Текст книги "Юдифь"

В голосе Карела звучит подлинное воодушевление. Русскому другу нет нужды усердствовать и напрягаться. Наоборот. Только внимательно слушать и всматриваться. Тогда он почувствует эту Влтаву. Чешскую сакральную Влтаву. Истинно чешскую архитектуру. Более того – чешский воздух.

Каждый восторженный период заканчивается этим рефреном – стоит лишь ему обратить внимание гостя на улицу, здание, на все, что оказывается в поле зрения. «Чешские кнедлики. Чешские дамы. Чешские газеты и книги. Чешские пенсионеры».

Очень возможно, что тут была опаска на уровне подсознания: писатели предпочитают абстракции. Познай же нас через органы чувств!

Безродов оправдывал ожидания. Он вглядывается. Он переспрашивает. Он словно вбирает в себя этот город, преподнесенный ему в подарок.

Хозяин лучится еще щедрее. Как истинный обольститель, он чувствует: московский гость почти завоеван, дело в решающем штрихе, древняя Прага должна ожить и показать: она и сегодня неотразима и победоносна. Сейчас они зайдут в Союз списователей, он познакомит его с женою, они пообедают все втроем – похоже, что гость уже утомился.

Безродов вежливо протестует – нет, не устал, все еще бодр, но, разумеется, будет счастлив. Что означает «Союз списователей»? Все очень просто – Союз писателей. Безродов неудержимо хохочет – братья-славяне попали в яблочко. Определили самую суть этой своеобразной профессии. Списователи. Одни – с натуры. Другие, проще организованные, – со старых, плохо усвоенных книжек. Есть, правда, белые вороны – странные чужеродные птицы – видят вдруг то, чего до них не видели, и достают из мусорных куч острыми клювами новое слово. Но этих удачливых кладоискателей в дружной писательской семье не так уж много – и слава Богу!

Карел покачивает блондинистой, ладно ухоженной головой. Не зря Габриэлла, его жена, считает, что писатели – дети. Чем одаренней, тем больше в них детского. В своей комиссии у Габриэллы широкое поле для наблюдений.

Но вот и место ее трудов – несколько выщербленных ступенек, лесенка на второй этаж. Здесь – на отшибе от главного здания – и расположено око в мир, писательские внешние связи. Прошу вас, входите. Нет, после вас.

Из-за стола поднимается женщина, совсем не похожая на пражанок, встреченных на улицах города. Решительно ничего славянского. Что-то мадьярское или креольское и в этой вызывающей смуглости большого скуластого лица, и в угольно-черных тревожных глазах, и в черных – под цвет ее глаз – волосах. И гибкая – не по росту – грация большой осторожно ступающей кошки.

Это моя жена Габриэлла. В голосе Карела внятно звучит скромное торжество победителя. Это и есть завершающий штрих, яркий финал, полнозвучная кода. Вот каково оно, Злата Прага, твое восхитительное лицо.

Они обедают в «Валленштейне» – после дохнувшего льдом и стужей неевропейского мороза здесь было особенно уютно, недаром вокруг чуть слышно щебечут нежные парочки – трое пришельцев вторглись в прибежище любви.

Но не до парочек – не таясь, они присматриваются друг к другу. Общение дается непросто. По-русски – в отличие от супруга – она говорит не слишком бойко, долго подыскивает слова. Безродов должен ее простить, второй язык у нее – французский, а русский знает она условно. Русский ее язык прихрамывает на обе ножки. Безродов смеется: ну что же, поковыляем вместе. На славном языке Мопассана – с усилиями и долгими паузами – он медленно составляет фразы. Учил его в последнюю очередь, учил без должной самоотдачи, недобросовестно, по-школярски. Не думая, что настанет день, когда он окажется так ему нужен.

Косноязычие тем несносней, что Габриэлла с первой минуты послала его в глубокий нокдаун. И если Карел предполагал при всем моравском простосердечии такое развитие событий, он может испытывать удовольствие – победа Праги вполне очевидна. Влюбчивое сердце Безродова и прежде было непрочным щитом. Годы добавили ему сдержанности, но не брони – не раз и не два он пробовал себя утешать: возможно, этой своей отзывчивости я и обязан тем, что замечен, в строчках моих не только чернильная, но человеческая кровь.

Звучало, разумеется, лестно, но легче от этого не становилось. Досталось сверх мер. И вот ощущаешь знакомое сотрясение почвы, земля кренится и оседает, мгновение – и ты пропадешь.

За окнами – февральские сумерки, призрачный, дымчатый пляс теней. В это время «Валленштейн» безлюден, тихие парочки, то и дело обменивающиеся поцелуями, и составляют всю клиентуру. Безродов все ждет, когда Карел Добеш прокомментирует умиленно: «Чешские любящие сердца». Впрочем, навряд ли. Он предпочтет более строгую характеристику. «Чешские молодые люди» – звучит, пожалуй, репрезентативней. Может быть, «чешские влюбленные» – это лиричнее и трогательней. Однако на сей раз Карел помалкивает, думает о чем-то своем.

Меж тем их обед подходит к концу. От теплого зала, от полутьмы, от хмеля и хусы Безродов чувствует приятную легкую усталость. Сейчас им предстоит расставание. Красавица Габриэлла исчезнет. Он загодя готовит себя к тоскливому вечеру в отеле. В умеренной дозе скука бывает даже приятной: ляжет пораньше. В теплой постели, с книжкой под боком, спокойно перелистает события наполненного до краешка дня. За окнами будет идти чужая центральноевропейская жизнь, вдруг схваченная арктической стужей. Должно быть, и впрямь это он занес ее из скифской языческой сверхдержавы.

Но нет, гостеприимство супругов неистощимо – вечер в отеле с записями в путевом дневничке, с книжкой в руках отодвигается. У Добешей – иная программа. Вечер они проведут в «Семафоре» – «Это тебе необходимо. Увидишь чешскую молодежь».

Крохотное бойкое гнездышко, студенческая разноголосица, разгоряченные юные лица. Все веселы, беспричинно веселы. «Они велят себе быть веселыми», – решает почему-то Безродов.

Он злится на самого себя. Откуда вдруг взялась эта мысль? О, разумеется, неслучайно. Явилась она к нему не вдруг, несмело мерцала в его сознании с первой его минуты в Праге. То ли она не могла обрести законченную ясную цельность, то ли он сам ей мешал дозреть. Странно. Писатель должен спешить за первым же, смутным подобием мысли. Не странно. Он – советский писатель. Это совсем особый писатель. Вовсе не рвущийся додумать.

Музыка в «Семафоре» играет неутомимо, почти без пауз, словно боится остановиться – если умолкну, то навсегда. Больше всего огня и страсти выплескивает певица Ханна. Она поджигает заполненный зал, как спичка, поднесенная к хворосту. Голос надтреснутый, хрипловатый, словно преодолев тяготение тверди земной, взмывает, взлетает вместе с ее рыжими прядями, он полыхает, как сгусток пламени.

– Опасная дама, – бормочет Безродов.

Прекрасная Габриэлла кивает.

– О, да.

– В ней столько кровей намешано, – озабоченно сообщает Добеш. – Кроме словацкой и еврейской, есть и венгерская струя. Атам, где мадьяры, там и цыгане.

– Страшный коктейль.

– В ней много всего, – негромко говорит Габриэлла.

Немного помедлив, она рассказывает, что рыжеволосая певица замужем за молодым актером из «Рококо», но несколько лет живет с одним пожилым режиссером. Он некрасив и коротконог, но в Праге им принято гордиться, а это для женщин, таких, как Ханна, главное мужское достоинство – прежде всего будь популярен.

Похоже, ее неприятно задело, что Ханна произвела впечатление, – решает Безродов, и эта догадка вдруг доставляет ему удовольствие – неужто взыграло ревнивое чувство?

Карел отечески улыбается.

– Габи не любит успешных женщин.

Она возражает, причем по-чешски. Так повторяется несколько раз.

«Под каждой крышей есть свои мыши, – сочувственно отмечает Безродов, – и пражская крыша не исключение. Но странно, эти домашние страсти не раздражают, так органично вписываются в общую ауру. Они словно часть домашней жизни, которой живет весь этот город. Вдруг возникает ощущение, что не было ни Второй мировой, ни Лидице, ни немецкого плена. Может быть, в этом и состоит чешский секрет – жить в своем мире, всегда пребывать в настоящем времени, не приближаться к государству. Впрочем, возможно, я все придумал. Но если я угадал – завидно. Мне это так и не удалось».

При этой почти неотступной мысли он сразу мрачнеет.

– Вас что-то расстроило?

В чутье этой женщине не откажешь. И в зоркости тоже.

– Нет, все чудесно.

– Пан Александр утомился. Слишком насыщенным был этот день, – Карел берет вину на себя.

На сей раз она соглашается с мужем.

– Мы невнимательные хозяева. Конечно же, вам пора отдохнуть.

Они провожают его до «Амбассадора». Добеш уверен, что завтрашний день будет не менее интересным. Есть знаменитый старый художник. Мы навестим его. Ты увидишь абстракционизм старика!

Бог весть почему, но он ощущает не слишком понятный укол досады. Веселое дело. Придется пялиться на упражнения геронта, который старается доказать, что он современен и авангарден. Я уже понял, что Злата Прага – законная часть свободного мира, не отстает от него ни в чем. Не уступает ни в зрелости общества, ни в дерзости своего искусства. Все время мне желают напомнить: мы все же не такие, как вы. Благодарю вас, я уже понял.

Он призывает себя к порядку. «А что это с тобой происходит? Взыграли великодержавные комплексы? Как мило. Прими мои поздравления».

И понимает, что дело не в старце, бегущем за юными современниками. Тем более, не в странной обиде за отодвинутых реалистов. Суть в том, что ему все трудней любоваться супружеским счастьем Карела Добеша. Красивое благородное чувство. Делает честь его душе. Настроение окончательно портится.

Но Добеш этого не замечает. Он братски обнимает Безродова.

– Я позвоню тебе завтра в полдень.

Габриэлла загадочно улыбается. Потом желает гостю терпения – оно, безусловно, ему поможет дождаться обещанного звонка. Прекрасная Дама не упускает возможности уколоть благоверного. Что она против него имеет? Или же я ей не угодил? Может быть, кроме успешных женщин, она не терпит успешных мужчин? К тому же явившихся из империи.

Не разберешься. В гостиничном номере он еще долго не гасит света. Мятежная юношеская тоска срывает его с закипевшего ложа, он застывает у подоконника. Сквозь плохо задернутые шторы видны лишь стены уснувших зданий и несколько освещенных окон – какие-то грустные полуночники, такие же беззащитные души, как я, не знают отдохновения.

Он, то и дело, повторяет вчера еще незнакомое имя, оно звучит в нем, как баркарола, сопровождающая гребца. Новая песнь моя, Габриэлла.

И впрямь – перенасыщенный день. Стучащий по рельсам Европы поезд – недаром в Бресте меняли скаты – пражский вокзал, морозный город в стеклянном дыму жгучего воздуха, обед в «Викарской», визит в «Семафор», это воинственное веселье, музыка во время спектакля, во время антракта и после финала – мы живы, несмотря ни на что!

Пора улечься. Завтра придется смотреть на холсты ветерана кисти, впитывать чешский абстракционизм.

Как быстро изнашиваются слова! Совсем недавно казались свежими, несли в себе какой-то манок, и где он? Уже пропал и след. Самое грустное открытие, сделанное за годы писательства: недолгая, быстрая молодость слов. Их время кратко, как время бабочки, особенно когда им придается некий революционный смысл – не то прогрессивный, не то протестный. С какой-то непостижимой скоростью все эти ярыге ярлыки вдруг обретают почти полярное, анекдотическое звучание.

Вчера еще гонимое слово, воспринимавшееся как вызов, становится не только поблекшим, но – что совсем обидно – комичным. Стоило снять с него запрет, и испарился его соблазн.

Уснуть бы. Бессонница моя взрывчата. Я не способен думать о Праге, о Кареле Добеше, о Европе, о собственной задуманной книге. Даже об этой рыжей Ханне, которая спит с пожилым режиссером, пока ее молодой сожитель зарабатывает свой хлеб в «Рококо». Я думаю только о Габриэлле. Вот так ее зовут – Габриэлла. В старом заслуженном отеле, гордящемся своей репутацией, неподалеку от Вацлавской площади, в номере, где томлюсь на кровати, хранящей тайны безвестных странников, думаю только о ней одной.

Ну что же, на сей раз – не о себе. Такое случается нечасто. Недаром же людям с тобой несладко. Заметно, как они ощетиниваются. Давно уже раздражаешь ближних.

Но сам ты, похоже, сумел срастись с этой своей бездарной жизнью. Пригрезились несхожие женщины, которых ты звал своими женами, наверно – без больших оснований. И где они? Ни той ни другой. Обеих ты ни в чем не винил, а, впрочем, не винил и себя – виновна непонятная сила, вложившая в твои пальцы перо. Понятно, что она тобой правит, и действуешь ты по ее указке.

Приятное для тебя объяснение. И лестное для художника слова. Умеешь сам с собою поладить. Господи, скорей бы заснуть.

Бог тебя любит, в его покровительстве ты не однажды мог убедиться. Не зря без особого напряжения справляешься с кладью своей удачи – легко несешь ее на плечах. Всевышний и нынче приходит на помощь – тушит, как лампочку над изголовьем, сумятицу в голове постояльца, дарует ему покой и сон.

Утром – Безродов только что выбрался из-под гостиничного душа – в номере раздается звонок. В трубке он слышит негромкий голос:

– Здесь Габриэлла. Вы уже встали?

Потом она сбивчиво объясняет. Карел приносит свои извинения. Так получилось. Нежданно-негаданно. Просто – стечение обстоятельств. Она постарается заменить его. Пан Александр разочарован?

Безродов и впрямь не сразу справляется с забытым юношеским волнением. Потом придает засбоившему голосу необходимую невозмутимость.

Нет, пан Александр не разочарован. Нет, разумеется, он желает милому Карелу всяческих благ. Но он нисколько не опечален подобным поворотом событий. Он уже летит по ступенькам. Лучше на лифте? Нет, так быстрее.

Он торопливо хлопает дверью, почти галопом сбегает по лестнице. В холле он сразу же обнаруживает свою королеву – на алых губках мерцает царственная улыбка. Белая меховая шапочка, белая шубка, длинные белые сапоги.

Безродов просительно произносит:

– Прошу у вас ровно одну минуту. Необходимо прийти в себя.

Она деловито напоминает:

– Нет времени. Большая программа. Сегодня я покажу вам Прагу.

На улице встречает мороз, усилившийся со вчерашнего дня. Она заботливо осведомляется:

– Северный человек еще держится?

Северный человек заверяет, что он готов к любым испытаниям.

Они начинают со Старого Города. Естественно. Прежде чем мы вернемся в наш цивилизованный век, следует окунуться в историю, увидеть гостиницу, где селились усталые гости древней Праги. Вот памятник сожженному Гусу – не зря Габриэлла его торопила, успели к двенадцати часам. Плавно распахиваются оконца, выскакивает бойкий петух и словно приводит свой дом в движение. Доносится мелодичный звон и, медленно сменяя друг друга, плывут цветные фигурки – кадавры, кажется, что они приплясывают. Когда макабрический танец заканчивается, оконца наглухо закрываются, точно скрывая от глаз людских свою роковую загробную тайну.

– Понравилось? – спрашивает Габриэлла.

Безродов кивает:

– Занятно. Но страшно. Суровое место.

– Да, это так. Здесь выставляли на осмеяние неверных жен. Всегда было людно. Все добродетельные пражане, в первую очередь – их гусыни, стекались сюда осудить негодниц.

Она, будто походя, сообщает все эти полезные сведения, мешая русскую речь с французской. Когда увлекается, вдруг, забывшись, нежданно переходит на чешский, уверенная, что он поймет. И – в самом деле – он понимает. Правда, и слушает он вполуха – лишь смотрит на нее неотрывно.

Они уважительно созерцают церковь Святого Николая, взбираются по ступеням в Градчаны. Отсюда предстает старый город – чересполосица остроконечных карминовых крыш – Безродов испытывает знакомое томление духа. Он знает за собой эту слабость – любое свидание со стариной исполнено прелести и печали, душа болезненно отзывается. Так было и в отроческую пору, когда еще все ему было внове и не должна бы еще тревожить шопеновская дрожь ностальгии.

Впрочем, он толком не разберет, что на него сегодня воздействует с такой ошеломительной силой – средневековая грусть черепиц или присутствие Габриэллы. Все вместе – женщина и история, уснувшее время и это замершее, остановившееся мгновение.

Они укрываются от мороза в просторной церкви Святого Ги. Заледеневший солнечный луч плывет над залом приема послов, задерживается на императорском кресле, на витражах Макса Швабинского.

В эту насыщенную минуту, почти переполненную, как чаша, густой молитвенной тишиной, точно с небес, из-под самого купола, низвергается органная музыка. Она то гремит призывно, как колокол, то вдруг стихает, словно волна, уткнувшаяся в песчаный берег.

Этот несущийся с неба голос, шелест их вкрадчивых шагов, церковная утварь, мерцанье иконописи, безлюдье и храмовая тишина – все эти, в общем-то, независимые и существующие раздельно частицы времени и пространства – вдруг сходятся в единый пучок, и неожиданно для себя Безродов касается губами прохладной и смуглой щеки своей спутницы.

И тут же, словно придя в себя, бубнит какую-то ерунду, невразумительно просит прощенья.

Габриэлла одаривает его великодушным улыбчивым взглядом.

– Я не сержусь. Я все понимаю. Именно так на вас действует Бах.

Он пытается сохранить лицо.

– Я не хочу возлагать на Баха ответственность за свое состояние. Я попросту потерял равновесие.

Она кивает:

– Я вам сочувствую.

Потом озабоченно произносит:

– Я выстроила маршрут непродуманно. Все получается вперемешку. В Градчанах – наша светская власть. Здесь резиденция президента. И сразу же – церковь Святого Ги. Слишком значительный перепад.

Когда он увидел ее впервые, ему показалось: в ней много плоти. Какое обманчивое впечатление! Это фламандское изобилие и гармонично и совершенно. Все соразмерно, длинные ноги послушно несут ее крупное тело. Она легко и непринужденно перемещается в пространстве. Он чувствует: так же, как голова, кружится и кренится почва. Земля оседает, но нет здесь поручня, чтобы схватиться и удержаться.

Она участливо предлагает:

– Подумаем, куда нам зайти. Вам холодно, вы проголодались. По всем законам гостеприимства я бы должна отвести вас к Калиху. Туристов водят туда, как в храм. Любимая швейковская харчевня. Театр для поклонников Гашека. Портрет императора Франца-Иосифа, засиженный декоративными мухами. Трактирщик, усатый, как пан Паливец. Шпикачки с капустой и пиво в кружке. Весь обязательный набор. Можно еще вас сводить в биргалл «У Флякув». Существует легенда, что там легко было встретиться с Гашеком. Он, говорят, там бывал ежедневно, можно сказать, что он там жил. Там варят при вас черное пиво. Пражская молодежь в восторге.

Он слышит в голосе Габриэллы сердитые нотки и грустно вздыхает:

– У вас какие-то счеты с Гашеком. Ведите меня, куда хотите.

– Тогда пообедаем в «Викарской». Не без претензий на чешский дух, но есть, по крайней мере, свой стиль.

В «Викарской» и в самом деле уютно – оберегаемая старина, длинные дубовые скамьи, интимное мерцанье камина, короткие, как будто подмигивающие алые язычки огня. И обязательная хуса – мясо с кнедликами – вкуснее, чем всюду. К тому же и спутница подобрела. Она задумчиво смотрит на гостя, точно решает, как с ним поступить. Потом она медленно произносит, старательно подбирая слова:

– А вы меня все время разглядываете.

Безродов с готовностью соглашается:

– Но в этом же нет ничего удивительного.

– Пусть так. Я имею в виду другое. Вам кажется, что я непочтительна. Не то к нашим чешским достопримечательностям, не то к нашим экспортным знаменитостям.

– Так Гашек – экспортная знаменитость?

Она усмехается:

– Разве нет?

Смуглые щеки ее розовеют. Угольные глаза мечут молнии. На голову беззащитного гостя обрушивается не то камнепад, не то гейзер – запальчивый огненный монолог. Смысл его не только в конфликте красавицы Габриэллы Добешовой с писателем Ярославом Гашеком – суть дела, как выясняется, глубже. Голан, не выходивший из дому почти полтора десятилетия, в общем-то мало известен миру. Чапек не стал повседневным спутником – ведь он не оправдал ожиданий. Только решили: еще один Гашек, а оказалось, что здесь трагедия. Большая дерзость с его стороны. Да, пана Гашека любит весь мир. Так же, как чешские сосиски. Приятно думать, что есть территория, которую населяют швейки. Такой национальный характер всем импонирует – он показывает: приспособленчество – обаятельно. И все мы радостно согласились: да, это и есть наш путь на земле. Предназначение и призвание. Поэтому оказались в Мюнхене.

– Что вы могли? Вы остались одни, – лояльно возражает Безродов.

– Не знаю. Может быть – умереть. Такая возможность всегда существует. Но это – для Чапека, а не для Гашека. Здесь принято восхищаться поляками, но жить по-польски никто не хочет. Все та же слепая боязнь трагедии.

Он все еще хочет вернуть Габриэллу в сегодняшний день, пора бы ей вспомнить, что он – рядом с нею, а он только гость, еще один день, и они простятся. Пора бы отвлечься и от реальности, которая их ждет за вратами церкви Лоретты, куда Габриэлла его привела, и от истории – от императорских корон, от драгоценных дароносиц. Отвлечься от мира, даже от Праги и от ее нелегкой судьбы. Тем более что есть города, чьи испытания были суровей. Если бы не московская выучка, давным-давно его обуздавшая и отучившая откровенничать, он объяснил бы прелестной спутнице, что все эти страсти уже не ко времени, трагедия давно совершилась, поздно теперь ее бояться. Каждый, кто хотел уцелеть на плахе столетия, в век диктаторов – всего лишь обрубок человека.

Чуткости ей не занимать. Пан Александр должен простить ее – все эти речи непозволительны. Пока мы живы, не нужно думать о том, что все равно неизбежно, – кадавры на памятнике Гуса, как видно, сделали свое дело, они навели на мрачные мысли. Все это невеселые игры. И предпочтительнее иные. О да, как в театрике «Семафор». Нет, нет, дорогой пан Александр. Оставим в покое рыжую Ханну, которую вам трудно забыть. В Праге немало других актрис. Прага – весьма театральный город. Здесь много занятных актерских ансамблей. И среди них есть три театра, с одной стороны – самостоятельных, с другой – образующих единый оригинальный организм. Комедия, ABC и Каморни – всеми тремя руководит очень талантливый режиссер. Не тот ли, что дружен с рыжей Ханной? Довольно. Или я рассержусь. Вы памятливы. Опасное свойство. Нет, нет, совсем другой человек. Он мой приятель. Вы пишете пьесы? Он бы отлично их поставил, а Карел, естественно, перевел бы. Обидно, что пан холоден к драме. Прозаики – если не брать в расчет нашего безумного Кафку – обычно строгие реалисты, а театр больше склонен к иллюзии, которая так украшает жизнь.

– Я не имею особых иллюзий, – сумрачно бормочет Безродов.

Лукавит. И хорошо это знает. Не только детство – поганое отрочество, худшая пора его жизни, когда неокрепшее сердце томилось, поджаривалось на сковородке, стонало и корчилось от бесчисленных – действительных и сочиненных – обид, не только отрочество и молодость, даже его запоздалая зрелость – не принесли освобождения. Поныне все то же неуходящее, мальчишеское всевластье надежды. И может быть, на мой закат…

Но ведь надежда не обманула! Разве судьба его не отличила, не выбрала, не даровала чуда? Разве она не ему явилась во всей своей анафемской щедрости? И этот город, и этот день, и эта женщина с ее именем, в котором звенит забытая музыка, и то, что музыка разлита в морозном заледенелом воздухе, а он ее слышит ежеминутно, что все это вместе сошлось, срослось – невероятно. Но так случилось.

Она спрашивает:

– О чем вы думаете?

Безродов вздыхает и признается:

– Я сейчас не способен думать.

– Звучит почти как капитуляция.

Безродов кивает:

– А так и есть.

Она неуступчиво роняет:

– Вам не к лицу такие речи.

– Ну почему же?

– Все потому же. Вы – часть империи, часть ее мощи. Скажите, вы в почете у власти?

Он теряется, потом говорит:

– Не думаю. Но – сосуществуем.

– Ну что же, значит, привыкли друг к другу. Это не худший способ жизни. Карел уверен, что наше призвание – привыкнуть. Возможно быстрей привыкнуть.

Безродов лояльно протестует:

– Совсем непохоже на вашего мужа. Он слишком вас любит, чтоб быть столь мудрым.

Она учтиво осведомляется:

– Откуда пану это известно?

– Я вижу, как Карел смотрит на вас.

Прекрасная Габриэлла роняет:

– C’est pas l’amour, c’est la vanite.

Они простились. Ну вот и все. Еще одна тоскливая ночь в отеле «Амбассадор», а под утро какой-нибудь бессмысленный сон с каким-нибудь идиотским сюжетом, с самыми странными персонажами. Бог весть почему, по какой причине, на ум приходит один беллетрист, трагикомический петушок, измятый несложившейся жизнью. Он сочинил себе другую, в которой был весел и успешен, обласкан и признан, любим подругами. Сначала робко и неуверенно, потом, в конце концов, осмелев, он перебрался в несуществующий, придуманный, параллельный мир, освоился в нем и стал в нем жить, ослепнув, оглохнув, не слыша шуток.

Но этот услужливый вариант был для Безродова невозможен. Бог наградил его гордым сердцем и, что бы то ни было, он бы не смог вступить в эту армию мифотворцев. Вкус и достоинство запрещали рядиться в платье с чужого плеча.

Он избегал бородинских битв, но научился вести и выигрывать сражения местного значения, хранил хитроватую неуступчивость, старался держаться на расстоянии от слишком деятельных коллег. Коли тебе не хватает сил для марафона, сойди с дистанции без унизительных телодвижений.

Возможно, следовало принять участие в этой игре теней? Кто знает, мог выпасть счастливый шанс еще раз встретиться с Габриэллой. Нет смысла обманывать себя – не мог бы. Судьба уже распорядилась. И больше он ее не увидит.

Скорей бы домой, в свою повседневность, зарыться в нее по самое темечко, скорей бы в привычный коловорот и намертво забыть, что с ним было. Там, дома, он знает все, что с ним будет. Скорей в советскую круговерть!

Но прежде чем выпасть из жизни Праги, прощально махнуть рукой, захлебнуться своей железнодорожной печалью, ему оставалось прожить два дня, по счастью, достаточно суматошных, забитых встречами и делами, придуманными его переводчиком.

Они завершились долгим обедом с участием людей из издательства, очень корректных и предупредительных. Здоровья вам и новых успехов. Надеемся, что наше сотрудничество продолжится к общему удовольствию. Пан Добеш готов приступить к работе. Лицо пана Добеша озаряет широкая преданная улыбка.

Все. Делать здесь решительно нечего. В сумерки, в опостылевшем номере, вдруг показавшемся душным и тесным, похожим на тюремную камеру, он утрамбовывает в чемодан, украшенный ярмарочными наклейками других своих закордонных пристанищ, собранные наспех вещички, приобретенные сувениры – трофеи выездного писателя. В издательстве ему подарили гравюру с изображением Праги. Он знает, где ее можно пристроить – в какой-нибудь лирический час будет смотреть на эту причудливую урбанистическую поэму, будет задумчиво вспоминать карминовые черепичные крыши.

Но стоило ему проявить свое хладнокровие фаталиста, готовность принять на себя обязанности заложника рока и обстоятельств, как тут же в номере раздается требовательный зов телефона.

– Слушаю.

– Здесь Габриэлла Добешова.

Голос ее и сух и холоден, подчеркнуто официален. Он словно высвечивает, что между ними лежит неприступное расстояние. Чем же я все-таки провинился?

– Где вы?

– Здесь, в холле.

– Уже спускаюсь.

И слышит:

– Не надо. Я поднимусь.

Он не успел еще сообразить, что это значит – и вот доносится нервный, прерывистый стук каблучков. Короткий и властный стук. Дверь распахивается. Она перед ним – в своей белой шубке и белой шапочке. Хмуро бросает:

– Замерзла.

Безродов полон сочувствия.

– Бедняжка. Скорей снимите шубу.

Она насмешливо осведомляется:

– Без шубы мне будет теплей? Вы уверены?

Он обнимает ее и бормочет:

– Я убежден. Благодарю вас.

– За что же?

– За то, что вы пришли.

Первая же полоска плоти над сползшим чулком лишает его даже подобия равновесия. Он видит пальчики ее ног – продолговатые виноградинки, кажется, тронь их – и брызнет сок – качается пол в гостиничном номере, стоном отзывается ложе, стонет и женщина. Он не поймет, плачет она или смеется.

Он то и дело твердит ее имя, он повторяет его протяжно, будто он вслушивается в него.

– Габриэлла…

И вновь и вновь:

– Габриэлла…

Кажется, эти звуки вмещают в себя его нежность и бешенство, тщетно искавшие своих слов, все страсти и всю музыку мира.

Она не отталкивает его рук, но успевает шепнуть с укором:

– C’est pas l’amour, c’est le desir.

Он хочет сказать ей, что это вздор, что он не знает, как ему жить, годы, которые предстоят, страшат его, он не видит в них смысла, если ее не будет рядом, но он глотает эти слова, он давит их, не дает им воли – завтра он сядет в свой вагон, уедет в назначенную ему жизнь, и все слова ничего не стоят.

Потом он слышит сдавленный шепот:

– Еще одна победа империи?

Нет, нипочем ей не объяснить, что он не варвар-завоеватель, что до сегодняшнего дня он попросту был одинокий странник, а с завтрашнего – будет несчастен, и в ужасе от собственных слов, словно бросаясь с обрыва, спрашивает:

– Вы бы хотели быть со мною?

Она заставляет себя улыбнуться:

– Но вы ведь этого не хотите.

Он неуверенно бормочет:

– Есть еще Карел…

Она еле слышно, с заметным усилием, произносит:

– Je ne l’aime pas.

Потом отворачивается. Смолкает. Словно ждет приговора.

Но он с отчаяньем сознает, что так же, как за столом, над листом, не может извлечь из своих тайников единственного необходимого слова. И так же, как за столом, подворачивается только какая-то ржавая жесть, траченный молью словесный хлам, который спешит себя предложить с ничем не оплаченной готовностью.

Он сразу же душит эти кругляшки, пока они не слетели с губ, не звякнули, не осквернили молчания.

На помощь обоим приходит вторая, спасительная волна помешательства. Им вновь не до слов, хватает звуков. Вновь кренятся стены, плывет за стеклами прекрасный опрокинутый город.

Когда наваждение отступает, устало захлебываются междометия, густеет томительное молчание. Охватывает страх перед речью. Достаточно хоть бы и дрожи голоса, чтоб все пропало бесповоротно.

Он прижимается лбом к ее смуглому, к ее абрикосовому плечу и лишь дивится, как оно молодо. Но я ведь и сам по-глупому молод, по-глупому не могу привыкнуть ни к этой мальчишеской неутомимости, ни к празднику женской наготы. Неужто на мой закат печальный?.. О, господи, если ты есть, ты щедр.

За окнами темнеет и хмурится скованная морозом Прага. Медленно вспыхивают огни, уже началась вечерняя жизнь. О чем ты думаешь? И неужели испытываешь то же, что я? А ведь закат не за горами. Он поразился внезапной тоске, необъяснимой в минуту счастья. Чтоб справиться с нахлынувшим холодом, привычно тревожит сакральную тень, и Пушкин, как всегда, отзывается, подсказывает еще одну строчку: «Как пахарь, битва отдыхает».