану всегда казалось, будто Милка, побывав проституткой, смотрит на отношения полов шибко просто. Оказалось, нет, у нее какие-то более серьезные, сложные взгляды на этот вопрос имеются…

Но окончательного ответа, отчего ему вдруг стало так хорошо, Таран все же не нашел. Может, просто сочетание звезд такое на небе состряпалось или какие-нибудь метеорологические факторы сказались.

Милка, кстати, после того, как все закончилось, довольно долго пролежала с закрытыми глазами, то ли наслаждаясь воспоминаниями о пережитом, то ли просто переваривая к голове все происшедшее. Спросить ее, о чем-либо Таран не решался.

Потом она привела одежду в порядок и некоторое время сидела рядом с Юркой в полном молчании, подпирая кулаками подбородок и над чем-то размышляя. То ли осуждала самое себя за то, что. Юрку совратила, то ли, наоборот, Тарана за то, что поддался на совращение. Может, определяла про себя, кто из них больше виноват перед Надькой и подходят ли они под столь жесткие определения, как «изменщик коварный» и «злая разлучница». Во всяком случае, особой радости на Милкином лице уже не читалось. Так они сидели, молчали и думали, а время между тем вовсе не стояло на месте, сумерки все сгущались и сгущались помаленьку…