Текст книги "Пробуждение Рафаэля"

ЧУДО № 10
МРАЧНОЕ СПОКОЙСТВИЕ АНГЕЛОВ

– Слыхал, Примо, вдовая сестра синьоры Томмазо чудесным образом исцелилась от подагры?

В баре «Рафаэлло» Франко, как обычно, докладывал мэру о последних событиях. После богатого приключениями возвращения в город с Прокопио Шарлотте, чтобы прийти в себя, требовался глоток граппы, одного из предпочитаемых ею успокоительных средств, вместе с кампари или, иногда, графинчиком, а то и двумя местного терпкого белого вина. Здесь она чувствовала себя в безопасности, зная, что коллеги её не увидят, поскольку бар «Рафаэлло» никак нельзя было назвать «центром мироздания» для тех, кому меньше сорока.

– Сестра отвезла её в Урбанию посмотреть на мумию, – продолжал Франко. – Ты слыхал? Открыли гроб с мумией урбаниевской святой и увидали, что её затвердевшая кровь разжижилась.

– Это уж слишком, – усмехнулся его приятель. – Обычно это происходит в августе.

– А в этот раз вот так, Примо, – на другой день подагра прошла, и сестра синьоры Томмазо смогла ходить.

– Почему это должно было случиться в Урбании? – пожаловался мэр, всегда ревниво воспринимавший любую угрозу репутации его города как культурной столицы области Марке. – У нас коллекция мумий ничуть не хуже – возьми хоть ту, которую обожают все женщины, даму, умершую от кесарева! И почему в этом году у нас должно быть только одно чудо, когда на какое-нибудь драное захолустье, которое может позволить себе только грошовую гипсовую девственницу, чудеса так и сыплются!

Франко покачал головой. Хотя он и перестал посещать церковь с тех пор, как умерла жена, тем не менее он испытывал неловкость, слушая громогласное поношение религии мэром. Он отвёл взгляд и уставился на ряд бутылок неестественно яркого импортного ликёра, который никто не желал заказывать, кроме случайно забредших туристов. Чего он его держит? Бутылки он получил вместе с баром, вот почему они стоят тут, – наследство вдовой тётки его жены-покойницы, драконши, которая появляется дважды в неделю, проверяя, как справляется новый владелец.

– Что там в той бутылке? – спрашивает Примо.

– В которой?

– В той, что похожа на скрипку, что там за розовое пойло?

Франко достал бутылку и прочитал этикетку:

– Тут на португальском. «Фатима»,[38]38
  Небольшой городок в Португалии, ставший центром христианского паломничества после того, как в его окрестностях в 1917 г. трём местным детям было видение Девы Марии.


[Закрыть] и дальше непонятно. Старуха купила её в Лурде когда-то давным-давно.

– Так чего ты держишь её, если не знаешь, что в ней?

– На удачу, наверно.

– То есть из суеверия. – Примо шевельнул пальцем, показывая, чтобы Франко налил ему неведомого розового ликёра. – Может, удастся затащить сюда профессора Серафини, пусть устроит публичное представление – проведёт научное исследование, как он любит.

– Я думал, он занимается только фальшивыми чудесами.

– Значит, хочешь убедить меня, что это чудо с подагрой настоящее?

Его приятель с силой прошёлся несколько раз тряпкой по и без того сияющей пластиковой стойке.

– Нет-нет, и в мыслях такого не было. Просто передаю то, что мне рассказала синьора Томмазо. Тебе известно, что она пожертвовала приличные деньги гильдии, которая содержит эту церковь?

– А вот это действительно чудо! Эта Томмазо скряга, как все тосканцы. Она соберёт всех вдов, страдающих недержанием мочи, и они потащатся в Урбанию, которая станет грести денежки лопатой.

– Уже начинается. Синьора Томмазо упомянула о чуде приятельнице в пансионе Пресвятой Богородицы, и в тот же день четыре постоялицы съехали, отправившись в Урбанию.

– Вот дряни! Знаешь, Серафини приехал сюда из а Милана из-за этих самых чудес. Думаю, может, хоть он сможет доказать, что эта кровь – вовсе не кровь… покажет людям, что тут, в конце концов, нет ничего чудесного! Как я всегда говорю тебе, Франко: если люди хотят решить свои проблемы, им надо понять: дело в молекулах, а не в чудесах! В атомах, а не в ангелах!

– Ну, атомы с молекулами малость бездушные, При-мо. Человеку трудно полюбить молекулу. Может, в таких случаях, как с сестрой синьоры Томмазо, одних молекул просто недостаточно – ты никогда не задумывался над этим? И как Серафини может помочь её ноге? А это всё-таки доказательство, все его видели.

– Доказательство? Какое доказательство? Хочешь сказать, что нога вдовой сестры синьоры Томмазо может служить доказательством чуда?

– Ладно, не доказательство… Но она снова ходит, И опухоль на ноге спала. Помнишь её ногу – вечно в шерстяном носке?

Мэр пробормотал себе под нос:

– Конечно, нужно действовать быстро. Завтра Серафини собирается уезжать…

– Синьора Томмазо, говорит, что её сестра вчера ездила купить три пары тонких чёрных чулок. Очень дорогих, очень сексуальных. – Он опять начал протирать стойку. – Сколько, думаешь, ей лет? Наверно, моложе меня… лет пятьдесят?

– Все шестьдесят, старая карга…

Бармен кивнул и улыбнулся:

– Не так стара, не так стара… Тонкие чёрные чулки – представь себе! Она уж лет двадцать как не надевала таких.

– Сколько прошло с тех пор, как те мошенники получили разрешение использовать своё кладбище мумий для привлечения туристов? Двадцать лет, говоришь?

– Скорее, лет десять… Думаешь, ещё делают такие вещи, как настоящие шёлковые чулки, Примо? Они такие приятные на ощупь. Моя жена (да упокоится душа её с миром), та обычно надевала их для меня, когда у неё было игривое настроение. А у неё ноги были не так хороши, как у сестры синьоры Томмазо.

– Барраго-фокусник сейчас тоже в городе, – соображал мэр, – и он часто работает с Серафини. Вместе они устроят отличный спектакль.

– И она им поможет, Примо! Отличное зрелище! У неё красивые ноги, как у девушки, правда? – С той же тщательностью, с какой тёр стойку, он пригладил ладонью несколько сохранившихся волосков на лысине. – Знаешь, я мог бы заглянуть к ней в свой выходной, посмотреть, как она поправляется.

– Явный обман эта кровь, ничего она не исцеляет.

– Да-да, Примо, уверен, ты прав. Ты умный человек, образованный, но я только хочу убедиться: впрямь ли этот обман сотворил… ну, сотворил это чудо с чёрными шёлковыми чулками сестры синьоры Томмазо?

♦

На другом конце Урбино, в пустой красивой комнате эпохи Возрождения, освещённой лишь луной, двое мужчин ритмично хлещут третьего. С него сорвали рубаху и привязали к постаменту в виде изящной колонны, на которой стоит небольшая золотая статуя некоего древнегреческого или ещё какого божества, может Аполлона, столь же незащищённого, как большинство богов, от настойчивых просьб смертных. Руки мужчин обнажены, чтобы сподручнее было работать бичами, и в свете луны их кожа и кожа их жертвы кажется мраморной – бледной и холодной, как белый мрамор геометрического орнамента каменного пола.

За происходящим наблюдают двое – почтенные старики, оба скучают. Они все это уже не раз слышали. Призывы к маме, Богу, мольбы о милосердии. И: Боже[object Object] чего Ты меня оставил? И конечно, после первого сопротивления, после обещаний, которые он не сможет выполнить, истязуемый теряет сознание. Ночную тишину нарушают лишь влажные удары бичей.

Снаружи стоят трое других знатных граждан и беседуют с явным безразличием, хотя у одного из них – золотоволосого, как ангел, – вид несколько рассеянный. Взгляд его устремлён вдаль, он с мрачным спокойствием прислушивается – возможно, к звукам, доносящимся изнутри. Очень слабым звукам, поскольку у старого дома толстые стены. Это может быть писк летучих мышей, или шаги босых ног по мокрому мраморному полу, или повар отбивает толстый бифштекс.

Человек, конечно, кричит громче. Но люди, проходя мимо и замечая троих спокойно беседующих мужчин, решают, что разумнее следовать их примеру, и остаются глухи к приглушённым воплям. Нас это не касается, говорят проходящие. Если столь важные персоны считают, что нет необходимости вмешиваться, то почему мы должны это делать? Причин этих воплей может быть сколько угодно: снящийся кошмар, семейная ссора, репетиция пьесы. И в каком-то смысле очевидцы правы, происходящее – действительно репетиция, первая из многих, возрождение старого кошмара.[39]39
  Эта сцена в точности повторяет изображённую на известной картине Пьеро делла Франчески «Бичевание», которая хранится в герцогском дворце в Урбино.


[Закрыть]

♦

Утром в понедельник Донна распахнула ставни у себя в комнате и оказалась лицом к лицу с Мадонной, чей лик с выражением слащавой меланхолии, разве что слегка обшарпанный, сиял ещё слаще в густом октябрьском солнце. Мгновение две Донны смотрели друг на друга (дурная примета, предостережение, знак). Одна по меньшей мере двенадцати футов ростом, ничего еврейского в стеклянных васильковых глазах, золотые локоны и оранжево-розовые гипсовые щёки. Другая – грозная соперница, с лицом несгибаемой язычницы, сохранившим сильные этрусские или римские черты, несмотря на исправленный нос. Только живая женщина выглядела достаточно смелой, чтобы вопросить о непорочном зачатии, и Богоматерь, признав поражение, исчезла из окна, уйдя вниз, и, покачиваясь, поплыла к университету; её светящиеся краски требовали восстановления студентами курса «Сохранение предметов культуры». И там, в мастерской, она вскоре заплакала солёными слезами.

Донне казалось, что все в Европе реставрируется, история переписывается наново, всё глубже погружаясь в прошлое. Бесконечный процесс, принимая во внимание, что страну заполоняют древности. В Италии никуда нельзя было пойти, чтобы не наткнуться на римскую колонну.

На второй день своего пребывания в Урбино она осталась одна. «Устрой себе отдых!» – сказал Джеймс и укатил со всей командой за город снимать заставки и общие планы. Она была свободна до завтра, когда рафаэлевскую «Муту» будут возвращать в герцогский дворец. Шарлотта и двое её ассистентов, Анна и Паоло, заканчивали работу над картиной, и Донна, вольная как птица, чувствовала себя не в своей тарелке. Она спала допоздна, позавтракала не торопясь, и всё равно впереди оставалась масса времени, которое нечем было заполнить.

Надо выйти, сказала себе Донна, надо чем-то заняться. Пойти погулять в парк и перечитать сопроводительный текст. Посмотреть картины, которые полагается знать. От той идеи она тут же пришла в уныние. Она подумала о бесчисленных Благовещениях и Преображениях, обо всех этих святых и сражениях в Урбино, о каких ей пришлось рассказывать с тех пор, как получила эту работу. В большинстве из них она не видела ничего, кроме мучительно напряжённых мускулов. Взять святого Себастьяна с торчащими из него, наверное, полутора десятком стрел. Могло ли быть у него такое жеманное выражение лица?

Портреты, впрочем, ей нравились, особенно тот, где герцог Федериго изображён читающим, – неподходящее занятие для парня с физиономией постаревшего боксёра, но выглядящего, пожалуй, сексуально. «Всегда его изображают в профиль, с левой стороны, – сказал Паоло. Он часто не жалел времени на объяснения, если видел, что она чего-то не понимает. – Говорят, у герцога было свидание с молодой женщиной в дубовом лесу, и, увидев её после этого на рыцарском турнире, он воткнул дубовую веточку в своё забрало, которая мешала следить за противником, и тот угодил пикой ему в шлем и повредил глаз».

Паоло потерял из-за неё голову, она была совершенно уверена, но не могла относиться к этому серьёзно. Рисковать, ведь ей был уже двадцать один! Она начала неудачно, всё из-за своей лени и влюбчивости, но сейчас ей улыбнулась та Большая Удача, о которой отец не уставал напоминать, может, потому, что оплатил ей годичный курс «Европейского кино» в канадском колледже и ускоренный – в Риме, по искусству Возрождения (что дало повод заявить, чтобы её приняли на эту работу, будто она бакалавр искусствоведения). Ещё больше теперь сознавая собственную неотёсанность, она решила изменить жизнь, выбиться в люди. Паоло был слишком похож на мальчишек, каких она знала в Торонто, которые после школы поднимаются по общественной лестнице на дюйм выше своих стариков и обзаводятся маленьким домиком под огромную ссуду. А там, не успеешь оглянуться, трое вопящих ребятишек, сбежавшая жена, алименты, с работы вышибли, и вниз по наклонной без остановки.

Хотя сегодня Донна была в подавленном настроении после унижения у графа (ещё разбитая статуэтка; не следовало этого делать, но она старалась не думать о ней); пожалуй, она не против того, чтобы Паоло помог вернуть ей уверенность в себе. Вот что она сделает: купит несколько открыток и напишет пару слов в кафе «Репуб-блика», где собирается весь Урбино. Можно взять пирожное, которые они там пекут дважды в день. Или не стоит. Сплошь одно мучное: она определённо толстеет. Джеймс уже проходился на этот счёт, издеваясь над ней в своей завуалированной английской манере, которая заставляет тебя выглядеть идиоткой, если начинаешь обижаться или злиться.

Дорога до кафе проходила мимо дома Рафаэля, теперь превращённого в музей, и Донна удивилась, увидев бронзовую статую художника, голубовато-зелёную от патины, явно перенесённую сюда с её обычного места на пьяцце в начале виа Рафаэлло. Переносить статуи! На минуту это сбило её с толку. Она подумала, что для статуи выбрали странное место, поскольку улица была одной из немногих городских магистралей с интенсивным движением. И кто бы ни отвечал за перемещение, он даже не позаботился, чтобы её почистили от голубиного помёта. И вот загаженный, как обычно все статуи, Рафаэль стоял, подняв палитру и кисти, в ожидании божественного вдохновения. Те, кто занимался переносом, к тому же забыли фигуру девятнадцатого века, которая всегда полулежала у ног Рафаэля, – «Дух Возрождения», представлявшую собой прекрасную полуобнажённую девушку, словно пробуждающуюся от долгого сна.

«Толстый старый философ в тоге больше подошёл бы в качестве символа духа Возрождения, чем хорошенькая девушка», – сказал Паоло об этой аллегорической фигуре. Донна не очень поняла, что он имел в виду, но засмеялась вместе со всеми. Ха-ха-ха. Она не понимала и половины того, о чем, чёрт бы их подрал, все они говорят. Но об этом тоже не могла рассказать отцу.

Что Донна узнала о Ренессансе после шестинедельных курсов и ещё шести недель чтения сценариев? А то, что существуют целые библиотеки, посвящённые ему, а по поводу его датировки до сих пор не могут прийти к согласию! Отчего, на её взгляд, Ренессанс становился не столько возрождением, сколько медленным пробуждением или долгим возвращением в любимые места. Католичка Донна понимала, что и ей суждено рожать, одна из сестёр ждала уже пятого, и если она что-нибудь и знала, так это то, что рождение – вовсе не какой-то чёртов путь, а стремительное, мучительное и кровавое прибытие. Разве только возрождение, вторые роды, может быть менее тяжёлым.

В этот миг Рафаэль подмигнул ей позеленевшим глазом, и опешившая Донна едва устояла на своих высоченных каблуках. Она заметила монеты в перевёрнутом берете у неподвижных ног статуи. Ну надо же! Она ещё никогда не видала, чтобы статуя выглядела настолько живой. Широко улыбаясь, она тоже бросила немного мелочи в берет, на что Рафаэль печально поблагодарил её, приложив позеленевшую руку к позеленевшей груди, и изобразил влюблённость бронзовой статуи, слегка размазав грим, с помощью которого придавал коже такой убедительно металлический вид.

Рядом с горячим шоколадом и стопкой открыток Донна положила на мраморный столик книгу названием вверх: «Придворный» Бальдассара Кастильоне, парня из Урбино, портрет которого нарисовал Рафаэль. Она слышала, как Паоло с Шарлоттой обсуждали её. Донне книга показалась жутко скучной, но она купила её, желая выглядеть человеком, способным увлечься подобной книгой или который, по крайней мере, читает её. Всякое может случиться в такой день, когда тебе подмигивает Рафаэль!

Неожиданно Донна почувствовала, что любит Италию, всё в ней – стариков за соседними столиками, выглядящих так, словно они всегда были здесь, и ощущение, что их деды и деды их дедов вот так же сидели до них. Она не понимала, о чем они говорят, но слух улавливал, как перетекают фразы одна в другую, и речь текучей своей непрерывностью обязана тому, что все слова оканчиваются гласной, что всё связано так, как Донна не могла и представить. Ничто никогда не заканчивается, слово эротично проникает в новое слово, в новую возможность. Это ощущение висит в самом воздухе, полнит окружающее живым дыханием возможностей.

Трое стариков, сидевших на солнышке рядом с Донной, предавались воспоминаниям:

– Другому стукачу неповадно будет портить людям карьеру.

– Двое поплатились.

– Лучший способ разбираться со стукачами. Всегда так было, и всегда так будет.

– Что за песенку пел той ночью американец? – спросил старик с выправкой отставного офицера, который до этого, потягивая джин с пивом, спокойно любовался красивой молодой иностранкой, надписывавшей открытки, Девушкой, которую он последний раз видел шагающей босиком через двор апартаментов Дадо. – Он был стукач…

– Вот какую! «Камтански иптром!»

– «Упал, и башка в лепёшку, дуу-да-дуу-да», – тихонько напел старший из троицы, чей английский был лучше, чем у его приятелей.

– Шляпа в лепёшку, а не башка![40]40
  В английском языке «голова» (head) и «шляпа» (hat) близки по звучанию.


[Закрыть] – поправил бывший военный, любивший во всём точность. После чего, видя насмешливое выражение на лице певшего, засмеялся.

– Никогда не понимал все эти «дуу-да-дуу-да», – сказал первый.

– А что это значит?

– Да ничего не значит, просто бессмысленный припев.

Его приятель, бывший военный, замычал себе под нос:

– Дуу-да… Сразу вспоминаешь Дадо, правда? У него сейчас кое-какие неприятности, у нашего Дадо.

ЧУДО № 11
ПЕНТИМЕНТО

Пройди Донна мимо Каза Рафаэлло[41]41
  Casa Rafaello (um.) – Дом Рафаэля.


[Закрыть] несколькими минутами позже, и она стала бы свидетельницей прибытия графа Маласпино, одного из нескольких жертвователей на реставрацию полотна Рафаэля. Джеймс уговорил его присутствовать на церемонии открытия обновлённой экспозиции, которую будет снимать телевидение, но Донне сказать об этом не успел. Шарлотта и оба её помощника, однако, знали о его финансовом участии в проекте, так же как и о его репутации (владельца отеля, общественного деятеля, известного покровителя искусств). Им также было известно, что он с юных лет не жил в Урбино и лишь в эти выходные возвратился из Парижа, впервые за многие годы.

Он прибыл один, никаких фанфар, чего Шарлотта ожидала от итальянских бюрократов, и, когда их представили друг другу, пожал ей руку, склонив голову, будто собирался поцеловать её. Высокий, худощавый, с длинными седыми волосами, зачёсанными назад от высокого лба, в мягкой твидовой паре из тех, что англичане, по представлениям итальянцев, носят в деревне (слишком новой и слишком дорогой для этого) и в белом кашемировом свитере с высоким воротом, чем несколько напоминал пастора.

– Я видела его фото в итальянском «Вог», – возбуждённо сказала Анна, когда графа ещё только ждали. – Ужасно благородный вид – настоящий граф, каким их себе представляешь.

– Даже слишком настоящий! – насмешливо сказал Паоло. – Подозреваю, ретушёр постарался. Небось чуток грунтовочки, замазать трещины и смягчить оригинал, холст поднатянут вот тут? – Он пальцами натянул кожу над своими почти славянскими скулами, отчего ещё больше стал походить на молодого сатира. Или на Пака,[42]42
  Пак, или Добрый Малый Робин, – маленький эльф из пьесы У. Шекспира «Сон в летнюю ночь».


[Закрыть] подумала Шарлотта. Необходимые усики имелись и козлиная бородка, острая и взъерошенная, как его чёрная шевелюра. Не хватало только рожек и пары заострённых ушей, чтобы довершить его облик сатира. Внешность Паоло, решила она, прекрасно подходила Каза Рафаэлло, где Рафаэль родился и прожил свои ранние годы. Дом принадлежал его отцу, Джованни Санти, преуспевающему независимому живописцу, и сохранил то ощущение домашнего уюта, что так нравилось Шарлотте, как и история (пусть и апокрифическая) о том, как юный Рафаэль поначалу учился растирать пигменты в открытом дворике, в который выходила кухня.

Иногда по утрам она, захватив бутылку с чаем, шла в этот дворик, где пахло плывшим над крышами дымом дровяных печей, на которых готовили завтрак. Когда бывало прохладно, она сворачивалась калачиком на одной из скамей у окон, выходивших на виа Рафаэлло, примитивных каменных скамей, вырезанных в толстенных стенах дома, на которых мечтатели вроде неё оставили за века углубления, гладкие, как в брусках мыла. Сидя на этих скамьях, работая в доме, Шарлотта переживала острое, до дрожи, ощущение близости Рафаэля. Из окна ей открывался мало изменившийся с тех пор вид Урбино. Конечно, камень, которого касался Рафаэль, давно обратился в городскую пыль, но ей нравилось воображать юного Рафаэля, вглядывавшегося в ту же сужающуюся перспективу улицы двумя этажами ниже и те же большие окна домов напротив, до которых можно было чуть ли не достать рукой. Настолько близких, что сегодня утром она даже испуганно вздрогнула, увидев рядом, в окне соседнего дома, пожилого мужчину – высокого, красивого какой-то суровой красотой, с выправкой бывшего военного, – который глядел прямо в комнату, где она сидела. Он как бы измерял расстояние до неё, и в памяти тревожно мелькнул вчерашний волк или одичавшая собака. Однако в лице мужчины, хотя и хищном, не было ничего волчьего. Скорее птичье, с носом как клюв. Ястреб, ворон.

– Паоло, – сказала она, – ты случайно не знаешь, кто живёт в доме напротив, на втором этаже?

– Возможно, знаю. Как он выглядит?

Она приблизительно описала его.

– Похож на Лоренцо, отца нашего шефа полиции. Когда-то сам занимал этот пост. Настоящий старый фашист, как говорит мой отец, но сейчас – крупный коллекционер, покровитель искусств. А что?

– Да так, ничего.

Ей было трудно примириться с мыслью, что страна, которую она любила, даёт спокойно жить ветеранам войны, столь дорого обошедшейся Европе. «Нужно просто принять эти красоту и уродство, которые часто идут Рука об руку», – сказала она себе и снова сосредоточилась на форме «Состояние объекта реставрации», которую заполняла на каждом этапе работы. В первых графах отмечалось первоначальное состояние картины (включая повреждения, нанесённые полотну при предыдущих реставрациях), затем шёл перечень применённых химикатов и красок, а также тип грунта или холста при необходимости их частичной замены.

Паоло, наблюдавшего за Шарлоттой, всегда поражала тщательность, с какой она работала даже над второстепенными картинами, которые они реставрировали попутно с портретом Рафаэлевой молчащей женщины. Хотя они с Анной провели необходимую расчистку задолго до приезда Шарлотты, ещё шесть недель назад, они не слишком заботились о материалах – с тех пор она научила их, насколько это важно. Он всё ещё беспокоился о том, что они недостаточно исследовали синтетический лак, который использовали для расчищенной поверхности «Муты».

– Нам порекомендовали… мы надеемся, этот лак не потускнеет со временем… – нервно сказал Паоло неделю спустя после знакомства с более добросовестной английской коллегой.

– Я целиком вам доверяю, – ответила Шарлотта, чем немедленно заслужила его преданность.

С тех пор он взял за обязанность ежедневно фиксировать на фотоплёнке ход её работы над восстановлением полотна. Первые недели она занималась тем, что грунтом на водной основе заполняла все выпадения красочного слоя в «Муте», затем закрашивала эти участки, используя пигменты, отобранные по принципу неизменяемости цвета и прочности. Он мгновенно увидел, как искусно она передаёт цвета, технику мазка оригинала и восполняет утраченные элементы композиции, столь чутко следуя замыслу художника, что можно было поклясться: сам Рафаэлло, нашёптывая на ухо, направляет её руку. «У неё на кончике кисти его глаза», – сказала Анна.

Когда приходила пора наносить последние штрихи, их поражало, что Шарлотта всегда снимала линзы, в которых работала на ранних, технических этапах реставрации. Она даже становилась спокойнее, чем обычно. Паоло понимал, что, стоя за мольбертом, она отрешается от окружающего, подобно монаху, готовящемуся медитировать перед священной горой.

Молодые помощники любили ощущение почти буддийского покоя, которое Шарлотта вносила в хаос их мастерской, как она раскладывала по размеру кисти и шпатели, расставляла горшочки с краской, – одно удовольствие смотреть. «Сама словно картину пишет», – сказала Анна. Зная о своём обыкновении оставлять после себя беспорядок, Паоло пытался избавиться от этой привычки, чтобы не досаждать английской коллеге, и испытал стыд, когда, придя однажды раньше обычного, увидел, что Шарлотта убирает за ним, прежде чем приступить к работе.

Они работали в бывшей мастерской отца Рафаэля, в которой до этого устраивались выставки, организованные Академией Рафаэлло. Последние шесть недель это побелённое помещение было отгорожено канатами, чтобы урбинцы и приезжие могли наблюдать, как происходит реставрация, – условие, поставленное комиссией и ненавистное Шарлотте. Она терпеть не могла этот «театр», особенно когда работала над картиной, и часто приходила в дом Рафаэля ни свет ни заря, чтобы проникнуться ничем не нарушаемым миром полотен.

Шарлотта обнаружила, что ей легче представить себе живого Рафаэля, чем в случае с художниками, о которых существовало меньше документальных свидетельств. Для этого у неё был его автопортрет, где он был изображён мечтательным юным поэтом, множество разнообразных академических исследований, его биография, написанная Вазари, который, несмотря на все погрешности, хотя бы родился ещё при жизни предмета его описаний. Вазари сам был художник, уроженец соседней провинции, так что, можно сказать, говорил на одном с ним языке. «А был Рафаэль, – пишет Вазари, – человеком очень влюбчивым и падким до женщин и всегда был готов им служить, почему и друзья его (быть может, больше, чем следовало) считались с ним и ему потворствовали, когда он предавался плотским утехам». Читая Вазари, Шарлотта начинала «слышать» Рафаэля, так же как видела по лицам его Мадонн и Магдалин, какими женщинами он восхищался.

– Другие художники писали лицо святого, – мечтательно-задумчиво проговорила Анна, – Рафаэль же мог изобразить самые мысли святого.

– И показывает нам грешника, живущего в каждом святом, – вставил Паоло без всякого почтения к святости, чем возмутил Анну, истую католичку.

Силой своего гения, говорила себе Шарлотта, Рафаэль превращал своих Святых Дев, младенцев Иисусов и старых Иосифов в живое, реальное итальянское семейство, несмотря на ангельское выражение их лиц. Нельзя сказать, что спонсоры работ по реставрации позволяли ей выражать подобные мысли в каталоге выставки. Они удалили из текста всякое упоминание об интимной стороне его (не говоря уже о Святом Семействе) жизни, возмущённые предположением Шарлотты, что их «божественный художник» прославился своей падкостью на женщин, имел дюжины любовниц и, наконец, женился на одной из них ~– может быть, между прочим, даже на этой – Муте, которая была не аристократкой, а мещанкой, дочерью булочника. Не эта ли тайна запечатала её губы? Сам Рафаэль, конечно же, ни словом не обмолвился о её происхождении.

После всех исправлений, сделанных спонсорами, остался следующий текст: «Рафаэль воплотил взгляды гуманистов эпохи Возрождения, людей, полагавших, что занятия наукой и изучение таких языческих мыслителей, как Платон и Цицерон, способны увести человечество от мысли о врождённой греховности в сторону крепнущей веры в возможности личности».

Неплохое успокоительное. Но это их каталог, их картина, убеждала себя Шарлотта, которая, трудясь над ней, старалась ничем не проявить собственную индивидуальность. В последнее время, возможно, оттого, что работа происходила в доме Рафаэля, она стала разговаривать с ним во сне. И хотя, просыпаясь, она не помнила самих слов, всё же в ней оставалось ощущение изысканности строя и текучести того языка прошлых столетий. Я – истолковательница, говорила себе Шарлотта, археолог, проникающий сквозь слои краски предыдущих реставраторов к скрытой под ними истине; или, кем порой она казалась себе, переводчица. Подобно переводу, реставрация неизбежно несёт на себе отпечаток обычаев, пристрастий и политической жизни эпохи, в которую она производилась; каждый переводчик или переводчица отбрасывает тень от своего источника света. К примеру, Мута на портрете, заточённая в монастыре своей славы, стала для Шарлотты символом всех молчащих женщин в мире, за которых некому говорить, женщин, невидимых за завесой молчания.

♦

Каждый день, заканчивая работу во дворце, Мута приходила понаблюдать за приятной голубоглазой иностранкой, которая бережно возвращала к жизни другую немую, дарила ей молодость осторожными пальцами. Она вглядывалась в лицо на картине (окно в стене – ещё один ночной сторож) и беззвучно говорила ей: «Знаю, чему ты была свидетельницей, я вижу волка в твоих глазах. Ты умеешь хранить тайну так же, как я». Сегодня, заметив, что тонкие морщинки на нарисованном лице исчезли и пожелтевшая кожа вновь посвежела и на ней заиграл румянец, Мута почувствовала и зависть, и обиду на милосердные пальцы. Почему надо было возвращать жизнь другой немой, а не ей, подумала она и внезапно застыла, увидев, как толпа расступилась, пропуская высокого человека, тень того, полузабытого, которого уже с трудом могла себе представить. Она ждала, что он узнает её, и следила за его взглядом, скользящим по лицам и не замечающим её, словно она была такой же бесплотной, как та, с портрета на стене. Он ли это? Они оба вернулись?

♦

– Несомненно, она выглядит моложе, нежели, помнится, была раньше, – говорил граф. – Будто подруга детства, которая чудесным образом осталась прежней, в то время как сам я постарел.

Шарлотта с сожалением поняла, что он, видимо, ожидал от неё комплиментов своей проницательности, какие с такой щедростью расточают итальянцы. Беспомощная, когда дело касалось светской болтовни, она стала лишь ещё сдержаннее.

– Обратили вы внимание на то, как расчистка обнажила технику сфумато, которой Рафаэль обучился во Флоренции?

– Благодаря этому его цвета так неуловимо переходят один в другой, – ответил он. – Как дым, тающий в воздухе.

– Подобная тонкость переходов – заслуга Шарлотты, – вмешался в их разговор Паоло. – Она подлинный художник.

Шарлотта покраснела от смущения:

– Я лишь знаю своё ремесло, не больше. Ретушь – прописка утраченных мест – единственное, в чем я сильна.

Она не прикидывалась скромницей. Масло, акрил, акварель; фигуративная живопись, экспрессионизм, сюрреализм – в своё время она всё перепробовала. Беда была в том, что она не могла найти себя в живописи и не видела смысла множить толпу посредственностей, вопящих: «Я! Я! Я! Посмотрите на меня! Смотрите, какая я оригинальная, какая неповторимая!» Лишённая творческой искры (о чем Джон не стеснялся постоянно напоминать ей), она предпочла реставрировать существующие шедевры, а не добавлять свою долю в кучу мусора. И тем не менее она была довольна, что удалось воскресить кремовую кожу Муты, пусть даже её изумрудное с розовым бархатное платье теперь так сияло, что один из критиков издевательски назвал реставрированную картину: «„Бенеттон" Рафаэль»,[43]43
  «Бенеттон» – итальянская команда «Формулы-1», принадлежавшая известной семье итальянских бизнесменов Бенеттон. Выступала с 1986 по 2001 г., когда была преобразована в официальную заводскую команду «Рено».


[Закрыть] отозвавшись о ней почти в тех же выражениях, что и о реставрированном потолке Сикстинской капеллы.