Текст книги "Чья-то любимая"

ГЛАВА 7

– Ты даже не хочешь со мной вместе позавтракать? – спросила Джилл на следующее утро, стоя в дверях моей спальни.

На Джилл было красное платье. В этот утренний час – да и не только в утренний – я привык видеть Джилл только в джинсах и в спортивном свитере. И потому мне пришлось взглянуть на это красное платье еще раз.

– Я, что, был здорово пьян, или правда на тебе вчера вечером был персиковый велюровый банный халат? – спросил я. – Вне сомнения, слава очень изменила твой облик.

– Ты был пьян сильнее обычного, – сказала Джилл. – Вставай. Еда остынет.

– Мне ничуть не хочется есть, – сказал я. – Я просто не могу спать в незнакомом месте. Мне надо, чтобы рядом было теплое тело.

– Только никак не мое, – произнесла Джилл.

И она исчезла. В надежде еще раз увидеть ее в этом облике, я встал с постели и каким-то образом сумел натянуть на себя свой собственный купальный халат из белой ворсистой материи. За долгие годы носки этот халат много раз дискредитировал себя, и на него было пролито огромное количество самых разных веществ. На мой взгляд, купальный халат имеет лишь одно достоинство – его можно очень быстро с себя сбросить, если вдруг на тебя нахлынет порыв горячей страсти. Однако до сих пор у моего ворсистого халата карьера была не столь романтичной. Похоже, он ни единого разу не был на мне именно тогда, когда такой порыв охватывал меня. И чаще всего я надевал его только, когда выносил мусор.

Джилл сидела за столом, уставленном всякой едой. Она поглощала весьма скромный кусочек черного поджаренного хлеба. И, кроме того, пила чай. Совершенно очевидно, вся остальная еда предназначалась для меня, включая и очищенное яйцо. На столе лежал номер «Таймс», но Джилл его в этот момент не читала. Я взглянул на заголовки, но не мог их разглядеть.

– Я теряю зрение, – произнес я. – Не могу разглядеть заголовки.

– Это «Нью-Йорк таймс», – сказала Джилл. – Заголовки тут напечатаны очень мелко, буквы меньше фута. Тебе придется как-то к этому приспособиться.

Кроме очищенного яйца на столе было несколько гречневых лепешек. Почему Джилл пришло в голову, что мне захочется гречневых лепешек и очищенного яйца, я не знаю, но оказалось, что она была права.

– Что ты мне предлагаешь делать весь день, пока ты будешь давать интервью? – спросил я.

– Сходи в музеи и обогати свой ум.

– Нет уж, спасибо, – сказал я. – Мой ум и так достаточно богат. Это как на лифте – можно поехать либо вверх, либо вниз, но больше уж никто к тебе в кабину зайти не может.

Зазвенел дверной звонок, и Джилл направилась к двери. В комнату большими шагами вошла Марта Лундсгаарде. На ней был стального цвета костюм, который полностью соответствовал ее нраву. Угольно-черные волосы Марты были расчесаны на какой-то экстравагантный пробор. Я, в силу своей недоброй привычки, тут же подумал, что Марта надела парик из скунса.

– Хорошее платье, – сказала Марта, обращаясь к Джилл.

– Вы ведь знакомы с Джо, – сказала Джилл.

– Да уж сколько лет! – произнесла Марта, одарив меня, наверное, одной десятой секунды своего внимания.

– Привет, Марта, – с горячим энтузиазмом произнес я.

– Надеюсь, вы готовы, – обратилась Марта к Джилл.

Мне показалось, что Джилл была вполне готова. Глаза у нее все еще блестели. Перед тем, как уйти, Джилл меня мило поцеловала.

– Можешь прийти на пресс-конференцию, – сказала она. – В четыре, в отеле «Плаза».

Они поспешно вышли из комнаты, а я остался размышлять над своей завидной перспективой – целый свободный день в Нью-Йорке. Будь у меня определенное настроение, мне бы, наверное, захотелось, чтобы рядом оказалась Пейдж. Но, такого, или похожего, настроения у меня, по-видимому, не было. Душа моя настроилась на отдых. Ей совсем не хотелось никакого соперничества. Даже такое не вызывающее вопросов и простодушное соперничество, которое бывает с Пейдж, требовало от меня огромных усилий. Наверное, не было в моей жизни ни одного дня, проведенного с женщиной, когда бы в какой-то момент сближения я не начинал вдруг бояться, что вот-вот все у меня опустится. И этот главный факт не могли изменить ни мои надежные привычные методы, ни момент экстаза: я всегда боялся, что мой герой упадет.

За весь день мне предстояло выполнить лишь одно поручение – купить для Джилл какое-нибудь ювелирное украшение. Такое поручение в утренние часы выполнить нельзя. Поэтому я выпил несколько чашек кофе и попробовал как-то разобраться с «Таймс», правда, без особого успеха. Вероятно, все новости в «Таймс» вполне годились для печати, но это совсем не означало, что я в тот момент годился для того, чтобы их прочесть. Мне бы пришлось прочитать тысячи слов, выстроенных в тесные и длинные серые колонны. Тогда бы я мог заверить себя, что знаю, как обстоят в мире дела на данный момент. Мне показалось, что такое занятие не стоит ни моего времени, ни моих усилий. И я с легкостью заверил себя, что мне на все это наплевать. В любом случае, к тому времени, когда был бы прочитан весь журнал до конца, все бы в мире уже изменилось. Все равно за всем не угнаться, как любила говорить Клаудия. По большому счету, интерес к событиям в мире у Клаудии равнялся нулю.

– Пусть твои глаза смотрят вперед, а не назад, – говорила Клаудия. Прошлое – выражаясь сегодняшним языком – ее трогало мало.

А потом, совершенно внезапно, это прошлое ее проглотило, а те сантименты, против которых мы выступали всю нашу жизнь, стали для меня самыми дорогими. Обычно я приберегаю сантименты для того, чтобы произносить их в постели и ублажать ими ту, с которой я в этот момент эту постель делю. Если же моя партнерша не хочет их слушать, я буду произносить их за обедом или за ужином. Джилл довелось услышать уйму такого рода сантиментов, только она не обращала на них никакого внимания. Однако, невзирая на это, я собирался купить для нее какое-нибудь скромное украшение. Обычно бедняжка Джилл умудрялась связываться со скрягами, которые ей никогда ничего не покупали.

Примерно ко времени ланча я оделся и побрел на Пятую авеню, почувствовав, что готов немножко посмотреть достопримечательности. Погода показалась мне на редкость холодной. В парке с деревьев сдувало листья; они летели вдоль тротуаров и падали на мостовую, шурша под ногами прохожих и под колесами машин. По-видимому, никому, кроме меня, холодно не было. А большинству людей, двигавшихся по Пятой авеню, такая погода, судя по всему, доставляла истинное удовольствие. Эти люди выглядели крепкими, деловыми. Их лица выражали энергию. Похоже, они все разговаривали между собой – люди одного круга. Не знаю почему, но они мне напомнили индейцев – американских индейцев, тех, что, очевидно, существовали в Америке в девятнадцатом веке. Как и те индейцы, нью-йоркцы производили впечатление людей, прекрасно освоивших свою среду обитания. Они точно знали, когда надо сойти с обочины на тротуар, а когда – не надо. Они знали, где купить самую лучшую колбасу-салями и как избежать встречи с грабителями и другими опасностями городской пустыни. Ветер их ничуть не беспокоил. Для них Нью-Йорк был их собственной пустыней, их равнинами, их собственным Каньоном де Чили… Нью-йоркцы были такими же выносливыми, как индейцы из фильмов, как скажем, Берт Ланкастер в фильме «Апаш».

Однако я к манхэттенскому племени не принадлежал. И я просто замерзал. Мне пришло в голову, что сейчас я оказался лицом к лицу с осенью, а с ней мне никогда раньше дела иметь не приходилось. На мысе Бэрроу на Аляске, где мы снимали фильм «Индейский чум», было гораздо холоднее, но там мне ни разу не надо было выходить на улицу. Тогда я весь день сидел в сборном цельнометаллическом домике казарменного типа и переписывал заново какие-то нечленораздельные слова, которые, как мы считали, должны были представлять эскимосский диалект. Все съемочные группы всегда пьют без меры, но группа, снимавшая «Индейский чум» в этом отношении побила все рекорды. Эти рекорды, навряд ли кто-нибудь превзойдет. А я, естественно, тогда здорово прибавил в весе.

На Пятой авеню никаких сборных цельнометаллических домиков не было. Поэтому я пошел быстрее, к тому же меня сильно подталкивал ветер. Наконец я добрался до отеля «Сан-Режи». Там я нашел какой-то бар, погрузился в него и заказал себе скотч.

– Похоже, вы замерзли, – сказал бармен. – Наверное, вы из Калифорнии.

– Почему из Калифорнии? В этой стране есть и другие теплые места. Я бы мог быть, скажем, из Флориды.

– Вряд ли, – произнес бармен. – Б-ы-л я во Флориде.

Я никак не хотел соглашаться, что приехал из Калифорнии, хотя пока я потягивал свои две-три рюмки, бармен изводил меня вопросами. Пока я пил, у нас с ним шел такой разговор, который мог бы по праву вполне вписаться в любую из пятидесяти картин, сделанных в сороковые или пятидесятые годы. А в некоторых из этих фильмов, весьма возможно, работал и я сам. Этот бармен был очень шаблонный – я лично знал два десятка характерных актеров, которые сыграли бы его лучше, чем он сам себя. Он был невысок ростом и драчлив. Поскольку я воспринимал Манхэттен через призму индейцев, я решил, что он либо из племени юта, или из племени диггеров. Скорее всего он – из диггеров.

– Раз уж вы не из Калифорнии, то вы – писатель, – сделал вывод бармен.

– С чего это вы так думаете? – спросил я.

– Вы пьете, как писатель, – сказал он. – У них у всех – кровь жидкая, у них да у калифорнийцев.

Если бы я стал играть ту роль, которую он мне отвел, то я бы очень скоро начал давать ему щедрые чаевые и называть его «мой славный парень». Но на самом деле я подумал, что он всего лишь ничтожный подонок, и мне не хотелось давать ему большие чаевые. Когда же до бармена дошло, что его остроумный анализ богаче его не сделает, он ушел, предоставив мне возможность минут двадцать наслаждаться скотчем.

Спустя какое-то время я впал в депрессию. Мои депрессии – как плотные тучи, – сквозь них не пробиться ни одному лучу света. Мне показалось, я забрался на какую-то странную сцену. Жизнь уже больше не была реальной жизнью – она просто плохо имитировала искусство. В девяти случаях из десяти оказывалось, что я играю типовые роли, специально созданные для меня: веселый пьяница, многосторонний литературный поденщик.

Никому никогда не приходило на ум предложить мне роль ловкого нарушителя чужого супружеского счастья. А именно им я являюсь уже много лет. Но, странное дело, по непонятной для меня причине, приехав в Нью-Йорк, я вдруг стал сомневаться в этой своей ловкости. Уж слишком спокойно просидел я все утро в отеле, не испытывая ни малейшего желания что-нибудь предпринять. Кто-нибудь мог бы мне возразить, что, де, в моем возрасте можно было бы уже позволить себе от этого отдохнуть. Но подобный аргумент мне бы не подошел. Отдых себе могут позволить только молодые. А в моем возрасте стоит лишь раз допустить хоть малейшую инертность, как она может перерасти в постоянную. Немногим более года назад я прекрасно играл в ручной мяч, и это в какой-то степени уравновешивало мое пристрастие к выпивке. А потом мой любимый напарник ушел на пенсию и уехал в Ла Джоллу. Я тогда поленился и не очень-то старался найти себе другого напарника. А когда нашел, было уже слишком поздно. Буквально через пару недель я совсем потерял спортивную форму. С тех пор ни в какие по-настоящему жесткие игры я уже больше играть был не в состоянии. И если бы я пересилил себя и стал играть, это бы, наверное, меня убило.

По сравнению с прелюбодеянием, ручной мяч – просто расслабление. Кардиологи совершенно правильно говорят, что прелюбодеяние – самый изнашивающий из всех видов спорта. Оно требует куда больше скорости, чем сквош,[1]1
  Сквош – игра в мяч вроде тенниса.


[Закрыть] а тянется оно гораздо дольше этой игры. Для прелюбодеяния нужны энергия, пространство и огромная изворотливость, не говоря уже о периферийном зрении. Чем шире поле зрения, тем успешнее совершается процесс прелюбодеяния. Найти единственно верный стиль – не так-то просто, потерять его – очень легко.

В том депрессивном состоянии, в котором я в данный момент пребывал, у меня появилось ощущение, будто бы я вдруг начал этот свой стиль терять, терять прямо здесь, в стенах отеля «Сан-Режи». Мне бы сейчас надо было сидеть в переговорной кабине и звонить Пейдж. Женщины любят, когда им звонят из дальних мест. Если бы только я сделал над собой усилие, я бы смог все удержать на уровне до возвращения домой. Но на меня вдруг всей своей тяжестью навалилось незнакомое мне чувство фатализма, и мне не очень захотелось делать над собой какие-то усилия. Время года за стенами отеля и у меня в душе было одинаковым – наступила осень. Я прилетел на Восток и состарился. Иначе бы в это утро я не чувствовал себя таким спокойным, в этой комнате без женщин.

– Где тут самый теплый ювелирный магазин? – спросил я бармена, когда он, наконец, появился снова.

– Вам нужны совсем не украшения, – сказал он. – Вам нужно пальто. Вы бы лучше добежали до магазина Блюмингдейля и купили себе пальто. Купите такое, которое с меховым воротником.

Потом он направил меня к ювелирной лавке прямо в отеле. Благодаря ветру, я оказался более или менее как раз там, где мне было нужно. Невысокий продавец-итальянец, который двигался как леопард, показал мне несколько ювелирных изделий. Он бесшумно переходил от шкафа к шкафу. В тех сериалах про джунгли, над которыми я работал, всегда показывали одного-двух леопардов. Но уже много лет я про них не думал. На полу ювелирной лавки лежал такой толстый ковер, что кто угодно мог бы ходить по нему с леопардовой вкрадчивостью. Тем не менее хозяин лавки действительно двигался очень уверенно и плавно. С его ловких лап свисали бриллианты, и он раскидывал их на черном бархате как вытащенные наружу внутренности.

Я выбрал один сапфир, темный как ночь и подвешенный в виде брелока на золотую цепочку. На это ушла половина моих сбережений. Но в конце концов я уже устал сберегать свои сбережения. Честно говоря, я никогда особенно и не старался их сберечь. Просто они накапливались быстрее, чем я мог их потратить. При этом было одно важное обстоятельство – я почти не тратил денег на подарки для женщин. Те женщины, с кем я поддерживал компанию, обычно получали столько подарков, что уже давно позабыли о разнице между подарками и любовью. Я им об этой разнице напоминал: я сам был для них подарком. Это их страшно удивляло, и большинство из них с восторгом относилось к тому, что на какое-то время вместо множества подарков у них будет один – приятный мужчина. А как только между нами все кончалось, они могли всегда вернуться к своей старой привычке и снова получать свои обычные подарки.

Человек-леопард долго разглядывал мою чековую книжку и только после этого разрешил мне забрать сапфир. В книжке стояла сумма в 4000 долларов, так что винить его было не за что. Он вышел на несколько минут в другую комнату и взял мой чек с собою. Возможно, он рассматривал этот чек под микроскопом или подверг его химическому анализу. К счастью, у меня было столько различных примет для опознания, что найти меня не представляло бы особого труда, если бы вдруг это понадобилось. Что он, что любой другой человек-леопард, могли бы в своих «фиатах» перебраться через голливудские холмы и роем навалиться на меня в моей хижине.

Именно так, в большей или меньшей степени, поступали мужчины-леопарды в тех фильмах про джунгли, когда кто-нибудь удирал с украденным бриллиантом или с красавицей принцессой. Однажды у меня был сосед по имени Макс Мэриленд. Это был профессионал высшего класса. У него было особое пристрастие к роли человека-леопарда. Он, бывало, постоянно ошивался на территории «Коламбия пикчерз» и «Републик» в надежде заполучить такую роль, чтобы продираться сквозь джунгли. Макс заработал бы куда больше денег на студии «Фокс», но он предпочитал копьям индейские когти. Один раз ему даже довелось в каком-то сериале играть человека-крокодила. И это был для него самый важный момент всей его жизни. У некоторых людей могли появиться сомнения насчет его сексуальной жизни, но не у меня. Я совершенно точно знал, что никакой такой жизни у Макса не было вообще. Жена Макса – Белинда – имела на Хайленде свою страховую контору. А это было гораздо выгоднее, чем заработки любого актера массовки. А поскольку Белинда оплачивала все фантазии своего мужа, она вполне обоснованно считала, что имеет право на свои собственные фантазии. А они в основном были связаны с ковбоями и родео. Все уикенды Белинда бродила по Долине, разыскивая такие родео, а Макс проводил время за выпивкой в дешевых погребках, иногда вместе со мной. Кончилось это тем, что однажды Макс слишком перебрал, свалился и заснул прямо на улице у поворота. А рано утром его задавил школьный автобус. Белинда очень огорчилась: несмотря на все ее пристрастие к ковбоям, она Макса действительно любила.

Это случилось в начале пятидесятых. Я старался как мог успокоить Белинду. Я пытался ей доказать, что Макс уже больше не был по-настоящему счастлив на своей работе, не говоря уже о том, что теперь сериалы отжили свое, и фильмы про джунгли тоже. Больше не надо было надевать никакие когти, не надо было носить пики. А все это, равно как и многое другое, разбило сердце Макса. Когда я последний раз получил от Белинды весточку, она писала, что живет в Орегоне с одним киноактером.

У меня осталось в памяти нечто большое и доброе, связанное со стариной Максом Мэрилендом. Он был одним из милых невинных младенцев Голливуда. Одно время их у нас было так много, что все потеряли им счет. Они просто были не созданы для того, чтобы повзрослеть и вступить в брак или чтобы стать наемными работниками. Я думаю, они все понаехали в Голливуд потому, что им показалось, будто кинофильмы удовлетворяли все их запросы – в них воплощались в жизнь игры их детства. К сожалению, многие из тех невинных детей не сумели сохранить верность дорогим их сердцу мечтам. Они предприняли трогательные попытки стать нормальными, но лишь немногие из них – те, кто был так же фанатичен, как монахи, – отказались от игр, предложенных им реальностью, будь то любовь или что-нибудь другое.

Старина Макс не мог притворяться и не мог стать взрослым. Ему не хватало фанатичности монахов. Он так и остался большим ребенком из восточного Сент-Луиса, которому нравилось играть в джунгли.

Человеку-леопарду так и не удалось обнаружить в моем чеке какие-нибудь погрешности, и потому пришлось отдать мне сапфир. Положив камень в черную фетровую коробочку и вручив ее мне, он сразу вдруг потерял к моей персоне всякий интерес.

Я постарался как можно быстрее пройти по продуваемой ветром авеню и поместил сапфир в гостиничный сейф. После этого я поднялся к нам в люкс и съел похожий на дубинку бутерброд. Картофельным чипсам, поданным вместе с этим бутербродом, как мне показалось, не хватало той свежести и мягкости, которыми славятся картофельные чипсы в больших отелях Лос-Анджелеса. Но, кто знает, может, картофельные чипсы здесь на Востоке не являются такой уж важной частью жизни. Здесь, на Востоке, существуют скрипящие под ногами осенние листья, а это нечто такое, что большие отели Лос-Анджелеса вообще-то никогда не видели.

Когда я кончил есть сэндвич, уже почти пора было идти на пресс-конференцию Джилл. Поэтому я подошел к стенному шкафу и минуту-две разглядывал висящие в нем вещи, размышляя, стоит ли мне переодеваться или нет. Бармен действительно заставил меня осознать, что я приехал из Калифорнии, и я заподозрил, что меня выдала моя манера одеваться. К сожалению, ничего, поднимающего настроение, в стенном шкафу не висело – все, что у меня было, или, по крайней мере, все, что я привез сюда, было сшито из клетчатой ткани. Путешествие, совершенно неожиданно для меня, представило передо мною мой гардероб в абсолютно новом свете – все, что я носил, было сделано из клетчатых тканей. Здесь, сейчас, всего-то один единственный раз за последние несколько лет, когда мне было так необходимо одеться посолидней и поскромнее, ничего, кроме вот этих дурацких костюмов, у меня не было. В Лос-Анджелесе они вовсе не казались такими дурацкими, но в Нью-Йорке я смотреть на них не мог, хотя они и висели в шкафу.

После некоторых размышлений я решил, что лучший выход из этого положения – надеть пальто. К счастью, когда я укладывался, какие-то обрывки воспоминаний о том, что в Нью-Йорке бывает холодно, подсказали мне, что надо бы взять с собой пальто, и я положил его в чемодан. По крайней мере, оно-то было однотонным, а именно зеленым. Ему у меня было уже лет тридцать пять, не меньше. Это была своего рода реликвия, напоминавшая об одной неделе, проведенной в Чикаго, когда я какое-то время пытался снять фильм по книге Эптона Синклера «Джунгли». Правда, попытка эта ни к чему хорошему не привела. Проект так никуда и не попал, потому что у режиссера, хрупкого англичанина по имени Моррис Сетон, вдруг появился параноидный страх, что его запрут в мясном морозильнике. Веселые поляки, работавшие на бойне, которую мы использовали как декорации, без устали рассказывали истории про замерзших в морозильнике людей. И Моррис очень уж их наслушался. В результате он решил сменить декорации и снять фильм на берегу озера. Это настолько изменило замысел Эптона Синклера, что он стал угрожать подачей в суд. В те времена от проектов отказывались с легкостью, иногда с большей, иногда с меньшей. И тогда у меня едва-едва хватило времени на покупку пальто, потому что я почти тут же должен был снова мчаться в Лос-Анджелес.

Я это пальто так никогда и не надевал, а потому оно выглядело почти так же хорошо, как и в тот день, когда я принес его домой из магазина Маршалла Фильда. Я надел пальто и стряхнул прилипшие к нему частички моих седых кудрей, которые, в основном, были сконцентрированы в пушистые пучки над ушами и на затылке. Я решил, что в этом пальто я похож на режиссера из Центральной Европы. Даже сейчас очень многие из них доживают свой век в маленьких домиках где-нибудь недалеко от Мелроуз-авеню или бульвара Сепульведа. Пальто немножко прибавило мне уверенности в себе. Тем не менее, я постарался особенно не спешить по дороге к отелю «Плаза» и двигаться только под горевшими фонарями. Мне надо было беречь свою жизнь, мне совсем не хотелось, чтобы она оборвалась где-нибудь на Пятой авеню.