Текст книги "Инициация"

2

По дороге домой он спросил Мишель:

– Что там Селеста говорила о Стамбуле?

Они выехали за пределы хорошо освещенных городских улиц и неслись теперь вдоль убегающих за горизонт лугов, перемежавшихся холмами и рощицами вековых деревьев. Дон не отрывал взгляда от дороги, опасаясь не заметить оленя. Пока они ужинали, небо заволокли облака, и за окнами было темно, как в шахте. Радио звучало так тихо, что его можно было с таким же успехом выключить совсем. Мишель с годами потеряла интерес к музыке, кроме разве что племенных напевов или отдельных образцов корейской придворной музыки бронзового века.

– О Стамбуле? А, она спросила, собрала ли я уже вещи. Она вечно затягивает все до последнего – прямо как ты.

– Нет, я не затягиваю. Так она тоже едет?

– Она ездит каждый год, дорогой, – лицо Мишель, обмякшее от выпитого вина, в свете приборной панели выглядело призрачно-зеленым. Ее язык слегка заплетался. – Зн-чит, я, Барбара, Линн…

– Линн Виктори? Ух ты. Она красотка что надо.

– М’лчать. Барбара, Линн и Юстина Френч. И Селеста. Женский клуб.

– Уверен, что будет весело, – Дон резко вывернул руль. В багажнике что-то перекатилось. Раздался внушительный бу-бум. – Наверняка это просто повод набраться и посмотреть порнушку – если твои друзья такие же, как мои.

У него было слабое представление о том, как проходили эти конгрессы. Каждый год они проводились в другом городе и другой стране – в прошлом году это был Глазго, в позапрошлом – Манитоба, а до этого Пекин; зачастую для этой цели избирались разные малоизвестные регионы государств-сателлитов, которые появлялись и исчезали, то отпочковываясь от бывших прародителей – Советского Союза, Африки, Югославии, то вновь растворяясь в их тени. Вечеринки на развалинах режимов, острила Мишель.

– Эт’ повод обсудить серьезную научную теорию и укр’пить социальные и професс’нальные связи. И, к твоему сведению, мы пьем винные шпритцеры и смотрим арт-хаус, – она усмехнулась, откинула голову назад, позволив гравитации болтать ее на сиденье, словно на вертушке в парке аттракционов.

– Кстати, один из официантов сказал мне, что в женском туалете отметились вандалы. Сильно ему досталось?

– Не-а.

– Ага, – сказал Дон. – А Рой уверял, что там хулиганила шпана.

– Кто т’кой Рой? – Речь стала еще бессвязней, когда она откинулась назад.

– Официант, с которым я разговаривал. Он сказал, что они разрисовали кабинки.

– Чт… а, это. Да ерунда. Какое-то граффити. Селеста была в легком шоке, но над такими вещами лучше просто посмеяться. Это называется тэггинг[32]32
  Тэггинг (англ. tagging) – вид граффити, представляющий собой быстрое нанесение подписи автора на какие либо поверхности, зачастую в общественных местах.


[Закрыть]. У нас ведь тут есть и свои банды, чт’б ты знал.

– Главное, чтобы держались подальше от моей машины.

Она повернулась к нему:

– Они что-то сделали с машиной? – Глаза ее округлились, как у совы.

– Да пустяки. Все в порядке, – он рассмеялся и похлопал ее по руке, она кивнула и закрыла глаза.

Дон снова резко свернул. Когда он переключал передачу, в багажнике что-то снова бу-бумнуло. «Ну ладно», – пробормотал он и притормозил у обочины, в широкой седловине между двумя холмами. С левой стороны высился отвесный склон. Наверху, у снеговой границы, находился радиомаяк, пункт лесной охраны и обсерватория – кооперативная собственность трех университетов и нескольких богатых частных лиц. Они с Мишель однажды поднимались туда, из обсерватории открывался вид на всю долину. Дон поднял ручник, включил аварийку и перегнулся через Мишель, чтобы достать из бардачка фонарик.

– А? Чт’ такое? – вскинулась она, схватив его за рукав.

– Ничего страшного, милая. Мне нужно кое-что проверить. Через минуту вернусь.

– Угу. Поосторожней там, – сказала она сонно.

– Слушаюсь.

Он сделал глубокий вдох, набираясь решимости, затем выбрался наружу. Ни одной машины на дороге. Воздух дохнул холодом и сыростью, а темнота, сгустившаяся вокруг хрупкого пузыря света от фар «файрбёрда» и фонарика в руке Дона, казалась безбрежной. Резкий сильный ветер, задувавший над невидимыми глазу лощинами и ручьями, шелестел кронами деревьев. Было слышно, как вдалеке трещат и рушатся на землю ветви, поддаваясь его напору.

Надвигается буря. Дон открыл багажник. Слабый луч фонарного света выхватил из темноты баллонный ключ, коробку фальшфейеров и рабочий пояс с отвертками и гаечными ключами. Нарушителем спокойствия оказался домкрат, он выскочил из крепления и перекатывался туда-сюда. Дон вздохнул и стал его закреплять, бросая беглые взгляды через плечо, чтобы убедиться, что из-за поворота не вылетает машина, – субботним вечером на шоссе и обычных дорогах не было недостатка в пьяных водителях.

Его гигантская тень растянулась на белом гравии и асфальте. Он чуть не задохнулся от ужаса, заметив чье-то лицо в зарослях кустарника, нависавших над канавой на самой кромке светового круга. Лицо было плоским и уродливым, словно вынырнувшим из кошмара, с жесткой линией черного рта и черными же глазами, глазами акулы, перекошенными самым невообразимым образом. Дон направил луч фонаря прямо на эту жуткую физиономию, и порыв сырого холодного бриза взметнул и разметал палую листву, обнажив скол большой сланцевой глыбы. Ее поверхность покрывали разноцветные кляксы окислов и грязи.

Боже всемогущий, а у старичка-то начинают сдавать нервы. Зря я так переволновался из-за этих хулиганов. Он предпочел объяснить свою минутную панику рациональными соображениями: последствиями переживаний за любимую машину, а также осознанием факта, что его лучшие годы остались далеко позади и что они с Мишель беззащитны даже перед обычными буйными подростками с дурными намерениями.

И все-таки треск ветвей, завывания ветра, абсолютная непроницаемость тьмы пугали его и действовали угнетающе. Никтофобия [33]33
  Никтофобия – паническая боязнь темноты.


[Закрыть] в начальной стадии, как он продиагностировал себя, проверив симптомы по Интернету. В отличие от своей дорогой жены, он больше не годился для полевых экспедиций, по крайней мере после заката солнца. Даже перспектива провести ночь в палатке в близлежащем парке пугала его. Под конец своей карьеры он уже не покидал безопасных границ офиса и лаборатории, а его редкие поездки заканчивались в течение дня. Дальние научные экспедиции, которые он любил в юности, с годами вызывали у него только тревогу, он терпел их от случая к случаю как неизбежное зло. Жизнь за городом нравилась ему постольку-поскольку; главное, чтобы с наступлением ночи он всегда мог щелкнуть выключателем и рассеять тьму.

Дон перевел взгляд на щель между крышкой багажника и задним стеклом машины. Он мог видеть часть салона, слабо освещаемого панелью радиоприемника. Мишель развернулась на сиденье и пыталась рассмотреть, чем он занимается. Он видел только ее силуэт, лицо оставалось неразличимым. Ветер снова принялся терзать деревья, стучали обломки веток, вдоль дороги закрутился столб пыли. С облегчением захлопнув багажник, Дон поспешно вернулся в машину.

– Теперь все в порядке, – объявил он, пристегиваясь.

Мишель не ответила. Она глубоко спала, обмякнув в кресле; из уголка губ тянулась ниточка слюны. Дон отер ее рот рукавом, недоумевая, каким образом минуту назад он был так уверен, что она на него смотрит, и так ошибся. У него явно начинается размягчение мозга.

Он выехал на дорогу. Бу-бум! – донеслось из багажника.

– Вот ведь зараза, – сказал он и нажал на педаль акселератора.

3

С наступлением рассвета небо еще сильнее нахмурилось, но буря так и не разразилась. По радио сказали: будьте наготове, ребята, это только вопрос времени.

Дом четы Мельников располагался в нескольких километрах от столицы штата, в буколической низине Уэдделл-Вэлли, которая врезалась неглубокой дугой в гущу лесов, покрывающих холмы Блэк-Хиллз. Изрытая выбоинами асфальтовая дорога петляла вдоль тихих ферм, где лошади и коровы лениво щипали траву на тех немногочисленных лугах и пастбищах, которые еще не отступили под напором дикой природы. В 1963-м Мишель унаследовала резиденцию в Олимпии от тетушек Ивонны и Гретхен, которые, овдовев в Первую мировую войну, переехали в Нью-Гемпшир, чтобы провести остаток жизни с родственниками из восточной ветви семейства Моков. Дамы завещали Мишель бóльшую часть своей собственности, приобретенной почти за столетие, и Мельникам еще предстояло поменять старинную мебель, разобрать картины и мелкие безделушки, не говоря уже о том, чтобы перерыть все сокровища на чердаке, во флигеле и в огромном подвале, похожем на лабиринт.

Дом представлял собой бело-желтое строение с каменной печной трубой, прилепившейся сбоку, и двумя крупными надстройками (одной из которых была увитая плющом кирпичная башня – дополнительный этаж). Дом стоял на холме, к которому вела грунтовая дорога, а окна Мельников по ночам оставались единственным источником света на много миль вокруг. На заднем дворе возле амбара, который Дон перекрасил и использовал как гараж и мастерскую, высилась пара магнолий. Это были гигантские деревья, покрытые большими мшистыми наростами и толстым чешуйчатым слоем коры, похожей на окаменевшую шкуру крокодила.

В детстве Курт сводил Дона с ума, забираясь на самые верхние ветви и раскачиваясь там в подражание своему кумиру Тарзану. Тогда он только что открыл для себя Эдгара Райса Берроуза и Роберта И. Говарда, и на несколько месяцев их жизнь превратилась в настоящий кошмар. Курт прекратил свою воздушную гимнастику, только когда Дон пообещал срубить все деревья и сделать из них обеденный гарнитур. По сравнению со своей милейшей сестричкой Курт был – и по сей день оставался – сплошной головной болью. Мишель фыркала и качала головой, слушая, как Дон превозносит Холли, словно небесного ангела. Мечтай-мечтай, приятель, она дитя своей матери, приговаривала Мишель, загадочно заламывая бровь, на секунду выныривая из завалов изъеденных червями бумаг, экспедиционных журналов, покрытых пятнами крови, и машинописных отчетов, высившихся стопками высотой жирафу по колено в ее кабинете. Комнате под названием «вход категорически воспрещен».

Старый дом служил Мельникам летней дачей вплоть до недавнего времени: девять месяцев назад Дон наконец согласился продать их резиденцию в Сан-Франциско, где они жили и работали на протяжении 70-х, проводя там две трети времени, и который идеально подходил в качестве отправной точки для международных путешествий Мишель. Дон безоговорочно предпочитал их сан-францискскую гасиенду – небольшой, светлый и приветливый дом в испанском колониальном стиле, но жена еще давным-давно настояла на том, чтобы на лето перебираться в Вашингтон, – детям нужен был свежий воздух и хотя бы минимальное знакомство с природой.

Разумеется, когда в восьмидесятые дети разъехались по колледжам, а Дон и Мишель получили прекрасные предложения от вашингтонских исследовательских и образовательных учреждений, им пришлось разрываться на две практически равные части между Сан-Франциско и скромной Олимпией с одинаковым количеством друзей и коллег на каждой чаше весов. По этой причине Мельники не могли полностью осесть ни в одном из двух мест обитания – пребывая как бы в бесконечной командировке и переезжая туда-сюда, словно из одного хорошо обжитого отеля в другой.

После того как вопрос с их выходом на пенсию был наконец решен, переезд начал казаться правильным и разумным. Стоимость жизни в Вашингтоне намного ниже, а загородная обстановка куда более безмятежная по сравнению с Сан-Франциско. Вдобавок Мишель вознамерилась изучить свое генеалогическое древо, а старый дом был буквально забит книгами и документами, самый древний из которых был ровесником времен поспешного исхода гугенотов из Европы, хотя корни рода Моков простирались и того глубже.

Дон провел немало приятных послеполуденных часов, удобно расположившись на подвесной скамье со стаканом лимонада в руке и обмахиваясь каким-нибудь серьезным естественно-научным трудом, наблюдая за снующими по деревьям белками и изредка проезжавшими по шоссе машинами. Участок, как и большинство земель в Уэдделл-Вэлли, изначально находился в собственности помещика, голландца по происхождению, который продал его Ивонне Мок в 1902 году. Одному богу ведомо, когда был построен дом (он подвергался реконструкции дважды), но, по слухам, фундамент был заложен в 1853-м, что делало здание одним из старейших исторических жилых объектов в Олимпии. Можно было только гадать, что повидали на своем веку эти стены. Окружало резиденцию поле в форме неправильного четырехугольника площадью в несколько сотен метров, обнесенное проржавевшим проволочным ограждением. Окрестности поросли травой, дикими цветами и молодыми березками. По краям высились поросшие лесами холмы. Черный лабрадор Дона по имени Туле обожал гонять кроликов из одного конца участка в другой.

Ближайшими их соседями были Герцы – светловолосое румянощекое семейство. Светловолосая жена; трое или четверо светловолосых пухлых мальчуганов; две светловолосые девочки, старшая из которых ходила в среднюю школу; они походили друг на друга как выводок гусят. Только папа Герц с его суровым загорелым лицом и пронзительными исландскими глазами больше напоминал ожившего героя диснеевских мультфильмов. Дитрих был владельцем полуразорившейся молочной фермы и продал уже около половины своей земли, доставшейся ему в наследство от отца, фермера во втором поколении. Во владении Дитриха оставалось всего полдюжины коров и участок, где стоял его дом и коровник. Будучи парнем немногословным, при встречах с Мельниками он лишь приподнимал на ходу шляпу, приветствуя Дона, и огибал взглядом Мишель, предпочитая не признавать факта ее существования. Она смеялась и объясняла, что такое поведение типично для богобоязненных представителей соли земли, и Дону совершенно незачем ощетиниваться. Кроме того, создавалось впечатление, что Дитрих мог бы запросто поотрывать Дону руки: «Боже милосердный, ну и ручищи у него!» Только у автослесаря, каменщика или дояра могли быть такие руки.

По другую сторону, в полукилометре от них, находился район «Мисти Вилла». Эта зеленая зона начала застраиваться в 1969 году, селились здесь представители среднего класса, проживавшие в относительно новых домах с облицовкой из винила, искусственного кирпича и камня. Дон и Мишель некоторое время поддерживали знакомство с архитектором, который спроектировал модернизированный коттедж в дальнем конце одной из многочисленных замыкающихся в кольцо улиц зеленой зоны. Они посетили несколько барбекю и коктейльных вечеринок, обменивались рождественскими открытками. В начале девяностых архитектор переехал в Бразилию, нанятый какой-то корпорацией, которая занималась строительством небоскребов и дорогих отелей в странах третьего мира, обеспечивая комфортные условия для работы и проживания в чистых, кондиционированных помещениях топ-менеджерам и предпринимателям, занятым организацией и консолидацией промышленности развивающихся государств. Звали архитектора Дэн, фамилия забылась. Другими знакомствами в округе Мельники обзавестись не успели; друзья их жили в основном в городских пределах Олимпии, Такомы, Сиэтла и во многих других городах континента. Они выбрали Уэдделл-Вэлли именно по этой причине – достаточно близко, чтобы быстро доехать до города, достаточно далеко, чтобы свести к минимуму случайные визиты.

Этим утром пофыркивающий и поскуливающий Туле лежал на кухонном полу возле задней двери, которая выходила на крытую дорожку, ведущую к оранжерее Мишель. Грозившая накануне вечером буря разыгралась во всем своем яростном величии. Дождь хлестал в окна. Ветер колотил по крыше и стучал в двери, завывал в трубе и водосточных стоках. Гудящий на кухонном прилавке приемник сообщил, что непогода продлится по крайней мере три-четыре дня. В округах Пирс и Терстон уже объявили штормовое предупреждение.

Дон сидел за столом в утренней полумгле. Облаченный в халат и пару пушистых тапочек, он прихлебывал из кружки растворимый кофе. Светильник над крыльцом вздрагивал от каждого свирепого порыва ветра и на мгновение мерк, словно погружаясь в воду. Дон прислушался, не встает ли Мишель, чтобы приготовить завтрак к приезду детей, но она все еще отсыпалась после вчерашнего, чему он был рад. Она никогда не позволяла себе поспать подольше, за исключением случаев, когда выпивала накануне или принимала сильные лекарства от простуды, да и тогда она, как правило, пыталась вылезти из постели, не желая отступать перед обстоятельствами. «Не отступать» было девизом Мишель, и Дон предполагал, что для Моков это подразумевало, в том числе, и «не отступать от семейных традиций».

Дон знал о Моках очень мало, если не считать намеков и слухов. Как и у Дона, родители Мишель умерли еще довольно молодыми: Тереза Мок (ни одна женщина в их роду не брала имени мужа) умерла от туберкулеза, которым заразилась во время путешествия в Китай, в возрасте сорока восьми лет, а Лэндон Кейн скончался от инсульта одиннадцать лет и один повторный брак спустя. Дон познакомился с ними на собственной свадьбе, и это был единственный раз, когда он видел их и общался с ними. Мишель заранее дала понять, что у нее с родственниками весьма натянутые отношения. Она не шутила.

На шестой день рождения Холли Мишель отвезла ее на семейное сборище в Новую Англию (маленького Курта она не взяла); что же касается Дона, то кроме краткого знакомства с родителями он был представлен только младшей сестре и перед этим тетушке Бабетте – одетой во все черное мумифицированной старой даме с татуированными бровями. Бабетта Мок без особой охоты согласилась встретиться с Доном, только когда узнала, что он подрабатывал по совместительству антикваром и библиофилом, специализируясь в области исторической геоморфологии. На закате лет (который растянулся еще на четверть века) Бабетта постоянно колесила по Западному побережью в поисках редких манускриптов, что звучало намного интересней, чем выглядело на практике. К сожалению, Дон не смог раздобыть для нее некоторых текстов, касающихся геофизических аномалий, после чего их общение прекратилось.

Существовало еще несколько тетушек, целый мешок кузин и мачеха Мишель по имени Корнелия. Дядюшки отсутствовали. Майкл, брат-близнец Мишель, служил в армии снайпером. Армия оценила по достоинству его руки; они были тверды как камень, эти руки, эти стальные пальцы, некогда ласкавшие клавиши классического пианино. В роду Мельников ни у кого не было ни малейшего таланта к музыке, однако в большинстве своем они были страстными ценителями этого утонченного искусства, и по этой причине Майкл вызывал у Дона острый интерес.

Стоило завести речь о Майкле, из груди Мишель неизбежно вырывался грустный вздох. Мама хотела послать его в Джуллиард[34]34
  Школа Джуллиард (Juilliard School) – одно из крупнейших и престижнейших высших учебных заведений США в области искусства и музыки.


[Закрыть]. Вместо этого Майки выбрал службу в армии до конца жизни, черт его подери. Эгоист проклятый. Вместе с еще восемью солдатами Майк разбился во время крушения вертолета, совершавшего боевой вылет возле южнокорейской границы осенью 1952-го. Жуткая аналогия с тем, как за несколько лет до этого погиб отец Дона. Мужчины в роду Моков умирают молодыми, говорила его жена всякий раз, когда об этом заходила речь. Последний раз Дон разговаривал с ее братом по телефону, когда тот поздравлял их с Рождеством. Они условились пропустить по стаканчику немедленно по окончании корейского «турне» Майкла.

Иногда Дон пытался представить, как сложилась бы жизнь Майкла, если бы ракета прошла на пару-тройку метров левее. Воображение рисовало ему приятного молодого человека, как на фотографии, которую Мишель хранила в бумажнике. Он вернулся бы с войны с чуть помудревшим взглядом, со слегка изможденным после всех пережитых испытаний лицом. Дон представлял, как Майкл, одетый во фрак бетховенско-баховских времен, сидел в полутемном концертном зале над клавишами рояля, в то время как затаившая дыхание публика в едином порыве подавалась вперед, не в силах оторвать взгляда от пальцев, творящих священную магию музыки, тех же самых пальцев, что обнимали деревянный приклад и нажимали на спусковой крючок бог знает сколько раз, а затем чернели и съеживались в языках пламени, пока наконец не обратились в прах.

Дон не мог сказать наверняка, в этом ли крылась причина натянутых отношений Мишель с родственниками, половина из которых, судя по всему, уже покоилась в могиле. Так или иначе, они практически не приезжали в гости и нечасто звонили, предпочитая время от времени слать рукописные послания, написанные до того мелким и неразборчивым почерком, что оставались непостижимыми для Дона с его слабым зрением.

Мишель, по обычаю, установленному ей со времени первого же свидания, помалкивала, обронив только, что ее родственники те еще оригиналы, так что пусть себе и сидят в своих Мейне и Нью-Гемпшире. По имевшимся у Мишель обрывкам сведений о происхождении ее рода, корни фамильного древа уходили в глубь Балкан и, в меньшей степени, Восточной Германии, а также неких загадочных территорий в районе Пиренеев. Эти генеалогические изыскания стали еще одной ее всепоглощающей страстью и, по всей видимости, могли занять ее на все время, оставшееся до прихода старухи с косой.

Многочисленные фотографии членов клана Моков украшали гостиную, были развешаны вдоль лестниц и внутри всевозможных альковов – студийные фотографии, на которых на фоне задников нейтрального цвета столбами стояли мужчины в цилиндрах и фраках и чопорно сидели женщины в платьях с турнюрами, в которых их филейные части выглядели как прицепные вагоны. Суровый и определенно неприветливый народ, судя по их восковым безрадостным лицам.

Семья Дона происходила со Среднего Запада, в большинстве своем это были непрактикующие католики. Его младшие братья были юристами на пенсии. Его старшие братья, почившие вечным сном несколько лет назад – во всяком случае, ходили такие слухи, – тоже были «теми еще оригиналами», избравшими для себя путь бунтарей и профессиональных дилетантов; бóльшая же часть семейства работала в юридических фирмах, музеях и частных школах. Множество работников культуры и профессоров английского было в роду Мельников. Он шутил, что их семейные торжества похожи на съезды подражателей Д. Р. Р. Толкина: все носили твид, курили трубки и пахли мелом.

Самыми яркими личностями в его теперешней родне были безобидные эксцентрики, что огорчало Дона. Все по-настоящему интересные люди, люди, полные энергии и пыла, уже покоились в земле, как его родители или дед, герой войны; или пропали без вести, как его старшие братья, перемолотые колесами времени и унесенные течением жизни. Возможно, это было расплатой за желание шагать не в ногу. Влечением ко всему необычному, притом что собственная жизнь Дона ничем необычным не отличалась, по всей вероятности, объяснялся успех их с Мишель шестидесятилетнего брака. Она была чокнутой ровно в той степени, чтобы его чувства к ней не теряли остроты.

Холодные руки коснулись его плеч, и он расплескал кофе от неожиданности. Мишель чмокнула его в макушку, где еще держали строй остатки его шевелюры.

– Хм. Кому-то не помешает подстричь волосы в ушах, да? – Она дернула его за мочку уха, чтобы придать убедительности своим словам. – Пойду оденусь. Сделай еще кофе, хорошо? И начисть картошки, будь лапочкой.

– Фу! – Дон поспешил промокнуть пятно, расплывающееся на ткани халата. – Бога ради, не подкрадывайся ты так! Тут тебе, знаешь ли, не джунгли! – крикнул он вслед ее тени, медленно уплывающей вверх по лестнице.