Текст книги "Три поэмы. В критическом сопровождении Александра Белого"

В пути
поэма

Вступление

 
Перебрав воспоминаний ворох,
Прежнее увидишь наяву.
…Лебеда, растение задворок,
Тянет к небу пыльную листву,
Воет пес протяжно и тоскливо,
Сыч кричит,
Да где-то вдалеке
С дубом разговаривает ива
На своем древесном языке.
Тишь и темень…
Даже ветер гулкий
Присмирел
И только, чуть дыша,
Сонно бродит в темном переулке,
Старыми афишами шурша.
Кто-то вяжет тьму на звездных спицах
И того постичь не может, нет,
Отчего в такую ночь не спится
Человеку в восемнадцать лет.
 
 
В юности,
Вернее, в позднем детстве,
Мы в подвалы фактов не стучим.
Упиваясь красотою следствий,
Мы почти не ведаем причин.
Выборы дороги…
Время это
У меня еще не за горой.
Я бы мог помочь тебе советом,
Молодой, неопытный герой.
Только это – об стену горохом:
Для таких напутствия не в счет.
Всех ушедших по чужим дорогам
Ни один бухгалтер не сочтет.
Эх, дороги…
Нанести б на карты
До деталей каждую из вас
И однажды выложить на парты:
Дескать, получай, десятый класс,
Поклонись, мол, напоследок школе
И шагай до цели напрямик…
 
 
Если я и предложу такое, —
Ты подарок этот не прими.
Жизнь – маршрут,
Но если вдруг его ты
Зазубришь, как заданный урок, —
Скучной сразу станет до зевоты
Самая крутая из дорог.
Ничего не хочется добиться,
И не знаешь, на кого пенять…
 
 
Может, это надо —
Ошибиться,
Чтобы сердцем истину понять.
 

* * *

 
Не ночная свежесть виновата —
Парень от волнения продрог.
Что ни говори, а трудновато
Выбирать из тысячи дорог.
– Оробел, должно быть?
– Нет, не очень.
– В чем же гвоздь?
– Решиться не могу…
– Ты бы объяснил, чего ты хочешь,
Я тебе, пожалуй, помогу.
– Ты устанешь слушать.
– Не устану.
– Ты смеяться будешь…
– Никогда!
– Станешь отговаривать…
– Не стану.
– Я хотел бы… славы!
– Славы?
– Да!
 
 
Вырваться на трассу,
А затем бы
Позабыть о всяких тормозах.
Ненавижу черепашьи темпы,
Рыбье равнодушие в глазах!
Ненавижу плесенью заплывших,
Хоть окурки об него туши!
Ненавижу в двадцать лет наживших
Стариковский геморрой души!
Мысли, заскорузлые, как ворот,
Ненавижу более всего.
Ненавижу этот скучный город,
Пыльное спокойствие его!
Завтра я уйду навстречу бою
По дороге схваток и атак,
Чтоб на ней померяться с судьбою,
Чтобы жизнь свою прожить
Вот так!
 
 
И со сна,
О грунт споткнувшись слепо,
Ветер вдруг ударил в небосвод,
Приступ астмы покоробил небо,
Чуть отхлынул, вновь окреп,
И вот —
Только туч распластанные гроздья,
Только пыли вьюжные столбы…
Душное, безмолвное предгрозье
Вдруг над миром стало на дыбы.
В грохот грома,
Как в зубовный скрежет,
Вековую боль свою вложив,
Небо полыхающее режут
Молний раскаленные ножи!..
 
 
В отблесках зари золотокудрой,
В мощном громе грозовой пальбы
Над страною занималось утро —
Утро человеческой судьбы.
 

Глава первая

1

 
Что ни толкуй, а все же искони
Дорожной грустью все болеют, право.
Веселый окрик:
– Эй, ямщик, гони!..
А в грудь польется пряная отрава.
Ну, то понятно:
Что за скорость? —
Воз.
Да, может быть, еще трясет жестоко.
А тут —
Взревел горластый паровоз,
Пробили буфера,
И мимо окон
Поплыл вокзал, стандартный,
Как всегда,
На маловажных станциях Турксиба.
Киоск зеленый:
«Пиво и вода».
И водокачка с флюгером красивым:
На шпиле – конь,
Который, по веленью
Степных ветров, вертелся, говорят,
А ныне, по причине заржавленья,
На север скачет много лет подряд.
Картофельная темная ботва
И та гряда, где в детстве, не без риска,
Не из нужды, а так – из озорства —
Он воровал морковку и редиску.
Кудрявые зеленые газоны,
Куда приводит парочки весна.
И площадь та, где вечно глухо стонет
Надколотая молнией сосна…
А вот уж и землянки потекли —
Замшелых крыш затейливый орнамент,
И горы свежевынутой земли,
И всюду ямы, ямы – под фундамент.
 
 
А поезд мчит. И за окном бегут
Разъезда будки,
Плавно, как на лыжах.
Далекий медицинский институт
Уже на десять километров ближе.
Четвертый семафор с поднятою рукой…
По сторонам – веселые посевы…
Давно уж скрылась башня
И на башне конь,
С таким упорством скачущий на север.
 

2

 
Не можем ездить мы, не беспокоясь,
Что где-то неотложные дела,
Не можем не бранить курьерский поезд
За то, что скорость поезда мала,
За то, что вот не мчит, как ветер, нас он,
А катит, словно старая арба,
За то, что он – подумайте! – по часу
Стоит у телеграфного столба…
 
 
Но вот в купе «отсушен» дубль-пусто,
И местный весельчак и острослов
На остановке сбегал за капустой
Для флотских новоявленных «козлов».
И если те, кляня размер и вялость,
Грызут ее старательно, с душой, —
Считайте, что поездка состоялась,
Как говорили раньше – «на большой»!
Вам сутки вдвое кажутся короче,
Короче втрое кажется прогон.
 
 
Взошла луна. Темнеет.
Дело к ночи.
Шумит вагон, волнуется вагон.
И этот шум, и смех неугомонный,
И стук костяшек
Дружно создают
Какой-то безалаберный, вагонный,
Но славный, не стесняющий уют.
И кажется, что в этом общежитьи
Друг с другом каждый тыщу лет знаком.
– Посудинку, мамаша, одолжите,
А ты, орел, слетай-ка за чайком!
«Орел» моментом обретает крылья,
Схватив кофейник, мчится, как стрела.
А тут уже и чемодан накрыли
Для расширенья площади стола.
Без приглашений сходятся соседи,
Расселись все компанией простой,
И затрещал от всякой вкусной снеди
Большой импровизированный стол.
Порылась в узелке своем старушка,
В бауле покопался старичок —
Папаша ест мамашины ватрушки,
Мамаша ест папашин балычок.
Потом орехи чьи-то хором грызли,
Скорлупки – в кучку, чтобы меньше месть.
 
 
Все было так,
Как будет в коммунизме,
По представленью любящих поесть.
 

3

 
Из всей компании один, пожалуй,
На этот братский ужин не попал.
На средней полке в этот час лежал он
И неукрытый, вздрагивая, спал.
И чтобы из окна не прохватило
Юнца, избави боже, сквозняком,
Старушка сердобольная накрыла
Его огромным клетчатым платком.
На добром слове вряд ли ошибусь я,
Хоть самовольно выскажу его:
Спасибо вам, хорошая бабуся,
От имени героя моего.
 
 
Ценитель незаигранных прелюдий,
Его искал я много лет подряд.
Я знать хотел, куда уходят люди,
Которые о славе говорят.
Пусть на виски скорее ляжет проседь,
Чем на бумагу первая из строк, —
Я должен знать,
Куда его забросит
Вот этот диковатый гонорок,
Который век не уживется с ленью
И, беспощадно сердце теребя,
Не раз заставит взвыть от сожаленья,
Что «Дон-Кихот»
Написан до тебя,
Что до тебя
Можайский стал крылатым,
Что до тебя
Джордано был сожжен,
Что без тебя
Уже разбужен атом
И вдвое большей силой укрощен…
Я должен знать,
Какие проявленья
Неведомая молодость найдет,
Как человек другого поколенья
Знакомые зачатки разовьет.
 
 
Мы старше чуть.
У нас, как говорится,
Чубы, как смоль, в сердцах огонь горит.
Мы в 45-м начинали бриться
И неокрепшим басом говорить.
Мы с первых дней войны входили в моду,
Нам в 43-м не было цены:
Для каждого колхоза и завода
Большой подмогой были пацаны.
Одежда и заботы не по росту,
Порой и все семейство на плечах…
Мы рано научились думать просто
О самых перепутанных вещах.
Мы рано сердцем ощутили братство
Романтики и повседневных дел
И дикий гонор
Заковали в рабство,
Чтобы не мы, а он на нас потел.
 
 
Но ходят слухи, что по старым прошвам
Судьба кладет замысловатый след,
Что непременно
Где-то в дальнем прошлом
Начало всех падений и побед.
 
 
Возможно, так.
Приму на веру кротко
И возвращусь, десятком строк всего,
К началу
Биографии короткой
Строптивого героя моего.
 

4

 
Когда у вас чужих воспоминаний
О вашем раннем детстве нет,
Оно
Лежит спокойно где-то в подсознаньи,
Как светлое, неясное пятно.
И первое, что в памяти осталось,
Что впитано навечно, всем нутром,
Для моего героя начиналось
С суровых слов:
– От Совинформбюро!..
 
 
Из звуков помнит он —
Кидавшийся на стены,
Назойливый и липкий, как смола,
Под крышей где-то
Дикий вой сирены
И острый взвизг разбитого стекла.
Он помнит —
В «щель» пробившееся небо,
Вокруг земля, чадящая, как трут,
Деревья развороченные мрут…
Из сладостей он помнит
Сладость хлеба,
Колючего и черного, как грунт.
…Нестройные походные колонны,
Пучок морщин у жестких глаз отца,
А после —
эшелоны,
эшелоны
И снова эшелоны без конца…
 
 
В мельчайшие подробности вдаваться
Мне надо бы, когда я говорю
Про страшно длинный путь эвакуации,
Направленный куда-то на зарю,
Про холод,
Что навис над всей планетой
И в комнатах нетопленых крепчал…
Но я уверен,
Что не только в этом
Искомое начало всех начал.
Я знаю, что его ростки живые
Еще таятся в том далеком дне,
Когда с сиротством собственным впервые
Остался человек наедине.
 

5

 
Дорога. Снег. Уходит батальон.
Отец в шинели, на ремне подсумки.
А через год угрюмый почтальон
Явился в дом
И долго рылся в сумке…
 
 
С тех пор и мать не вынесла, слегла.
В лице покой и тихая усталость,
И холод…
Только капелька тепла
В глазах ее прищуренных осталась.
Когда ж и этот огонек ослаб
И еле-еле теплился часами,
Пришел
Какой-то лысый эскулап
С бутылочно-зелеными глазами.
Не отерев сапог, вошел он в спальню,
Пощупал пульс веснушчатой рукой
И сухо бросил:
– М-да. Исход летальный.
Все кончено.
Надежды никакой.
 
 
Его тогда до судорог взбесила
Циничность в заключении таком.
Ты слышишь,
Облысевшее бессилье, —
Спаси ее, не думай о другом!
Хоть попытайся выход отыскать,
Вот твой халат,
Не трать минут впустую.
Нельзя же смерть спокойно пропускать,
Не возражая ей, не протестуя!
 
 
А тот стоял ненужный, словно тень,
И столько равнодушья в постной мине!..
Он был доволен, очевидно, тем,
Что он ни в чем формально не повинен.
Потом глухая ночь.
И ты один.
И это одиночество – как камень.
Лишь сумрак все по комнате бродил,
Лица касаясь влажными руками.
Хотелось вдруг с постели соскочить,
И, высадив плечом двойную раму,
На землю стать
И резко ощутить
Колючий снег под босыми ногами,
Такое сделать что-нибудь с собой,
Чтоб это вдруг сознания лишило,
Чтоб резкая физическая боль
Хотя б на миг
Другую заглушила.
 
 
Мне б рассказать,
Как скрежетом зубов
Он отвечал на жалость и заботу
И как, уйдя от даровых хлебов,
Он, как к родне,
Направился к заводу.
О том, как он уже в пятнадцать лет,
Разбередивши гордость, злое чувство,
Всей болью ссадин постигал секрет
Сурового слесарного искусства.
Мне б рассказать о том,
Как билась школа,
Стремясь вовлечь его в свои дела,
Как отмолчался он от комсомола,
Как улица его не приняла,
Как он, на всех насупившись порою,
По месяцу ходил с зажатым ртом,
Как бредил он каверинским героем
И сам себе не признавался в том,
Как грезил он весенних вишен цветом,
Как десять классов по ночам кончал…
Но я уверен,
Что не только в этом
То самое начало всех начал.
 

6

 
Мы холодны к богам, что дали греки.
Другим огнем, по-новому, горя,
Мы чтим любовь,
Что запрягает реки,
Рождает пресноводные моря.
Но все ж порою греческая мера
Еще берет,
берет сердца в полон,
И хочется, чтобы она – Венера,
Чтобы влюбленный —
Это Аполлон…
А если ты нескладнейший детина,
А если пара рук, как два весла,
И откровенно рыжая щетина
На месте шевелюры проросла?..
Не знаю, что – улыбка, губы, брови ль,
А может, взгляд
В дорогу поманил,
Но только нежный полудетский профиль
Ему весь мир однажды заслонил.
А тень надежды родила тревогу.
И, словно прозревающий слепец,
Он целый год все ожидал подвоха,
И не дождясь, поверил, наконец.
И незаметно схлынула усталость,
К которой он годами привыкал,
И только, как проклятие, осталась
Все та же немость и боязнь зеркал.
 
 
Природу трудно упрекнуть в повторах..
Ее законы каждому ясны,
Но есть пора, по образу которой
У нас сложился
Идеал весны.
И кажется, что если снова станет
Когда-нибудь для сердца грудь тесна,
На землю непременно вновь нагрянет
До мелочей похожая весна.
И так же встанет месяц остророгий,
И так же дрогнет огонек в окне…
 
 
Я видел их.
По парку, без дороги
Они идут в вечерней тишине.
А по земле бредет весна босая,
Ковры проталин под ноги стеля,
А ветер, на деревьях нависая,
Шумит, вершины сосен шевеля,
А снег спешит холодной мокрой ватой
Под каждый куст упрятаться хитро,
И пахнет воздух почкой горьковатой,
И давит,
давит сердце на ребро.
Найди слова и дай излиться пылу.
Не губы, нет,
Чтоб хоть в руке рука.
 
 
Я видел их.
И что меж ними было,
Я не берусь сказать наверняка.
Я мог бы только рассказать,
Как била
Его душа во все колокола,
Как буйная, неведомая сила
Его в дорогу дальнюю звала,
Как, не на шутку становясь поэтом,
Он вирши никудышные тачал…
Но я уверен,
Что не только в этом
То самое начало всех начал.
И если даже правда то,
Что в прошлом
Пунктиром прошв грядущее дано —
То этим самым пресловутым прошвам
Назавтра лишь
Родиться суждено.
 
 
В нем – тьма начал,
А победит какое,
Никто не вправе говорить пока.
Возможно, это
Ненависть к покою,
А может —
Нелюдимость бирюка.
А может…
 
 
Я бы тут немало
Того и этого еще сказал,
Но слышите —
На стрелках застучало,
Но видите —
На вас бежит вокзал.
С веселым шумом в город вытекает
Транзитных душ бесчисленный поток,
И где-то вдалеке уже мелькает
Бабуси нашей клетчатый платок.
 
 
И мне, не тратя времени напрасно,
Вслед за героем надобно итти,
И все неясное да станет ясным
В ошибках,
В столкновениях —
В пути.
 

Глава вторая

1

 
Из тьмы огней
Узор спокойный вышит,
Мерцает сонно обская вода.
Каким-то тихим благодушьем дышат
Огромные ночные города…
 
 
Но только верить этому не надо,
От радужных иллюзий откажись.
У города
Лицо иного склада —
Лицо мужчины, знающего жизнь.
Он перед всеми двери отворяет,
Он самых хилых не встречает злом,
Но каждого пришельца проверяет
На стойкость,
На изгиб
И на излом.
К его душе не заржавела дверца,
Ты хоть началом дела угоди.
Но если ты пришел с порожним сердцем,
Пока не поздно,
Лучше уходи.
 
 
Мне до сих пор твоя суровость снится.
Мне не забыть вовек твоих обид.
Но я готов сегодня поклониться
Тебе, огромный город на Оби.
Твоим заводам,
Что во мне будили
Душевный зуд, корчующий старье,
Твоим театрам,
Что меня стыдили
За дикое невежество мое.
Мне б не спеша опять пройтись по залам,
Где я к искусству приникал порой,
Да некогда.
Пора идти к вокзалу,
Где первый раз заночевал герой.
 

2

 
Вокзалы все похожи друг на друга.
На каждом вечно ожидает вас
Та самая нервическая скука,
Что зародилась у билетных касс.
Терпеть ее – немыслимое бремя,
Когда уснуть не может человек.
 
 
Ему казалось,
Охромело время,
Ему казалось,
Ночь продлится век.
И не успел, по-августовски жидкий,
Рассвет прильнуть к оконному стеклу,
Он сгреб свои нехитрые пожитки
И зашагал в предутреннюю мглу.
Упругий ветер ринулся навстречу,
Росой зари пропитанный уже.
Он шел и шел.
И расправлялись плечи,
И легче становилось на душе.
Свет фонарей, неяркий и короткий,
Вдали наплывы заводских дымов
И серые огромные коробки
В 30-м понастроенных домов —
Все по рассказам было так знакомо,
Так узнавалось просто и легко,
Что он почувствовал себя, как дома,
Впервые здесь от дома далеко.
Он знал, что там,
За третьим поворотом,
Где на фронтоне серафим без крыл, —
Те самые чугунные ворота,
Что он во сне уже давно открыл.
И во дворе, обрызганный лучами,
Что про запас ушедший день сберег,
Тот самый дом,
Что мысленно ночами
Уже исхожен вдоль и поперек.
Должно быть, жутко у его порога,
Когда, остатки бодрости губя,
Уныло и по-стариковски строго
Он сотней окон смотрит на тебя.
 
 
А может, глянет вовсе не сурово?
А вдруг скользнет в его улыбке май?
И он промолвит запросто:
– Здорово!
Я ждал тебя.
– Я прибыл. Принимай…
– Работа не из легких.
– Я не дрогну.
– Не хватит дня.
– Я буду по ночам, —
Ты только дай мне дальнюю дорогу,
Ты только сделай из меня врача!
 
 
Громады серых заспанных кварталов,
Булыжно-сизый глянец мостовой,
Расщелины чернеющих порталов,
Бульвары, окропленные листвой —
Все проносилось мимо,
Пролетало,
С мечтой как будто заключив пари.
Он мчал,
Покуда на пути не встало
Пылающее зарево зари.
 

3

 
Еще в соку сады всего Союза,
А уж в Сибири надписи висят:
«Водители! Остерегайтесь юза!»
И ниже лаконично: «Листопад!»
Мы листопад увидим без подсказок.
Но это значит, что пришла пора
Неповторимых сочетаний красок,
Особенно волнующих с утра.
Пусть солнце за горами, за долами,
Пусть только просыпается оно,
Но вон уже вдали, за куполами,
Огнем восхода небо зажжено.
И кажется —
Дробясь, ложится даль та
На зелень увядающей травы,
На черные полотнища асфальта
Осенними заплатами листвы.
 
 
Он все стоял, от красоты немея,
Застигнутый врасплох на полпути,
По-детски не стремясь и не умея
Нахлынувших раздумий обойти.
Он все смотрел, как шире простирался
Сплошной поток холодного огня,
Как будто в нем он высмотреть старался
Неведомое завтрашнего дня.
И видел все:
Последние минуты
Последнего экзамена идут.
Он открывает двери института
И входит в долгожданный институт.
И как по нотам дальше.
И в конце там
Он видел ясно, так, что стыла кровь, —
Вот жало всемогущего ланцета
Он принял от седых профессоров.
И рукоплещет зала, залитая
Огнями люстр.
 
 
Потом вокзал. Гудок…
И вот опять поля, поля Алтая…
Знакомый с детства тихий городок…
На шпиле конь…
Перрон разноголосый…
А на земле та самая весна,
И кто-то юный и русоволосый
Не может оторваться от окна…
А он идет – и отступает тленье,
Он буйствует с ланцетом, как гроза,
И лезут из орбит от удивленья
Бутылочно-зеленые глаза.
 
 
Багровый шар ползет все выше, выше,
На горизонте вянут кумачи,
И вот уже ударили по крышам
Негреющие первые лучи.
И бросив рябь на вспыхнувшую воду,
Огромный город праздновал рассвет
Призывными гудками всех заводов,
Задорными клаксонами «Побед».
 
 
И мне б на карканье не строить музу,
От старческих брюзжаний я здоров.
Но хочется, чтоб лозунг
«Бойтесь юза!»
Предостерег не только шоферов.
Идея нот
Мне по душе, признаться,
Хоть я уверен, что во все века
От жизни нужно ждать
Импровизаций,
Поскольку жизнь – великий музыкант.
Но перед боем эту мысль не будят.
– Тебе пора, пожалуй?
– Да, пора.
– Ну, что ж, иди,
И пусть тебе не будет,
Как говорят, ни пуха, ни пера!
 
 
А мы, пока ты будешь непосильный
Свой труд вершить, в борении с собой,
Для ясности вернемся в город пыльный,
Так искренне оболганный тобой.
 

4

 
Там, где речушка сонно прошивает
Давно забытый глиняный карьер,
В избушке на отлете проживает
С 30-х вдовый,
Врач-пенсионер.
Ему привольно у речных разводий,
Где плесы голубого голубей.
Он для стола
Гусей себе разводит,
А для души —
Зобатых голубей.
На топливо берет со строек стружку,
Умеет сам стирать и сам варить,
Но все мечтает завести старушку,
Чтоб было с кем зимой поговорить.
Ему иного и не надо счастья,
И даже деньги не нужны ему.
Он только иногда, по женской части,
«Знакомых» принимает на дому.
Заплатят – ладно.
Не заплатят – тоже.
Его волнует лишь один вопрос —
Чтоб новый городок, избави боже,
Его домишко ветхонький не снес.
Ему излишне волноваться вредно,
Ни радостей не зная, ни тоски,
Он хочет только одного —
Безбедно
Доковылять до гробовой доски.
 
 
Ты стар,
И все, что просится наружу,
Я придержу, чтобы порыв ослаб,
И не единым словом не нарушу
Твоей спокойной жизни, эскулап.
А ты бы в ужасе развел руками,
Когда б сегодня кто-нибудь сказал,
Что у тебя за толстыми очками
Бутылочно-зеленые глаза.
А ты бы, верно, заболел падучей,
Когда б открыть, спокойствие губя,
Что в 45-м первый смертный случай
В бессмертный символ
Превратил тебя,
Что эту женщину любою силой
Ты должен был, пусть не спасти, —
Спасать!
Что кто-то клялся над ее могилой
Твою вину
Всей жизнью доказать,
Что этот «кто-то»
В трудную дорогу,
Не ждя достатка, вышел налегке,
Чтобы вернуться к твоему порогу
С непогрешимым скальпелем в руке.
 
 
Ты стар и слаб.
Я промолчу. Я скрою.
Но если б к прошлому тебя я возвратил,
Ты б за дорогой моего героя,
Должно быть, слишком пристально следил.
Ты б, рот скривя в улыбке осторожной,
Своим злорадством подглядел тайком,
Как отвечал он на билет несложный
Дубовым, сучковатым языком;
Как он не брал спасительных записок,
Как клял себя, с экзамена идя;
Как десять раз читал он куцый список,
Фамилии своей не находя;
Как на фронтоне, тайно от народа,
Кивнул ему бескрылый серафим
И черные чугунные ворота
В последний раз захлопнулись за ним;
Как повзрослело сердце первой раной,
Как завершился в жизни первый юз
Короткой и тревожной телеграммой:
«Не поступил, но на год остаюсь».
 
 
И снова боль.
И снова в сердце жженье…
Все очень худо.
Хорошо одно:
Что разговор с тобой – предположенье,
Несказанного слышать не дано.
А знай ты это —
Я бы не помешкал:
Лицом к лицу —
И палец на курок,
Чтоб ты не вздумал осквернить усмешкой
Тот самый первый жизненный урок.
 
 
Висит луна над горизонтом серым,
Влюбленных безответная раба.
Притихло все.
Лишь где-то за карьером
Клокочет водосточная труба.
Захлопнул ставни домик на отшибе,
Под легким ветром скрипнула доска.
Рожденная в дневном гусином шипе,
В сырую темень выползла тоска…
А ночь зовет к непознанным глубинам
Дымками легкой перистой шуги,
И тонут в воркотаньи голубином
Не по летам тяжелые шаги.
А в небе – тыщи звездных многоточий.
Ты, ночь, до точки говорить могла б.
Что ты скрываешь?..
Ну, спокойной ночи,
Прости за беспокойство, эскулап.
 

5

 
Темным-темно.
И только печка пышет
Голубоватым медленным огнем.
 
 
Давным-давно
Уехал и не пишет,
А ты все жди, а ты грусти о нем,
Когда лежит над миром ночь такая,
А ветер в окна – память вороша,
А ветер, ни на миг не умолкая:
– Ты хороша!
Ты очень хороша!..
Разносит эхо далеко-далёко
Тоску нестройных птичьих голосов.
 
 
А может, то
Не журавлиный клёкот,
А уходящей молодости зов?..
Четвертый час по голым веткам сада
Холодный дождь не устает частить.
А может быть…
А может быть, не надо
Ни ожидать,
Ни думать,
Ни грустить?
А может, просто —
Сердце взять и бросить
Навстречу искрам нового огня,
Вот в эту осень,
В золотую осыпь
Назойливую память оброня?..
 
 
На тыщи лужиц лунный свет дробится.
Промозглый мрак все гуще, тяжелей.
Ты слышишь, почта —
Надо торопиться!
Ни сил и ни стараний не жалей!
Я не хочу, чтобы дозрела драма,
Я за героя своего боюсь!
 
 
Стучат.
– Войдите! Кто там?
– Телеграмма!
«Не поступил, но на год остаюсь».
 

6

 
Над целым миром стынет синь сквозная.
Льнет воронье к седому кедрачу.
– Год впереди. Как будешь жить?
– Не знаю.
– В слесарный цех пошел бы.
– Не хочу.
Поземки пряжа, тоньше паутинки,
Течет и обрывается вдали.
Изношены последние ботинки,
Истрачены последние рубли.
И ветер, сжалясь, пал к ногам и замер.
– Скажи, поэт, за что же я побит?
Пусть я не помню,
Сколько в сердце камер,
Зато я знаю,
Сколько в нем обид.
 
 
И знаю так, как знают колкость ости,
Как застарелым ранам знают счет.
Я б, может, стал
Таким врачом со злости,
Каких на свете не было еще.
Себя до капли выжму, как мочалу,
Но в институт —
Ты слышишь! —
Попаду!
– Ты все забыл.
– Я все начну сначала.
– Ну, а пока в слесарный…
– Не пойду…
 
 
У горожан курьерская походка.
Колючий иней пал на провода.
Декабрьская суровая погодка —
Сибирские седые холода.
Без сна три ночи.
Сложная задача
Вдруг не смежит заиндевелых век.
По городу без цели, наудачу
Шагает любопытный человек.
Чуть сбавил шаг,
И снова дрожь забила.
А ветер в душу, крупкою соря.
Нет! Что угодно, только не зубило.
Чтоб только не назад,
Не в слесаря.
 
 
Стал на минуту.
Ноги – как поленья,
Глаза дырявой варежкой протер
И прочитал такое объявленье:
«Театру «Факел»
Нужен полотер».